Это - автобиографическая повесть моей мамы (татарской поэтессы Иделбике), которую я редактировала и из которой сама узнала о жизни моей бабушки, умершей в 43 года (хотя в повести - в 50 лет) и историю моей мамы. В ней также показана в целом история России глазами ребенка из маленького уральского села, на долю которого выпали испытания войной, голодом и холодом.
ПРЕРВАННОЕ ДЕТСТВО. Часть 1
Какая удача – я встретила Барый ага, который случайно оказался на станции с повозкой, иначе бы до села мне пришлось добираться пешком 12 километров. И теперь мы, устроившись в телеге, нагруженной свежескошенной травой, отправляемся в путь, обмениваясь новостями. Но чем ближе к селу, тем труднее становится вести разговор, тем большее волнение охватывает мою душу. Наконец, извинившись, я спрыгнула с телеги, чтобы остаток дороги пройти пешком.
Лошадка, словно обрадовавшись неожиданной легкости, весело рванула восвояси. А может быть, возница поторопил ее, чтобы оставить меня поскорее наедине со своими мыслями. Впрочем, мне, действительно, хотелось сейчас побыть одной.
…Уже виднеется вдали мое село Муслим, прилепившееся к подножию гор, окруживших его – Бурсыклы-тау, Туры-тау и Магази. Вдоль всего села протекает река Эк, несущая свои воды к Белой. Самая большая улица начинается с моего дома, до него по прямой дороге всего полчаса ходьбы, но я иду не домой – ноги сами несут меня за околицу, на старое кладбище.
По мусульманскому ли обычаю, по бедности ли здесь нет ни надгробных памятников, ни деревьев. Поставлены только тяжелые камни, на которых высечены имена, даты рождения и смерти усопших. Я остановилась у камня, наполовину скрытого землей и опутанного толстым слоем мха. На нем не видно ни имени, ни дат, но я и так знаю их наизусть – они навсегда выбиты в моей памяти:
"ГАЛИВА ГУЛЬБИКА ЗАКИЕВНА. 1892 -1942 гг."
Пожилые односельчане при встрече здороваются со мной, не называя моего имени:
- А-а… Ты ведь дочь Гульбики!
- Смотри-ка, нашей учительницы дочь приехала!
- Бедная Гульбика-апа, сама не смогла увидеть, какими людьми стали ее дети…
Последнее сожаление относится скорее к моему брату Галиму, ставшему теперь доктором философских наук, профессором университета. Что касается меня, я еще ничего хорошего не сделала для похвалы сельчан (правда, и плохого тоже), село еще не знает, что у дочери Гульбики написаны три книги, в том числе и о родном селе, что почести матери перейдут потом ко мне, но это все впереди…
Нужно ли описывать подробно встречу с отцом, младшей сестренкой и мачехой? Думаю, они мало отличаются от ваших встреч с родными – радость, слезы, бесконечные разговоры и воспоминания. Наконец в доме все уснули. Одна я не могу заснуть. Может быть, потому что лежу в той самой кровати, где долгие месяцы ожидала конца мама. Давно затихло многозвучье дня, только соловей поет свои трели, прерываясь лишь на короткие вздохи. Наверное, так же бессонными ночами слушала это пенье и мама. Ноет душа, отзываясь на соловьиный свист, и воскрешаются в памяти последние дни маминой жизни.
***
Идет вторая зима войны с немцами. Война властвует везде, даже в тылу ее когтистые лапы держат за горло жизнь. Голод. Нищета. Осиротевшие дома. Похоронки. Изредка возвращаются в село раненные солдаты, с отрезанными конечностями, обвитыми бинтами, воочию демонстрируя истинный лик войны. Приехала группа эвакуированных – и цена на рынке стали баснословными.
До войны мы, малыши, «зарабатывали» по 5 копеек, рассказав стих или сплясав перед гостями, и радостно бежали в магазин за длинной, как палочка, карамелькой. Пока однажды продавщица не сказала:
- Конфет больше нет, доченька. Есть только соль и спички.
О том, что могут исчезнуть и они, не подозревал никто…
Самое первое воспоминание о детстве – мама, склонившаяся над тетрадями. Она была учительницей младших классов, поэтому каждый день приносила домой на проверку целую кучу тетрадей. Она исправляла ошибки, ставила красными чернилами оценку и, прежде чем закрыть тетрадь, прикладывала к странице промокашку. Я, сидя рядом за столом, терпеливо ожидала, когда тетрадки перейдут из одной стопки в другую, но длилось это очень долго.
- Ты скоро тоже будешь ученицей, поэтому смотри, как надо аккуратно и правильно писать, - говорила она, показывая мне прописи.
Папа преподавал в школе русский язык и литературу. Он тоже приносил домой стопки тетрадей, и вечерами за столом они часто сидели вдвоем с мамой.
Став ученицей, я старалась писать буквы так, как учила мама – не писать, а рисовать. Чернила мы делали сами, растворяя в воде сердцевину фиолетового карандаша. Был у самодельных чернил большой изъян – на морозе они становились бесцветными. Тетради шили тоже сами – из газет. Учебники были только у некоторых учеников, поэтому многое приходилось записывать под диктовку учителей. Вместо портфелей были самодельные тряпичные сумочки. У меня постоянно дрожали руки – то ли от холода, то ли от голода.
Наша семья – это шесть ртов. Выкопанная осенью картошка кончилась в середине зимы, поэтому ели листья капусты, высушенные летом для скота. Правда, учителям давали паек 1 раз в месяц мукой, но этого хватало дней на десять, хотя мама, экономя муку, делала из картофеля только суп, что варила 1 раз в день. Сено отец заготовить не смог, поэтому наша бедная лошадка Рысь была зарезана. Планы отца - продать мясо и купить весной телочку – не осуществились: мясо съели сами, потому что есть больше было нечего.
Ко всем бедам прибавилась еще одна – умерла от менингита моя старшая сестра Марьям. Она была для мамы помощницей, подругой и надеждой - красивая, умная, стройная Марьям только что окончила учительский институт. Не смогла перенести утраты мамина чувствительная душа - после похорон она заболела. С каждым днем ей становилось все хуже, и, наконец, обессилев, она слегла совсем…
Голодали не только мы. Люди стали собирать зерно в поле, разгребая снег. Однажды соседка Мадина апа взяла меня на эту работу с собой.
- Видишь молотилку? Надо добраться до нее, – говорит тетя Мадина.
Разгребая снежный покров высотою с мой собственный рост, я, наконец, добираюсь до земли. Глядя на тетю Мадину, делаю всё то же, что и она – просеиваю землю через крупное сито. Замерзшие руки и ноги начинают гореть и болеть, из глаз поневоле текут слезы.
- Тебе жарко? – шутит тетя Мадина. - А ты попрыгай, поприсядай и руки потри друг о друга посильнее – согреешься! У молодых кровь горячая, это нас старческая кровь уже не греет.
Дома я промываю добытые зерна в воде, жарю на сковородке, растираю ступкой и варю суп. Первую тарелку – маме. Она приподнимается, берет тарелку в руки и, жалостливо глядя на меня, благодарит. О, как я горда в эту минуту! Если я буду ходить на ток за зерном каждый день – мама поднимется на ноги…
В редкие дни отец приносил ведро картошки. Эти дни были праздником, хотя картошку варили в мундире и без соли. Бывали и другие дни – когда есть было нечего совсем. В такие дни папа ставил на стол вскипевший самовар и заваривал травяной чай. Горячее чаепитие – нехитрое средство обмануть ненадолго голодный желудок.
А маме все хуже. Осенью соседи навещали ее, но теперь редко кто заглядывает в гости. При встрече взрослые жалостливо смотрят на меня и отводят взгляд.
Напротив маминой кровати на стене прежде висела фотография. На ней – мама снята еще до замужества, в дорогом платье светлого тона, сшитое по тогдашней моде. Во всем ее облике – счастье. Еще бы – такая красивая! Между фотографией и кроватью – всего четыре шага. Четыре шага - длиною в целую жизнь. Заболев, мама попросила убрать эту фотографию.
Каждый день к маме приходит фельдшер Доровский. Он из эвакуированных. Так как врача в селе нет, Доровский лечит все, только операции не делает. Поскольку из магазинов давно исчезло мыло, в селе много больных чесоткой и трахомой. На красные веки трахоматозных больных страшно смотреть. Чтобы не распространилась зараза, Доровский запретил больным приходить в медпункт и ходит по домам сам.
Доровский ставит маме уколы, но когда выходит на крыльцо, грустно качает головой, показывая папе, что дела ее плохи. Лицо и белки маминых глаз стали желтыми, и это, видно, не нравится фельдшеру. Но я отчаянно верю, что он вылечит маму. Скоро сойдет снег, вырастут щавель, борщевик, лебеда – мы сможем испечь из них лепешки. Буду поить маму отваром зверобоя. Только потерпи до весны, мамочка моя…
Но от мамы я свою тревогу скрываю, помогаю ей подняться, когда надо, мою ей голову щелочью, каждый день обтираю мокрой тряпкой худенькое тело. Весит она сейчас чуть больше моей младшей сестры Зухры.
- Знаешь, дочка, я ведь хотела мальчика, когда ты родилась. Девочек и так трое… А теперь думаю: «Слава Богу, что ты – девочка. Что бы я делала без тебя? Говорит мама – и слова ее болью отдаются в сердце.
Этой зимой люди стали умирать или пухнуть от голода. Я слышала от взрослых это слово – «пухнуть», но не представляла что это такое…
В соседнем доме жила Салима апа. До войны она была самой веселой женщиной села. С ее приходом в дом входила радость, она была способна рассмешить даже самого хмурого. В 1941 году ее муж ушел на фронт, и к Сулиме апе переехала ее сестра. Так и жили две солдатки вдвоем, поддерживая друг друга. Но однажды утром мы проснулись от страшного рева соседской коровы.
- Дочка, сходи к Сулиме. Спят они что ли? Видимо, корова у них телится. Разбуди хозяек – а то теленок может замерзнуть, - попросил меня отец.
Чем ближе подходила я к дому – тем сильнее и ужасней становился рев. Я заглянула через щель сарая и увидела, что корова не телится, а, повернув голову в сторону дома, мычит во всю мощь.
Входная дверь была не заперта. Толкнув ее, я зашла внутрь. Сулима апа сидела боком на диване, словно кукла-голышка, расставив в стороны опухшие конечности. Она медленно раскачивалась телом, непрерывно издавая стон. Нос, губы, лицо, шея представляло иссиня-красный нарыв, который вот-вот потечет.
- Что с тобой, тетя Сулима? – прошептала с ужасом я.
- О ...ух… я…о..ая…- простонала она.
Я с трудом поняла, что хотела мне сказать тетя Сулима - «Опухла я, родная». Оказалось, сестра ее ушла в соседнее село – обменять тряпки на продукты, поэтому помочь Сулиме было некому.
- Потерпи, тетя Сулима, я сбегаю за папой.
Папа тут же пошел к Сулиме, попросив у другой соседки яйцо. Меня отправили за фельдшером. Доровский сделал какой-то укол, а затем мужчины влили в рот Сулиме сырое яйцо. Сделать это было трудно – язык тети Сулима настолько опух, что вывалился изо рта.
Сулиме не дали умереть – сельчане поделились с ней кто чем мог. Но главной ее спасительницей была корова – почувствовавшая беду, случившуюся с хозяйкой, и позвавшая на помощь людей.
В тот год, изнывая от голода и нищеты, мы еле-еле дождались весны. Но вместе с ласковыми солнечными лучами и птичьим гомоном пришла в село новая беда. Едва на полях сошел снег, люди устремились в поле – собирать прошлогодние колосья. А через несколько недель у них поднималась температура и шла горлом кровь. Отравившиеся старым зерном, люди погибали целыми семьями. Каждый день хоронили сразу несколько покойников. Заболевших было столько, что бывший родильный дом, куда свозили больных, был переполнен.
Вскоре в больницу попала моя одноклассница Таифа. Весть об это потрясла меня – из больницы еще никто не возвращался живым. Какие только мысли не лезли в голову, когда шла я к бывшему роддому – навестить Таифу. Но, к счастью, Таифа сама вышла ко мне. Лицо ее было очень бледным. Поняв мою тревогу, она успокоила: «Из района врачи приехали, привезли лекарство, теперь не дадут умереть». И в самом деле, через неделю Таифа выздоровела.
Новым лекарством врачи многих вырвали из когтей смерти. Мор, который нагрянул весной, был вызвал ядом, накопившимся за зиму в старых зернах. Чтобы уберечь оставшихся людей, колхоз заменил старые колосья на хорошие зерна – и мы неожиданно «разбогатели» на 8 кг пшеницы.
Рабочих рук в колхозе не хватало, поэтому на посевной школьники работали наравне со взрослыми. Мой старший брат Галим пропустил всю четвертую четверть, работая прицепщиком на тракторе. Он был моложе своих одноклассников на 2 года (его взяли в школу сразу в третий класс), поэтому он мог по возрасту оставаться дома. Но когда все ребята поехали в поле, Галим поехал со всеми. Домой он приходил теперь только раз в десять дней – помыться в бане. У мамы разрывалось сердце – он был черным как негр: всё тело в пыли, только на лице блестели большие серые глаза. Мама так и не узнала, что однажды Галим находился в двух шагах от смерти. Трактористы нередко работали по три смены без отдыха. В одну из таких ночных смен напарник Галима уснул за рулем и трактор, свернув с поля, покатился со страшной скоростью под гору, а впереди - обрыв и река. Поняв, что тракторист уснул, Галим, перепрыгивая с одного крепленья плуга на другое, добрался до трактора и вкарабкался в кабину. Очумелый тракторист остановил машину в трех метрах от обрыва.
А однажды Галим принес два полных кармана гороха. У мамы от ужаса округлились глаза:
- Что ты наделал, сынок! Это же семенной горох! Это – тюрьма!
Да, в те годы тех, кого ловили с зерном, отдавали под суд, считали «врагом народа». Хотя люди всё равно во время жатвы брали понемногу – не хотели умирать среди хлеба, выращенного своими же руками. Добрые начальники закрывали на это глаза, злые – отправляли «вора» в места не столь отдаленные. Галим этой участи избежал – больше зерна домой он не приносил…
Каких только преступлений не совершал в те годы голод! Никогда я не забуду трагедию Шарифы апы.
У нее было двое малолетних детей. Перед тем как уйти в поле Шарифа апа строго наказала шестилетнему Зые:
- Смотри! Хорошо следи за сестренкой – пусть не заходит в огород! Ты вчера не досмотрел – она вытащила репку! Голову оторву, если не убережешь грядки!
Зыя помнил назидание матери – целый день «пас» сестренку. Только под вечер сильно захотел в туалет, и он вынужден был ее оставить ненадолго одну. Этого вполне хватило несмышленой малышке, чтобы зайти в огород и надергать полгрядки совсем еще мелкой моркови. Увидев это, Зыя зашел в чулан, привязал веревку к гвоздю, куда раньше вешали колыбель, и повесился.
Когда мать вернулась домой, тело мальчика было еще теплое… Жить Шарифу апу заставила лишь дочь, из-за которой погиб сын.