Во второй половине дня, ближе к вечеру, мы заметили над горизонтом что-то похожее на столб дыма и решили немого отклониться, чтобы посмотреть, что там происходит. Поднявшись на очередной бархан, увидели картину «завшивленного тулупа». Местность перед нами была в серых точках и эти точки шевелились.
– Бараны, – радостно вскрикнул Бочерин.
Радостно не от того, что он предвкусил шашлык, а от того, что где бараны, там и чабаны. А чабан, как известно, друг человека.
Они сидели вокруг небольшого, метрового диаметра, холмика под догорающими углями костра. Они сдержано поздоровались, пригласили присесть, и спросили кто мы, откуда и зачем здесь находимся. Мы вкратце рассказали. Переглянувшись и удивлённо поцокав языками, спросили, в чём мы больше всего нуждаемся. «В сигаретах», – дружно, не сговариваясь, в один голос ответили мы. Один из них встал, подошёл к вьюкам и вернулся с несколькими пачками «Примы». Дрожащими руками мы вскрыли пачку и тотчас закурили. Так мы потеряли самый реальный шанс, навсегда избавится от этой дурной привычки. А ещё нас угостили чалом – туркменским кумысом из верблюжьего молока. Чал был желтым и слегка газированным. Не знаю, откуда, из какого холодильника его достали, но он был ХОЛОДНЫМ! Чал ударил в нос и в голову, и от блаженства отнялись ноги. К счастью, не навсегда.
Угли над холмиком прогорели и превратились в пепел. Пепел остыл, и чабаны осторожно сгребли его руками, и так же осторожно, слой за слоем сняли песок и извлекли из него огромный, круглый каравай белого хлеба, тщательно сдули песок и нарезали часть хлебины большими ломтями. Никогда, ни до, ни после, я не ел такого вкусного хлеба.
В свете нынешних реалий, трудно представить, что мир был более гуманен, нежели сейчас. Вопреки суровой действительности тех дней, раздражающему зуду партийной пропаганды, полупустым полкам магазинов, в обществе были духовность, душевность и солидарность. Можно было поехать в любую точку страны (за исключением погранзон, разумеется), где никому нет дела до твоей национальности, размерам твоего кошелька и социального положения. Уважали личность по уму и увлечённости. Даже менты. Помнится, когда меня сняли с крыши поезда не в лучшем для русского - Узбекистане и отвели в отделение милиции, где при досмотре обнаружили сборы насекомых, парочку змей, и гнездо ремеза, и спросили, что это и зачем, я прочёл им небольшую лекцию про природу Узбекистана. И меня не только отпустили, но и посадили на поезд.
Взаимовыручка была. Даже вот тогда, когда 28 марта, мы прибыли в Ташауз измученные недосыпом и слегка простуженные. Как водится, в гостинице не было мест, какие-то спортсмены со справками, перешли дорогу. Пришлось устроить небольшой скандал и администратор говорит:
- Ну, что я могу поделать? Разве, что выдать вам пару раскладушек и поселить в коридоре. Да и то, спать вы сможете после закрытия гостиницы и до рассвета. Так мы и прожили трое суток, ночью на раскладушках, днём в холле, читая и перечитывая газеты, а 1- го апреля в первый солнечный день, отправились в путь.
Тогда в любом городе можно было обратиться в больницу, получить бесплатно медпомощь и даже больничный, который был действителен на всей территории страны.
Народ и партия, были настолько едины, что жили каждый своей жизнью в параллельных мирах. Они теряли страну, а вместе с ней и почву под ногами. Им не верили, от них отмахивалось как от назойливых мух со всеми их лозунгами и транспарантами. Но, самое забавное, что они уже не верили и самим себе. А люди занимались тихим саботажем партийной идеологии. Так возникала не территориальная, но социальная автономия. И дальнейшая перестройка была не прихотью Горбачёва, а вынужденной необходимостью той эпохи. И она бы, безусловно, удалась, если бы региональные партийные руководители, ради личной власти, не раздерибанили страну, почуяв слабость центральной власти.
А ведь мы были самым образованным народом мира и самой читающей страной, и за книгами выстраивались очереди не меньшие, чем за колбасой. Мы узнавали единомышленников по нехитрому коду. Достаточно было произнести пару цитат из Булгакова, Стругацких или Ильфа и Петрова. И были уверенны, что как только сбросим социализм, так тотчас мир примет нас с объятиями в «Дружную семью народов». Но, потом оказалось, что не идеология была тому препятствием, а национальность и нас не принимали в «Дружную семью цивилизованных народов» не потому, что у нас социализм, а потому, что мы русские. Да и никакой цивилизованной семьи, а тем более дружной семьи нет, а есть меркантильные интересы и жестокая конкуренция, как правило, недобросовестная, протекционизм и диктат самого сильного.
Ночью, я по каким-то личным причинам выполз из палатки. Небо было обыденно чёрным, но где-то далеко колыхалось едва уловимое свечение. До рассвета было ещё далеко, о чём говорило чувство времени и расположение звёзд. Да и светилось небо не на Востоке, а на Юге. И я понял – это цивилизация. Это зарево над городами. Это зарево над Мургабским оазисом.
Утром я рассказал об увиденном.
- Ну, что Бочерин, мы на полпути, двигаемся дальше, или зайдём, чтобы пополнить запас воды, хотя это и не честно?
- А что у нас с водой?
- Больше половины запаса, благодаря такырам и клизме.
- Ты, знаешь Володя, я дальше, наверное, не пойду. У меня заканчивается отпуск, мы же неделю потеряли из-за этой проклятой погоды.
- А я бы пошёл. Чувствую себя отлично, бодрости полные штаны, Н.З. не тронут, вода есть. Ещё неделя и мы у цели.
- Ага, стихами заговорил, верю. Но, не могу, отпуск.
- Причина уважительная, но можно бы и наплевать.
- Да жалко работу терять.
Я не стал возражать, ибо Бочерин был упрям, несмотря на внешнюю покладистость.
Я понял, что Бочерину просто стало скучно, всё было слишком обыденным и гладким. И мы резко свернули на Юг.
Продолжение следует: http://proza.ru/2023/05/12/679