Амба

Посвящается друзьям, и ушедшим, и уцелевшим.

«Может, к нам сюда знакомого солдата
Ветерок попутный занесёт?..»
Алексей Фатьянов.

«Я до весны, до корабля не доживу когда-нибудь...»
Александр Городницкий.


Мне не спалось. Я то ворочалась, то вставала, подходила к окну и смотрела в ночное небо. Если там, за ним, что-то есть, то где-то есть мои близкие, и у меня появится шанс перед ними извиниться. Это я теперь, на старости лет, удивляюсь долготерпению родителей, сносивших мои молодёжные компашки, а тогда упивалась «роскошью человеческого общения», не заботясь о покое мамы и папы. Нас в мою комнату набивалось человек по десять, мы и пели, и плясали, и пили вино. По чуть-чуть, чисто для веселья, но я щедрой рукой ещё и опорожняла родительский холодильник. Мама деликатно молчала, но однажды отец, вернувшись со службы и не обнаружив в доме еды, вызвал меня к себе и спросил, с трудом подавляя негодование, известно ли мне, что они с матерью тоже люди, и они тоже здесь живут. В первый момент мне стыдно не стало – мне стало обидно, что меня попрекают куском хлеба для друзей. Пусть не куском! Тем, что не оскудевает рука дающего! Мне тогда и на ум не приходило, что сама я в дом не принесла ни куска. И что? Обеднеем мы, оголодаем от проявлений моего гостеприимства?! Я хотела огрызнуться, но папа, уже мягче, потребовал: «Ты бы хоть маму пожалела. Вы с твоей ордой всё сметаете, а ей потом по магазинам ходить, покупать продукты, готовить. Почему твоя мама должна готовить на всю орду? Почему я должен их содержать? Они ведь не сироты. Ладно, Нина, Рая, на них у нас всегда найдётся тарелка супа, но остальные? С виду вполне благополучные ребята. Или это только с виду?».

Я, скрепя сердце, признала правоту папы, и на другой же вечер объявила «орде», что закрылся ресторан коммунистического питания. Ни возражений, ни обид не последовало – собирались не ради жрачки, а одно то, что мои родители не предъявляли к нам претензий, значило больше, чем тарелка супа. Такие тарелки находились для Нинки и Райки, моих бывших одноклассниц, они были из неблагополучных семей. С Нинкой мы ещё и жили в одном дворе, и все соседи знали, каково ей живётся с родаками-алкашами. Соседи старались Нине помочь – кто вещами, кто вкусненьким, а у нас она проводила времени больше, чем дома. По сути, наш дом и стал её домом.

Лишать алкашей Семёновых родительских прав никто и не думал – лучше уж такие родители, чем никаких, чем детдом, где бы Нинку изувечили морально. Детдома шестидесятых и далее наполнялись уже не сиротами войны, а детьми алкоголиков, тюремных сидельцев и отказниц, а питомцы такой «кузницы кадров» шли обычно в криминал или на панель. Не все, конечно, но многие. Нинка за себя бы не постояла, а у предков её случались и просветления. Как правило, в отсутствие денег. Из соседей Семёновым никто в долг не давал – знали, что не вернут, и Семёновы, отмучившись похмельем, и про Нинку вспоминали, и хату приводили в порядок. В принципе, они были мирные, не притаскивали в дом алкашню со всего района, бухали вдвоём на кухоньке, а наутро Нинкин папаша честно плёлся на работу. Надрывался он грузчиком в гастрономе, где добрые продавщицы ещё и жертвовали ему бутылочку пивка, чтоб он мог полноценно трудиться. Нинкина мать, наша дворничиха, тоже не отлынивала от подвигов. Семёновы понимали: не будет работы – не будет денег, а без них не будет водки. Нинка родителей жалела, говорила, что раньше они такими не были, но потом отец подсел на стакан и подсадил на него маму. Нинка была тихой, старательной, мы вместе делали уроки, и я списывала у неё математику. Не тупой была, а ленивой! На кой чёрт напрягаться, если можно списать? Учиться на хорошо и отлично надо Нинке, чтобы поступить в институт и начать новую жизнь, а мне и так хорошо. И в институт я поступлю без проблем. Если захочу.

Нинка, и обжившись у нас, не наглела. Предлагала свою помощь моей маме – не надо ли помыть пол или сбегать в магазин? Я свою помощь маме не предлагала, а Нинка – да. Может быть, боялась, что надоест моим родителям, и они её выставят? Мои родители не были безумными альтруистами – они были сострадательными людьми и никогда никого не пытались строить. В отличие от Райкиных предков.

Семейку Райки Манойло нельзя было отнести к неблагополучным, если забыть, что отец семейки был тиран, а мать ему вторила. Райкой они распоряжались, как вещью, сами решали, с кем ей дружить, как одеваться, и какую музыку слушать. Против дружбы со мной Манойло не возражали – я, как-никак, относилась к элите тогдашнего мира, мой отец был капразом, но Райке внушали, чтоб она даже не думала равняться на меня. Мы с ней разного поля ягодки! Вот закончим школу, и разбежимся. Я поступлю без экзаменов в какой-нибудь престижный столичный вуз, а Райке надо приобретать полезную рабочую специальность. Относительно выбора специальности Манойло во мнениях разошлись – мать хотела, чтобы Раиса выучилась на повара, а отец мечтал видеть её автомехаником, как он сам. Раз уж не дал ему Бог сына, пусть хоть дочка продолжит традицию. Райка не мечтала ни о продолжении традиции, ни о поварской карьере – она мечтала поступить в Литинститут! Из-за мечты и родительского гнёта Райка выглядела странной, зашуганной. Дома у неё не было возможности сочинять. Если бы её застали за столь позорным занятием, ей бы мало не показалось. Когда Райку перемыкало что-нибудь записать, она запиралась в туалете. Райка дёргалась при звуках родительских голосов, страшно боялась, что предкам на глаза попадётся какая-нибудь её бумажка. Поэтому Райка сочиняла у меня, а потом изводила нас с Нинкой своими изделиями. Совершенно беспомощными. Я, конечно, не говорила Райке, что творениям её грош цена – нельзя убивать человека через убийство его мечты, есть для этого специальные люди, мэтры. Вот поедет Манойло поступать в Литинститут – если поедет! – там ей и скажут: «А иди-ка ты, девонька, в автомеханики!». Мы с Нинкой вежливо слушали, как Раиса, возбуждённо сверкая очками, гонит пургу, а потом ждёт восторгов, и я отзывалась с умным видом нашей училки русиша: «Зерно есть, но его надо проращивать!». Райка тут же принималась проращивать. Хорошо, моих родителей она не решалась донимать творчеством: моя мама ходила на родительские собрания в школку и могла случайно сболтнуть Раискиной маме о вредных увлечениях будущей поварихи!
Третьим человеком в моём тогдашнем ежедневном окружении была Марьяна Таран, одного со мной поля ягодка, дочка директора завода. Вот она Райкины эссе слушать отказывалась категорически. Марьяна была жёсткой, ироничной, и никому не позволяла гадить себе на голову. Я этого тоже не позволяла, но жизнь в казённом доме приучила меня к заботе о тех, кому не везёт. Марьяна несчастных презирала, полагая, что каждый человек кузнец не только своего счастья, но и своей беды: будешь плыть по течению, доплывешь до канализации. Меня как-то спросила не без язвительности: «Ты всех несчастненьких всего города собираешься пригревать?».

– Люди не виноваты, что им достались такие предки! – оправдала я Нину и Раису. – Вот закончим школу…

– Ну-ну! – усмехнулась Марьяна.

Надо сказать, что до совершеннолетия я своих родителей не мучила «ордами». Круг моего общения составляли три мои одноклассницы, это уже потом я дала себе оторваться. Тогда и парни появились в большом количестве и самые разные – от студентов и лейтенантов до шантрапы. Не совсем шантрапы, конечно – из всё тех же несчастных, что болтались по жизни, как то самое в проруби. Может быть, они пытались за меня уцепиться, но на роль матери Терезы я не годилась. Тем паче, по отношению к лицам противоположного пола. Тем более, что и сама я, по большому счёту, болталась всё в той же проруби, не желая прибиваться ни к одной из ледяных кромок. К тому времени я из Зорьки окончательно превратилась в Амбу.

Родители назвали меня красивым именем Изольда, а в семье называли Зорькой, и мне это нравилось. Ассоциаций с коровой не возникало – я была худой и подвижной, а о том, что пользы от меня, как от козла молока, поняла только во взрослом возрасте. В детстве я себя воспринимала зарей Жизни, каждого её нового прекрасного дня! В детстве мне всё нравилось, в том числе – Заполярье, потому что мне нравились мои весёлые молодые родители. Неустроенная гарнизонная жизнь не сделала их унылыми, они любили меня и друг друга. Папа, по его собственному признанию, оцепенел от восторга, впервые увидев маму, сказал себе: «Моя женщина!» и сделал всё, чтобы товарищи по оружию его не опередили. Папа ждал назначение, заглянул к другу в его воинскую часть, а мама там работала на коммутаторе. Сейчас очень жаль, что собственная жизнь и быт ровесников занимали меня куда больше, чем жизнь мамы и папы.

Я так и не удосужилась узнать, почему моего отца, капитана первого ранга, все называли полковником. Сейчас никого ни о чём уже не расспросишь, остаются фото. На них уцелели молодые родители – красавица Влада и мой цыганистый отец Родион. Влада, как и я, знойная брюнетка, но, в отличие от меня, полноватая. Папа её нежно называл «моя булочка». Сам он был детдомовский, и отец и мать его погибли в начале войны, а других родственников у Родиона Радченко не нашлось, так что ничего о себе он узнать не смог – ни дату рождения, ни кем были родители, ни какого они рода-племени. Последнее, впрочем, не интересовало ни самого Родиона, ни Владу, ни сослуживцев Радченко: в СССР национальный вопрос не стоял, как пенис племенного быка, важно было, чтоб человек был хороший. Родька Радченко, по мнению друзей, был очень хорошим человеком – и надёжным, и жизнерадостным, целеустремлённым. Он исполнил свою главную мечту – стал морским офицером, а потом встретил женщину своей мечты. Влада, коренная крымчанка, сиротой осталась в семнадцать лет – голод, война, оккупация подкосили здоровье её родителей, но, возможно, именно общность судеб привела к тому, что Влада предпочла Родиона другим своим воздыхателям. Их вокруг неё кружило немало: Влада буквально излучала, источала из себя Женщину. Родион излучал Мужчину, он обладал, как теперь говорят, харизмой, был и дерзок, и галантен, и обаятелен. А ещё он был решителен и раз сказал себе «Моя женщина», не обманул ни себя, ни женщину. Судьба судьбой, а человек – человеком!
От родителей Владе остался домик в частном секторе, но перед отъездом на Севера молодые домик продали за бесценок, вместе с имуществом. Взяли с собой лишь самое необходимое. Оба мои родителя были классическими советскими людьми, которые верили, что государство о них позаботится. У Родиона имелись основания в это верить – о нём, одном из многих сирот войны, и впрямь позаботились. Не иначе как он убедил Владу домик продать. В дальнейшем государство и впрямь не обмануло надежд Родиона, и по возвращении в Севастополь он получил трёхкомнатную квартиру, да и на Севере семья не всё время скиталась по чужим углам, там старпому Радченко выделили жильё, когда в семье родился ребёнок.

Гарнизонная жизнь, по моим детским воспоминаниям, сводилась к тому, что мужчины ходили в море, а женщины ждали их. По моим воспоминаниям, люди на севере были добрей, чем на юге. Надеюсь, воспоминания меня не обманывают. Для жён офицеров в гарнизонах работы не было, из-за чего многие женщины не выдерживали монотонности своего существования, его общественной бесполезности, и уезжали. Моей маме уезжать было некуда – папа, вольно или невольно, перекрыл ей пути к отступлению – и она научилась шить. Обшивала и себя, и меня, и знакомых. Мама классной оказалась портнихой. Возвращение домой папы всегда становилось праздником. Папа крепко обнимал маму, целовал свою «булочку», нисколько не стесняясь меня, а потом начинал подбрасывать свою Зорьку, и я переставала ревновать его к маме. И тревоги, и страхи военно-морского быта оставались за бортом моего мировосприятия, и я не понимала, почему некоторые тётеньки переставали носить красивые платья, которые им сшила мама, а потом и вовсе исчезали из городка. Исчезнуть пришлось и мне. Там, где мы жили, школа была только начальная, и меня отправили в интернат.


В интернате я очень скучала по родителям, но не ныла. Держалась бодро и независимо. То ли из природного жизнелюбия, унаследованного от папы и мамы, то ли из гордости. Задним числом признаю, что вела я себя не просто независимо – дерзко, а иногда и мерзко. К добру или наоборот, но в казённом доме в Зорьке возникла Амба. Я научилась и ладить с людьми, и защищаться, и защищать тех, кто не мог постоять за себя. Дети народ жестокий, и я лично – пример тому. Очень часто я сама же провоцировала конфликты, издеваясь над теми, кто мне не нравился. Так я самоутверждалась, бросала вызов судьбе, лишившего меня уютного домашнего гнёздышка, но невозможно бросать вызов безликой силе, её воплощают в людях, и каждый становится заложником чьих-то бед, обид, комплексов. В десять лет до таких мыслей не дозревают, упиваются убеждённостью в своей правоте и – действуют. В битвах с судьбой я пускала в ход кулаки, и меня наказывали. Свой удел я принимала достойно – сузив глаза и выпятив челюсть. Я себя считала опорой слабых, а потому должна была стать сильной. И морально, и, конечно, физически. Играла в баскетбол, отжималась от пола, легко забиралась по канату до самого верха, а для души – читала. И не только про пионеров-героев, но и взрослые книги, и стихи. Я стихов помнила такое количество, и декламировала их так выразительно, что меня можно было отправлять на областной конкурс самодеятельности, но меня посылали на спортивные соревнования. Там я наставникам казалась уместнее, чем на сцене.

Мне было лет тринадцать, как в моём сознании произошёл сдвиг. Скорей даже – перелом. Произошло это под воздействием трагедии. Группа детишек удрала в сопки – «на волю, в пампасы», а буран, как всегда, налетел внезапно. Ребятишек нашли, но не живых. Меня бы тоже погребло под бураном, но спасла случайность. То ли меня наказали, то ли я готовилась к состязаниям, неважно. Важно, что я поверила в ангела-хранителя, что он существует, но у каждого – свой. У кого-то слабый и безответственный, а у меня он сильный и надёжный, как папа, и я могу ничего не бояться. Вторая мысль, ударившая мне в голову, была о жизни. Она так коротка, что её надо проводить в радости, не отказывая себе в удовольствиях. Спектр моих тогдашних удовольствий был узок, но в дальнейшем, когда я его расширила, моя грешная жизнь сделалась многогрешной. Разумеется, я об этом даже не думала – для советских людей не существовало понятия греха, грех был составляющей «опиума для народа», а у нас в лексиконе само это слово заменялось мирскими – стыд, позор, недостойное поведение, преступление – по нарастающей!

Если покопаться в себе на старости лет, то свою жизнь можно назвать преступлением. Серией мелких преступлений, образующих одно – грех. К счастью для себя, мы себе в этом отчёта не отдаём. В противном случае, превратились бы в скопище суицидников. Или монахов. Или убийц, которым, один чёрт, терять нечего, кроме сомнительных удовольствий. Хотя, почему – сомнительных? Они хороши, пока мы их получаем, не пытаясь при этом обокрасть кого-то или убить. Но ведь всё равно и обкрадываем, и убиваем – из земной шкуры не выскочить!

Я стою у окна, смотрю в ночь и тереблю свои дни, как бусины ожерелья, перебираю их одни за другими, пока ещё могу помнить. Зачем? Для себя. Свою жизнь я прожила для себя.
В восьмой класс я пошла уже в Севастополе, уже Амбой, а не Зорькой. Я так и представилась новым одноклассникам – Амба. Для тех, кто не знает или забыл родную разговорную речь, поясняю: амба – значит конец. Именно им я и стала для тех, кто мне не понравился, потому что им сразу не понравилась я. Мои ровесницы к тому возрасту уже округлились, обзавелись грудями, задами, бёдрами, а я осталась тощей и поджарой, без заметных половых признаков. Мальчишки прозвали меня шваброй. Я в долгу не осталась. Дрались до крови. Не потому, что у меня возникли какие-то комплексы – их не возникло – не терплю, когда меня обзывают! Как все подростки, я подолгу смотрелась в зеркало. С удовольствием! Никакая я не швабра – «спартанский мальчик, вынимающий занозу». Я сильная, ловкая, стремительная, мне не нужно на себе лишнего! Следы схваток с пацанами – подбитые глаза и расквашенные носы – скрыть не удавалось, в схватках доставалось и мне, но ругали всегда только меня. Потому что девчонка! Потому что до моего появления в классе там всё было тихо-мирно. По крайней мере, учителям так казалось! Мы с пацанами не закладывали друг друга, но когда в школку примчалась мамаша главного гада, Веньки Полякова, которому я испортила не только рожу, но и костюмчик, меня потащили к завучу. Классические отмазки «Ничего не знаю, сижу, починяю примус», «упал, очнулся, гипс» на Анну Степановну не подействовали.

– Ты как себя ведёшь, ты что себе позволяешь?! – напустилась на меня Анна Степановна. – Ты же девушка, Радченко, ты девочка, а ты себя ведёшь, как... как… – Анна Степановна оборвала фразу, не подобрав приличного слова, и перешла к новым обвинениям. – А как ты выглядишь?! На тебя же смотреть противно! Эта твоя стрижка почти под ноль – это нормально?!
– Мне так удобно.
– Что – удобно?! Драться?! Ты почему все время дерёшься?!
– Так получается.
– Почему у других не получается?! В смысле, не так!
– У меня было трудное детство.
– Не прибедняйся, Изольда, не было у тебя несчастного детства!
– Оно было счастливым, но трудным.
– Может, есть смысл показать тебя... специалисту? – пристально воззрилась на меня Анна Степановна.
– Не надо! – перепугалась я. – У меня не было психологической травмы, а стригусь я так из-за спорта, я играла в сборной, у меня и грамоты есть!
– Почему же здесь ты не записалась ни в одну секцию? – немного смягчилась завуч.
– Я ещё не адаптировалась, но я запишусь.
– Запишись. Сбрасывай свой адреналин в спортивном зале, а здесь у нас школа, здесь свои правила, которые все обязаны соблюдать.
– Не все, – возроптала я. – Поляков ходит в школу в цивильном костюмчике.
– Ты сравнила, Радченко! – вознегодовала Анна Степановна. – Он сын начштаба!
– Мой папа тоже не прапорщик, – парировала я, возмущённая социальной несправедливостью. – А папа Марьяны Таран директор, но Марьяне вы запретили надевать в школу серьги!
– Так у неё золотые! – вскричала завуч так, словно Марьяна ограбила Родину. – Мы пока ещё не достигли полного равенства в доходах, а выпячивать своё превосходство перед другими это не просто неприлично, это преступно!
– А Полякову не преступно?
– Радченко! Признавайся, ты испортила пиджак Полякову потому, что ты у нас Робин Гуд?!
– Я порвала ему карман. Случайно. Моя мама зашьёт, если его мать такая безрукая и только орёт…
– Изольда! Это ты сейчас издеваешься или ты и правда?.. – завуч выразительно покрутила пальцем у виска, а я напомнила: «Но вы сами рассказали о равенстве и неравенстве, так почему Полякову можно выпячивать превосходство? Это его отец шишка, а сам он…».
– Изольда! – взвизгнула завучиха предупреждающе, но я всё же закончила: «Сам он  ничто! Подонок!».

– Всё, Изольда, я буду ставить вопрос о твоём исключении из школы. Пусть твоя мать придёт ко мне завтра же.
Вместо мамы в школу явился папа, и все мои вины взял на себя. Это он, бывший детдомовец, приучил меня не давать спуска тем, кто задирается, это он меня так неправильно воспитал, брал с собой на полигон, и давал мне поводить катер, и учил приёмам самообороны…

Приёмам обучал меня не папа, а один из его офицеров, чемпион по самбо, мастер рукопашного боя, и мне это нравилось даже больше, чем стоять у штурвала. Я – подсознательно – получала удовольствие от возни со взрослым, сильным мужчиной. Я и от стрельбы по мишеням получала удовольствие. Особенно, когда меня хвалили взрослые сильные мужчины. И меня хвалили, и папу за то, что я у него такая молодец! На каникулах родители забирали меня домой, и старались сделать мои каникулы праздником. Мама шила мне обновки и пекла пироги, а папа водил на стрельбище. Мы и на пикники выезжали с друзьями родителей. Добирались до места морем, на катере, и мне действительно давали его водить. Рулевой, конечно же, стоял рядом, а папа меня фотографировал. В своей фуражке. Моё детство и правда было счастливым. Да и на отрочество грех жаловаться. Ну, не заладились отношения с мальчишками. Так это только в восьмом классе. К девятому они вытянулись, сменили птенячий пух на взрослое оперение, и мы подружились. Подонка Полякова, подстрекателя и провокатора, среди нас уже не было, его отца перевели в Москву с повышением. Я, по совету папы, таки записалась в ДЮСШ, чисто чтобы угомонить Анну Степановну. Играть в баскетбол мне расхотелось. Занятия спортом отнимали много времени и требовали самодисциплины, а мне больше нравилось ходить в киношки, читать и слушать пластинки. Ведь у меня теперь была своя комната!

Завтра папина годовщина. Доберусь ли я до кладбища одна, на хромой ноге? Лучше не пробовать. Одинокий человек должен себя беречь, а я человек одинокий. Так получилось. Мой единственный сын давным-давно живёт в Москве со своей стервозной Кристиной и уже взрослыми, по-московски нахальными детьми. В первый раз я их видела на похоронах мамы, в последний раз, когда они приезжали отдыхать, лет двести назад. На похороны папы Маратик не прилетел – Кристина не пустила. Или же он был в рейсе? Маратик вкалывал дальнобойщиком. На Кристину и её фирму. Мы с Кристиной даже не пытались искать общий язык – невозможно. Глядя на до срока постаревшего сына, я спросила у невестки, как получилось, что человек, закончивший Политех, теперь рискует жизнью на просторах Сибири, и Кристина обрушилась на меня: раз я ничего не смыслю в нынешней жизни, то лучше мне, совку, заткнуть пасть! Если бы Кристина не раскрутилась, то Марат с его дипломом сидел бы сейчас в полной заднице или лежал на кладбище! Марат молчал, но я не угомонилась. Спросила, присмотрела ли себе Кристина нового мужа на случай, если мой сын падёт жертвой её бизнеса. Ей совсем его не жалко?! А чего его жалеть? У него и квартира прекрасная, и машина. А ещё у него есть двое детей, о которых он обязан заботиться. Эдуард и Лаура должны учиться в Лондоне или в Штатах, как все приличные дети из приличных семей, ради этого Кристина себя не щадит. А Марат что должен делать? Лежать на диване?

Разговор происходил за обедом, где-то через неделю после приезда семьи на отдых. Целую неделю я гостеприимно терпела хамство, но ретивое взыграло, и я вступилась за сына. Марат молчал, Кристина щерила зубы, их приличные дети, мои внуки, на меня взирали с пренебрежением. Я всегда знала – теоретически – что сыновей рожают не для себя, а для каких-то других женщин, но женщина женщине рознь! Есть сёстры милосердия, есть хищные твари, есть дуры, клуши, а есть и акулы бизнеса. Надо отдать должное Кристине – она сумела стать акулой. Пусть мелкой, типа катрана, но акулой, а не килькой, и раз Марата это устраивает… Его, наверное, устраивает всё, он привык к роли подчинённого, никуда не рыпался и не рыпнется. Какое-то время он звонил мне три раза в год – на Новый год, на 8 Марта и на мой день рождения, потом звонить перестал. О том, жив ли он, я узнаю через Марьяну, тоже обосновавшуюся в Москве. Марьяна в престижном вузе преподавала романские языки, и Кристина ей доверила своих чад. Пообтесать их перед заграницей! Марьяна не хотела меня расстраивать, но радовать было нечем – со здоровьем у Марата становилось всё хуже. Начались проблемы со спиной, а на одном из перегонов его обокрали и так избили, что он три месяца отлежал в больнице. Кристину уворованный товар волновал больше, чем муж, но дети, хоть и сволочи, отца навещали. Через них Марьяна узнала, где он и что с ним, съездила к Марату, а потом позвонила мне: «Забери его оттуда. Бизнесвумен его угробит».
Я бы забрала, но он не поедет. Я для него почти не существую. Сама виновата. Маратика растили мои родители, а я... Я устраивала свою жизнь. Как бы, что ли!

Перед нашим выпускным мама купила три отреза материи – на платья мне, Нинке и Раисе. Мне и Нинке, понятно, почему, а Раисе потому, что она рыдала на всю нашу квартиру. Кричала, что не пойдёт на выпускной в том жутком допотопе, который её маман ей приобрела в качестве приличного платья. Никуда Райка не пойдёт, не случится у неё выпускного!

Моя мама разложила перед нами журналы мод, предложила выбрать, что нравится. Я положилась на вкус мамы – мне с моей фигурой спартанского мальчика шли только брюки и мини-юбки. Нинка, худенькая блондинка, тоже целиком доверилась маме, а вот Райка возбудилась. Ей, будущему классику мировой литературы, хотелось чего-нибудь богемного. Или – экзотичного. Или такого, в чём она бы выглядела, как эстрадная звезда. Райка на звезду никак не тянула – она была крупной, рыжей, с тяжёлой поступью, и моя мама улыбалась, когда Раиса тыкала пальцем в воздушные туалеты: «Нет, Рая, в этом ты будешь выглядеть, как облако. Я бы посоветовала...».

– А если вот такое, с оборкой?!
– Заткнись уже, – шепнула ей Нинка. – Хочешь быть красивой, слушайся тетю Владу, или надевай то, что тебе мамаша купила, а выпендриваться тут... Я бы постеснялась.
Райка поняла и заткнулась. Помолчала и сообщила со слезой в голосе: «А на вручение аттестата мне всё равно придётся идти в костюме прабабушек! Родители припрутся!
– Но они же потом упрутся, – успокоила Нинка. – Переоденешься.

Аттестаты нам вручали во Дворце пионеров, в актовом зале. Сначала золотым медалистам – таких на три класса оказалось аж двое, потом – серебряным, а потом и всем прочим. Мы по очереди поднимались на сцену, а родители любовались нами из зала. Пришли даже Семёновы, даже трезвые, и тиранозавры Манойло. Райка их не опозорила. Потупилась, вдавила голову в плечи, но продемонстрировала современникам, что считалось модным пятьдесят лет назад.

Мой папа был в море, но мама принесла фотоаппарат и увековечила нас, красивых, нарядных и, что сразу ощущалось по нам – взрослых. Самостоятельных. По окончании торжественной части мы разбились на классы и в последний раз пошли в школу – там родители накрыли для нас праздничные столы. С шампанским! Мы ведь стали полноценными гражданами СССР, строителями коммунизма... в который никто не верил, но все давно привыкли говорить одно, а думать другое. Ещё декабрист Муравьев заметил, что в России врут все – от верховного сюзерена до последнего его подданного. Вероятно, по-другому выжить   невозможно ни в какую эпоху. Разве только грузчик Семёнов и его дворничиха могли выдать друг другу под бутылку правду-матку за жисть. Остальных история научила, что в каждой электрической розетке прячется товарищ майор. Поколение родителей на товарищей насмотрелось вживе и сделалось осторожным, а мы, молодые, бодро шлёпали по лужам хрущёвской оттепели в тоталитаризм. Мы не знали, куда мы шлёпаем, даже слово такое тогда не употреблялось, но мы учили историю. Даже в том виде, в каком она нам преподносилась, выглядела история непривлекательно, и мы правила игры соблюдали. С умным видом цитировали заповеди строителя коммунизма, а в душе смеялись: те же заповеди Христовы, счётом двенадцать, но переиначенные!

Нам тогда было неведомо, что история человечества состоит из старья – перелицованного, перестроенного под конкретный пейзаж. С учётом местных особенностей. Таких, как степень запуганности народа, его генетическая память. У нас с памятью всё было в порядке. Страна травила политические анекдоты, но лишь в кругу тех, кому доверяли. Страна насмехалась над партией и правительством, но – в кулачок, чтоб не огрели железным кулаком. Вся страна, включая партию и правительство, публично врала, но всем было сказано: «Верной дорогой идёте, товарищи». Поэтому все шли, не знамо куда. Шли, как оказалось, в коррумпированное криминальное государство, а думали, что к свободе и демократии, о которых понятия никто не имел. Даже партия и правительство, как мне кажется. В тех кругах свобода понималась как вседозволенность, а демократия как подсиживание друг друга. Но это мне так кажется, человеку, далёкому от политики.
Вопрос, возможно ли быть от неё далёким, живя в государствах, а значит, внутри политики? Вопрос риторический. Это в молодости мы были умными. Знаменитую фразу Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее» выговаривали с глубокой иронией, как и другую – про светлое завтра всего человечества. Тем не менее, наш нигилизм был выражением всё той же веры всё в то же светлое завтра, только вывернутой наизнанку. Насчёт человечества мы язвили, но в завтра своё и своих друзей верили, потому что без веры жизни нет. Просто одна вера бывает всеобщей и даже обязательной, а другая – персональной. Всеобщая рано или поздно превращается в фарс, а персональная сохраняется, даже вопреки очевидности. Если я поверю, что завтра, точнее, уже сегодня, ко мне кто-нибудь придёт вспомнить папу, то кто-нибудь придёт. Или хотя бы позвонит. Может быть, Марат позвонит?..


Мы с Нинкой подали документы в единственный тогда в городе гражданский вуз – Приборостроительный институт. Я на дневное отделение, Нинка – на вечернее, ей надо было содержать себя, взрослой девочке, и она устроилась чертёжницей в КБ при заводе. Райка провалила экзамены в судостроительный техникум, и папаша таки приткнул её на автопредприятие. На какую-то люмпенскую должность. От сочинительства Райку это не отвратило: через тернии – к звёздам! Марьяна, как и следовало ожидать, поступила в Москве в институт имени Мориса Тореза. Я бы тоже могла куда-нибудь укатить, в Симферопольский универ, к примеру, но не захотела покидать свою комнату! Я не мечтала быть инженером, но комната оказалась важней профессии. Тем паче, что ни мечты, ни цели у меня не имелось. Кроме самой простецкой – жить дома! Этой цели мог служить только Приборостроительный. Не в военное же училище было мне поступать, не в техникум советской торговли! Папа с радостью бы сделал из меня морехода, но в военные училища женщин не брали. Нас вообще никуда старались не брать, в том числе – на работу: замуж выйдет, забеременеет, ищи потом ей замену, да ещё и декрет оплачивай! Женщины стране выгодны в военное время, когда мужчины на фронте, а кому-то надо кормить армию и ковать ей оружие победы! Государство моей молодости было патернальным, в нём существовал список чисто мужских профессий и тех, что считались женскими – учителей, врачей, швей… Учиться на инженеров никому почему-то не возбранялось! Инженеры не выходили в декрет?!


Мы с Нинкой в институт поступили, и на работу Нинку взяли, но это лишь усугубило её проблему с родителями: Семёновы вообразили, что теперь они точно не останутся без бутылки. Нинка свои копейки хранила у нас, но отец поджидал её во дворе и требовал денег. Кричал, что он её родил, выкормил, и теперь она, по закону, обязана помогать немощным предкам: «Где деньги, сопля?! Давай сюда, а не то я на тебя управу найду!». Нинка лепетала, что ей задержали зарплату, но алкоголиков не обманешь. Никому в советской стране зарплату не задерживают, всё выплачивают в срок, до копеечки! «Где деньги?!» – разорялся Семёнов. Выхватил сумку у Нинки, перерыл, ничего не нашёл и пришёл в полное неистовство.

– Я их одолжила, – проблеяла Нинка. Нинка врать и сочинять не умела. – Подружке…
– Это которой? – прогремел Семёнов. – Зорьке или Марьянке? Богатым?!
– Райке, – нашлась с перепугу Нинка. – У неё зарплату украли в троллейбусе.
– Для чужой девки тебе, значит, ничего не жалко, а родные родители хоть пропадай, так, что ли?! Ничего, я твою Райку найду, и её начальника найду, и батяню! Я своё всё до копейки вытрясу!
В качестве наглядной демонстрации Семёнов тряханул за плечи Нинку, но тут на его вопли выскочили соседи.
– Ты чего, алкаш, совсем одурел? – напустились соседи на дядю Колю. – А ну, пусти Нину, пока мы наряд не вызвали. Хочешь пятнадцать суток, урод?! Получишь!

Семенов ретировался, но Нинка перепугалась: вдруг её отец и впрямь поедет к Манойло?!
Схватка двух придурков могла бы стать незабываемым зрелищем, но в результате пострадали бы девчонки.

– Никуда он не поедет, – заверила Нинку моя мама, а я добавила, что таким, как дядя Коля Семёнов, лучше из своей щели не выбираться. Выберутся, нарвутся на кулак, а правоохранительные органы примут сторону трезвого гражданина, даже если пьяного гражданина измордуют до полусмерти. С чего я это взяла? Познакомилась с парнем с юридического, он у нас тут практику проходил...

С кем только мы тогда ни знакомились! Я сейчас и не вспомню большинства из тех, кто гостил в моём доме ежевечерне! Мы легко сходились с людьми, мы были доверчивы, ни от кого не ждали подлянок, а получив их – недоумевали. В людях мы разбирались плохо, но не настолько, чтобы терпеть хамов, недоумков и паразитов. Этих сразу вышибали за дверь, но они были просты и понятны. Сложней с теми, кто посложнее. Трудно вспомнить сейчас, как мы находили друг друга. Кто-то с кем-то знакомился в городе, а потом новый член коллектива приводил кого-то ещё, а тот – кого-то ещё. Принцип, по которому потом создадут сеть финансовых пирамид! Вероятно, принцип первичен и работает на всех уровнях! На нашем он работал с минимальными сбоями. Почти все новобранцы легиона оказывались хорошими людьми! Куда они потом подевались? Кто куда. Жизнь большая, но люди долго не живут. Это я живу столько, что не перестаю себе удивляться. Нет и не было ни идей, ни целей, ради которых стоило бы меня держать на Земле, зато была склонность к экстриму и способность находить приключения на свою... И на голову тоже. И не только на свою, что печальней. Понимаешь это задним числом, а в восемнадцать просто живешь. В уверенности, что молодость не закончится никогда, а каждый новый день будет интереснее предыдущего.

Нинкин отец, возможно, не раз опытным путем убеждался в правоте моего знакомца с юрфака. Методом шкуры! Ни к Манойло он не поехал, ни соседей не стал нервировать – он пошёл другим путем: подкараулил Нинку на Графской, куда доставляли катером работников Морзавода. Нинка его увидела. Хоть Семёнов и прятался за колонной, он и оттуда выпирал из пейзажа. Дядя Коля так спешил перехватить Нинку, что из дома выскочил в трениках и грязной футболке, что в те годы считалось оскорблением морального чувства окружающих. Да и морда у дяди Коли была не как с плаката про строителей коммунизма – отёчная, в недельной щетине. Для гастронома сойдёт, но не для центра города-героя! Семёнов при виде Нинки покинул своё укрытие, но Нинка его опередила: с не ожидавшейся резвостью схватила под руку оказавшегося рядом с ней старшего лейтенанта и взмолилась: «Пожалуйста, спасите меня вот от него!».

– А кто это? – воззрился лейтенант на Семёнова.
– Сосед. Он ко мне пристаёт.
– Этот?! – изумился лейтенантик.
– Да. Если вам не трудно, если вы не очень спешите, проводите меня, пожалуйста! Тут недалеко!

Нинка знала, что папаша в его неистовом желании выпить потащится за ней следом.
Лейтенантик осмотрел сперва жутковатого Семёнова, потом Нинку. Она была симпатичной, блондинка с большими голубыми глазами, с фигуркой, которую сейчас назвали бы модельной. Но даже будь Нинка страшной, флотский офицер не мог покинуть даму в беде!

Семёнов, как и следовало ожидать, следовал за парой на безопасном отдалении, но Нинка знала, на что способны неудовлетворённые алкаши, так что лейтенант довёл её до нашей квартиры, где с рук на руки передал моему отцу.

– Тут к вашей дочке привязался какой-то…
– Спасибо! – всё понял папа, крепко пожал лейтенанту руку и – пригласил к столу.
Мой отец был и общительным, и обаятельным, и – настырным: он захотел узнать – в неформальной обстановке – что думает о флотских проблемах младший офицерский состав. Чтобы сделать обстановку неформальной, папа отрядил меня в магазин: «Возьми там чего-нибудь, но только хорошего!».
– На сколько оборотов? – уточнила я шёпотом.
– Да на разные бери! – ответил отец.
Я взяла разного – вкусы старшего лейтенанта были мне не известны, а близ нашего подъезда уперлась в Семёнова.
– Это что за хмырь пристал к моей дочке? – вопросил Семёнов тоном встревоженного отца.
– Сами вы хмырь, дядя Коля, – попыталась я его миновать.
– Это ты мне?! – оторопел он.
– А здесь есть ещё кто-то?
– Нет уж, ты отвечай, Изольда, что за парень у неё появился!
– Мой это парень! – выдала я, чтоб избавиться от Семёнова, но дядя Коля не отстал: он нюхом чуял, что лежит в моей торбе.
– А у неё есть какой-нибудь? – справился он с интересом скорей шкурным, нежели отеческим. – Свой какой-нибудь?
– Нет, – отрезала я. – И не будет! Стоит парню вас увидеть, и он сразу убежит!
– Это почему? – искренне обиделся дядя Коля. – Я, между прочим, водолазом служил!
– Да! – подхватила я. – А в свободные от службы часы вы подрабатывали космонавтом на околоземной орбите. Вы и сейчас оттуда!
– Слушай, Зорька! – оскорбился Семёнов. – Я ведь в отцы тебе гожусь…

Эту песню я слышала много раз в исполнении всяких неприятных людей, и поэтому ответила резко, что Семёнов никому в отцы не годится, даже Нинке. Посмотрела на него, поняла, что перестаралась, полезла в торбу и вынула бутылку «сухаря»: «Вот, возьмите, и до свидания».

– Так это ж кисляк, – разочаровался Семёнов.
– Мы водяру не потребляем. Нет, если вам не надо…

Я протянула руку – забрать бутылку, и Семёнов резко от меня отступил: на безрыбье и рак щука. Он повлачился через двор, а я вернулась к своим. Мама и Нинка уже накрыли на стол, и теперь все ждали меня. К тому времени выяснилось, что Нина у Радченко дочка приёмная, а родная я, Зорька; что лейтенанта звать Игорь, он окончил в Питере училище Фрунзе, и его с ещё двумя друзьями распределили на ЧФ. Проживают по месту службы, на кораблях, но всё хорошо, жалоб нет. Папу этот ответ порадовал, а я подумала, что младший офицер не рискнул бы открыться старшему! Такой, как мой папа, тут же взялся бы наводить порядок, а крайним оказался бы Игорь!
Лейтенантик был хорошенький, чистенький, светлоглазый, с каштановыми волнистыми волосами. Нинка на него поглядывала не без кокетства, а он поглядывал на меня. На меня как на Амбу или как на дочку полковника? Марьяна как-то посетовала: «Нам с тобой, Изольда, трудно будет наладить личную жизнь. Парней вокруг море, но неизвестно, мы им нужны или наши отцы?». Я пока что личную жизнь устраивать не собиралась, этим были озабочены Нинка и Райка. Для обеих единственным способом спастись от родителей стало замужество.


Ни Нинка, ни Райка о неземной любви не мечтали – искали спину, за которую можно спрятаться. По сравнению с тиранозавром Манойло алкоголик дядя Коля казался безобиднейшим существом. Тиранозавр, работая с Райкой на одном предприятии, тут же отбирал у неё зарплату. Нинка, по понятным причинам, с предками объясняться даже и не пыталась, а вот Райка рискнула поднять бунт на корабле. Заявила папаше, что она взрослый человек и имеет право на часть заработанных ею денег. На что Манойло, сведя кустистые брови, проорал: «Ты мне права будешь качать, сопля?! Я тебя кормил, поил восемнадцать лет, ты в моей квартире проживаешь на всём готовом!».

– Я сниму комнату, – пригрозила отважно Райка.
– Да хоть дворец! – рявкнул тиранозавр. – Я тебя на работу взял, я же тебя пинком под зад вышибу! Посмотрю я, что ты снимешь, дура неблагодарная! А будешь где-то шляться по вечерам, я тебя и из дома вышибу!

Манойло требовали от Райки, чтоб по вечерам она, как штык, была дома, но Райка решила бороться за независимость. Ей требовались и культурная среда, и мужчина, за которого можно выйти замуж. Райка познакомилась с множеством всякого народа, и часть этого множества приводила к нам. Кого-то – как элемент культурной среды, а кого-то – на смотрины. На элемент среды тянули не все, да и на Райку мало кто западал. Райка была, скажем так, на любителя – слишком шумная, и самодовольная, и наивная. Принимала за чистую монету всё, что ей врали. Одним из Райкиных приобретений стал Егор Трубников, рабочий поэт. Когда он принимался читать что-то патетическое, сотворённое на языке, отдалённо напоминающем русский, мне хотелось вдарить его вазой по кумполу, но Райка смотрела ему в рот с таким пиететом, что мне становилось жаль вазу. Поэтому я громче включала музыку, вынуждая гениев перебазироваться на лоджию. Там задерживались они ненадолго. Неблагодарному Егору не хотелось внимать творчеству подруги, ему хотелось вина и музыки, и я его понимала. Когда Трубников стихи не читал, он превращался в нормального человека с широкой улыбкой и претензиями на остроумие. При знакомстве со мной выдал комплимент: «Какой у тебя вид интересный! По тебе хоть историю изучай, визуально! Ты, наверное, татарка?».

– Так точно! – горячо подтвердила я. – И не просто татарка, а потомок хана Батыя.
– А по паспорту ты русская, – покивал Егор и добавил с умным видом. – Копни русского – найдёшь татарина!
– Наоборот! – опровергла я с прежней страстью. – Копни татарина – найдёшь русского! Это не Орда нас ассимилировала, а мы Орду!
– Орда, – блеснул Егор эрудицией, – состояла из народов, через земли которых она шла на Русь.
– Вот поэтому так просто мы их всех ассимилировали! – провозгласила я победно. – Они – шли, а мы – жили! Чувствуешь разницу?

Калистрат – актер Дима Калистратов, и рабочий сцены Глебка к нам попали тоже через Раису. Хотя, возможно, это я с ними пересеклась в кафе на набережной. Меня после зачисления в институт обуяло дикое желание воли. Именно – воли, потому что воля шире, глубже и масштабнее, чем свобода. Кажется, аналога нашей воле нет ни в одном чужом языке. Я потом спросила об этом у Марьяны, она задумалась и ответила: «Не знаю. Наверное, это чисто русское». Нет в других языках и аналогов таких слов как «государство», «держава». Есть слова «страна», «правительство», и те, что определяют форму правления – республика, монархия, диктатура, но держава, государство – это то, что переводу не подлежит. Я имею в виду европейские языки, может быть, народ йоруба дострадался до таких же понятий, а заодно и до жажды воли. Не каких-то эгалите, либерте, а до воли-волюшки!

Да, Калистрата и Глеба нашла я. Сидела за соседним столиком, услышала их беседу. Глеб собирался поступать в театральный – потому и работал монтировщиком декораций, чтобы быть поближе к сцене, дышать воздухом кулис, а Калистрат его отговаривал как человек, вдосталь воздухом кулис надышавшийся. Внушал, что профессия актёра – это профессия раба. Можно всю жизнь прождать своего звёздного часа и умереть в безвестности. Режиссёр – бог и царь актёра, он вершитель его судьбы, а чтобы вершитель тебя заметил, мало таланта и фактуры – надо соответствовать замыслу. Какому? Он этом знает лишь бог и царь.

Калистрат говорил устало и снисходительно. Мне подумалось, что он вошёл в образ мудрого учителя жизни. Глеб слушал недоверчиво. Он был молодым, как я, и не допускал даже мысли о поражениях. Пусть фортуна не улыбнулась Диме, но кто сказал, что Глебке Соколову она не подмигнёт по-свойски?!
– Для того, чтобы состояться, надо самому быть режиссёром, – продолжал Калистрат со вздохом. – Но пока я никто, меня никто не допустит к постановке. Замкнутый круг! Порочный! Театр – это такой гадючник, что в него лучше не соваться. Все друг друга подсиживают, и при этом друг другу улыбаются. Так что, Глеб, если ты всё же решил сунуться в клоаку, поступай на режиссёрский. Вдруг повезёт!

– Режиссёр из меня вряд ли получится, – признался Глеб. – У меня не тот характер.
– Ну, тогда из тебя никто не получится! – предрёк Калистрат. – Поступай на какой-нибудь истфак, филфак, мало ли!
– А если во ВГИК ? – не смирился Глеб.
– С ума спятил? – вопросил учитель жизни. – В театре хоть за «кушать подано» копейка идёт, а они – армия безработных. Если одному из ста повезёт, то это уже чудо!
Он отхлебнул пива, осмотрел критически Глеба и сообщил: «Ты парнишка ничего, но, как бы тебе сказать, чтоб не обидеть... Таких, как ты – легион».
– То есть, я заурядный, – уточнил без обиды Глеб.
–Я не сказал, что заурядный, – возразил, поморщившись, Дима. – Я сказал, что в стране полно красивых, спортивных, обаятельных ребятишек, но надо что-то ещё... Что-то – сверх! Я не могу сейчас сформулировать…
– А когда станешь режиссёром?.. – улыбнулся Глеб впервые за время разговора.
– Тогда – смогу, – заявил Калистрат уверенно, а я взяла свой стакан вина и пересела за их столик: «Вы позволите, господа? Я стала невольной свидетельницей... слушательницей вашего разговора, и он меня очень заинтересовал».
– А вы кто? – подозрительно спросил Калистрат.
– Амба, – представилась я с достоинством. – Не пугайтесь, это не творческий псевдоним, с искусством я связана сугубо как потребитель. Скажу вам больше – я не мечтаю стать актрисой!
– А из тебя бы, пожалуй, получилась, – пробормотал Калистрат в образе режиссёра.

Я мысленно зааплодировала себе: умею, когда хочу, изобразить и светскую даму, и оторву! Я бы, наверное, и Батыя изобразила! Просто я свой талант не хочу превращать в профессию раба – я его использую для удовольствия!


Мои родители были общительными людьми. И на Севере, и здесь в нашем доме собирались компании папиных сослуживцев с жёнами, и они веселились, и пели, и танцевали, и шутили, но всё – в рамках приличий, за которые так часто переступали мои ровесники. Из родительских друзей никому бы и в голову не пришло завалить среди ночи на огонёк или приволочь с собой пару-тройку знакомых. В мире моих родителей даже в ненастье царила радость бытия. Я эту радость превратила в хаос. Правда, хаос обороты набирал постепенно и, как всякий процесс, достигнув апогея, пошёл на спад. Про апогей хаоса мне сейчас даже вспоминать страшно! Почему его терпели родители? Может быть, чувствовали себя виноватыми за то, что отдали меня в интернат? Но ведь не в детский дом отдали – в учебное заведение, где таких, как я, была половина «личного состава». Не будь мои родители сиротами, отправили бы меня к дедушкам, бабушкам, тётушкам, но им не к кому было меня отправить. Только в интернат. Возможно, я их этим когда-то упрекнула, маленькая мерзавка. Печаль по родному дому – не причина выдумывать себе тяжёлое детство. Все тяжёлое себе делала я сама. Себе и другим. Своим эгоизмом, нежеланием приучаться к необходимости. Я, наверное, до сих пор этого не умею…

Конечно, мои родители контролировали хаос, через берега он не переливался, да и быдло среди нас не задерживалось. Второй причиной родительской снисходительности к нам представляется мне теперь их глубинная, природная мудрость. Мои родители любили молодёжь, и когда кто-либо из папиных друзей начинал возмущаться новым поколением – анархисты, шалопаи, ничего для них нет святого, папа наше поколение защищал.

– Вы нас вспомните! – громко предлагал папа. – Мы ведь тоже были не ангелы.
– У нас дисциплина была, – возражали папе. – Ответственность, чувство долга, мы соблюдали субординацию.
– Всё у нас было, всё соблюдали, – соглашался папа. – Но ведь и выпивали, ещё как, и… – Тут он себя оборвал, глянув на маму, и мама спокойно закончила за него: «По бабам бегали. Это естественно, ребята, люди выбирали друг друга. Мы с вами заигрывали, вы – с нами, все хотели кому-то нравиться».
– Не кому-то! – провозгласил отец и смешался. – Не кому попало, в смысле!
– Чтоб кому-то понравиться, надо сначала познакомиться, – успокоила его мама. – Если б вы только зубрили устав и читали газету «Правда», от кого б мы детей рожали?
– От газеты не нарожаешь! – подхватила со смехом одна из женщин. – Даже от «Правды»!

Люди стремились восстановить популяцию. Подсознательно, по зову природы, и хоть в этом государство им не сильно мешало. Партия и правительство супружескую измену приравняли едва ль не к измене Родине: «Партбилет на стол, аморальное поведение», но в первые послевоенные годы партии и правительству требовался народ. Он был важней принципов, на одних директивах из разрухи не вылезешь, а в стране, потерявшей едва ли не половину мужского населения, государство не следило в телескоп за каждой постелью. В нашей стране вообще отцы были редкостью, мы всё время где-нибудь воевали, а в промежутках между войнами подвергались репрессиям, то политическим, то моральным: «Партбилет на стол...». Наши дедушки не вернулись кто с войны, кто из сталинских лагерей, но и половина моих одноклассников была безотцовщиной.

По иронии судьбы, в патернальном государстве мужиков растили бабы. Государство, быть может, не было б таким жлобским, не уцелей в эвакуации руководящий состав, партийцы, которые себя берегли пуще принципов, не говоря уже о Родине. А потом начались новые войны, которые поздней обозначили как неизвестные. Мы в них как бы не участвовали, но на них гибли наши отцы и мальчишки, не успевшие стать отцами. В эти войны мы не бросали всю нашу регулярную армию и не объявляли всеобщую воинскую мобилизацию, населению и знать-то не полагалось, что мы где-то воюем. Население знало. Подтверждение тому – анекдот про корейского лётчика Ли Си Цина, который позднее стал вьетнамским лётчиком: сбитый американский ас вспоминает: «Он на меня летит и ногами жмёт на гашетку». – «А руками он что делает?». – «А руками он делает вот так», – и ас показывает: уголки глаз оттягивает пальцами к вискам.
В новых войнах участвовало уже моё поколение, не такое безнадёжное, каким казалось кое-кому из старших. Воевать у нас умели всегда. Воевать и грабить собственную страну с высоты служебного положения. Для того чтобы в этом преуспеть, не обязательно заканчивать Оксфорд. Это ведь даже поощрялось, когда малограмотные люди делали политическую карьеру. Главное, чтоб они были идеологически подкованными!

Мы все были идеологически подкованными к началу афганской войны, все были интернационалисты и рвались помогать братскому народу, пока не выяснили, что самыми подкованными оказались те, кто умел хорошо считать, а когда наш дикий капитализм перерос в махровый феодализм, все тупо сели на задницы. Кроме тех, кто умел считать не в пределах простых арифметических действий, как моя невестка Кристина. Внуки в Лондоне освоят высшую математику... Впрочем, теперь они вряд ли попадут в Лондон, я могу позлорадствовать. Но если внуки уродились в Кристину, они и на родине найдут водоём, в котором можно стать полноценной белой акулой. Белые люди должны стать белыми акулами, этой цели испокон веков служат браки. Интересно, Кристина хоть когда-нибудь любила Марата или просто сочла, что он ей удобен, выгоден? А Марат? По расчёту он женился на Кристине или в ослеплении страстью? Я совсем не знаю своего сына, но знаю, что в его жилах, кроме пепси-колы его отца, течёт и горячая кровь Радченко. Вот бы она проявилась в моих внуках! Не во внуках, так в правнуках!

Старые люди идеализируют прошлое и перестают мыслить объективно. Не сегодня наплодилось у нас акул всевозможных видов, и не все мы рвались исполнять интернациональный долг. Мой знакомый Олег, тот, что учился на юриста, мог подолгу рассказывать о своём грядущем карьерном росте. В этом росте он видел смысл и счастье всей жизни. Я Олега всерьёз не принимала, подсмеивалась над ним. Он был скучный, но я его терпела уже за то, что он не пытался приударить за мной. Дочка морского офицера не являлась для Олега выгодной партией, ему нужна была дочка прокурора, первого секретаря обкома или, на худой конец, второго секретаря горкома партии! Целеустремлённый Олег таки раскрутился. Не настолько, как мечталось, но всё-таки. Несколько лет назад я его встретила в городе. Он выбрался из иномарки, узнал меня и окликнул: «Амба!». На сентиментальность пробило или захотелось похвастаться? Кто, как не друзья юности, по достоинству оценят его путь к благосостоянию? У него всё о кей. Своя юридическая фирма, двухэтажный особнячок, дачка, пара тачек. Жена владеет сетью супермаркетов. Двое старших детей, от прежней жены, уже идут по стопам отца, живут отдельно, у них тоже всё окейненько, двое младших, от новой, учатся в престижном колледже. Что случилось с прежней женой, жива ли? Все с ней ол райт, просто разбежались, надоели друг другу.

– Старая стала? – не удержалась я от подколки, и Олег подтвердил без тени смущения, что у мэна его уровня и жена должна быть на уровне. Загордившийся собой, он мою иронию не почувствовал, Олег стал выше всякой иронии. Посмотрел на часы, заторопился, а на ход ноги предложил: «Амба, ты, если что, обращайся!». Вот к кому я не обращусь никогда. Даже не потому, что денег не хватит на харч для этой акулы бизнеса – противно. Интересно, а к кому не противно будет мне обратиться, когда я соберусь сделать гадость Кристине? Это сыну я не нужна, а невестка рассчитывает заполучить мою квартиру. Жильё на юге дорогое. Умная Кристина квартиру не продаст – будет зимой сдавать, а летом отдыхать здесь, как на курорте. Детям после лондонских туманов потребуется оздоровление! После каких-нибудь туманов, питерских, сахалинских... А ещё Кристина сможет организовать филиал фирмы, и хату мою использовать под офис. Я не знаю планы Кристины, но знаю, что они у неё есть, и Марат под ними подпишется даже если не захочет. Если он вообще к тому времени будет жив, что при наличии Кристины проблематично! Это я живучая тварь, а Марат лишь по фамилии Радченко. Если мне позвонит Марьяна и сообщит, что Марата больше нет, я и не удивлюсь и не разрыдаюсь. Напьюсь, наверное. Вспомню маленького Маратика, какой он был трогательный, белокурый, как его отец Дэн.

Маратик – сын Дэна, родившийся без Дэна и выращенный моими Радченко при минимальном моём участии. Моё участие сделалось полноценным, когда Маратик подрос. Мы с ним о многом разговаривали и ходили вместе в гости к моим друзьям. У меня они тогда были, а у Маратика друзей не было. Были приятели, которым он не слишком доверял. Марат от жизни ждал подвоха и получил его. В образе Кристины! Наши с Маратом отношения были не отношениями сына и матери – они были товарищеские, дружеские, мне Марат доверял, а меня это более чем устраивало. Вспомнилось, как мы хохотали, возвращаясь с вечеринки: Маратик не устоял на ногах и сел в лужу. Почему-то нам это показалось смешным. Мы на все лады обыгрывали фразу «сесть в лужу»: «Эта не самая глубокая!», «Пусть она будет первой и последней!», «Опыт – дело наживное, у меня он появился, и теперь я в лужу больше не сяду». Он не в лужу сел, он – хуже, провалился в полынью с мёртвой водой! Не следовало отпускать Марата в Москву. Но как бы я его удержала, если сама же внушала сыну, что он – свободный человек, а не чья-то собственность! Он стал собственностью акулы. Как получилось, что мой храбрый независимый папа не смог вырастить Марата мужчиной? Гены Дэна сработали? Или именно таким и бывает настоящий мужчина – жертвует собой ради своей семьи, своих собственных детей? Окажись на месте Кристины другая женщина... Мужчина зависит от женщины с момента зарождения. Неизвестно, каким бы стал мой отец с его заядлостью и неуёмным стремлением к справедливости, с его буйным темпераментом и самозабвенным чувством ответственности, если бы не влюбился – на всю жизнь – в мою маму. Он не смог надолго пережить свою «булочку». Завтра у нас папина годовщина. У меня. Помянет ли Марат – наедине с собой – своего деда Родиона?


В день, когда Нинка привела в дом Игоря Дудина, всё у нас было вполне пристойно: никакая молодёжь не курсировала между моей комнатой и сортиром. Мы сидели впятером за столом, и папа общался с Игорем. Папе всё было интересно – и боевая и политическая подготовка, и чем кормят на корабле, и что там читают, кроме брошюр и газеты «Флаг Родины». Игорь послушно отвечал, что всё хорошо, всё на уровне, а последняя книга, которую Игорь прочёл у себя в каюте, называется «Фанданго» Александра Грина. Как получилось, что после училища Дудин попал не на Тихий океан, не на Севера, а на «королевский флот»? Может быть, он блатной? Попал, куда послали, но он не блатной, у него только мама. Отец был шахтёр, погиб, когда Игорь был совсем маленьким, а мама работает медсестрой в больнице, в Донецке, он родом оттуда.
– Да ты что?! – восхитился папа. – Земеля! Мы ж соседи, я ж то запорожский! – вскинул руки, но тут же погрустнел и добавил: «Это всё, что я знаю о себе. Мамку убило, когда мы от немцев драпали, а батя без вести пропал. Сколько их таких, не захороненных, до сих пор лежит в лесах, по оврагам! Тысячи, наверное. Нет им ни вечного покоя, ни доброй памяти. Хорошо хоть в предателей Родины не зачислили!

– Слишком много бы предателей получилось, – рискнул вставить Игорь.

Папа словно не услышал его.
– Мне в начале войны лет восемь было. Точно теперь никто не скажет. Я на фронт бежать хотел, но батя, когда уходил, велел мне мамку беречь: «Ты мне, Родька, за мамку головой отвечаешь!». Не уберёг. Самолёты налетели, давай бомбить. Мамка, помню, была красивая, с длинной косой, она её вокруг головы оборачивала, черноглазая, как моя Влада Романовна. Я, когда в себя пришёл в госпитале, ничего понять не мог, ни как я там оказался, ни кто спас, помнил только, что я – Радченко Родион Максимович, и всё. В шоке был. Помнил, как нас бомбили, как стреляли по нам, как мамка меня собой прикрывала, до сих пор это помню.

Я взглянула на маму – не пора ли ей прервать горестные воспоминания отца, но мама молча положила руку поверх папиной руки.

– Я из детдома потом рвался на фронт сбежать, не сумел. Второй раз, можно сказать, повезло. Непонятно было, где у нас фронт, где кто. Побежишь на фронт, а попадёшь к немцам.
Я в тот день впервые услышала от папы о его прошлом – хотя бы то немногое, что он знал. Мне показалось, что и этого довольно, меня интересовало не прошлое, а будущее. Моё.
Папа встряхнулся, налил всем вина и призвал: «Давайте не чокаясь! За тех, кто в море! Помянем!».
Мы помянули, и тут в дверь позвонили.

– Ну, кого нелёгкая? – недовольно вопросил папа. Глянул на меня, и я поняла, чего от меня хотят. Кто б ни пришёл, скажу, что у нас сегодня не приёмный день! Ничего такого говорить не пришлось, потому что пожаловал к нам Семёнов. Им с супругой не хватило бутылки сухаря, он их только раззадорил, и дядя Коля рискнул нас побеспокоить. В квартиру я Семёнова не пустила, и он попросил вызвать дочу.
– Зачем? – справилась я сурово, хотя ответ знала, как дважды два.
– Так пропадаем! – бесхитростно поведал Семёнов. – Совсем мы с матерью пропадаем, пока дочь наша жизнью наслаждается. «Нинка! – закричал он. – А ну, подь сюда!».
На призыв Семёнова откликнулся мой отец. Тоже сразу все понял, потеснил дядю Колю от двери и спросил с упрёком: «У тебя совесть есть?».
Задать такой вопрос алколоиду мог только мой папа!
– Совесть есть, а здоровья нет. Совсем его нет, Максимыч! Товарищ командир! – взвыл он молитвенно. – Вы ж меня поймите, как мужик мужика, как офицер мичмана! Помираю! Всё я знаю про себя, мразь я, скот, но уж так получилось, и теперь помираю!

Папа опешил, а из комнаты выскочила Нинка. Бледная и решительная, злая, какой я её никогда раньше не видела, и со словами: «На, подавись!» сунула отцу несколько бумажек.

– Нет бы сразу, – начал было Семёнов, вежливо пятясь, но Нинка крикнула вдогонку: «Да захлебнись ты, наконец! Сдохни!» и с не девичьей силой захлопнула дверь.
– Он бы всё равно не отстал, – как повинилась Нинка. – Он бы ночью припёрся, в окно стучал... Я его когда-нибудь убью!

Нинка поняла, что её шансы понравиться Игорю или какому-нибудь другому парню из приличного общества равны нулю: её парень для Семёновых стал бы дойной коровой и, в конце концов, предпочёл бы Нинке подругу побезопасней. Мало в мире сём альтруистов, способных каждый день видеть дядю Колю!


– Что это было? – спросил Игорь Дудин, когда мы вернулись в комнату.
– Сосед, – ответила моя мама, но Нинка выкрикнула с вызовом отчаяния: «Отец это был! Мой! Такой у меня папаша!».
– Ну, отцов не выбирают, – успокоил ее Игорь.
– И они – не навсегда! – процедила Нинка так, словно и впрямь задумала преступление.

А я подумала, что нам дальше делать с Семёновым, протоптавшим тропу к Нинкиному карману? По голове ему настучать в тихом тёмном месте? Вариант. Пусть полежит с месяцок в больничке, может, и посвежеет. А если нет, то пусть расценивает травму, как первое предупреждение китайского правительства! Второе будет уже совсем не китайским. Ногу дяде Коле сломаю. Обе ноги. А доползёт на костылях, сломаю и костыли! В ходе самообороны. Я девчонка, а Семёнов грузчик, бугай! Влез к нам в дом за деньгами! Лучше я дядю Колю покалечу, чем Нинка его зарубит после очередного облома с ухажёрами! Нинка, судя по всему, на пределе.
Прощаясь с Игорем, папа предложил ему заходить к нам в гости с друзьями. Папа знает, как для моряка важен дом, пусть не родной, но такой, где ему будут рады. Когда моряк верит, что на берегу его ждут, он сквозь любые шторма прорвётся! А уж когда появляется свой дом и женщина, которой он дорог, моряк совершит немыслимое, чтобы вернуться! Папа обнимал маму, а посматривал то на меня, то на Дудина. Уж не задумал ли папа нас поженить? Тоже мне, Ханума в погонах! Не желая ходить вокруг да около, я прямо спросила папу о его планах относительно меня, и отец растерялся: «И в мыслях не было! – вскричал он и воззвал к маме. – Влада, что я сделал не так? Я только хотел, чтоб ребятам было где отдохнуть от службы. Чтобы не на железе!».

– Ты всё делал правильно, – заверила его мама. – Это Зорька у нас выдумщица.

Может, и Нинкино порубежное состояние я придумала? Хорошо, если так. Но Нинка мне открылась с такой неожиданной стороны, что я предложила ей заночевать у меня. Она у нас ночевала, когда мы готовились к экзаменам, и никаких проблем не возникало. Нинка не храпит и не донимает по ночам девчоночьей болтовней. Нинка ответила, что родители уже спят, а ей утром рано вставать, Нинка на завод ездит первым катером. Извинилась за сцену в коридоре. Сорвалась, потому что стыдно стало и перед незнакомым человеком, и перед дядей Родей за явление народу такого позора, как Семёнов.

– Ну, тогда до завтра! – успокоилась я.

Мои родители задержались у телевизора, сидели, обнявшись, на диване, а мне вспомнился разговор, который я подслушала случайно, когда отдыхала дома от своего «железа». У родителей тогда были гости, и один из них назвал, сколько субмарин у нас списывают заранее, перед учебным походом. Вместе с экипажами. А потом женщины, которые ждали, перестают носить красивые платья и куда-то исчезают. Уезжают к родным, в прежние свои города – те, у кого есть и города, и родные. В заполярных посёлках делать им больше нечего, потому что им некого ждать.


Мечты сбываются, и это опасно, потому что чаще прочих сбываются мечты, в которых мы желаем зла ближнему! Мечты не меланхолические, а страстные. То ли я ведьма, то ли мой хранитель взялся уберечь меня от необдуманных действий, но грузчик Семёнов, перебрав с ночи на Нинкины рубли, уронил себе на ногу тяжеленный ящик с консервами, а потом ещё и грохнулся и разбил о цемент башку. Дядю Колю уложили в больницу, а тетя Шура Семёнова на весь двор вопила, что как же она теперь без кормильца! Понятно, на кого она возложит эту обязанность! Сглазить, что ли, и тетю Шуру?

Происшествие с пьющим грузчиком никого не удивило, только меня. И то лишь после того, как Нинка спросила утвердительно: «Амба, это ты сделала?».

– Сдурела? – уставилась я на Нинку.
– Мысль материальна, – объявила она.
– Значит, твоя мысль материализовалась. Правда, не до конца. Ты орала, что убьёшь папашку.
– Моя мысль ушла в слова, а твоя стала импульсом.
– Скажи ещё, что я проникла на склад и сбросила на твоего отца ящик!
– Тебе не надо никуда проникать, – ответила она убеждённо. – Ты – Амба!
За что боролись?!
– Даже если это сделала ты, я тебя не осуждаю, наоборот, – призналась, помолчав, Нинка. – У меня бы духа не хватило его чем-нибудь пришибить, а хотелось. Никакой от него жизни, а теперь я хоть отдохну.
– Если мать позволит, – предрекла я визит дворничихи.

Тётя Шура появилась под вечер в начальной стадии опьянения, ей открыла моя мама, и тетя Шура заскулила с порога, что в доме у неё шаром покати, а дочке дела нет до матери. В шоколаде дочка купается, пока мать с голоду подыхает.

– Подождите минутку, – попросила мама. Прошла на кухню, положила в пакет булку хлеба, пол-пачки сливочного масла, пакет вермишели и грамм двести колбасы, отсыпала в кулёчек чайной заварки. Передала всё это Семёновой и спросила заботливо: «Вам этого хватит, чтобы не умереть с голода? Я имею в виду, сегодня. Завтра у вас зарплата».
– Вы с чего взяли? – потрясённо проблеяла Семёнова.
– Шура, весь двор знает, по каким дням у вас с Колей зарплаты! Вы такими оживлёнными становитесь, так громко поёте!
– А?.. – начала было Семёнова, но мама перебила: «Денег нет, и не будет, Нина купила себе приличные туфли. Девочки сейчас идут в театр, а вы идите домой, и приготовьте себе ужин. Всего доброго, Шура!».

Туфли Нинка и правда купила. По настоянию мамы. Они вместе ходили их выбирать. Нинка сперва артачилась – раз она у нас питается, то должна вносить свою лепту.
– Потом внесёшь, – пообещала мама. – Вот состаримся мы с дядей Родей, будешь ухаживать за нами!
– Я? – растерялась Нинка.
– Вместе с Зорькой, если она к тому времени не укатит в Магадан.
– Почему в Магадан? – нахмурилась я и насторожилась. Мало кто из современников уезжал в Магадан, чтобы полюбоваться тамошними красотами.
– На землю Святого Иосифа, на Огненную землю, куда-нибудь. Зорька у нас бродяга.
– И где это я брожу? – ничего не поняла я.
–В мыслях бродишь невесть где, и никак не можешь остановиться.

Мама махнула рукой, закрывая тему, и посмотрела на нас с лукавым блеском в глазах: «А вы знаете, девочки, что мужчину больше всего привлекает в женщине? На что он первым делом обращает внимание? Не на бюст, не на попку, не на лицо – на ноги. Красивые ноги надо красиво обувать. Пройдись, Нина. Прекрасно! Теперь парни к твоим ногам падать будут штабелями!».

Нинка зарделась, а мама засмеялась: «Побольше уверенности! Распрямись и посмотрись в зеркало! Скажи себе: «Я красивая!».

Нинка себя в зеркале рассмотрела без восторга, а я и так знала, что я красивая: мне Бог дал длинные стройные ноги и очи чёрные, страстные. Да и всем остальным Творец меня не обидел!


Про театр Семёновой мама не соврала – Калистрат пригласил меня на спектакль со своим участием. Я спросила, не будет ли наглостью, если я приду не одна.
– Вдвоём? – уточнил Калистрат с наигранным безразличием.
– Впятером, как минимум. Мои друзья очень любят театр. Нам хватит мест, если мы завалим толпой?
Калистрат заверил, что хватит, а я пообещала аплодисменты.
– Может и цветы, Дима?
– Не надо! – заявил он так резко, что я поняла: не надо!

Мы с Нинкой и нарядились, и накрасились, и уже собрались выходить, когда появились лейтенанты. Втроём. Игорь воспользовался папиным приглашением и привёл товарищей, Андрея и Бориса. Оба тёмно-русые, голубоглазые, в идеально отутюженных «жуковках», красавцы, но Андрей сухощавый, а Борис – крупный. От них пахло одеколоном, ремнями, кремом для обуви, кораблём – тем самым «железом»! От них пахло Мужчиной! Игорь нам представил друзей, и мы ответили дуэтом: «Очень приятно!». Нинка – в некоторой растерянности, а я – приветливо. Помнила папины слова про дом моряка.

– Так мы что, никуда уже не идём? – тихо спросила Нинка.
– Почему не идём? – удивилась я. – Идём! Все вместе! Ребята, вы хотите сходить с нами в театр?

Лейтенанты переглянулись, а потом Игорь произнёс не слишком уверенно: «Хотим, но...».

– Нас проведут! – заверила я. – Чем нас больше будет, тем большую радость мы доставим нашему другу Диме. Он там актёром надрывается, и ему нужна моральная поддержка! А потом мы все вернёмся сюда, и отметим Димин триумф! У матросов есть вопросы?

– У офицеров вопросов нет, – ответил Борис, а Игорь добавил: «Если дамы приглашают кавалеров, кавалеры не могут отказаться!».


Райка с Трубниковым и Марьяна ждали нас близ служебного входа в театр. Райка с Трубниковым грузили друг друга творчеством, а Марьяна стояла чуть в стороне, спиной к завтрашним классикам. Трубникова Раиса отрекомендовала Калистрату ещё и как акулу журналистики – Егор был не только рабочим поэтом, но и рабкором, и время от времени изводил редакторов своими статейками. Редактора впадали в тоску, но послать гегемона на три буквы не смели – это было бы идеологически, а значит и политически неправильно. Они переписывали опусы Трубникова, а Егор потом орал, что вшивые интеллигенты испортили его материал! Бесполезно было доказывать Егору, что нельзя строить фразу сразу в трёх временах, плюс ещё и в сослагательном наклонении. Гегемону – можно, на то он и гегемон! Он про всё может написать лучше всех, и про Космос, и про зоопарк, и про театр! Для Калистрата Егор создаст рецензию на спектакль, а в ней особо отметит роль Калистратова! Дима не читал Трубникова, он охотно повёлся на предложение, и... Мне стало жаль их обоих!

Ни автора, ни название революционной пьесы не запомнил никто, как никто из нас не понял, про что вообще это было. Вероятно, только идеологи, следившие за репертуаром, понимали, что они выпустили в народ. Цензоров привлекала идея произведения, а не всякая ерунда типа художественных достоинств. Зрителю требовались достоинства, поэтому на революционный спектакль зрителей поставляли предприятия, по распоряжению парткомов и профкомов, под угрозой лишения премий и других важных благ, но в день нашего культпохода зал был почти пуст.

После первого акта даже самые стойкие переместились в буфет, и лейтенанты нас призвали последовать их примеру. Мы и хотели, но не могли – Калистрат ещё не появился на сцене, да и перед исполнителями главных ролей было неловко: люди старались. Ради своей репутации старались, но ведь выкладывались, жертвовали собой! В конце концов, мне стало стыдно перед лейтенантами – это ведь я их притащила в театр – и мы договорились, что они появятся в зале уже под занавес – похлопать актёрам. Лейтенанты и Марьяна потихоньку ушли, Райка и Егор рванулись за ними, но я сцапала гегемона за руку: а как же рецензия?!

– На фиг! – прошипел Трубников.
– Что – на фиг?! Твоё обещание или пьеса, одобренная... в общем, одобренная!
– Мы что, живём во времена репрессий? – вознегодовал гегемон.
– А ты не знал, такой большой мальчик?!

Райка всё-таки свинтила, так саданув дверью на ход ноги, что на сцене все на миг замолчали. Егор остался. Сидел между мной и Нинкой, тихо поскуливая. Ему хотелось вина и флотских баек, но раз он дал слово изваять отзыв, то должен изваять. Пожалуй, один лишь Трубников и мог что-то изваять на тему спектакля. Он был бездарный, безграмотный, но идейный.

Калистрат появился на сцене почти под занавес, в образе беднейшего крестьянина, в зипуне, лаптях и с накладной бородёнкой. Бедняга! Ему с его фактурой, осанкой и голосом полагалось играть героев-любовников, а не тупое неказистое существо. К появлению Калистрата все наши уже вернулись в зал, и тут приключился казус, который поразвлёк публику. Беднейший крестьянин, явившийся записаться в Красную армию, выкрикнул: «Да здравствует!..». И поперхнулся. Публика решила, что так и задумано – крестьянин растрогался от ласкового приёма, и слова застряли у него в горле! Товарищи по искусству не растерялись – выдворили Диму со сцены фразой, которой не было в тексте: «Всё нормально, дед, наша возьмёт!». Мы дружно зааплодировали.

По дороге из театра мы хвалили наперебой Калистрата: «Молодец! Хоть какой-то живой момент появился! Признавайся, ты нарочно закашлялся?».

– Если б ты не закашлялся, я бы заржал, и меня бы повязали! – сообщил гордо Трубников, поэт, а не гегемон! Не таким уж оказался идейным!

В  ресторане на Примбуле лейтенанты купили выпивку – сухое для девочек, креплёное для мальчиков – и все ещё больше развеселились. Потешались с удовольствием над пьесой, пока Марьяна нас не одёрнула: «Вот не надо бы так громко издеваться над инквизицией!». Все всё поняли и про пьесу забыли. Тем паче, что у Марьяны оказалась запись с новыми песнями Высоцкого.
Дома, на вопрос родителей, как нам понравился спектакль, я возвестила: «Калистрат был неподражаем!», и папа тотчас захотел в театр. Спросил у Димы, сможет ли тот провести их на спектакль. Пока Дима думал, что ответить, мама одёрнула отца: «Да зачем нас проводить, Родион? Мы что, билеты не купим?».

– Ну, я не знаю, – смешался папа. – Вдруг у них там сплошной аншлаг?

Калистрат успел овладеть собой и пообещал позвонить моим родителям как только, так сразу.
– А тебе ничего не будет за сегодня? – осторожно спросила его Нинка.
– С роли снимут! – пошутил язвительно Калистрат. – Вот и ладно! Чем такая роль, лучше никакой!
– Но выговор не влепят, не затаскают? – не успокоилась Нинка. Наши фразы про инквизицию пали в удобренную почву.
– Мне все равно! – ответствовал Калистрат в роли Джордано Бруно.

Марьяна предложила моим родителям послушать Высоцкого, и все собрались в большой комнате. Лейтенанты вытащили вино, мама и Нинка принесли закуски, и вечер удался. Мы сначала слушали запись, а потом пели сами, а потом лейтенанты, девчонки, Глеб и Трубников принялись отплясывать шейк. Хорошо, наша квартира находилась на первом, цокольном этаже! Калистрат. устав изображать лорда, вспомнил, что по жизни ему двадцать три, растолкал всех и выдал мастер-класс. Мы с Марьяной и мама не танцевали, а вот папа от души тряхнул стариной. Примкнул к молодым, и они это оценили. Папа сразу стал для всех своим парнем. Мама на него смотрела с нежностью материнской, а потом спросила нас с Марьяной, почему мы не танцуем.

– Я не люблю, – ответила Марьяна. – Мне больше нравится наблюдать.

Я не только не любила, но и не умела, и не хотела позориться. Меня обучали драться, стрелять, водить катер, но уроки хореографии не давали. Нинке с Райкой их тоже не давали, но если Райка в пляске не завораживала – этакий мини-першерон – то Нинка преображалась. Нинка словно оттаивала, избавлялась от напряжения, в котором жила годами, и становилась очень милой, кокетливой.

Когда все вдоволь напрыгались, папа прокричал: «Танго!». Он сменил пластинку, поклонился церемонно маме, и теперь уже они выдали мастер-класс. Из парней конкуренцию им решился составить лишь Калистрат. Пригласил Марьяну, но она отказалась вежливо и небрежно. После танго папа перешёл к вальсу, закружил маму, а кавалеры стали выбирать дам. Выбирали то меня, то Марьяну, златовласку с зелёными глазами и мраморной кожей. Марьяна всем отвечала: «Извините, я не танцую». Я отвечала то же самое, только Глебку пожалела. Он так по-детски обиженно проговорил: «Но это же вальс!», что я решилась оттоптать ему ноги. Пару раз наступила, но он стерпел, всё-таки я не Райка, после вальса со мной не надо ехать в травмпункт. Нинку пригласил Калистрат, а Райка сама всех приглашала. Сначала Егора, пока тот не скрылся от неё на противоположном конце стола, потом офицеров, по очереди. Никому из них Райка увечий не нанесла. С виду громоздкая, она в танце телом своим владела. Ещё и напевала в такт музыке.

Когда гости разошлись, мама спросила папу с лёгкой иронией, не боится ли полковник Радченко вступать в неуставные отношения с подчинёнными. «Они не мои подчинённые, а я здесь не полковник, – ответил папа. – Вот если они окажутся на моём корабле, и мне будет за что их отчихвостить, я им совсем другие танцы устрою! Я им тогда такое «яблочко» покажу, что им от меня на губу захочется!». Помолчал и заявил убеждённо: «Да нет, сразу видно, что хорошие офицеры, и люди хорошие».
Я гордилась своими родителями, лучшими на планете!


Папу поминали в кафе на улице Кожанова. Там же, где поминали маму. Собрались те же люди, друзья родителей, те из них, кто не переселился в мир иной. Собрались мои друзья, кто был в городе и на этом свете. Мои друзья моих родителей помнили, говорили о них по-доброму, искренне: прекрасные люди были тётя Влада и дядя Родя!

Рядом с фотографией отца в траурной рамке я поставила их с мамой фотографию – ту, где они улыбаются в объектив, молодые, весёлые и счастливые. Никто возражать не стал.
– Они были очень красивой парой, – сказал один из старых, ещё по Северам, друзей Радченко.

Ещё бы, ведь они друг друга любили! И не только друг друга.
– Ни Родя, ни Влада никогда не теряли присутствие духа, – сказал другой старый друг. – На них всегда можно было положиться, но я ни разу не слышал, чтоб они на что-то жаловались или кого-то осуждали. Тем более, за глаза. Если были с чем-то не согласны, прямо говорили, с чем, почему. Родион бывал резким, но никогда не был грубым, а если оказывался неправ, извинялся, он не считал унизительным извиниться перед подчинённым, а Влада оставалась доброжелательной, даже когда говорила что-то нелицеприятное: все мы люди, все ошибаемся, но человек – это не только его ошибки и заблуждения, человек, по большому счёту, это любовь. К жизни, к Родине, к людям...

– Они были из тех, кто и огнём прикроет, и вынесет с поля боя, – сказал третий их друг, а одна из женщин добавила: «С ними ушла целая эпоха».
– Эпоха ангелов, – пробормотал кто-то из моих.

Старики вспоминали свою эпоху. Они так тепло отзывались о моих маме и папе не потому, что о мёртвых либо ничего, либо хорошо – они верили в то, что говорят. Никого из них уже нет.


Райка пошла ва-банк. Умолила начальство уволить её без отработки, сразу же рассчитать, и через дыру в заборе сбежала с автопредприятия. От папаши! Он, конечно, тут же обо всём узнал, и Райку выставили из дома, в чём была, даже без зубной щётки: «Новую купишь! И трусы себе купишь новые! Раз ты взрослая, самостоятельная! Пшла вон!». И Райка пошла. Ни оправдываться не стала, ни валяться в ногах, даже не разрыдалась на дорожку. Это уже у нас она так выла и причитала, что маме пришлось отпаивать ее валерьянкой. Райка от своих Манойло ожидала и речей, и проклятий, но не пинка под зад! Какие ни есть, родители, а она – их единственный ребёнок!

– Тётя Влада, можно я у вас поживу пару дней? – плакала Райка. – Пока найду себе что-нибудь. Мне надо найти работу, на которой мне предоставят общежитие, и я сразу же уйду. А сейчас мне совсем некуда идти! Только на вокзал! – И Раиса зарыдала с новой, оглушительной силой.
– Поживи, – разрешила мама и поставила перед Райкой стакан с водой. – Но с условием, что ты не будешь топать, хлопать дверями и громко петь.
– Я не буду, теть Влада!
– У меня тоже есть условие, – встряла я. – Ты не будешь никого грузить своими творениями.

Райка так обалдела, что затихла.
– Никого? – переспросила. – Никого – это тебя?
– Никого из тех, кто здесь собирается, – повторила я безжалостно. – На улице – на здоровье, хоть сутками напролёт, но не здесь.
– А почему, а что?.. – залепетала Райка. – А если Егор придёт?
– Прогуляетесь в скверик. У нас разные вкусы, Рая. Лично я предпочитаю классику, как и все остальные. Мы в современной литературе не петрим, и она нас раздражает. Считай, что мы отстали от жизни, но мы имеем право на свои вкусы.
Если б Райке было, куда идти, она бы тут же хлопнула дверью, но Райка оказалась не готова положить себя на алтарь своей писанины. Райка буркнула: «Ладно» так, словно я приговорила её к сожжению на костре.

– А вы не погорячились, Изольда? – спросила Марьяна, узнав, что мы приютили Райку. – Этим несчастненьким дай палец, они не только руку, они голову отгрызут.
– Откуда столько снобизма? – поморщилась я.
– От наблюдательности, – ответила Марьяна.
– Так, и что ты предлагаешь, выгнать Райку в скверик на лавочку?
– Контролируйте процесс, – посоветовала Таран. – Чтоб она здесь у вас не укоренилась, а с неё станется. Она тупо верит в свой могучий талант и считает, что все вокруг должны его взращивать, и тогда вас история не забудет, всем воздаст по заслугам.
– В светлом будущем всего человечества? – уточнила я насмешливо.
– А где же ещё!
Я признавала Марьянину правоту. Мне самой не нравилось делить комнату с Райкой, но я понятия не имела, куда Райку девать! Не поднималась у меня нога на Раису!
– Она рассчитывает на место в общаге, – понадеялась я вслух.
– Бедолажка! – ухмыльнулась Марьяна. – Кто ж ей общагу предоставит, когда она местная, и у неё есть жилплощадь, по которой она прописана.
– Объяснит, что её выперли…
– Значит, пусть идёт к участковому, он разберётся, пусть пишет заявление в суд и требует размена квартиры.
– Ты это как себе представляешь?
–Я – никак, – призналась Таран. – Не мои проблемы. И не твои. Вам одной Нинки за глаза и за уши хватало, а теперь ещё и Райка добавилась! Кто ещё добавится, Трубников? Он тоже проблемный, тоже гений всех времён и народов. Смотри, как бы вам с Владой Романовной не пришлось снимать комнатку в коммуналке!
Родион Максимович на корабль сбежит из молодёжного общежития, а вас с мамой Владой туда не пустят.
Марьяна Таран была не только наблюдательной, но и проницательной: Райка, обжившись, принялась превращать наш дом в молодёжное общежитие, а точнее – в филиал окололитературных сообществ. Сама она, как и обещала, не выносила мне мозг своими опусами, но её товарищи по искусству, тот же Егор, были свободны от каких-либо обязательств. И какие к ним претензии? Люди не дебоширят, не блюют в коридоре – они читают стихи, обсуждают прозу! И, что всего печальнее, они – вежливы! Кое-кто из этих орлов, здороваясь с мамой, и раскланивается, и целует ей руку! Девятнадцатый век! Лицеисты! Каждый первый – Александр Сергеевич! Райка, главный Александр Сергеевич, восторгается ими, ждёт, что и я начну восторгаться, а я вот-вот превращусь в Дантеса!
Облегчение и разрядку привносили офицеры и Глеб с Калистратом. Офицеры срывали заседания, перебивая литераторов своими рассказами, репликами и смехом, а Дима Калистратов был и сам звездой первой величины, он никому не позволял себя затмевать. Дима перетягивал внимание на себя, а Глебка ему подыгрывал. Из всех гражданских, кто посещал мой салон, Глебка был самым приятным человеком, открытым, без амбиций и заморочек. И когда я призналась: «Как они мне осточертели!», Глеб ответил серьёзно: «Литераторы – это большое зло!». Почему он не считал злом актёров, тоже страшно амбициозных? Потому что собирался в актёры! «Эта компашка – тот же театр, – сказал он затем. – Все друг другу улыбаются и при этом ненавидят друг друга».

– Так уж и ненавидят? – усомнилась я, глядя на млеющую Райку.
– В разной степени, – ответил Глеб Соколов. – Они Димку тихо ненавидят за то, что он их сделал своей публикой, а Димка Трубникова живьём бы сожрал за его рецензию.
– В ней про Димку ничего не было.
– Потому и сожрал бы!
– Но Егор не виноват, он и сам расстроился.
–Ты и правда думаешь, что надо быть виноватым? – удивился Глебка. – Надо просто – быть.
Егор слово сдержал – изваял отзыв о спектакле под стать самому спектаклю, но фрагмент с беднейшим крестьянином из текста выбросили.

– Ты в любой момент можешь всё это прекратить, – посмотрел на меня Глеб очень внимательно. – Здесь хозяйка ты, а не Рая.
Здесь хозяйкой была мама, но она никого не прогоняла.
Марьяна сказала мне почти то же, что Глеб: «Изольда, а тебе ещё не надоело жалеть Раису?».
– Разве я её жалею?
– А ты не замечаешь?
– Нет. Я её лишила главной радости – читать свои опусы!
– Ты взамен подарила ей радость чувствовать себя владычицей морскою!
Я никого не разгоняла, потому что многолюдство было мне куда приятней, чем одиночество в обществе безответной Нинки! Наверное, оно мне было привычней!


Нас в мою комнату набивалось порой, как сельдей в бочку. Сидели и на полу, и на подоконнике, Райка – на коленях у Егора. Ей это нравилось, ему – нет. Тем паче, что Райка не сидела ровно на попке, а елозила и подпрыгивала на Трубникове. Но когда приходили офицеры, я просила у родителей разрешения переместиться в большую комнату – бочка с сельдью не тянула на дом моряка! – и родители разрешали. Офицеры приходили не каждый вечер, так же, как и Калистрат с Глебом, и у тех и других была служба, но когда Калистрат появлялся у нас с гитарой, заседание литобъединения прекращалось. Дима своей публике не мог выдать «Гамлета», но знал массу театральных анекдотов и обладал прекрасным, хорошо поставленным баритоном.

Звук его голоса привлекал к нам моих родителей, они тоже до слёз смеялись над анекдотами и слушали песни. Папа даже заказывал Диме свои любимые: «А эту ты знаешь? А эту можешь?». Дима, как ни странно, и знал, и мог, хотя папа хотел песен про «службу морскую, про дружбу мужскую», про друзей-однополчан, заветный камень, и, конечно, «Раскинулось море широко». Её знали все, начинали подпевать, и тогда Дима возвышал голос: он свои песни не просто исполнял – делал! Убедившись, что народ слушать устал, но возжаждал петь, Калистрат передавал гитару Андрею, и тогда пели лейтенанты. Сначала свои песни, известные только им, а потом и общеизвестные. Я обнаружила, не без удивления, что литераторы превращаются в нормальных людей, когда выдают с тем же чувством, что все: «От злой тоски не матерись, сегодня я без спирта пьян...».

Писатели и поэты, собиравшиеся в моём – точней, в Райкином – литературном салоне не принадлежали к закоренелым мэтрам, седовласым и в лавровых венках. Не мамонты! Из седовласых забредали порой двое-трое, но и они, когда прекращали разбор чужих полётов и рассказы о себе, становились вполне приличными. Тогда они тоже пели, пили и ржали над анекдотами. Не спросила в свое время, каким ветром занесло в литераторы будущего дорогого адвоката Олега. Может быть, он счёл модным занятия искусством, но, скорее всего, стучал. Этот род занятий способствовал карьерному росту не меньше, если не больше, чем выгодная женитьба.

Всем нам было в ту пору в среднем от восемнадцати до двадцати пяти и, конечно, девочки соблазняли мальчиков, а мальчики приударяли за девочками. В нашей компашке мальчики обхаживали меня и Марьяну, но я прямым текстом им объяснила, что собираюсь выполнять наказ дедушки Ленина – «учиться, учиться и ещё раз учиться». Марьяна в конце августа уезжает в Москву – выполнять тот же наказ, но на нас в славном городе-герое свет клином не сошёлся. Нинка, к примеру, стала бы верной женой моряка! Почему-то на Нинку у парней не стояло. Вернее, стояло, но без серьёзных намерений. Может быть, чувствовали, что она выйдет замуж за любого, кто предложит руку и сердце? Райка обхаживала Егора, но и она бы вышла за первого, кто согласился бы сводить её в ЗАГС. Райку и Нинку толкали к замужеству их жилищные и финансовые проблемы, вскормленные родителями. Мы с Марьяной таких проблем не имели, но она была себе на уме, а я – без ума, с неуёмной жаждой воли и стремлением к любви, как у моих папы и мамы. Заветом дедушки Ленина я прикрывалась, чтобы не обидеть ребят. Лейтенанты всё поняли правильно, но Калистрат отказы получать не привык. Я лишь потом поняла смысл фразы, сказанной Глебкой: «Не обязательно быть виноватым, достаточно – быть».

Калистрат исчез из нашего общества, а затем и из города-героя и появился вновь годы спустя, вследствие развала Союза, не то с третьей, не то с четвёртой женой, таджичкой. Появился у меня сам-один, чтобы поведать, как он удачно устроился: «Чем европейская жена отличается от азиатской? Русская будет скалкой махать, орать: «Где ты шлялся, скотина?!», какая-нибудь шведка тут же тебя пошлёт, а азиатка сядет утречком рядышком, ласковая, спросит: «Миленький, тебе плохо?». А когда ты ответишь, что хреново, она тебе чарку подаст, а потом промурлычет: «Миленький, я тебе рассол принесла. Русские любят рассол!».

– Да, – покивала я. – Все мы страшно любим рассол. Шведкам этого не понять.

В истинности Диминого рассказа я усомнилась. В родной город он вернулся потрёпанный, без лаврового венка и счёта в швейцарском банке, но звёздная болезнь, выродившись в комплекс звёздного часа, побуждала его делать хорошую мину при плохой игре. Молодец Димка! Уж лучше так, чем скулёж, которым отоваривали другие, чьи разбитые корыта остались под руинами СССР. Я в ту эпоху поняла, что не стоит причитать над корытом: чтобы выжить, надо отыскать тазик, на худой конец – ковшик, и смывать с башки дурь, а с души – прах иллюзий. Всё путем, просто он – извилист, но главное уцелело: море и солнце в руины не превратились!

В руины превратились мы, люди. В руины самих себя.


В один из дней августа я предложила ребятам съездить на Фиолент: наши лейтенанты никогда не видели этот красивейший уголок Земли! Все согласились с радостью, выбрали день, когда и офицеры, и работники сцены были свободны, и рано утром втиснулись в переполненный автобус. Папа с нами отправиться не смог, хотя очень хотел, а мама без него не поехала. Поехали Райка с Нинкой, Марьяна, Трубников, кто-то из литераторов, Калистрат и лейтенанты. Если и был ещё кто-то, то не запомнился.

Фиолент того времени был местом особенным, сохранившимся в первозданном виде с древнейших пор благодаря военным частям, которые там располагались. Разноцветные скалы вулканического происхождения, море, упирающееся в небо, крутые белые тропы, ведущие на галечник, а между ними участок нашей крымской «пампы»: сухая трава в ракушках, бессмертники. За автобусной остановкой что-то вроде посёлка – два или три одноэтажных домика, деревца, уличный кран. У посёлка мы автобус покинули, он последовал дальше, а мы двинулись к морю. Постояли над обрывом, наслаждаясь пейзажем, спустились, бросились в воду. Она была такая прозрачная, что дно на глубине пяти метров просматривалось до камушка.

Мы купались, пировали под скалой – все с собой что-то прихватили – снова купались. Всем было очень весело. Парни нарвали мидий – их полно росло на подводных камнях – запекли в костре. Для того, чтобы его запалить, мы с лейтенантами поднялись по склону до родника, и воды набрали, и хвороста. Мы сидели на скалках, а вокруг сновали ящерицы, и море сияло, как миллионы лет назад! Никому не хотелось покидать сказочное место, но городская труба звала, и мы полезли на вершину. Оказалось, Калистрат никогда в походах не был, он еле полз. А ведь казался таким спортивным! На подъёме потерялись Райка и Трубников. Мы решили, что им потребовалось уединение, и разозлились – нашли время, когда вот-вот уйдёт последний автобус! Он и ушёл, из-за Райки, Егора и Калистрата мы на него опоздали. Ничего не оставалось, как топать в город пешком. Путь нам лежал не близкий, но другого варианта не было. Казалось, что не было. Вариант появился со стороны Балаклавы в виде бронетранспортёра, и Калистрат заорал мне: «Амба, останови машину!».

Я шагала впереди группы, поэтому первой бросилась на дорогу. Подбежали Андрей, Борис, Игорь, замахали руками, и машина притормозила. Из кабины выглянул мичман, стал орать, но к нему подскочили офицеры, Нинка с Марьяной, принялись упрашивать добросить до города. Офицерам надо на корабли, а нас мамы заждались, а пока мы ещё доберёмся пёхом до цивилизации… Мичман подобрел, но сказал, что добросить нас может только до развилки. Машина идёт не в город, а в часть. И на том спасибо! От развилки до города не так уж и далеко. Загружаясь в бронетранспортёр, мы не заметили на радостях, что Райка и Егор не выглядят как счастливые влюблённые. Выглядели они непривычно: Райка – поникшей, а Егор суровым и угрюмым. Дома, когда мы с Нинкой и Раисой остались втроём, Райка расплакалась. Они с Трубниковым выяснили отношения, и Трубников подругу послал. Откровенно заявил, что не воспринимает её как девушку, а тем более – как свою девушку. Если он когда-нибудь женится, то не на Райке. Не в его она вкусе.

– Это потому что я рыжая! – проплакала Раиса. – У меня вся рожа в веснушках, я поэтому никому не нравлюсь!
– Я не рыжая, но тоже никому не нравлюсь, – то ли утешила ее, то ли пожаловалась Нинка. – Всем такие нравятся, как Марьянка и Амба.
– Это потому что мы ни на кого не охотимся, – просветила я тоном многоопытной женщины.
– А мы охотимся?! – возмутилась Райка.
– Вы – да, – честно призналась я. – От вас ваш охотничий инстинкт прёт на километр!
– Да что мы такого делаем?! – теперь чуть не расплакалась Нинка.
– Ничего. Сидите в засаде, поджидаете добычу. Девки! Никому не охота быть добычей!
– Если кто и добыча, так это мы, – проговорила Нинка устало. – Тот же Борька хоть завтра затащил бы меня в постель, он уже и намекал много раз, и что? Поматросил бы и бросил!
– Поофицерил бы, – поправила я. – А потом бросил. Негде ему семью заводить.
– Твой отец об этом думал, когда женился на твоей маме?! – не смирилась Нинка.
– Он был уверен, что у него всё наладится, и он не на «королевском флоте» служил. Там, где он служил, офицерам жильё всё же предоставляли, а наши выйдут в отставку раньше, чем подойдёт их очередь на квартиру.
– Это не потому, – не прониклась Нинка моими доводами. – Это мы им не нравимся, потому что мы из простых семей.
– Егор тоже из простой, – всхлипнула Райка. – У него мать машинистка, отец шофёр, никогда Марьяна на него не поведётся!
– При чём здесь Марьяна? – разозлилась я. – Марьяна ни на кого не ведётся, у неё свои планы, она хочет всего добиться сама!
– А то я не видела, как Егорка на неё смотрит!
– На неё все так смотрят, и что?! Она у тебя Трубникова пыталась отбить, что ты на неё бочку катишь?!
– Я не качу…
– Вот и не кати, и не дыши пивом, и не ищи крайних на стороне! Мерзкая привычка! Собой займись!

Райка так собой занялась, что мы с мамой обалдели: Райка покрасилась в цвет воронова крыла, отчего её веснушки стали еще заметней. Свои светлые брови Райка тоже покрасила и каждый день густо их подводила.

– Раечка! – всплеснула руками мама, когда Райка предстала перед ней в новом облике. – Карменсита – совсем не твой тип! Ты рубенсовского, рембрандтовского типа, тебе следует подчёркивать свои преимущества…
– Нет у меня их! – отрезала Райка.
– Пока ты так будешь думать о себе, их и не будет, – заявила мама, а я съязвила в сторону: «Балеринка Дега, твою мать!».
– Это всё можно как-то смыть? – не успокоилась мама. – Или надо заново краситься?
– Это шампунь, – буркнула Раиса. – Он сам смоется. Но я хочу побыть такой! Я хочу…

Райка хотела, чтоб Егор увидал ее Карменситой, но Егор не рисковал у нас появляться. Егор осенью ушел в армию, а из армии отправился покорять Литинститут. Не покорил, но в Севастополь не вернулся, устроился в Москве на завод, пополнив ряды тех, кого там так не любили – тех, которые «понаехали».


Жаркое лето 69-го года закончилось, началась учеба. Нинка усердно занималась, и это отвлекало её от личных проблем. Райка устроилась в нашу школу техничкой и готовилась поступать в Литинститут. Остальные тоже постепенно рассасывались. Даже лейтенанты появлялись нечасто: на красотке Амбе свет клином не сошёлся, а молодым здоровым парням хотелось не только дружеских отношений. Где-то они с кем-то знакомились, но на свадьбу нас пока что никто не звал. Первой к свадьбе готовиться стала Нинка.

«Раз в крещенский вечерок девушки гадали», и Райка – она к зиме опять порыжела – предложила бросить на улицу туфель: «Мы его потом подберём!». Мы в гадания не верили – мы в них играли. Мама засмеялась: «Вряд ли в городе отыщется мужчина с именем Агафон!», но девчонки пожелали соблюсти правила. Нинка метнула в окно сапог и чуть не попала им в голову прохожему. Выскочила, спросила, как его звать. Растерявшийся дядька средних лет назвался Алексеем. Справился: «И что? Убивать меня за это?». Нинка извинилась, подобрала гадательное орудие и убежала, а дня через два на катере познакомилась с заводчанином Лёхой, слесарем, лет на пять её старше, как теперь говорят, натуральным мачо. Лёха ухаживал красиво. Дарил Нинке букеты, водил в кафе, а когда он пригласил её в ресторан и там сделал предложение, она сразу же ответила «да». Она ответила бы «да», даже будь Лёха страшным, как смертный грех. Она согласилась бы на любого моложе сорока, поскольку Семёновы не изменили своему образу жизни. Нинка Лёху на смотрины привела не к родителям, а к нам, и он не произвёл отталкивающего впечатления.

Может быть, потому что больше молчал, а на папины вопросы отвечал чётко, хоть и односложно. Отец у него мичман, мать продавец, срочную проходил в мотострелковых, женат не был, проживает с родителями в двухкомнатной квартире, у родителей имеется дача, а фамилия его Порожняк. Как выяснилось потом, говорящая. Марьяна, когда я ей написала, за кого выходит Нинка, ответила, что лично она хорошенько бы подумала, прежде чем связываться с Порожняком: фамилии, как и всё вообще, на пустом месте не возникают. Сама Марьяна свою фамилию Таран никогда не поменяет ни на какую другую, ей её фамилия не только подходит, но и выручает в критических ситуациях. Достаточно сказать себе: «Ты не Безделушкина – ты Таран», и появляются силы.
Райка заметила позднее, в задумчивости: «Лучше б того дядьку звали Агафоном. Того, с улицы, когда Нинка сапог бросала». Райка верила в истинность народных традиций! Я поверила, что карму не обманешь, когда Нинка из огня попала в полымя. Мачо Лёха выпить любил, хотя и не доходил в этом процессе до экстремизма, а ещё он был ходок. Его родители ни в том, ни в другом ничего предосудительного не видели – мужчине положено! Мальчик сильно устаёт на работе, ему надо расслабляться, а поскольку Лёха с книгой не дружил, расслаблялся он в компании друзей или с бабами, у которых часто зависал на всю ночь.
Порасслаблявшись, Лёха отдыхал от отдыха. Лежал на диване, пялился в телевизор, и беспокоить его не полагалось. За этим внимательно следили его родители. Следили и за Нинкой – чтоб не бездельничала. Нинка училась, работала, готовила, стирала, убирала квартиру Порожняков, пока свёкор забивал козла во дворе, свекровь торговала цветами с дачи, а молодой муж расслаблялся. Порожняки и Нинку попытались приспособить к цветочному бизнесу, но хоть тут она уперлась, объявила, что либо торговля, либо домашнее хозяйство. Свёкры с бизнесом отстали, зато стали шпынять Нинку с утроенной силой за все, что бы она ни делала. И ленивая она, и безрукая, и неряха! Их прекрасный сын, сказочный принц, осчастливил её колечком на пальце, а она не ценит, донимает его своим постным видом, а потом ещё и спрашивает, где он больше суток отсутствовал! Не её собачье дело! Мы с Раисой пришли к выводу, что Порожняк на Нинке женился, чтобы заполучить в дом бесплатную прислугу, и у Райки отпало желание бросать на улицу башмачок.

Нинку мы теперь видели редко – с работы она мчалась на вторую работу, к Порожнякам, училась по ночам, а с рождением ребёнка почти исчезла из обращения. В гости к ней мы не ездили – Порожняки не жаловали гостей, а общаться по телефону Нинка могла только в отсутствие рабовладельцев. Изредка звонила, сообщала, что пока ещё жива, но силы её на исходе. Сын Володька родился слабый, больной, в этом Порожняки обвинили Нинку с её дурной наследственностью, а когда ребёнок по ночам плачет, Лёха просто сатанеет, орёт, как бешеный и швыряется башмаками. Свёкры тоже орут. Нашел Лёха, на ком жениться! Ущербная баба ни дитя здоровое родить не смогла, ни угомонить свой приплод не может, чтобы муж высыпался перед тяжким трудовым днём. Мой отец, узнав про Нинку, сказал маме, что надо съездить к Порожнякам, призвать их к порядку. Мама посмотрела на отца с сожалением. С таким же успехом он может написать жалобу в ООН! О том, чтоб забрать Нинку и ребёнка к себе, разговоров не возникало. На такой подвиг не способны оказались ни я, ни родители. Вдобавок, у нас всё ещё жила Райка. Вдобавок, появление Нинки приманило бы к нам Семёновых. Наконец, у папы служба была потрудней Лёхиной работы, папа тоже должен был высыпаться. Его плохое самочувствие и хроническая усталость подкосили бы обороноспособность страны! Ни я, ни мои родители не имели склонности к суициду, а поэтому оставили всё, как есть. В конце концов, Нинка уже не девочка, может постоять за себя. Не за себя, так за сына!

Судьба, хоть и злодейка, иной раз спохватывается. Семёновы отравились насмерть бормотухой, и Нинка с Володькой от Порожняков съехали. Нинка подала на развод и на алименты, чем привела Порожняков в бешенство. Тварь неблагодарная! Жила на всём готовеньком, сама Лёху бросила и ещё смеет от него чего-то хотеть?! Но Нинка в родной двор вернулась уже не той тихой девочкой, какой выходила замуж: Нинка прошла свои «университеты», и когда свекровь к ней приехала разбираться – пусть оставит её сына в покое, неизвестно, от кого она родила, в их роду доходяг не было – Нинка пригрозила положить конец цветочному бизнесу. Нет у свекрухи разрешения на торговлю, это значит, что свекровь – спекулянтка! А Володька родился хилым из-за Лёхи: пить меньше надо, когда делаешь детей! Припомнила, как Порожняки забирали у неё всю зарплату, в том числе декретные – в общий котёл, так что ей ни в институт было не на что съездить, ни купить соску ребёнку. Они бы с Володькой умерли, если бы не помощь друзей! Мы и правда Нинке, как могли, помогали – посылали ей переводы, и гуляя с ребёнком, она их получала по-партизански. Денежки на Нинку скапливала моя мама – в отдельный конверт, а потом я шла на почту и высылала их до востребования.

Нинка и раньше была худой, а от Порожняков вернулась тощей, как щепка, измождённой и постаревшей. Сообщила, что личной жизнью сыта по горло. Ей бы сына вырастить, защитить диплом и сделать ремонт. К ремонту приступила она немедленно – ребёнок должен жить в чистом доме, и Райка взялась ей помогать. Я – нет, потому что терпеть не могу ремонты, да и парни наши все обломались. Лейтенанты честно сказали, что строительные работы не их профиль, но предложили сброситься на строителя. Нинка отказалась, не доверяла мастерам с улицы: деньги он возьмёт – как бы на материалы – и исчезнет. Или запьёт и ничего не сделает. Будет, как покойный папаша, тянуть на опохмелку, предварительно разгромив весь дом. Уж лучше она сама, потихоньку. Тех, кто мог бы поучаствовать в реконструкции жилья, в городе уже не было. Глебка в театральный не поступил и, от отчаяния, что ли, подал документы в военно-артиллерийское училище. Туда его взяли. Литераторы, кто ещё уцелел, не годились для физического труда, а мой сокурсник Руслан, умный очкастый мальчик, мастерка в руках не держал и вряд ли знал, что это такое. В институте, куда я через не хочу, но ходила, я нашла друзей – Руслана и Светку, отчего посещение института сделалось не таким противным.


Светка Горобец была очень эффектной – крашеная блондинка с тёмными глазами, с аккуратным носиком и чувственным ртом. Парни на неё засматривались, когда она шла по коридору, плавно покачивая бёдрами, поигрывая сумочкой на плече. Светка была такой же красавицей, как Марьяна, но, в отличие от Марьяны, не ироничной и не надменной – весёлой. Это нас сблизило. Я ведь тоже была и весёлой, и эффектной, и лёгкой в общении, а в собственных заморочках никто себе отчета не отдаёт. Во всяком случае, в молодости. Принимайте нас такими, какие мы есть, а не хотите принимать, не заплачем! Руслан нам со Светкой понравился уже тем, что не пускал при виде нас слюни, а ещё он был начитанным и не жадным, что тоже немаловажно. В кафе, когда мы туда заваливали, платил и за меня, и за Светку, и за тех, кто примазывался к нашей компании. Я всегда предлагала складчину – не люблю, когда платят за меня – но Руслан отмахивался досадливо, так что его затраты я компенсировала домашним гостеприимством. Русик был типичным маменькиным сынком, но для меня это значения не имело, я за него замуж не собиралась.

Я вообще не собиралась менять волю-волюшку на рутину. Светка тоже относилась к Руслану чисто по-дружески, не тянул он на героя её романов, а Раиса сразу сообразила, что они с моим сокурсником ягодки не сопредельных полей. Эрудицию Руслана мы оценили – он легко затыкал за пояс доморощенных литературных гениев, но делал это просто, на равных, ни над кем не торжествовал, оно было ему не надо. Именно Русик приносил нам почитать – на одну ночь – «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, «Белую гвардию» Булгакова, «Аэрофлот» Артура Хэйли. На одни сутки, потому что книги – чужие, ему самому их дали на два дня. А вот «Мастера и Маргариту» он может оставить нам на неделю, но с обязательным возвратом. Эту книгу он взял у отца. Без спроса. Папа книги из дома выносить запрещает. Подозреваю, что и всё остальное Руслан взял не у товарища, а у папы, который тщательно следил за сохранностью своих книжных сокровищ. Правильно папа делал! Люди наши – натуральные сволочи, никто не считает присвоение книги воровством. Прочёл сам – передай товарищу. Просветители! Если вспомнить, сколько любимых книг пропало у меня в течение жизни, мне придётся пить валерьянку. Или, что надёжнее, водку!

Я легко и без сожалений расставалась с вещами, но не с книгами. Кражу книги – именно кражу! – воспринимала как покушение на мой внутренний мир, оккупацию моих суверенных территорий. Может быть, это пошло с интерната? От всего, что меня злило, раздражало и угнетало, я сбегала в параллельную реальность – в миры писательских вымыслов. Так или иначе, но невинное «А я у тебя что-то брал? А я не помню!», или «Ой, а я кому-то дала твою книгу, а её не вернули» вызывало во мне желание убить ближнего моего или хотя бы покалечить. Я прекрасно понимала, что ничего и никого не изменю, даже если сяду в тюрьму, и гнев мой копился во мне, как сероводород на дне моря. Я не давала ему воспламениться во избежание пагубных последствий, так что свой «сероводород» я унесу на тот свет в целости и сохранности... Те, на кого я сейчас так злюсь, уже давно на том свете. «На материк, на Магадан ушёл последний караван».


Культурной части человечества повезло: Раиса Манойло не поступила в Литинститут. Она даже не поехала поступать, потому что поехала на танцы в военно-морское училище «Голландия», познакомилась с курсантом Александром, вышла замуж и укатила с Саней на Севера. Замужество было второй, после мировой известности, Райкиной заветной мечтой, и у Райки хватило здравого смысла синицу в руках предпочесть журавлю в небе. Не про нас то небо и тот журавль, раз уж такой талантище, как Трубников, пришёлся не ко двору столичным ретроградам! Блат в мире сём куда важней, чем талант!

Свадебное платье Райке сшила, конечно же, моя мама. Я была свидетельницей, мне мама тоже сшила платье, бордовое, вот я в нём точно смотрелась Карменситой! Свидетель со стороны жениха, Санин сокурсник, пытался обаять меня, но недолго: я то подмигивала нашим лейтенантам, на тот момент капитан-лейтенантам, то подходила к ним, обнимала и била по плечам. Свадьбу играли в кафе «Красный мак» в Стрелецкой, там обычно играли свадьбы. Райка своих Манойло на торжество пригласила, но тиранозавр ляпнул ей с порога: «Ты нас зовёшь, чтоб мы тебе деньги подарили!», и моей маме пришлось отпаивать Райку валерьянкой, а папе – исполнять с Раисой в кафе танец отца и дочери. Райка хотела позвать и Калистрата, но я воспротивилась: мы никому навязываться не будем! Нинка и Марьяна отсутствовали каждая по своим причинам, зато были Русик и Светка, и Светка произвела фурор, все хотели с ней танцевать. Горобец сперва упивалась мужским вниманием, но потом утомилась и попросила Русика: «Притворись, что ты мой парень».
– Как – притвориться? – растерялся Руслан. – Целоваться с тобой?
– Ладно, проехали, – пожалела его Светка, и к концу вечера исчезла из зала вместе с капитан-лейтенантом Андреем. Капитан-лейтенанта Борю это сильно заело, но на дружбу мужскую не повлияло. Всё у всех было впереди, и это всё было замечательным!


На День Флота мы с мамой и Раисой накрыли стол. В нашем городе День Флота был одним из главных праздников. Мама ждала с парада папу, я никого не ждала, просто знала, что придут, и пришли. И гражданские, и молодой Райкин муж с товарищем, и капитан-лейтенанты – в белом, как и положено, элегантнее, чем рояли. Игорь Дудин ещё и с девушкой Мариной. Она пианистка, а познакомились они в филармонии, где капитан-лейтенанты по инициативе Игоря повышали свой культурный уровень. Оказалось, что Игорь любит классическую музыку. Кто б мог подумать! Песня Городницкого про последний караван и другие в таком же роде мне казались его коронками. Но не арию же Ленского выдавать за столом!
Арии мы не исполняли, пели про море, и Марина подпевала мелодичным голоском.
– Имя у нее подходящее, – одобрил папа, когда гости разошлись. – Морская!

Игорь на Марине женился, и я порадовалась за них – за то, что у них оказались ещё и общие интересы. Я не разбиралась в классической музыке и уже тогда понимала, что не способна быть женой офицера или священника. Разве что подругой атамана из Гуляйполя! При условии, что он будет похож на моего папу, такой же добрый, храбрый и верный. Мне такой пока что не попадался, а если бы встретился... Я тогда не задавалась вопросом, каково было бы мужчине жить с женщиной по имени Амба!


Игорь Дудин успел поступить в Военно-Морскую Академию, и какое-то время мы переписывались. У него родился в Питере сын. Про Андрея и Бориса ничего сказать не могу. После крушения Союза люди метались по обломкам империи, как по тонущему кораблю, терялись и теряли друг друга, кто надолго, кто навсегда. Не всем удалось пережить крушение, а те, кто пережил, лишились ориентиров. Папа лишился. Он, и будучи в отставке, наблюдал с тоскливым ужасом за развалом оборонной мощи страны, а мама утешала его: «И это пройдёт. Пусть после нас, но пройдёт». Папа был слишком деятельным, чтоб верить в неведомое: своё потом он привык делать сегодня, и мамино «после нас» для него звучало приговором всей его жизни. Он хотел уйти из жизни на мостике корабля, а не в трюме с пробоиной, которую не заткнёт. Для него мой сын Марат сделался спасательным кругом.


Райка мне писала с Северов длинные письма. Никак не приживалась Райка в верхних широтах, всё ей там не нравилось – снег, холод, полярная ночь. Я отвечала, что и в пустыне, и в тундре можно найти много красивого – если захотеть, а северное сияние – это вообще что-то с чем-то! Где б она в Крыму увидела такое сияние! Обошлась бы уж как-нибудь, она южный человек, спит и видит яркие краски, зелень, скалы наши и море, которое какой-то идиот назвал Черным! Синее оно, синее! Райка выяснила, что так оно и называлось когда-то, а еще называлось оно Великим, а еще раньше – Понтом Эвксинским, Гостеприимным! Правда, эллины для начала нарекли его «Неприветливым», для них Таврика стала крайней точкой их перемещений по параллели. Сразу за Таврикой располагался Аид. Частью – на Тамани и Керченском полуострове, частью – на островах, которых теперь не существует, но когда греки в Таврике освоились, они переименовали Понт!.. Вот сколько важного Раиса узнала, благодаря жизни в гарнизоне, радоваться надо, а не скулить!
Райка была слишком активной, чтобы только писать мне жалобные письма, она занялась общественной работой. Создать на базе женсовета литературный кружок не получилось – офицерские жёны ничего не сочиняли, а из офицеров стихи писал лишь один. Он появлялся иногда у Райки с тетрадкой, и Раиса ему что-то советовала. Что этот мэтр мог насоветовать, даже представлять себе не хочу! Подозреваю, что Райка не столько слушала офицера, столько грузила его образчиками своего творчества, отчего он вскоре исчез из общения. Не дураком оказался!


Саня дома бывал редко, да и дома, как такового, не было. Дом появился, когда Райка родила одного за другим двух сыновей. Дом и дети отвлекли ее от грустной роли Овидия. Она забросила свои оды и увлечённо принялась налаживать быт. У неё ведь никогда не было своего дома! Зато теперь есть и дом, и настоящая, полноценная семья! А потом произошло событие, заставившее Райку окончательно повзрослеть: Александр чудом не погиб на субмарине. Райка описала мне, что случилось в том учебном походе. Загорелся отсек, пожар потушить не удалось, его можно было только локализировать, задраив отсек вместе с теми, кто в нём на тот момент находился. Тут без вариантов: либо пожертвовать частью экипажа, чтобы спасти корабль и всех остальных, либо погибнуть всем. Счёт шёл на секунды. Перед тем, как отсек задраить, в него всё же заглянули – а вдруг?! – и товарищ выдернул Александра, оказавшегося у самой двери. Остальные сгорели заживо, а у Райки изменились представления о жизни и смерти. И о любви. Райка полюбила своего Саню! До трагедии на подлодке она с ним просто жила, как то пристало верной жене, в заботе о нём, но без особенных эмоций, а после трагедии она ощутила Саню частью себя. Это она вместе с их детьми пережила аутодафе на глубине, уж не помню скольких метров! Райка стала молиться за Александра. Райка уверовала в Бога. Райка простила своих родителей и в письме к ним извинилась за все огорчения, которые она им причинила. Тиранозавры Райке ответили и даже пригласили приехать в отпуск, с детьми и мужем: детям южное солнце необходимо! Тиранозавры осознали, что дальнейший бойкот дочери для них чреват одинокой старостью. Той самой, когда стакан воды подать некому. Зато теперь у них есть внуки! Их род продолжился, а там, чем чёрт не шутит, продолжится и рабочая династия!


Райка в Севастополь приехала, когда подросли мальчишки. Без Сани. Сам он вырваться не смог, но настоял, чтоб семья оздоровилась и отдохнула в Крыму. Райка без Сани отдыхать не могла – волновалась за него и накручивала себя, да и приём, который ей оказали Манойло, радушием не порадовал. Тиранозавры остались жёсткими, а под старость лет сделались ещё и сварливыми. Дед, рассматривая внуков, брюзжал, что не рабочая они косточка, вырастут – пойдут по стопам своего отца, в золотопогонники! Бабка деду подпевала: туда пойдут, где платят хорошо, в офицеры. А кто строит офицерам их корабли и подлодки? Простые люди, такие, как Манойло! Бесполезно было им говорить, что никаких кораблей они отродясь не строили, но Райка, будучи на нерве, не сдерживалась, поднималась на защиту подводников, а потом брала детей и уходила к нам в гости. У нас – в атмосфере своего второго дома – вспоминала, что Бог велит всех прощать, и к Манойло возвращалась уже доброй христианкой. До следующей стычки с тиранозаврами. Бог Богом, а темперамент никто не отменял!

Сыновья Александра впоследствии по стопам отца не пошли – эти стопы ни к чему их не привели бы. Жизнь стала настолько лучше, настолько веселее, что парни предпочли осесть на «гражданке». Старший поступил в архитектурный – так причудливо отозвалась в нём Райкина любовь к творчеству, младший – на геологический. Александру при выходе в запас выделили квартиру в Севастополе, а тиранозавры доживали век в своей двушке. Её практичная Раиса  зарезервировала потом для одного из сыновей. Раиса в родной город вернулась крутой бабой, истиной в последней инстанции. Саню опекала, как мать, ради детей готова была из шкуры вон выскочить, мечтала о внуках. Самоотверженно трудилась на даче, оставшейся от Манойло, регулярно ходила в храм и осуждала меня. Что мне, в конце концов, надоело.

Мы не ссорились ни с Райкой, ни с Нинкой, просто тихо разбежались в разные стороны. Осознали, наконец, насколько мы разные. Я никогда не хотела жить, как они, а они укрепились в мысли, что живут – правильно, как положено женщинам, ежечасно жертвуя собой ради близких. Живи женщины иначе, человечество бы выродилось, а потом и прекратилось! Вероятно, в этом есть сермяжное зерно правды, но лично я от самопожертвования не получала ни удовольствия, ни удовлетворения, а значит, тупо истязала себя. Всё, что мы делаем из-под палки, к добру не приводит, а самопожертвование в форме самоубийства вызывает у меня негодование. Живой человек уже мёртв, если превратил себя в половичок возле двери. О чём можно говорить с половичком? О подошвах, которые о него вытирают! Зато он от этого себя чувствует самым важным аксессуаром быта!

К Нинке, поскольку мы живём через двор, я иногда заходила, но и она мне не радовалась, и мне с ней было смертельно скучно. С Нинкой можно было говорить только о её болезнях, о её прекрасном сыне Володьке и её прекрасных внуках Ване и Настеньке. Не говорить, точнее, а слушать Нинкины жалобы. У Нинки, как всегда, всё было ужасно, у её родных тоже, словно Нинка горемычность свою передала родным по наследству. Володька у матери бывает нечасто, он много и напряжённо работает экспедитором. А ведь он давно не мальчик, и с желудком у него плохо, и с сердцем, но куда денешься, раз он – единственный кормилец семьи. У его жены Галочки нашли рак, ей уволиться пришлось  – кому нужен больной сотрудник? – а лекарства дорогие! Внучке Настеньке тоже пришлось уволиться, она, чистая, хорошая девочка, отвергла притязания шефа, и он выгнал её с ором: «Такие, как ты, к моему дивану в очередь выстраиваются!». А ведь она такая ответственная, и дневала и ночевала на фирме, пока шеф где-то карнавалил, и договора составляла, и звонила по телефонам, вела всю деловую переписку! Это кто ж таких уродов нарожал, как тот шеф, молодой, щекастый, с брюшком, наглый неимоверно?! Требовал к себе сотрудников в неурочное время, мог и среди ночи вызвать, матом разговаривал с подчинёнными, только что руки не распускал. Мы таких в своём городе не видели, пока не понаехали с материка самые отмороженные и не сгребли всё под себя! Настенька работу ищет через Интернет, рассылает резюме, но пока что без толку. Да и где гарантии, что новый шеф окажется лучше предыдущего?! Ваня в армию нанялся по контракту, за него у Нинки тоже душа болит. Нинка свою хату отписала Ванечке, но такое нынче время, что неизвестно, кто кого будет хоронить! Меня – никто. Разве что Райка исполнит свой христианский долг. Все мои друзья уже умерли, кто физически, кто духовно. И квартиру мне отписывать некому. У Марата её тотчас отберут, а Кристине я б и половичок не завещала. Как и её мажорам. Кристина ждёт не дождётся, когда я двину кони, но я с этим максимально повременю. Надо мне напрячься и пережить Кристину! Без Кристины атмосфера улучшится, и Маратик себя почувствует человеком, и мажоры, Бог даст, окажутся не совсем пропащими.

Нинкины замечательные потомки тоже, скорей всего, ждут не дождутся, когда Нинка двинет кони. Володька, женившись, из их с Нинкой однушки ушёл жить в двухкомнатную квартиру тёщи, и до тёщиной кончины все там торчали на головах друг у друга. Там и сейчас не царство Божие на Земле, Ваньке точно было некуда жену приводить, вот он и подался в солдаты. Умрёт Нинка, внук расторгнет контракт или, во всяком случае, не продлит. Ничего он в условиях войны не расторгнет, так что Нинка может смело жить вечно! Точнее, прозябать. Нинка уже и о прошлом ничего не вспоминает хорошего. Отзывается добром о моих родителях, и за то ей спасибо, но разве не было у нас радостей, праздников, удовольствий?! У меня – да, а у Нинки – никогда и ничего?! Не плясала она шейк, не ходила на Фиолент. не наряжала новогоднюю ёлку? Что меня бесит в людях, так неблагодарность к Жизни!

Я перестала заглядывать к Нинке, когда поняла, что не существую для неё. Исчерпала резерв полезности! Мы сидели у неё на кухне за пустым столом, я слушала про Нинкиных страдальцев, а потом спросила, не найдётся ли у неё чашка чая. Нинка чая мне налила с видимой неохотой.

– А что, к чаю ничего нет? – усомнилась я, зная Нинкину хозяйственность.
– Я печенье и конфеты берегу для детей, – объявила Нинка жёстко. – Надо же их чем-то побаловать!

Райка скаредной не была, но меня сначала забавляли, а потом стали злить затяжные молитвы над чашкой кофе. Ладно бы, в моём доме, у себя я кофе прихлёбывала, не дожидаясь окончания ритуала, но у Райки этого делать не полагалось. В доме Райки полагалось проникаться религией, но я терпеть не могу насилие. Вдобавок, в доме Райки я стала лишней, не вписалась в её новое богомольное окружение. Стоило мне рассказать что-нибудь смешное, и смиренные женщины начинали на меня смотреть как на инфернальное существо. Приближается конец света, к нему надо готовиться, очищать псалмами душу, а не травить анекдоты! Анекдоты – от Дьявола! Вероятно, и наши песни от Дьявола! «От злой тоски не матерись...».

– А чего ты хотела? – ухмыльнулась Марьяна. – Мне Нинка и Райка всегда не нравились, эти девки пролетарские своего не упускают.

На сей раз я Марьяну не обвинила в снобизме с позиций эгалите, фратерните, либерте. Нинка и Райка меня с этих позиций потеснили.

– Они всегда нам завидовали, Изольда, и всегда тихо ненавидели, но пока они пользовались тобой, они это скрывали. Они привыкли лебезить перед теми, кто им выгоден, и посылать того, кто им уже больше не пригодится. Такая порода.
– Дворняжья? – уточнила я с сарказмом.
– Да, – не смутилась Марьяна. – Приласкаются к тому, кто их гладит, будут в глаза смотреть преданно, а помани их кто косточкой, бросят и убегут! Хорошо, если не цапнут на дорожку!
– Таково большинство нашего народа? – справилась я с прежним сарказмом.
– Всякого народа, Изольда, – вздохнула Марьяна. – На том и держится пирамида. Не случайно, наверное, раньше деньги в народ с папертей кидали, с возвышений, чтобы не оторвала толпа руку дающего.
– Не все люди ущербны. Вспомни моего отца, маму, своих родителей, порядочные, честные люди, а они ведь не были элитой.
– Были. Именно они и были духовной элитой общества. Те, кто метал бисер перед свиньями, те же свиньи, если не хуже.
– Крокодилы?
– Их есть много разных видов, но к элите они отношения не имеют, потому что не имеют даже смутных представлений о чести. О выгоде – да, но не о чести, не о достоинстве. Миром никогда не правили лучшие.
– Вероятно, у них были дела поинтересней!
– Наблюдая людей, я пришла к выводу, что только очень закомплексованный человек рвётся кем-то или чем-нибудь править, – проговорила Марьяна устало и снисходительно. – Лезть по головам и хрустеть костями. Итог всем известен и он – внизу, и называется могилой.
– Ну, не скажи! – рассмеялась я. – Пирамиды и мавзолеи придуманы, чтобы и смерть нас не уравняла!
– Полагаешь, владыки древности собирались стать музейными экспонатами? – рассмеялась теперь и Марьяна.
– Полагаю, что им так воздалось!
– А я думаю, им и при жизни воздавалось – её у них не было. Были извращённые представления о собственной значимости со всеми вытекающими последствиями. К сожалению, и с последствиями для всех, кто от них зависел. Но что унесли они в мавзолеи, кроме образцов чужого труда?
– Археологические находки! Лично я не хотела бы стать находкой. Не хочу оставлять по себе останки даже в виде праха. Хочу, чтоб его развеяли над природой.

Марьяна помолчала, глядя в окно, и улыбнулась глазами: «В этом наши желания совпадают».

Пока занимались похоронами папы, кто-то мне предложил застолбить себе местечко на кладбище, рядом с родителями. Я была никакая и совет пропустила мимо ушей, а когда вспомнила о нём, лень стало напрягаться. Разве что прикольнуться напоследок, потребовать, чтоб на моей надгробной плите начертали одно слово – «Амба», без дат! От кого я это потребую, от Кристины? Я очень живо себе представила, как, получив известие о моём отъезде с Земли, Кристина примчится знакомиться с наследством. И мажоров привезёт, и Марата, чтобы всё выглядело благопристойно. Марат с Эдуардом осядут на диване – один с несчастным, а другой с утомлённым видом, а Кристинка с Лауркой будут бегать по комнатам, заглядывать в ящики и в шкафы... Если тот свет существует, а с него всё видно и слышно, гадко я себя почувствую на том свете! Не утешусь расхожим «живым – живое»! Но ведь я не фараон, чтоб моё имущество хоронили вместе со мной! Сомневаюсь, что моё имущество понадобится Кристине, от меня ей нужны квадратные метры, а не тарелки и уж, конечно, не стоптанные туфли. Разве что фарфоровая балерина, дорогая безделушка, которую папа подарил когда-то маме на 8-е Марта. Папа «булочке» подарил балерину без всяких задних мыслей, просто он не умел выбирать подарки. Покупал то, что ему понравилось. Маме папа подарил балерину, а мне – плюшевого медведя. Помню, как я тогда обиделась: мне, чёрт возьми, не пять лет! А мама сказала: «Ты посмотри на этого мишку, он же такой добрый, весёлый! Папа подарил тебе радость, а мне – красоту, он подарил нам по кусочку своего сердца». Я не вняла – подростковый максимализм не позволил, а Нинка тут же нашла применение игрушке – в виде диванного украшения.

Позже я ловила себя на том, что во сне обнимаю мишку, и сердилась на себя. Мне был нужен в постели не плюшевый медведь, а мужчина, моё тело его искало, но душа и мозг сопротивлялись. Мне в постели был нужен не абы кто – абы кто не доставил бы мне удовольствия, даже наоборот, а тот, единственный, всё никак не находился…

Группа придурков, оказавшихся в нашем доме уж не помню, с чьей подачи, развлекалась тем, что швырялась моим медведем. Они так рьяно пуляли им друг в друга, что оторвали мишке лапу. Меня это привело в такую неуправляемую ярость, как если бы придурки изнасиловали девчонок, меня с трудом от уродов оторвали.

Мишку у меня выцыганила Нинка, для Володьки, и я ей отказать не смогла. Много раз потом об этом жалела, как если б совершила предательство – ведь это мне мой отец подарил кусочек своего сердца! Вероятно, я фетишистка. Вот и не хочу, чтоб мамина балерина досталась Кристине. А кому ещё может она достаться, чужой тетке? Балерину, книги, побрякушки я завещаю Марьяне. Лучше было б не завещать, а подарить, но бог весть, когда Марьяна окажется в Севастополе. Окажется ли…


Прежде Марьяна приезжала в город каждое лето, и при жизни своих родителей, и после. Ей от родителей досталась трёхкомнатная квартира в центре. Хату Таран сдавала через фирму, оговорив условие, что к её отпуску квартира должна быть освобождена от жильцов. О своем приезде предупреждала за месяц, и ещё ни разу ей не пришлось самолично выпихивать квартирантов. Подозреваю, что мне – пришлось бы!

Замуж Марьяна вышла за своего сокурсника Виктора. Удачно! Он был приписан к Министерству иностранных дел, походил на итальянского мафиозо, вставшего на путь исправления, и работал, по преимуществу, с итальянцами. Их дочь Радмила пошла по стопам родителей – тоже выучилась на переводчика и тоже вышла замуж за парня с латинской внешностью. За такого же парня вышла замуж их дочь, наречённая в честь бабушки Марианной. Таран все всегда называли полным именем, а внучку, чтобы не путаться, стали звать сокращённым – Яной. И Радмила, и Яна уродились светловолосыми и кареглазыми, смуглыми. В клане Таран золотистые локоны передавались по женской линии, а цвет кожи и тёмные глаза – по мужской. Причуда генетики? Трубникова нет – порассуждать об ассимиляции! Хотя Егор вряд ли помнит такое длинное слово. Он помнит слово «болт», если вообще что-то помнит.

В Севастополь Марьяна приезжала сначала с мужем, потом с мужем и семьёй дочери, а в последний раз приехала с Яной и её молодым мужем Емельяном, на мой юбилей. Виктор на большие расстояния уже не перемещался, а Радмила с супругом отпуск израсходовали зимой, на горнолыжном курорте. На мой юбилей мы в последний раз собрались все вместе, те, кто ещё остался, а на другой день я отправилась к Марьяне, посидеть и пообщаться вдвоём. Мы расположились в её комнате, у открытой балконной двери, а в зале Яна накрывала на стол. «Бесаме, бесаме мучо», – пела Яна, и, судя по возне и хихиканью, муж её призыву внимал. Потом он появился, улыбнулся нам белозубо, спросил, что мы будем пить. Есть шампанское, коньяк, есть две бутылки вина – десертное и сухое, одно Массандровского, а другое Инкерманского завода, но в крымских винах Емельян ещё не разобрался, какое из них лучше.

– Ну, шампанское нам уже не по возрасту, – заявила светским тоном Марьяна и махнула благословляюще рукой. – Ставь всё, что есть, разберёмся в ходе банкета.
Емельян исчез со словами: «Си, сеньора, буэно».
– Он у нас испанец, – объяснила его фразу Марьяна.
– Натуральный? – уточнила я с интересом.
– Ну, а какой ещё? Иванов.

Марьяна рассмеялась, довольная, а испанец Иванов в зале подхватил песню Яны: «Бесаме, бесаме мучо, танто, комо энтонсес, танто, комо айер», и до нас снова долетели звуки возни.
– Разрезвились мои Янечки, – проговорила Марьяна с такой ласковой улыбкой, какую раньше я никогда у неё не видела. – Марианна мужа Яном зовет. Не Емелькой же кликать такого знойного идальго!
– Почему не Хуаном?
– Потому что Емель-Ян!

Нас позвали к столу, и мы всё-таки выпили шампанского – и за встречу, и за знакомство, и за мои семьдесят лет!

Свой юбилей я собиралась провести в одиночестве – слишком мы стали старые, чтоб добираться друг до друга, но сначала позвонила Марьяна, что она уже едет, а потом нагрянули Райка с Саней, с цветами, с овощами и фруктами с дачи, и Райка бросилась на кухню резать салаты. Мне крикнула, чтобы я переоделась, сейчас ещё и Глебка пожалует и, может быть, Калистрат.

– Он-то с какой радости? – не поняла я.
– Соскучился по нам! – ответила Райка. – Ну, кому он, кроме нас, нужен, развалина?
– Он же, вроде, где-то снимается…
– Ты видела?! – рассмеялась Райка не без злорадства. – Вот и мы с Саней не видели, а мы иногда смотрим сериалы. Он, конечно, ещё на что-то надеется, с кем-то встречается, предлагается, даже разик отснялся в эпизоде, Глебка видел, но на главных ролях никто его не использует.
– Вот так проходит земная слава! – посочувствовала я Калистратову.
– А она у него была? – справилась Райка торжествующе и принялась яростно кромсать огурец. – Так не слава, Амба, так жизнь проходит, и чем большего ты ждёшь, пока молодой, тем меньше получаешь!
– Так не ждать надо было – действовать, – убеждённо заявил Александр.

Все мы и действовали, и ждали результатов, и все пришли к общему результату – ненужности. Все, кроме Марьяны, вот ей бы грех жаловаться на карму. Она и не жаловалась, и в карму не верила. Марьяна верила в смысл и значения имен. Каждое – не набор звуков, а шифр, ключ от которого находится во Вселенной. Назовут человека неподходящим именем, и вся жизнь у него пойдёт наперекосяк, потому что вместе с именем он получит и чужую судьбу.
– Обязательно плохую? – уточнила я иронично.
– Чужую! – отрезала Марьяна.
– А как угадать, какое имя – твоё?
– Это надо почувствовать, – растолковала Таран. – Мы всё главное постигаем чисто интуитивно, поэтому люди часто предпочитают именам прозвища. Из многих сотен людей с именем Александр лишь один получает заряд этого имени, его потенциал, остальные не к звезде подключаются, а к одному из её лучей.
– Или вообще не подключаются, – закончила я с издёвкой.
– Или не подключаются, – подтвердила Марьяна серьёзно. – Муж Раисы выжил потому, что он действительно – Александр, а вот Раиса и Нина не свои имена носят, и Калистратов совершенно не Дмитрий.
– А Трубников?
– Егор. Вот и живёт, как Егор, а не как Франческо Петрарка.
– А я?
– Ты, Изольда, сама себе всё испортила, когда решила стать Амбой!

Я промолчала. Возражать Марьяне было так же бесполезно, как доказывать Райке, что Бога нет. Пусть каждый верит, во что хочет, главное – верить. Интуитивно, как в детстве, когда ещё ничего не знаешь, а поэтому знаешь всё.


Нинка ко мне на юбилей явилась в домашнем платье и тапочках, объявила, что приготовит горячее. В качестве подарка она купила куриные окорочка, и сейчас их зажарит. От Амбы не дождёшься, что она встанет к плите, Амба и в молодости себя этим не утруждала, а теперь, наверное, вообще не помнит, как выглядит сковородка. Ах, простите, Амба себе жарит яичницу с колбасой, а иногда и картошку! Значит, в доме есть соль?! Отлично! Нинке помогать не надо, она быстро управится, а вкусное блюдо станет украшением праздничного стола! Равно, как салаты, как сыр и колбаска, которые тонко порежет Рая. Мужчины пусть пока откроют бутылки.

Мужчин на моём празднике оказалось четверо – Александр, Калистрат, Глеб и, удивительное рядом, Руслан. У Глеба и Руслана жён не было, а Дима свою Мансуру оставил дома: он не в гости пришёл – он вернулся в молодость! В ней он был свободен и прекрасен! Калистрат и теперь оказался неплох, я ожидала худшего, наслушавшись Райку. Ожидала увидеть деда, шаркающего подошвами по полу, а явился пожилой джентльмен, гладко выбритый, с ухоженными сединами, благоухающий парфюмом, всё такой же вальяжный, как черт-те-сколько десятилетий назад! Люди стареют, но не меняются.

– А где гитара? – справилась Райка так, словно на дворе у нас был семидесятый, а Дима миг назад покинул компанию.
– А где мои семнадцать лет? – парировал Калистрат.

Руслан выглядел морщинистым, полысевшим недорослем. Он был трижды женат, но ни одна из жён не устроила его маму, под пятой которой он и прожил свой век. Не родилось и не может родиться женщины, достойной Руслана! Только мама способна обеспечить ему уход, комфорт и ощущение гармонии с миром. Мама и на смертном одре переживала, как её мальчик останется без неё, вдруг его захомутает очередная шлюха?! Шлюхами мама называла и Русиковых жен, и вообще всех молодых женщин. Отец, вероятно, не имел права голоса или же предпочитал хату с краю – свою библиотеку. Теперь и Руслан предпочитал соблазнам жизни библиотеку. Да и не было у него соблазнов. Мама оказалась долгожительницей, и к моменту её кончины Русик на своей личной жизни поставил огромный крест. Даже больший, чем на маминой могиле.

Хуже всех сохранился Глеб, хотя выглядел подтянутым, аккуратным. Глеб вернулся из Афгана майором, орденоносцем, комиссованным вследствие контузии и ранения. У него рядом с сердцем застрял осколок снаряда, удалить который доктора не рискнули. В любой момент осколок мог зашевелиться, переместиться и убить Глеба, но пока что вёл себя тихо.

Это «пока что» подчинялось лишь воле случая. Помятуя о нём, Глебка так и не решился связывать с собой женщину, а тем более, заводить детей. Поселился в родном домике на Северной стороне, досматривал маму, а оставшись один, не запил. Освоил компьютер, переписывался через него с сослуживцами. Иногда они приезжали к нему в гости. С жёнами, с детьми, а потом и с внуками. Звали в гости его, но он никуда не ездил. Боялся, что не доедет. До меня через бухту добирался, и мы с ним хорошо сидели – вспоминали всё самое весёлое и всех наших. О большинстве их мы ничего не знали. Предполагали, что их уже нет, иначе нашлись бы. Люди тянутся к своим, в своё прошлое, как птицы в родные гнёзда.
Перед тем, как сесть за праздничный стол, я попросила Райку не читать сегодня молитвы.

– Не буду, – с христианским милосердием ответила Райка.


Мой праздник прошёл так весело, словно мне стукнуло не семьдесят, а двадцать, от силы – тридцать. Все смеялись, шутили, произносили тосты. Лишь третий по традиции ограничили печальным: «За тех, кто в море!». Но потом все вновь оживились, то и дело над столом звучало: «А помнишь?», «А помните?». Калистрат утратил вальяжность, Глеб забыл про осколок, а Райка – про Дьявола, которого мы тешим, так легкомысленно радуясь бытию и друг другу. Было бы странно, если б все вдруг тяжело задумались о душе! Мы свои души возрождали в себе, когда грянули с молодым чувством, с русским яростным надрывом «От злой тоски не матерись...». И я увидела Хроноса. Напротив себя, между Александром и Русиком – согбенного бородатого старичка в серой хламиде. Хронос хитро на нас посматривал из-под полей античной шляпы, а мы пели. «Не пухом будет мне земля, а ляжет камнем мне на грудь...». Мы бросали вызов и смерти, и Армагеддону. Так мне чувствовалось, и я показала Хроносу язык.

– Ты чего? – удивилась Нинка.
– Да так! – ответила я. – Дурь взыграла. Это я тем, кто нас похоронил! Не дождутся!
– Ты бессмертна, Амба, – заверил Калистрат, и я засмеялась: «Это потому, что монстры бессмертны?».
– Для кого-то мы монстры, а для кого-то – ангелы, – очень серьёзно заявила Марьяна. – Взгляд зависит от призмы в глубине человека.
– Вот скажи, почему ты не пошла на философский? – спросила Райка, не без издёвки, и Глеб ответил за Марьяну: «Все мы на него пошли, а потом всех отчислили, перевели в другие университеты».

Хроноса с нами и близко не было на встрече нового 1970-го года. Мои мама и папа ушли к друзьям, и мы толпой собрались в большой комнате. Стол накрыли вскладчину – колбаса, консервы, солёные огурцы под водочку, а мы с Райкой отварили картофель. Шампанское, как обычно, заменили шипучкой – и дешёвым «Крымским искристым» за рубль сорок, и более дорогим красным «Севастопольском игристым» аж за три с чем-то рубля! Его всё подчистую скупили потом немцы, после Чернобыля, оно оказалось едва ли не панацеей от радиации, но в канун 70-го  будущее всем виделось прекрасным! Искристым!

Глеб и Калистрат появились последними, после спектакля и проводов старого года в театре, и, помнится, водку принёс именно Калистрат. Выставил со словами: «Без национального напитка стол – сирота». Мы никто этот напиток не жаловали, предпочитали вино, только Дима и выпил рюмку – для форса, а потом тоже перешёл на вино. Проводили старый год, вспомнив самое хорошее, что в нём было, в терпеливом молчании выслушали Леонида Ильича – и отчёт о достижениях, и поздравления советскому народу, а потом телевизор выключили: праздничный концерт мы себе устроили сами. Пели, плясали, Светка в кухне обнималась с Андреем, остальных понесло на воздух – поздравлять прохожих. К ночи резко потеплело, и мы бегали по улице без верхней одежды, увешанные ёлочным дождём, с бутылками в руках. Прохожих нашли только возле Графской пристани – двоих или троих, спели им что-то бравурное и вернулись за свой стол, за которым одиноко сидел Руслан: он себе не позволял разухабистость. Дима в образе атамана даже наехал на него: «Ты вообще русский человек?!», но я Русика защитила: «Он интеллигент девятнадцатого века, он в твоём семнадцатом ничего не забыл!».

Ближе к утру все притомились гулять аки в семнадцатом веке, разбрелись по квартире и задремали, кто где смог умоститься, а утром сползлись пить пиво, которым предусмотрительно затарились лейтенанты. Со стола к приходу моих родителей убрали всё, кроме пепельниц, посуду помыли, так что маму и папу мы встретили культурно, вежливо и радушно: «С наступившим, Влада Романовна, Родион Максимович! Может быть, пива? Или, лучше, водки? Хотите?».
Папа посмотрел на маму, ответил: «Не знаю», и Райка бросилась к холодильнику: «Дядь Родя, тут ещё и огурчики! Солёные! И сало!».

Папа снова взглянул на маму, спросил: «А вино у вас есть?», а узнав, что нет, вздохнул с наигранным недовольством: «Что за молодёжь пошла! Что б вы делали без полковника Радченко! Зорька, тащи мой чемодан!».

В папином портфеле обнаружилась бутылка марочного муската, и все мы дружно-весело собрались у стола. Все, кроме Хроноса.


Имей я хоть какую-то склонность к оккультизму, к нумерологии, в частности, сочла бы число семьдесят счастливым. Яркая встреча семидесятого года, праздник молодости на мои семьдесят лет!.. Но у меня, похоже, никаких склонностей не было. Ни талантов, ни целей, ни идей – только тяга к удовольствиям. Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Но меня вполне устраивало, что я не служу Богу такой свечкой, как Раиса!
И Раиса, и Нинка взялись самоутверждаться надо мной. Повествуя о своих прекрасных детях и внуках, обе поглядывали на меня свысока. Они исполнили и долг перед природой, и предназначение женщины, стали хорошими хозяйками и самоотверженными матерями. И чего эти матери добились?

Нинка ходит на палке по магазинам, покупает себе овсянку и вкусненькое детям, чтоб задержать их у себя подольше. Дети затаривают Нинку корнеплодами, но тотчас же убегают, а ей хочется посидеть с ними за столом, пообщаться из души в душу… Райка суетится, себя не щадя: покупает в дом нужные красивые вещи, вкалывает на даче, варит варенье и консервирует овощи. Для кого? Им с Саней на двоих не нужны заготовки в промышленных количествах. Старший их сын приезжает к старикам раз в два года, младший, геолог, гостил у родителей лет пять назад. Оба холосты. Райка молит Господа, чтоб Он послал её сынам жён и детей, но пока что не получается. Может быть, напоролись некогда на такую, как Кристина, вот и стареют в одиночестве, предпочитая семье работу. Я могла бы сказать бабам, что в плане материнских достижений они почти не отличаются от меня, но не захотела сыпать соль на раны. Просто рассталась с бабами. Поняла, что не подруги у меня были, а приживалки. Марьяна давным-давно поняла это, сказав мне: «Эти две твои камеристки, они совсем не Констанция Бонасье!».

– Так и я не Анна Австрийская, – отозвалась я беспечно. – Какова королева, таковы и камеристки!
– Ты бы с ними поосторожней, – посоветовала Марьяна. – Они, если что, сами стащат у тебя брильянтовые подвески.

Не случилось у меня подвесок. Или я не знала, что они у меня есть, и не заметила, как их спёрли? Марьяна тоже не была моей подругой, скорее – товарищем. Потому я и призналась ей, что бывшие камеристки оставили в моей душе гниющий осадок – обиду, не достойную взрослого разумного человека.

– Это естественно, Изольда, – успокоила Марьяна. – Эмоции сильней разума, потому что первичны, а ты в своих камеристок вложила слишком много положительных эмоций. Теперь пошла отдача. Ты не пытайся с ней бороться, просто отойди в сторону. Представь, что ты пришла в кинотеатр и смотришь старый советский фильм.
– Про строителей коммунизма! – обронила я с усмешкой.
– Про них, – кивнула Марьяна. – Тебе и смешно, и грустно. Ты на копошение под собой взираешь как бы с высоты Эвереста.
– С высоты Эвереста копошения не видно, Марьяна. Там есть только небеса и снега.

Хорошо, если за небесами – живут, и оберегают нас, и любят!
Ни подруг, ни друзей у меня, как понимается, не было. Лейтенанты были друзьями дома, деятелям культуры наш дом оказался важней его обитателей. Всем, кроме пары-тройки человек, включая Трубникова, которого отвадила Раиса. Калистрат приходил, чтоб наслаждаться собой, а Глеб... Вот он – друг. Был им и остался. Глеб, если не совсем плох, до меня доберётся завтра, уже сегодня, и мы посидим, как раньше. Хорошо бы клуша Нинка не появилась! Теоретически я знаю, что о людях дурно думать нельзя, мы своими злыми импульсами причиняем им вред. Но что делать, если Амба сильней Изольды?! Пока Изольда размышляет, Амба бегает по стенкам и генерирует импульсы. По преимуществу, тёмные. Амба стала, а может, и была злым неправедным существом. Сострадать я могу лишь Глебу. Причем, жёстко сострадать, без соплей. Постараюсь рассмешить или изречь что-то умное, а потом мы выпьем за тех, кто в море…


Я варила себе кофе, когда возле Нинкиного подъезда остановилась машина. Из кабины вылез парень в пятнашке. Неужели с Нинкой так плохо, что внука отпустили из армии?!
Я выбралась во двор, увидела Нинку в чёрном. Внук бережно вёл её к машине. Нинка заметила меня, крикнула: «Галочка умерла!».

– Мои соболезнования, – ответила я дежурно. Стоит ли скорбеть о человеке, который отмучился? Нина не скорбела – переживала за внука, как он отреагирует на смерть матери. Внук реагировал спокойно, как человек, для которого смерть – любая – стала частью повседневности.
– Это мой Ванечка! – указала на него Нинка.

Если я и видела Ванечку раньше, то не рассматривала. Теперь рассмотрела. Он был длинный, как Лёха, сухощавый блондин с высокими скулами и восточным разрезом голубых глаз. Незаконнорожденный прапраправнук хана Батыя! Трубников, где ты бродишь?!

Нинка с внуком уехали, а я вернулась к себе пить кофе. Колокол, конечно, звонит по всем, но если слушать его, и кофе не сваришь. Не говоря уже о том, чтобы спеть, заглушить своей удалью и пальбу, и стенания, и кладбищенский духовой оркестр. Сегодня с последним караваном с Земли ушла незнакомая мне Галочка, мир праху её, а мне – мой новый день!


Я старалась вспоминать лишь хорошее, то, что доставляло мне удовольствие – свадьбы, а не похороны. Правда, свадьбы большинство наших играло уже в других городах, а у Нинки и со свадьбой всё получилось по её карме. Точнее, не получилось. Порожняки сочли преступным тратиться на застолье для незнакомых людей, объявили, что отметят бракосочетание дома, в семейном кругу. Лёха позовет друзей, а Нинке позволяется пригласить родителей и свидетельницу. Семёновых Нинка не пригласила бы, точно зная, как они себя при виде выпивки поведут, а я отказалась от почётной роли свидетельницы. Оскорбилась за родителей. Моя мама шила Нинке подвенечное платье, а мой отец Нинку содержал, называл приёмной дочкой. Нинка не настояла на их участии в торжестве, овца!

Вместо меня в загс пошла Раиса. Вернулась расстроенная и расстроила нас. Лёха с «бригадой ух» отрывался в полный рост, его предки следили, чтоб никто, кроме Лёхи, не сожрал лишнего, а Нинка сидела за столом, как казанская сирота, даже не в свадебном наряде – а ну как заляпает, а его продать можно! Слушая Райку, я негодовала. Ненавидела и Порожняков, и Нинку. За то, что овца! Надо было мне идти в свидетельницы, я бы показала гадам кузькину мать! Чем бы это закончилось для Нинки? Да не хуже, чем закончилось! Правда, тогда у неё не родилось бы Володьки. Скорей всего, Нинка под влиянием девичьих иллюзий порвала бы отношения со мной, а я бы недоумевала, страдала, безуспешно пыталась Нинке что-то объяснить. Зачем? Я ведь вздохнула с облегчением, когда Нинка от нас съехала. Мне хотелось, чтобы и Райка съехала. Я устала от своих камеристок, но я к ним привыкла, привязалась к ним по-родственному. Или – по-интернатовски? Считала себя ответственной за них. Глупость. Если человек хочет быть несчастным, то это его право. И не только право, но и установка. К чему привела меня моя установка? Да к тому, что и всех. К одиночеству.

В молодости Нинка мне сказала печально и доверительно: «Будь ты, Амба, мужчиной, я бы вышла за тебя замуж».

– Будь я мужчиной, я бы на тебе не женился, – обломала я Нинку.
– Почему? – расстроилась она. – Я хозяйка хорошая.
– Ты унылая, Нинка, нудная, а мужчине, кроме борщика, нужно ещё и... поговорить!
– Значит, ты женился бы на Райке! – вздохнула покорно Нинка.
– Да Боже упаси! От неё даже Трубников сбежал! А меня бы посадили! За убийство! Если б Райку перемкнуло почитать мне поэму! А её бы перемкнуло! Чтоб я понял и проникся, как мне дико повезло! Не у каждого жена – ещё и Поэт!

Мне повезло родиться женщиной. Будь я мужчиной, пожалел бы, возможно, Нинку. Или Райку. Обеих. И тогда всё б вышло хуже не бывает! Нинка – бледная поганка в борще, Райка – жменя перца чили в пломбире, а я? Может, это и не самая большая удача – родиться женщиной!


Где-то на планете живёт мой бывший муж Бронислав. Если бы не жил, я бы знала, потому что мир тесен. Мы ещё скрипим, два сухих дерева, но вдалеке друг от друга. Не в пространственном – в психологическом далеке. Тем не менее, Бронислава я вспоминаю хорошо, с удовольствием. В том, что прожили мы вместе чуть больше года, его вины нет. Надо быть уникальным, чтоб терпеть рядом женщину по имени Амба, но тогда, во временном далеке, мы не знали индивидуальных особенностей друг друга. Мы друг другом проникались, не принимая в расчёт, что все люди – разные. Есть тётки утомительные, как Нинка, есть умные, как Марьяна, а есть разбойницы. На любой вкус, короче! Как и мужики. Одни типа Калистрата, другие – как мой папа, Игорь Дудин и Глебка, третьи – как Бронислав.

С Брониславом познакомились мы на кладбище. Уж не знаю, насколько это знаково или символично. Я приехала на могилы мамы и папы, а могилы его родных находились рядом. Никаких других людей поблизости не было, на весь сектор некрополя только я и Бронислав. У меня сломалась зажигалка, я попросила огня, и Бронислав ко мне подсел. И у него, и у меня имелось по шкалику и по краюхе чёрного хлеба. У него – ещё и печенье, он оставлял его на могилах для птиц, собак и бомжей. Мы помянули наших старших, разговорились, и я пригласила его к себе. В тот день, в память о родителях, я наготовила закусок, есть которые оказалось некому. Бронислав приглашение принял.

Мы общались, слушали музыку. Бронислав любил классическую, я – бардовскую, но тогда разница во вкусах нас не смущала. Слушали и ту, и другую, а потом я даже пела – в память о родителях – и про друзей-однополчан, и «Раскинулось море широко». Бронислав остался у меня на ночь, а утром принёс мне кофе в постель.

Так и закрутилось. Мы плохо знали друг друга, и поэтому нам было хорошо. Мне на момент знакомства стукнуло пятьдесят пять, но выглядела я гораздо моложе, ещё даже не вышла из детородного возраста: он, как и срок жизни, у каждого свой. Брониславу было шестьдесят два, он много лет был в разводе. Я, на свою удачу, выйти за Дэна не успела – Дэн испарился, едва узнав, что я забеременела. Я хотела забеременеть от Бронислава. С Маратиком радостей материнства я не познала, было как-то не до них, а в зрелые годы возмечтала восполнить пробел. Представляла, как буду пеленать малыша, кормить грудью, гулять с ним по скверику. Мечта не сбылась, муж оказался бесплодным, но меня это не слишком расстроило. Нет так нет! Будем, значит, жить друг для друга. В конце концов, дети уходят в свою собственную жизнь, и везёт тем родителям, кто остаётся вдвоём, как Райка и Саня, тогда им есть о ком заботиться.

Правда, я не слишком заботилась о быте, домашние хлопоты меня угнетали. Бесполезная трата времени и энергии! Не успеешь вымыть пол, как он уже опять грязный! Есть в мире люди, посвятившие себя мытью полов, они пластаются по ним с утра до ночи, но уже в день их похорон полы затаптывают! Грешно тратить жизнь так нерационально, полезнее почитать или посмотреть умный, впечатляющий фильм. Благо, такая возможность появилась, потому что Бронислав переселился ко мне с компьютером. Он на нём работал на какую-то фирму или фирмы, я в подробности не вникала: в эру, когда я обучалась на инженера, компьютер относился к области научной фантастики. Работал Бронислав на дому, он, как и я, не выносил казённую обстановку, но и будучи трудоголиком, иногда уставал. Тогда мы находили хорошее кино в Интернете или слушали аудиокниги. Это было ещё интересней – мы себе кино крутили сами, создавали и героев, и ситуации такими, какими видели их внутренним зрением. За компьютер Бронислав усаживался, едва пробудившись, а уставал уже ближе к вечеру. Правда, делал перерывы на перекусы с чашечкой кофе.

Я никогда не мешала ему работать. Спрашивала, будет ли он обедать, и если муж отвечал «потом», не загружала избытком женской заботы. Если Бронислав говорил «да, пожалуй», шла на кухню и подогревала еду. Муж за обедом следовал поговорке «когда я ем, я глух и нем», он продолжал трудиться – мозгами, и я не вмешивалась в мыслительный процесс. Убедилась, что он даже не замечает, что ест – борщ, кашу или яичницу – мыслительный процесс уничтожал вкусовые рецепторы. Возрождались они за ужином, и тогда, если ужин не сводился к бутерброду, Бронислав изрекал прочувствованно: «Очень вкусно!». Я выводы сделала и старалась, чтобы ужин был полноценней обеда. Когда мне надоедало наблюдать спину мужа, я отправлялась в город. Заваливала к кому-нибудь из знакомых, чьих супругов не слишком раздражало моё вторжение, или оседала в кофейнях. Собеседники всегда находились, крымчане – народ общительный.

– Ты куда подевалась? – вопрошал Бронислав, если дома я появлялась поздно, в лёгком подпитии. – Я волновался!
– Я ж тебе говорила.
– А я не слышал!

Так мы жили, почти молча, пока в мой дом, как в родную гавань, не потянулись друзья-товарищи. Кто-то вернулся в город навсегда, кто-то оказался в нём проездом, кто-то нагрянул отдыхать; одни пережили драму с последующей депрессией, другие оказались на грани депрессии, и всем потребовалась неунывающая Амба. Психотерапевт из меня никакой, но и повеселить, и разозлить я могу, а злость порой бывает полезной, встряхивает человека, как шторм застоявшуюся воду. Мы с приятелями не резвились над душой у моего мужа, уходили в другую комнату, но само присутствие в доме посторонних Бронислава нервировало. При посторонних он не мог ходить по квартире в трениках и старой футболке – он себе такого не позволял, и раздражался, если сталкивался с кем-то по пути в туалет или на кухню. Бормотал «извините», ретировался к компьютеру и тупо таращился в экран, потому что работать уже не мог. Звал меня, чтобы я принесла ему чашку чая. Почему он сам себе не нальёт? «Там кто-то», – отвечал Бронислав. Присоединяться к моей компании муж отказывался категорически. Заявлял: «Мне эти люди совершенно не интересны». Мне они были интересны уже потому, что нуждались в Амбе. Среди них случился бывший капитан-лейтенант Борис – заглянул по пути на ЮБК. Борис с флота ушел, выучился на фармацевта, работал в частной фирме, которой руководила жена. Обычно они отдыхали в Турции, но в то лето Боре захотелось в Крым, просто кровь из носа, и жена возражать не стала. Некрасивая, но умная, дорожит не только бизнесом, но и семейным гнездышком, в котором подрастают трое птенцов, две девочки и мальчик. Что известно Боре про Игоря и Андрея?  Ничего. Они уже давно не встречаются. Мы с Борисом тоже больше не встретились, но его визит оказался последней каплей в чаше терпения моего мужа. «Друзья вспоминают минувшие дни и хату, где вместе нажрались они!», – громко продекламировал Боря, и этим глубоко шокировал Бронислава. Муж заявил, что он разводится со мной и съезжает из сумасшедшего дома. Я не удивилась, но огорчилась: встречать старость вдвоём и приятней, и надёжней, чем в одиночку! Спросила, не передумает ли муж, он ответил, что с него хватило всяческих недоносков. Компьютер он оставляет мне, себе купит новый, а мне потребуется возрождать мой мир от нашествий с помощью фильмов, аудиокниг, музыки.

Нашествия можно и прекратить. Со своими «недоносками» я буду видеться на нейтральной полосе. Уверен ли Бронислав, что поступает правильно?
– Неважно, – ответил муж. – Всё равно мы скоро умрём.

Свадьбы у нас с Брониславом не было. Он сказал, что людям нашего возраста ни к чему устраивать пирушки в честь того, что они узаконили отношения, это даже неприлично. Расписались на задах загса, а дома пили вдвоём шампанское с шоколадкой. После развода я пила водку наедине с собой. Три дня не подходила к телефону и никому не открывала дверь. На четвёртый день поехала на кладбище – не для того, чтобы найти там бывшего мужа – к папе и маме. Надо было и мне кому-то поплакаться! Я скучала по Брониславу. На свой лад я его любила.

Я шла по проспекту Нахимова к кафе «Нептун». Там, рядом с театром, собирались на открытой площадке служители Мельпомены в промежутках между служением, там ждали меня Калистрат и Глеб. Я шла быстрым шагом, предвкушая радость общения, когда под ноги мне сверху свалилась книга. Толстая, в кожаном переплете, старое, с ятями, издание «Библии». Это я поняла, подняв книгу. В тот же миг из окна третьего этажа высунулся всклокоченный мужик и закричал панически: «Стой там! Я сейчас!». Я осталась, где стояла, а он выскочил из арки ворот бегом – бородатый, растрёпанный, в пижамных штанах.

– Это моё! – объявил так, словно я собиралась присвоить книгу. – Я на секунду отлучился, а её как ветром сдуло. Я читал у окна, молился. Даже не знаю, как она могла упасть с подоконника.
– Да забирайте! – ответила я. – Молитесь на здоровье!
Он просиял, бережно прижал к себе Библию, и мы с ним расстались.

Глебка не усмотрел ничего сверхъестественного в том, что книга упала. Положил её мужик неаккуратно, на край, вот и свалилась вниз под собственной тяжестью, но Калистрат пророчески воздел палец: «Всё не случайно!».

– Ты ещё скажи, что ни один волос не упадёт с головы без Божьего повеления, – поддел его Глебка, и я подхватила: «Люди лысеют по Божьему повелению? Не потому, что у них такая предрасположенность?».
– У них такая предрасположенность по воле Божьей, – рассмеялся Глебка.
– А вы зря прикалываетесь! – осудил нас Калистрат. – Что вы вообще знаете о Божьей воле?
– А ты? – спросила я, тоже со смехом.
– Я знаю, что она существует, и что не случайно именно на Амбу упала именно Библия! Амба, это знак. Я не знаю, какой. Предостережение или благословение, но книга упала на тебя свыше!
– С третьего этажа «сталинки», – уточнила я весело. – Всего-то! Не с неба!
– Книга не могла упасть с неба! – раздосадовался Калистрат. – Вы хоть что-то понимаете в символах или вы совсем тупые?!
– Так и что мне теперь делать? – справилась я с прищуром. – В церковь бежать?
– Никуда не надо бежать! – поморщился Дима. – Надо задуматься о том, что ты делаешь, углубиться в себя.
– А ты часто углубляешься, Калистратик?
– А ему рано, – ответил Глеб. – Ему на башку не падало Святое Писание!
– Так мне тоже не на башку.
– Под ноги! – взвыл Дима по-пророчески. – Чтоб ты уразумела, куда идешь! Хорошо, не переступила…

До сих пор не понимаю, был в тот день Калистратов в образе или верил в то, что глаголет, но мы с Глебом не воспринимали его всерьез. Мы сидели втроём за столиком, потягивали пиво, курили, и уже через час думать забыли и о Библии, и лохматом мужике, и о Боге. А ещё через день появился Дэн.


Дэна привела Светка, она тогда с ним крутила. И с ним, и с Андреем, и ещё с кем-то. Светке доставляло удовольствие привлекать к себе парней, а потом отшивать. Делала она это просто, без угрызений совести. Совестью за Горобец угрызалась я. Даже спросила, не боится ли она на всю жизнь травмировать человека. «Да что с ними станется, с кобелями! – отмахнулась Светка. – Они себя любят, а нас хотят!».

С этим я согласиться категорически не могла. Представляла себе, что бы стало с моим отцом, если б мама заявила ему: «Ты мне надоел, пошёл вон!».

Я б о Дэне и мечтать не посмела, будь он Светкиным парнем, но Светка Дэном развлекалась недолго, и он, страдающий, униженный и оскорблённый, стал приходить ко мне. Изливал душу, недоумевал, спрашивал совета. Я ничего посоветовать не могла уже потому, что влюбилась в него с первого взгляда. Чувства свои скрывала так тщательно, что старалась на Дэна лишний раз не смотреть, хотя даже смотреть на него было удовольствием. Херувим! Блондин с васильковыми глазами и профилем античной скульптуры! Правда, был этот херувим надменней, чем Калистрат и Марьяна вместе взятые. Он был и высокомерен, и капризен, и самозабвенно любил себя, но он искренне страдал оттого, что Горобец его бросила. Не он её, а она его! Он страдал, а я ему сострадала, потому что влюбилась. В его ангельский лик влюбилась, в свою любовь. «Да он полное ничтожество, Амба! – втолковывала мне Светка.
– Вообще не мужик!».
– В каком смысле? – настораживалась я.
– В психологическом! – отвечала Светка. – Инфант! Он ещё хуже, чем наш Русик! С тем хоть поговорить можно, а этот – цветок! Поставьте на видное место и любуйтесь!

Я любовалась, обольщалась, обманывалась, я никого не хотела слушать. Моим маме и папе Дэн сразу не понравился, но они молчали, ждали, когда я вернусь в ум. Райка и не пыталась что-то вякать, вздыхала. Парни Дэна вышучивали безжалостно, а он обдавал их ледяным презрением. Все вокруг меня были умными, все были против наших отношений с Денисом, но я упрямо раскручивала своё кино. Состояло оно из нескольких серий. В первой я Дэна утешала и, мне казалось, между нами возникло духовное родство. Во второй наше родство стало физическим, а в третьей Светка пожалела меня.

– Не будь дурой! – сказала Горобец. – Хочешь, я докажу, что ты ему на фиг не нужна? Стоит мне его поманить, и он тут же ко мне примчится!

Светка поманила, и Дэн к ней примчался. Не из любви – из оскорблённого самолюбия, как он сам же потом признался. Но пока он ублажал самолюбие, я себе места не находила. И моё самолюбие было уязвлено, и душа моя горела, и Светку я возненавидела. Собака на сене! Казанова! Я не в силах была находиться с Денисом в одном пространстве и на зимние каникулы подалась в Москву, к Марьяне. Родители с дорогой душой профинансировали поездку. Марьяна жила в общаге, но мне помогла снять комнатку, где мы общались и с ней, и с Егором. Он обитал в рабочем общежитии, приводить нас к себе не мог – в ту эпоху за нравственностью постояльцев следили по-церберовски! – зато сам фактически вселился ко мне. Мы стали любовниками. Я должна была забыться, оторваться, доказать себе, что я – лучшая, а Трубников, не чужой человек, земляк, оказался очень кстати. Правда, только в постели и за столом. Завязав со стихоплётством, Егор стремительно деградировал. Он много пил, хоть и не до усрачки, и взахлёб трендел о своих амурных победах. Я легко себе представила, что он будет рассказывать обо мне, и без сожалений рассталась с Трубниковым. Навсегда и почти по-Светкиному. Когда летом он приехал в Севастополь, я отказалась с ним видеться. «Да почему?! Нам ведь было хорошо вместе!» – «Что было, то прошло, без следа!».

Со Светкой мы помирились после долгой доверительной беседы. Светка проанализировала причины своего казановства. Она чуть не умерла при рождении, и это определило дальнейшее: Светке захотелось урвать от жизни своё прямо сейчас, немедленно, потому что завтра может и не случиться, все мы ходим под кирпичом! Светка была ребёнком любви. По поверьям такие дети – красивые. Но они же – незащищённые: ни за них, ни за их матерей некому постоять. Светкина мать в роддом попала на пересменку, и о ней в суете забыли. Когда вспомнили, ребёнок уже почти задохнулся. Светку кое-как вытолкали из материнской утробы, но при этом простудили. Чтобы не возиться с доходягой, соврали матери, что младенец родился мёртвый. Мать не поверила – она слышала плач ребёнка, пригрозила акушерам и прокуратурой, и Богом, и всеми медицинскими начальственными богами, и Светку реанимировали. Но, наверное, такие испытания не проходят бесследно ни для организма, ни для натуры. Мама Светки вышла вскоре замуж за серьёзного, обеспеченного мужчину, он Светку удочерил, и всё вроде бы наладилось. Кроме подсознания Горобец. Что до Дэна, то в гробу она его видела. Она ведь прямо мне сказала, что поманила к себе Дениса, чтобы я убедилась, какое он дерьмо! Убедилась я в этом уже в четвёртой серии мелодрамы, когда Дэн возвратился с Сахалина, куда отправили служить его папу. Дэна папа пристроил мичманом на склад, но у Дэна социальных амбиций не было. Он не стремился в кого-то вырасти и по-прежнему очень себя любил. Он – себя, а я – его. Дэн обошёлся мне в сто лет плотского одиночества.


В ожидании счастья – королевича на белом коне – я не сидела у окошка, подперев рукой щёку, и училась, и веселилась, но, окончив институт, впала в оторопь: а теперь-то мне куда, в какое-нибудь КБ?! Мне туда не хотелось. Мне хотелось на вольные хлеба. Я сделала всё возможное, чтоб меня уволили с каторги – с завода Муссон – без отработки, но хлебов, которые я вкушала бы с аппетитом, никак не находилось. Я застряла на папиной шее, это было неправильно, некрасиво, и я решила уехать. На крайний Север подамся, за длинным рублём! С чего я взяла, что на Севере нужны инженеры? А я свой диплом спрячу подальше, запишусь в люмпены, а если повезёт – в стрелки ВОХР. Если что и умею я хорошо, так стрелять.  Папа заметил, что в «вохры» идти не обязательно на Северах, можно и здесь. Да, но не ту я секцию посещала, нет у меня ни грамот, ни медалей, подтверждающих мой талант. Ничего нет, кроме умения. Грамот нет, а выход всегда находится! Папа через свои  связи и каналы устроил меня  в воинскую часть мичманом. Не учёл отец, что я ещё не израсходовала идиотизм! Подозреваю, что его запасы неисчерпаемы, а тогда он из меня пёр, как лава из кратера.

Свой идиотизм я сочетала с коммуникабельностью и очень скоро подружилась с офицерами нашей части. Я ведь была весёлой, остроумной, ни с кем не заигрывала и пресекала заигрывания со мной: на меня с далёкого острова смотрел васильковыми глазами мой суженый! Сослуживцы в его существование верили и уважали мои чувства. Я для них была своим парнем.

Командир совершил ошибку, назначив меня дежурным по части на 23-е февраля. Он решил, что женщина поведёт себя ответственно, проследит за порядком и дисциплиной вместо того, чтоб отмечать День армии и флота. Сам он ушел домой за праздничный стол, а товарищи по оружию набились в мой кабинет. Не пустые пришли, но, как обычно, все позаботились о выпивке, а не о закуске. Она свелась к банке кильки и яблоку, зато алкоголя оказалось, хоть залейся, всякого разного, так что праздник мы отгуляли с национальным размахом. Офицерам предстояло продолжение банкета – в городе, в семьях и компаниях друзей, они это учитывали и кабинет мой покинули на своих двоих. Мне полагалось оставаться на посту до утра. Я и осталась, и счастье, что на нас в ту ночь никто не напал: дежурный по части отрубился с незатушенной сигаретой, сжёг берет и бушлат, но не проснулся. Пожар ликвидировал караульный матрос, он потушил и дежурного. Матроса я не запомнила – запомнила командира. Он был в таком шоке, что не сразу обрёл дар речи. Обозрел стол с окурками и ассортиментом стеклотары, а потом – меня. При его появлении я нашла в себе силы встать и доложить, что никаких происшествий за истекшие сутки не случилось.

– А это – что?! – сдавленно спросил командир. Из уважения к моему отцу он на меня матом не наехал. – Что это, я спрашиваю?! – Он указал на стеклотару. В одной из бутылок ещё оставалась водка, и мне очень захотелось, чтоб командир поскорее покинул кабинет. Никаких других чувств у меня в тот миг не возникло, ни стыда, ни страха перед наказанием, ничего не возникло в отравленном организме, кроме убеждённости, что нельзя подставлять товарищей по оружию. Надо брать вину на себя. И я ответила командиру, что виновата, не сдержалась, отметила праздник.

– Одна?! – не поверил он. – Это ты одна столько выжрала?!
– Так я же русская! – ляпнула я первое, что пришло на язык. – Для меня столько не предел.
– А сколько – предел? – рявкнул он, багровея. – Сколько тебе хватит, чтоб сжечь воинскую часть?!
– Не часть, – возразила я, тупая от выпитого. – Жечь надо гнёзда мирового империализма…
– Что?! – завопил командир.
– Гнёзда. Но они далеко.
– Мичман Радченко! – грянул командир вне себя. – Вы не достойны служить в рядах Вооружённых Сил!

Я и сама знала, что не достойна. Да и не хотела служить. Не решилась огорчить папу, а в итоге опозорила себя и его.

Когда командир выскочил за дверь, я опохмелилась и осмотрела убытки, нанесённые мной Министерству обороны в виде испорченного казённого имущества. Могло быть и хуже, а такие убытки я в состоянии возместить – какую-то денежку заработать успела. Куда важней обезопасить товарищей по оружию. Один из них сунулся ко мне, перепуганный – все уже про всё знали – но я его выставила со словами: «Вас тут вчера не было!».

Возвращаться домой я не решилась – отправилась к Светке. Мне было и стыдно и – смешно, и Светка, слушая меня, тоже смеялась. Может быть, потому, что про праздник я рассказывала не покаянно и уныло, а весело?
– Жаль, не в Пентагоне вы погуляли! – оценила Светка.
– Жаль! – согласилась я.


Я понадеялась, что к вечеру мама папу хоть немного успокоит, но он ждал меня, чтоб сказать всё, что он думает про моё безобразное, безответственное и, можно сказать, антисоветское поведение! Из-за таких, как я, не наступает мир во всем мире! Это такие, как я, уничтожают атмосферу, а ещё раньше уничтожили мамонтов!
Папа не кричал. Сдерживал себя, что сил есть, но чеканил слова и смотрел на меня в упор своими пёстрыми, «крапчатыми» глазами. Хамелеонистыми, как их называла мама. Они, в зависимости от освещения, были то тёмными, то светлыми, в цветных пятнышках. Сейчас они были пронзительно-чёрными.

Я молчала, мне крыть было нечем, а ни оправдываться, ни каяться не хотелось – ненужная трата слов. Хотелось исчезнуть, забуриться куда подальше. На материк, на Магадан, а еще лучше – на Сахалин, к любимому Дэну. Его там уже не было, но я об этом не знала.

Мама попыталась разрядить обстановку. Положила папе руку на плечо и сказала с улыбкой в голосе: «Ей нельзя доверять оружие, она развяжет Третью мировую войну».
– По пьянке! – выкрикнул папа. – И мы её проиграем! С таким личным составом, с такими офицерами! Изольда, с кем ты пила?!
– Одна, – выдавила я с непреклонностью пленного партизана.
– Мне-то не ври! – возмутился папа. – Я жизнь прожил, знаю, сколько в человека влезает!
– Я другое поколение, – буркнула я в пол, и папа воззвал к маме: «Влада, ты слышала?! Это мы что, инопланетян нарожали?!».

До Сахалина добираться мне было не на что, и я добралась до Центра занятости. Вопреки предостережению мамы, нанялась в стрелки ВОХР на полувоенный объект. Папу это сначала напрягло, но потом успокоило – я на дежурстве не меняла карабин на стакан. А потом появился Дэн.


Возвращение блудного Дэна насторожило моих родителей. Папа даже решил поговорить с Дэном о будущем – как он его планирует? Собирается он поступать в училище, чтобы потом достойно служить Отечеству, или намерен всю жизнь просиживать штаны на вещевом складе? (В целях безопасности Отечества, на продуктовый склад Дениса не запустили – он умел удовлетворять свои гастрономические потребности на халяву!).
Дэн с явной неохотой ответил, что его всё устраивает – и звание, и должность. Не место красит человека, а человек – место.
– Что-то планировать – это то же, что плевать против ветра, – просветил он моего отца. – Всё равно всё получится, как получится.
– То есть, что? – не понял отец. – Ни к чему не надо стремится, добиваться?..
– Контролировать надо свои желания, – снисходительно объяснил Денис.

– Так желания или стремления? – тут же уточнил папа. – Под лежачий камень вода не течёт, а если плыть по течению, куда вынесет, то куда тебя вынесет?
– В Мировой океан, – устало сообщил Дэн. – В конечном счете, всё выносит туда.
– Это в каком, в конечном? – не успокоился папа, и я вступилась за Дениса: он не партия и правительство, чтоб разрабатывать пятилетние планы, которые выполнять надо в три дня, он из тех, кто не берёт на себя лишнего, неподъёмного, типа задачи по спасению человечества.
– А какую он задачу берёт? – справился отец хмуро.
– Штаны просиживать, – не без издёвки ответил Дэн.
– А чего б не просиживать! – парировал папа. – Просидит одни, вынесет со склада три пары новых!
– Если вам потребуется, вы мне скажите, – предложил Денис преувеличенно вежливо. – Вам я обязательно вынесу.

– У тебя таких не найдётся! Полковничьих! – объявил отец с вызовом, и я пришла в замешательство: как мне расположить друг к другу двух дорогих мне людей – отца и возлюбленного? Отец и возлюбленный консенсуса не достигли, но Денис продолжал приходить – ко мне! – а отец здоровался с ним сквозь зубы. Дэна ничуть не смущало неприязненное отношение к нему моего отца – он был выше этого, а отец предвидел мою реакцию. Весь мой облик излучал животную страсть вкупе с патологической преданностью избраннику. Вздумай папа отказать Дэну от дома, я бы тут же хлопнула за собой дверью. И куда бы я пошла? Да хоть на склад! Придумала бы, куда. Мне на ум не приходило, что Дэну я нужна лишь в сочетании с квартирой, где его и обслужат, и обласкают! Удовлетворят полностью!

Дэн исчез, когда узнал, что я беременна. Не стал кричать, что он ещё молодой и не готов стать отцом – исчез молча. Знал по опыту, что я не буду его преследовать.

Преследовать Дэна собрался было мой отец – папа пришел в неистовство, узнав о ретираде Дениса, пообещал убрать его с флота сраной метлой. Если не с флота вообще, то из Севастополя. Папа до командующего дойдёт, но добьётся, чтобы Дэн в дальнейшем расхищал склад в богом забытом гарнизоне! К счастью, мама убедила папу не трогать дерьмо, не поднимать шум на весь наш гарнизон.

– Но ведь он ребёнка сделал Зорьке! Он сделал! – горячился отец.
– Мы вдвоём сделали, – защитила я Дениса. – Один он бы не справился.
– Но он справился, подлец! Обязан воспитывать!
– А вот этого – не надо! – заявила мама решительно, и отец стал настаивать на аборте: «Кто родиться может от такого, как этот Нарцисс, Денис?! Такой же мерзавец! А вот нечего плодить на Руси мерзавцев!».
Тогда, впервые на моей памяти, произошла стычка между мамой и папой.
– Это ты про кого, про Зорькиного ребёнка?! – повысила голос мама. – Он Зорькин, наш, он твоя плоть и кровь, Родион!
– А если не моя, не наша, вдруг – этого?!
– Да не той он породы, чтобы Зорьку перемочь! Зорька сильная, а он слабый.

Папа замолчал, переваривая мамино откровение, а мама добавила, словно бы размышляя: «Денис, может, от природы и неплохой, просто он – перелюбленный. Перелюбить это то же, что недолюбить, в обоих случаях человек вырастает закомплексованным».

– Он ещё и трус! Он сбежал! – исторг отец почти жалобно.
– А чего ты хочешь от ущербного человека? Сбежал, спрятался, больше не появится у нас, и отлично! Мы ребёнка вырастим настоящим Радченко!..
– Но Нарцисс, он же может захотеть потом, объявиться…
– Ты не знаешь свою дочь, Родион? Хорошо, если она его не убьёт!

Шаг от любви до ненависти проделала я стремительно, но затем, к счастью для всех, проделала новый шаг – к безразличию. Разбила глиняного самодельного херувима и выбросила осколки.


Разительно изменилась Светка, и ментально, и поведенчески. Светка в Херсонесе познакомилась с молодым киевским историком Богданом и перестала «казановить». Зато этим занялась я, где-то через год после рождения Маратика. Поняла, что слишком много времени потратила на ожидание королевича, и надо навёрстывать, получать, наконец-то, удовольствия от мужчины. Это возможно, если делать всё с умом – по взаимной симпатии, но без взаимных притязаний. Хорошо, когда мужчина оказывается женат и не собирается разводиться, да и холостые не все рвутся заводить семьи. Тем, кто рвался, я врала, что муж у меня уже есть, он сейчас на Севере, на заработках. И муж есть, и ребёнок, и менять свою жизнь я не хочу. Я и правда ничего менять не хотела. Из декрета вышла в родную организацию: «человек с ружьём» – это здорово! Главное, что ничего не надо чертить, рассчитывать или вытачивать! Стой и считай ворон в интервалах между бдением. Даже считать не приходилось, так как вороны вокруг меня не вились. Толпы гостей в дом теперь не заваливали – все понимали, что ребёнку нужен покой, и я преспокойно удалялась «на промысел» – к очередному любовнику или туда, где его можно было найти. Или же в гости к тем, кто у меня сохранился. По настроению! Мама и папа моим отлучкам не препятствовали – верили, что я пытаюсь устроить личную жизнь.
Личную жизнь устроила Светка, вышла замуж за кладезь знаний Богдана. Свадьбу играли в Киеве, Светка пригласила меня и Русика, но Руслан честно отрабатывал затраты на своё высшее образование, а я тогда носила Маратика. Мой сын и Светкина Полинка родились в один год, и мы шутили, что породнимся семьями, когда дети вырастут! Лучше бы породнились…

Я себя оболгу, если скажу, что совсем не занималась Маратиком. И гуляла с ним, и читала ему книги. Мне нравилось, как он слушает! Я сводила его в  цирк и там поняла, что детство меня покинуло. Навсегда ушло из души. Мне скучно было смотреть на жонглёров, воздушных гимнастов, клоунов. Ребёнок смеялся, хлопал, а я дождаться не могла конца представления. И мультфильмы, даже хорошие, меня больше не увлекали... Человек стареет медленно, постепенно, начиная с ещё молодого возраста, но до первых морщин не замечает этого. Посещение передвижного зоопарка вызвало желание выпустить на волю всех этих несчастных полуживых зверей, о чём я и сказала сыну. Он со мной согласился: «Они бедные-пребедные!». Спросил, когда мы освободим их, и я, запнувшись, ответила, что не так всё просто: звери могут угодить под машины, а могут с перепугу напасть на детей. Прежде, чем кого-то освобождать, надо как следует подумать.

Маратик рос ребёнком спокойным, пистолетикам предпочитал конструкторы, а когда дед подарил ему железную дорогу, он часами гонял составы туда-сюда, и ему не надоедало. В плавательный бассейн ходил охотно, но в тир со мной – только из послушания. Он боялся высоты. Когда мы с родителями привели его на колесо обозрения, и корзина поднялась, Марат побелел, задрожал и закрыл глаза.

– Лётчиком не будет, но моряк из него получится, – обнадёжил себя мой папа.

Не получилось. К тому времени, как Маратик окончил школу, профессия моряка стала такой же невостребованной, как всякая другая профессия. Маратик поступил в Политех в Москве и женился на Кристине, которая нашла мужу единственное полезное применение. Как партнер по бизнесу он был полный ноль. Никто в нашей семье не обладал предпринимательской хваткой. Генетический отец Марата не обладал даже элементарной устойчивостью. Где-то в середине девяностых я увидела Дэна в городе. Он покупал в ларьке бутылку портвейна. Вид у Дэна был помятый – и одежда, и морда – и я постаралась поскорей пройти мимо. Шла и радовалась, что есть на свете Бог, раз уж меня разлучили с Денисом!

Катастрофу на Чернобыльской АЭС попытались скрыть. Даже велопробег провели, чтобы народ спал спокойно. То ли в Кремле не знали о масштабах катастрофы и не представляли себе её последствий, то ли положились на великий авось, но замолчать аварию надолго не удалось: Земля мала, и живёт на Земле не один только наш народ!

Должностные лица, как водится, за свои седалища боялись больше, чем за людей, и осуждать их за это несправедливо: от гнева Политбюро спасенья не было, а падение из князей в грязи делалось сокрушительным.

Не вспомню сейчас, что произошло раньше: соседи по планете подняли шум, когда на них пошло наше радиоактивное облако, или сарафанному радио народ поверил больше, чем партии и правительству, но «кремлёвские старцы» разомкнули уста. Правду в допустимых пределах выдали, заверив, что партия и правительство держат руку на пульсе. Народ партии и правительству тогда всё ещё верил, но уже слабо, и не весь. Призыв «спасайся, кто может» звучал куда убедительней. Я ждала, что Светка им проникнется, приедет с семьёй, но её всё не было, и я ей позвонила. Горобец-Петровская сообщила, что не смогла выбраться из Киева. Поезда идут переполненные, люди их берут штурмом, набиваются до отказа, впритык друг к другу, детей засовывают в окна вагонов, и хорошо, если тем удаётся найти родных. Светка со вцепившейся в неё дочкой посмотрели на это столпотворение и вернулись домой. Тем более что Богдан решил остаться в столице – от судьбы не убежишь. Светка приедет, но попозже, когда спадёт паника. Голос у Горобец-Петровской был бодрый, даже весёлый. Киевляне на себе волосы не рвут – борются с радиацией подручными средствами. В основном, при помощи «Каберне». Всюду – и на улицах и в скверах – сидят люди с бутылками вина, выводят из организма стронций. Горожан никто не трогает, не штрафует за нарушение общественного порядка. Уж какой тут порядок! Быть бы живу! Всё вино, не только «Каберне», размели!

Размели вино и у нас, и красное, и розовое, и белое, и беженцы и свои. Знали, что южный край облака накрыл Крым. Смертоносное облако пролилось на нас дождём 9 мая, на парад ветеранов, на школьников и матросов, расставленных по сторонам тротуаров, и на всех, кто в тот день оказался в городе. Я там тоже оказалась, под зонтиком – попыталась убрать с улицы детей. Они – будущее страны. Дети на меня смотрели с недоумением: как это, они уйдут, бросят ветеранов?! Кто их будет приветствовать, если новое поколение разбежится?!

Звучит цинично, но старики всё же пожили, а вот новое поколение рискует не вырасти и не нарожать детей! Никакие мои доводы на патриотически настроенный молодняк не действовали. Оставалось надеяться на великий авось и уникальный иммунитет советских людей. Ну, и на неистребимое в нас чувство чёрного юмора. Мы всегда умели шутить и над собой, и над окружающим нас Армагеддоном, озвучивали его не воем и скрежетом зубовным, а смехом. «У полях працуе трактор, за сэлом горить реактор». Всё нормально, всё путём. Но, может, как раз после Чернобыля рак стал одним из самых распространённых заболеваний?.. «Якшо снову ****анэ, не поможэ кабэрнэ».
Маратик меня растрогал в тот день. Встречал в коридоре, встревоженный: «Мама, а ты не заболеешь теперь?». Я заверила, что меня ничем не прошибёшь.
Карту, на которой было отмечено распространение радиоактивного облака, я видела у наших экологов. Авария на АЭС, кроме паники, породила и стремление сплотиться, дать отпор негодяям, порешившим нас истребить. Я вступила в ряды «зелёных». Вовлекли меня в борьбу за экологию два наших самых приличных литератора, Фридрих и Сантьяго. Фридриха так и звали Фридрих, в честь Энгельса, он был пожилой прозаик. Евгений Смородин, полнейшая противоположность рабочему поэту Егору, писал бунтарские стихи под псевдонимом Сантьяго. Почему он взял себе такой псевдоним? Слово понравилось! Он не знал, что оно означает имя святого, покровителя Испании, а к тому времени, как узнал, успел распространить по знакомым несколько машинописных подборок своей крамолы. Для нас в ту эпоху обязательной дисциплиной был научный атеизм, а в объекты поклонения превратили основоположников марксизма-ленинизма, творцов новой, прогрессивной религии, но Евгений Смородин никому не поклонялся, он и дедушку Ленина вычеркнул из святцев ещё при дедушке Брежневе.

Чернобыль дал нам почувствовать, на какой пороховой бочке мы сидим в двух шагах от Крымской АЭС. И не только мы, а всё человечество! Кем надо быть, чтоб спроектировать АЭС в сейсмической зоне, да ещё и на тектоническом разломе земной коры?!

На момент, когда мы осознали, что АЭС нам не надо, её строительство приостановили из-за нехватки финансирования, и у борцов появилась фора. Все мы, включая Сантьяго, были гомо совьетико, мы другими быть не могли, да нам бы и не позволили. Мы не кричали «Долой Политбюро!» – мы в него писали. И в Магатэ, и в Министерство, и в газеты посылали листы с сотнями подписей, а убедившись, что в верхах на народные протесты не реагируют, решили залезть в реактор и сидеть в нём до победного конца, до торжества Разума. Только силами армии правительство вытащит активистов из реактора, но мы понадеялись, что до этого не дойдёт. Тем паче, что почин подхватили. К месту строительства АЭС стали прибывать люди, и не только из Крыма, но и с Украины. В реакторе все не помещались, и вновь прибывшие разбили лагерь за долгостроем. Их – нас! – делалось всё больше и больше, а местные носили борцам еду. Мы не собирались что-нибудь ломать или взрывать, но и расходиться не собирались, а если против безоружной толпы бросить войска, что на это скажет прогрессивное человечество?!

Мне в реактор забраться не удалось – заболели и Маратик, и мама, так некстати свалились с высокой температурой. Мне Сантьяго потом рассказывал, что весь реактор внутри исписан лозунгами протеста, в нём и до наших многие побывали, просто никто не устраивал там пикет. Сколько длилась акция, я не помню, люди в реакторе сменяли друг друга, и когда ушли севастопольцы, там остались ребята из Херсона и Николаева, других городов. Крымскую АЭС так и не построили! Из-за нас или в силу нехватки средств, не скажу. Хочется думать, что из-за нас. Мне и сейчас хочется так думать!


Фридрих от нас ушёл после очередной акции – митинга в защиту окружающей среды. Разрешение на проведение митинга пробивали мы с Фридрихом, человеком солидным, известным в узких кругах и как литератор, и как учёный-биолог, ветераном войны. Сантьяго мог всё испортить. Он ведь был поэт-бунтовщик, ещё и холерик, небольшого роста, кудлатый, с дерзкими серыми глазами и полным отсутствием уважения к власть имущим. Мог сорваться, обозвать отцов города сатрапами и ещё как-нибудь.

Митинги в советской стране планировались, как народное хозяйство, репертуарные планы, как всё вообще. Их не полагалось проводить по инициативе масс, но нам всё же удалось невозможное. Фридрих был убедительным, знал, что говорить. Правда, объявление дать не получилось, и на нашем митинге людей в штатском оказалось больше, чем защитников природной среды. Мы порешили записать их в защитники! В конце концов, на одной земле живем, одним воздухом дышим! Митинг проводил Фридрих, он не хотел предоставлять слово Евгению, но Сантьяго под занавес всё же прорвался к аудитории и прочитал людям в штатском антигосударственный стих. Люди в штатском регламент не нарушили, поэта не повязали, но когда расходились, один признался другому, с какой радостью он бы шлёпнул анархиста прямо у микрофона! Анархиста шлёпнули много позже, под Белым домом, а в тот год мы похоронили Фридриха. У него отказало сердце. Над могилой старшего товарища и потом, на поминках, Сантьяго читал стихи, и никто ему не мешал, все слушали. Кажется, Евгений Смородин писал талантливые стихи, но у меня их не сохранилось. Прозы Фридриха у меня тоже не сохранились, а у него, говорили, была хорошая военная проза. Почему так?! Потому что нет пророков в своем Отечестве?! Люди творили, выкладывались, запечатлевали и останавливали мгновения, но это оказалось никому не нужно. Каждый жил своим сиюминутием, а когда нас накрыло переменами, все обалдели. Мы мечтали о переменах, но уж точно не о таких! Смерть выполняла пятилетки не в три года, как в анекдоте – в три месяца! Ударница феодалистического труда! Повезло Фридриху, что он не дожил до беспредела. Повезло Сантьяго, что его, как и многих других, застрелили на пике борьбы. Ни в какую власть он не верил, но в сторонке отсиживаться не мог. Наверняка, он писал, и много. Фридрих и Смородин ушли с земли так, словно и не рождались.


Я уйду с земли так, словно никогда на ней не гостила. Себя не жаль. Я не писала картины, стихи, прозу, музыку, не построила дом и не посадила дерево. В институт я ходила, наверное, лишь затем, чтобы сдать зачёт по научному атеизму. Или что там у нас было в программе? Научный коммунизм? Я была плохой дочерью, плохой матерью и скверной женой. Была ли я хорошим другом и товарищем? Вряд ли, раз из былого многолюдства близ меня остался только Глеб Соколов. Правда, я и сама мало кого жажду видеть. Правда, большинства из тех, кто когда-то был, сегодня не существует. Все уходят с земли бесследно, потому что даже дети, у кого они есть, о нас почти ничего не знают. Глупо было бы в этом их упрекать. Упрекать надо себя – за то, что не удосужилась заинтересоваться жизнью своих родителей!
Всё повторяется на уровне поколений. Что о Нинке смогут рассказать своим детям Настенька или Ванечка? Володька расскажет внукам, что прабабушка была доброй, заботливой, что они очень бедно жили. Утешает, что о Порожняках не расскажет он ничего! А вот моих родителей добром помянет.  Володька маленьким часто к нам прибегал, и папа, если был дома, пожимал ему, как взрослому, руку, а потом отдёргивал свою, вскрикивал: «Какой богатырь! Ты мне чуть руку не сломал! Ты кем станешь, когда вырастешь?».

– Маяком, – отвечал Володька с радостным смехом.
– Моряком, – поправлял отец. – Ну-ка, повтори! Нет, ты сначала порычи, а потом повтори!
На поминках, и по маме и по папе, Нинка и Володька благодарно вспоминали моих Радченко…

Мою маму Нинка просила посидеть с Володькой, когда ей надо было отлучиться, а папу – достать через военторг паюсную икру: доктор сказала, что у ребёнка очень низкий гемоглобин, чтобы его повысить, нужна икра, а где её взять? Папа и достал, и оплатил панацею.

– Таких, как тетя Влада и дядя Родя, теперь не делают, – тяжело вздохнула Нинка. Помолчала и заговорила вдруг о Семёновых, по-дочернему.

– Мои мама и папа меня любили, – произнесла убеждённо Нинка и резко потянулась за сигаретой. Нинка давно отучилась плакать, стенала на сухую, без слёз, но сейчас с трудом от них удержалась. – Просто так получилось. Папа был водолазом, доставал тела из «Новороссийска», их там сотни были в трюмах. Ещё совсем мальчишки. Седые. Папа маме рассказывал, я слышала. Папу колотило, когда он рассказывал. Он после этого запил, а потом уже и мама…


Смерть Семёновых для всего двора стала праздником. Нинкино присутствие родителей сдерживало, но когда дочка съехала, дядя Коля с тётей Шурой берега потеряли. И шумели по ночам, и приводили к себе «помоечных» типов, которые то кричали у них под окнами, то валялись возле двери, перегораживая проход, непонятно, живые или мёртвые, из-за чего соседи и покидали подъезд, и возвращались домой с трудом. Ни увещевания, ни угрозы на Семёновых не действовали. Затихали на пару суток после визита участкового, а потом вновь принимались карнавалить. Их тела нашли браты-алкоголики, когда устали колотить в дверь. Кто-то высадил окно, влез и тут же выскочил с истошным: «Трупаки, твою мать!». «Вот и отмучились, – произнесла моя мама, а на мое язвительное уточнение: «Кто?» ответила: «Все. И Нина». Нинке тогда было не до скорби. Она и на моих поминках по отцу не скорбела о Семёновых – сострадала. Сожалела, что всё «так получилось».


Я не хочу помнить, сколько мне лет. Я их в себе не чувствую. На себе – да, но не в себе. Сознаю с огорчением, что уже не поднимусь на Мангуп и не нырну со скалки в море на Фиоленте. Но ведь и Фиолент уже не тот, каким был в семидесятые! И Херсонес утратил свою исторически-природную привлекательность! Мне теперь туда не надо. Может статься, люди во все века сокрушались, когда на месте старых построек возводили новые, уничтожая тем самым их родную среду, их мир, в том числе – внутренний. Одно дело, когда храм разрушил Аттила, но совсем другое, когда его сносят бульдозерами, чтобы освободить площадку для строительства супермаркета! Впрочем, без разницы, как зовут завоевателя, Аттилой или Иван Иванычем, тот и другой знают цену деньгам и территориям, а эстетика пусть покоится в книгах по истории искусства. И она, и глупости на тему культурного наследия. Если его беречь, повернуться негде станет! Новый супермаркет, да ещё и с автостоянкой, полезней церквушки шестнадцатого века. Интересно, в шестнадцатом веке тряслись над руинами тринадцатого? Вещий дуб срубили, потому что он мешал поступательному движению? Дровосекам выкатили мёд-пиво, и все довольны. Кроме стариков. Этим всё не так! Ни с Эльбруса, ни с Гималаев вид на панораму равнины не открывается, но молодым и не надо туда смотреть. Их цель – вершина. Так им кажется, пока они лезут. Ну, а тем, кто докарабкался, неохота слезать вниз. Фридриху нравилось, что мы называем его по имени, он от этого себя чувствовал вровень с нами. Пел те же песни и смеялся над шутками. Правда, отправляясь на природу, мы под благовидными предлогами старичка оставляли в городе: он своё по пересечённой местности отбегал ещё в войну, а вызывать в горы «скорую» никому не хотелось. «Скорая» может и не успеть, может и не добраться до нас, если мы забуримся в скалы!

Люди, которые считаются здоровыми, умирают от старости последовательно, постепенно, не замечая этого. Старость в нас заводится, когда мы ещё молоды и собираемся быть такими всегда. Предполагала ли я, что доживусь до артрита и остеохондроза? Мне, можно сказать, повезло. У других маразм, деменция или болезнь Альцгеймера, онкология, инсульт, инфаркт, варикоз, а у меня даже нет на коже пигментных пятен, которые называют в народе «смертнички». Мой хранитель уберёг меня от самого страшного, так что я ещё похромаю, пусть и не до мыса Айя. Погуляю по Интернету. В эту эру и молодые гуляют по преимуществу там. Мне хорошо, когда я не смотрюсь в зеркало. Внутренним зрением я вижу себя прежней, красивой, но зеркало преподносит мне обезьяну в возрасте миллиона лет, и я отшатываюсь от отражения. С пониманием, что отражение не чьё-нибудь, а моё! По той же причине я не рассматриваю фотографии. Грустно! Те, кто на них запечатлён, полны жизни, но Хронос уже присутствует среди них, пока незаметный на коллективных снимках, и щурится хитро из-под античной шляпы. На чёрно-белых снимках молод и Хронос, атлет, преисполненный злокозненного веселья! Он стоит позади моих родителей, обнимает их за плечи, а они не видят его, не чувствуют. Он прикидывается мной, когда я подхожу к зеркалу. С такой рожей ходить можно только на кладбище... до которого я сегодня не доползу. С Хроносом на горбу. Он ведь обитает не только в зеркале! Я стыжусь своей рожи, а поэтому стараюсь не показывать её молодым. Продавщицам в магазине без разницы, как выглядит покупатель, но когда год назад ко мне нагрянули Янечки, я пожалела, что у меня нет паранджи! Янечек, внучку с младшим зятем, прислала Марьяна. Сама она в Севастополь уже не выбралась, но передала мне в подарок ко дню рождения коробку конфет и флакон дорогих духов. Коробку я выставила на стол, а духи до сих пор не распаковала. Бабка, благоухающая «шанелью», это даже не нонсенс – нелепость! Говорят, что французские старушки и причёски себе делают, и макияж накладывают, чтобы собираться в кафешках, но они – пожилые дамы, а не бабки. У них никто мадам бабкой не назовёт! Не те традиции! Наши бабушки работают, пока есть где, и пока ноги их носят, чтобы помогать молодым, а лишившись работы, тянут на себе быт, растят внуков и правнуков. Кто-нибудь у нас видел стайки нарядных бабушек в барах? Я – нет, и сама в них не зависаю. Даже не потому, что не с кем – не готова светиться жутким фейсом среди людей, еще не изувеченных Хроносом.

Янечки ко мне отнеслись благожелательно, не умчались сразу, вручив подарок – посидели за столом с подругой бабушки, и пока мы болтали, я забыла про свою старость. Призналась, что нам с Марьяной повезло – нам от наших старших остались квартиры. В СССР не было свобод – ни печати, ни слова, ни собраний – но и образование, и здравоохранение были на высоте. И жильём государство подданных обеспечивало. Бесплатным. Очереди ждать приходилось долго, но люди знали, что дождутся. Зато теперь меня в дрожь бросает от рекламы кредитов и ипотек. Рабство! Кабала! Минное поле! Взял человек кредит, а его уволили, не сумел он уплатить очередной взнос, и начинают прессовать человека. А в финале остаётся он и без машины, и без квартиры, на улице, даже если оставалось внести последний взнос. Банк своё не упустит, а у людей – ни денег, ни жилья. А если ещё и семья на руках, дети малые?! Взяться всем за руки и спрыгнуть с крыши высотки?!


Те, кто предлагает кредиты – на самых выгодных условиях – знают, на чём нажиться: дом для человека – самое важное. Дома и стены помогают! Разрушь хоть одну, и человек беззащитен! «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз»?! Тот адрес был разбит на множество адресов. Конечно, не все жили, как Таран или Радченко, в просторных благоустроенных квартирах, но у всех была надежда получить свою маленькую крепость. Квартирный вопрос и стоял ребром, и портил людей с тех пор, как людей лишили права распоряжаться собой. В старые времена отец перед тем, как женить сына, строил ему дом. Рядом со своим, на том же участке, но отдельный, для молодой семьи. Не у всех всё было так радужно, но пока была земля, можно было построиться без вереницы согласований и взяток чиновникам! Зато теперь у меньшинства замки, а у большинства – ни кола, ни двора.
Янечки переглянулись и засмеялись.

– Изольда Родионовна! – вскричал Емельян. – Равенства и не было, и не будет, и вы сами это прекрасно знаете. Я ваши чувства полностью разделяю, мне и самому отвратительны хозяйчики жизни – и большие дядьки в навороченных тачках и, особенно, их мажоры. Бактерии! Я их даже к животному миру не причисляю! Но если я включу Стеньку Разина…
– Тебя выключат, и всё! – вставила Яна, а её муж пропел, весело взглянув на меня: «И никто не узнает, где могилка моя»! Вы с Марьяной Георгиевной живёте в третьем по счёту государстве! Это ж какой у вас должен быть обзор!
– Телевизор и вид с балкона! – засмеялась теперь и я.
– Вы смотрите телевизор?! – ужаснулся преувеличенно Емельян.
– А як же?! – вскричала я наигранным изумлением. – «Ящик для идиота» – мой ящик! Я исторически нахожусь между примусом и компьютером, между мамонтами и вашим продвинутым поколением!
– А компьютер вам для чего? – справился Иванов с улыбкой. – Деталь интерьера?
– Для баловства, – призналась я доверительно. – Развиваться мне уже некуда, но я себя забавляю всяческой информацией. Люди такое пишут!
– Люди, они такие, – кивнул Емельян.
– А по телеку вы смотрите сериалы, – предположила Яна уверенно. – Бабушка смотрит. Она их называет «семечки».

– Вот и я по вечерам лузгаю семечки! – подхватила я с энтузиазмом. – Помогает. Для начала покажут ужасы – войну, взрывы, ДТП, а на закуску – сериальчик с перерывами на рекламу! Вот где сплошной позитив, ребяточки! Заказать набор кастрюль или платьице в цветочек – это же такой кайф! Тут же забудешь обо всех трагедиях мира!
– Так и надо, – обласкала меня Яна улыбкой. – Если б люди жили только страданиями…
– Они бы уже не жили! – подхватил Емельян. – Бесполезное, бессильное сопереживание ничего не меняет к лучшему. Оно так же разрушительно, как война. В жизни ты либо что-то делаешь, либо…
Он осёкся, и я закончила за него: «Ведёшься на рекламу! На всякую!».
– Замануха, – как припечал Иванов, и Яна коснулась его руки. На меня она взглянула союзнически.
– Вы, Изольда Родионовна, на кредиты не поведётесь, а платье, если оно красивое, в вашем вкусе… Почему бы и нет?

– Видишь ли… – Я помедлила и посмотрела на Марьянину внучку как на ровесницу. – Меня будет останавливать мысль. Две мысли. Первая: нужно ли мне что-то лишнее? И вторая: а успею ли я получить свой заказ до того, как на меня грохнется какая-нибудь дрянь с урановой начинкой? Даже если не с урановой, мало мне не покажется!
– Вы об этом не думаете, Изольда Родионовна! – опроверг Емельян со смехом. – Вы оптимистка. Такое вы поколение.
– Строителей коммунизма? – съязвила я. – Ничего не построили, зато всё разрушили.
– Почему не построили? – искренне удивился Иванов. – Вы построили, а разрушали не вы, а твари продажные. Даже называть их не хочу поимённо!
– А ты их знаешь поимённо? – посмотрела я на Иванова с неподдельным интересом.
– Я ведь тоже живу в этой стране, – ответил он с толикой обиды. – У меня здесь дедушки и бабушки похоронены, но я их ещё застал.
– А похоронены они, конечно, не в Кремлёвской стене! – как извинилась я перед согражданином.
– В Ростове. Я сам оттуда. Учился в Москве, там и познакомился с Яной.
– Почти земляк! – отозвалась я одобрительно. – Казак лихой! Не собираетесь на юг перебраться? Здесь у вас квартира!
Янечки вновь переглянулись, и Марианна ответила: «Мы подумаем».

– Не хотите уезжать из столицы? – справилась я по-деловому. – Там перспективней? В смысле работы? Раскрутки? Но своя квартира, отдельная, это тоже большой плюс, не находите?
– Да мы не бедствуем, – проговорил Иванов с некоторым смущением, и теперь уже он коснулся руки жены, словно предлагал ей вмешаться. Яна вмешалась.
– Мы с родителями живём, в дедушкиной квартире, с дедушкой, бабушкой и с родителями, – убеждающе заговорила она. – Никто нас там не щемит, у нас своя комната, и вообще у нас… – Яна сбилась, и Емельян подсказал: «Дружная семья».
– Да! Просто дедушка... Он себя плохо чувствует.

Я спросила, чем болен Виктор. Марьяна Таран, в отличие от почти всех моих знакомых, не любила рассказывать о болезнях. Пару раз обмолвилась, что Виктору нездоровится, но кому сейчас здоровится? При такой-то экологии!
– Да он ничем таким... – смешалась и потупилась Яна. – Просто у дедушки…
– Старость! – выпалил Емельян.

Этим словом он меня вышиб из Космоса на землю. Миг назад я себя ощущала такой же, как они, а теперь посмотрела на себя глазами Янечек. Бабка! Которая ещё и куражится! Ты бы ещё и надушилась для пущего куража, древняя идиотка!

Янечки перемену во мне заметили. Заговорили наперебой, что дедушка ещё ничего, просто ходит плохо и ноет, потому что утратил интерес к жизни. Бабушка пытается вернуть ему интерес, но он себе внушил, что провёл свои дни бездарно. Хуже того! Из-за таких, как он, мир оказался на грани гибели!
Из-за таких, как мы, вымерли динозавры. Мы их тупо сожрали. Сперва их, а потом и мамонтов!

Если кто и провёл жизнь бездарно, то не Виктор, не Марьяна, не их дети, а я, Амба! У Марьяны и Виктора получилось отличное потомство, есть кому принять их последний вздох.

Я не спросила, сколько лет Янечкам – я ведь себя воображала их ровесницей! Кажется, они ровесники моим внукам, но я понятия не имею, сколько лет моим внукам! Пару тысячелетий назад Марьяна спросила: «Хочешь знать, что твоя невестка придумала?».

Я ответила раздражённо, что у меня нет невестки.

– Я имею в виду Кристину, – не отреагировала на мой тон Марьяна. – Я же всё-таки давала твоим внукам уроки…
– У меня нет внуков!
– Детям Марата, – поправилась бесстрастно Марьяна. – Готовила их к жизни за «бугром». Твоей... Не твоей… Кристине у нас так понравилось, что она пожелала заключить здоровый феодальный брак…
– Что заключить? – перебила я, раздражаясь.
– Породниться семьями, – со смехом пояснила Марьяна. – Выдать нашу Яну за вашего Эдуарда.
– И что?!
– Яна у нас не дурочка. Прямо Эдику сказала, что терпеть не может мажоров: «Свататься придёшь, когда будешь что-то из себя представлять!». Он, бедняга, буквально в пол врос. Стоял и хлопал глазами. Так-то он парень неплохой, просто изнеженный, и своими мозгами пользоваться не научился. Теперь-то, может, научится.

Разговор этот произошёл, когда Яна ещё не вышла за испанца Иванова, давно. Чему за тысячелетия научились мои внуки, не знаю.

С Марьяной мы в последний раз общались по скайпу где-то пару недель назад. Я Таран и слышала, и видела, она меня только слышала, я даже ей не хотела показывать свою рожу, а вот она своей ничуть не стеснялась. Марьяна и в старости выглядела величественно – ухоженная пожилая дама.
– Если ты так комплексуешь из-за внешности, приезжай, сделаем тебе пластику, – предложила Марьяна.
– Уволь! – отказалась я. – Я не комплексую, я ужасаюсь, это совсем не одно и тоже, а пластика... Это чтобы в гробу потом лежать, как в день получения первого паспорта, с цветущей рожей? Обойдусь!
Удручало меня несоответствие моего внутреннего облика – внешнему.

Марьяна следила за обоими своими обликами. Брала работу на дом – переводила детективы и статьи с итальянского. Попыталась и Виктора привлечь к переводам, но он врал, что всё забыл и ничего не хочет помнить, зато всё время хочет спать. Что ж, раз организм требует… И Радмила, и зять преподают, а Яна завтра уезжает на Донбасс. Зачем она там?
Она же не медик, не связист!
– Она военный переводчик.
– Но ведь не с украинского!
– С украинского все себе сами переведут, – заверила Марьяна.
– А Емельян?
– Он уже давно там. Ушёл добровольцем, ещё до мобилизации.
– И Яна добровольцем?
– Они с Емельяном очень скучают друг по другу. Надеюсь, им удастся быть вместе, пока смерть не разлучит их.
– Ты так спокойно об этом говоришь... – опешила я. – Хотя, да!... Они же не танкисты, не артиллеристы. Быть военным переводчиком не опасно.
– Опасно, – без эмоций объявила Марьяна. – Но дети сами выбирают свой путь. Ваш Эдуард... Я не буду называть его внуком, раз тебе это неприятно, он тоже идёт на фронт.
– Эдуард? – переспросила я ошеломлённо. – Он разве не в Нью-Йорке?
– Он закончил факультет журналистики. В языках я его худо-бедно поднатаскала, так что они с Лаурой журналисты-международники. В Брюссель их, конечно, не посылают, здесь работали, на телеканале, а с тех пор, как Ян ушел на войну, Эдуард себя почувствовал дискомфортно. Ну, а когда и Яна нанялась, это всё решило для Эдика. Они дружат, мои Янечки и твои Радченко.
– И ты думаешь, Кристина отпустит Эдичку?! – ухмыльнулась я, вспомнив Кристину.
– Он уже взрослый парень, и он в вашу породу. Он и внешне на тебя очень похож.
– Не заметила, – буркнула я в растерянности.
– А ты его когда в последний раз видела? Ты его маленьким видела, Изольда, а люди растут, причём не только в длину. Он сегодня к нам придёт вечером. Радмила сладостей купит, устроим детям отходную. Ты не хочешь посмотреть на Эдуарда?

– Нет, – буркнула я строптиво. – Пока не удостоверюсь, что он и правда на Донбассе, что он – Радченко...
– Как хочешь, – спокойно заключила Марьяна.
– А почему ты мне раньше не говорила? – всё же стала я сдавать на попятную.
– Раньше ты б меня и слушать не стала, закричала бы, что нет у тебя внуков. Ты и сейчас не готова их признать внуками. Разве нет?
– Не знаю… – пробормотала я.
– Амбой ты была, Амбой и остаёшься! – проговорила Таран и снисходительно, и с укором. – Почему тебе до сих пор хочется быть Амбой, Изольда?
– Потому что я такой выросла, – не нашла я вразумительного ответа и, кажется, только сейчас до меня дошёл смысл Марьяниных слов: мой внук выпутался из Кристининых пелёнок и добровольно отправляется в ад. У меня появился внук. А мой сын, он что, тоже?..
– Изольда! – Марьяна посмотрела на меня, как на дуру. – Марат старый уже, больной человек.
Я кивнула, хотя Марьяна не могла меня видеть. Вот до чего, и то ничего! Мой Маратик – старик! Вива Хронос!

Мой внук не в Кристину пошёл и не в Марата – в прадеда Родиона. Может быть, и Лаура – не в Кристину? Раз уж так разительно меняется мир, то и люди меняются. Это я застряла в прошлом, в своём вчерашнем видении всех и вся. Я консервативна, как все «реликты». Как большинство из нас, по крайней мере. Я нынче ночью вспоминала своих внуков не злым тихим словом, потому что так мне привычней, проще. Потому что не верю, что от осинки рождаются апельсинки, и капризный юнец способен стать воином. Если б Эдик сбежал от мобилизации в Узбекистан, Казахстан, Армению, в это я бы поверила, но чтобы мальчик, предназначавшийся Ливерпулю, своей охотой променял Москву на Донецк?.. Но ведь Марьяна мне врать не стала бы.

Я больше не звонила Таран, не выходила на связь с ней из малодушия. Берегла свой покой. У дурной вести длинные ноги, случись что с Эдуардом или с кем-то из Янечек, Марьяна бы сообщила, но пока нет вестей, у меня всё хорошо. Обычно! Я могу получать удовольствие от рекламы.


«Хорошее дело растить сыновей» удаётся, когда сыновьям не трубят сбор, но им его трубят всю историю. Впрочем, и гражданское население всегда в зоне риска. Кто-то говорил мне, что на любой войне мирных жителей гибнет больше, чем военных. Те при оружии, и их всё-таки обучили и наступать, и отступать, и прятаться, а население может лишь метаться туда-сюда и кричать. Придёт Глеб Соколов, поговорим и об этом. Не об Афгане, о нём Глеб вспоминать не хочет – о новой войне, на которой сейчас и Янечки, и мой Эдуард. Уже – мой, ну надо же! Я признала своего внука, но признает ли он меня? Может быть, он ждал, что я позвоню Марьяне, когда он у неё гостил перед фронтом, захочу поговорить с ним, посмотреть на него. Я ведь даже не знаю, как он выглядит! Я рискую никогда этого не узнать, потому что поощрила своё патологическое упрямство.

Я не знаю, связывается ли Эдуард с Марьяной, но упрямство не позволит мне позвонить Марату. Даже если Кристина не вырвет у него трубку, она будет торчать рядом, жадно впитывая каждое слово. Мой звонок спровоцировал бы Кристину на лавину вопросов: «А чего это вдруг Амба про нас вспомнила? Заболела? Помирает? Вот хорошо бы! А чего ей от тебя надо, Марат? А от Эдьки ей чего надо?!». Ну, и так далее. Лауру мой звонок и удивит, и насторожит: не прошло и три года, как нарисовалась бабушка! Не три года прошло – все триста! Сколько лет моим внукам? А мне? Для меня это так же безразлично, как для Вселенной. Я в порядке, без маразма и варикоза, у меня надёжный ангел-хранитель и отличный организм. Я за ним слежу не с помощью таблеток, диет и других современных глупостей – я с ним разговариваю. Организм человека – так же таинственен и непостижим, как Вселенная, а она и я – одно целое. Если верить, что у нас с ней всё хорошо, то любая аномалия прекратится. Я могла бы восстановить ногу и не хромать, но мне этого не надо. Все равно я на Мангуп не залезу, так зачем зря тратить столько усилий?! Самоисцеление требует усилий, самодисциплины и сосредоточенности, а на кой напрягаться, если главного я всё равно не добьюсь – я не стану молодой и красивой! Помимо Вселенной, есть ещё и Природа, и её законы никто не отменил. Очень многие пытались, но вернуть себе молодость – всё равно, что заставить Землю вращаться в противоположную сторону. Может, она так и сделает когда-то, но лишь когда это ей потребуется самой, а для нас ничего от этого не изменится. Разве что исчезнем всем скопом, и все начнётся сызнова, с трилобитов!

Умный Руслан уверял, что мы вольны управлять своим организмом. Безо всяких технологий, руководствуясь лишь необходимостью. Изменениями условий обитания, например. В организме заложены программы, настроенные на выживание, и если тебе срочно понадобится хвост, он у тебя вырастет. У тебя – рудиментальный, но твой ребёнок родится с уже полноценным хвостом! Помню, все тогда разрезвились, стали спрашивать, каким будет хвост – обезьяньим или павлиньим?

– Обезьяньим, скорей всего, – ответил Руслан серьёзно. – Раз мы всё-таки приматы.

Я к Руслану относилась с нежностью почти материнской, и покровительственно, и снисходительно, после драки, в которую мы попали на улице. Мы в тот день спихнули то ли зачёт, то ли экзамен, и решили это дело отметить, втроём, со Светкой и Русиком. Возвращались из кабака, обнаружили, что сигареты закончились. Уступили Светке последнюю и вернулись в кабак. Тогда только там после закрытия магазинов можно было купить все необходимое жизненно — от пузыря и до хлеба! Светку, красотку, одну бросили в проулке! Услыхали её голос, гневный крик: «Лапы убрал! У меня здесь друзья! Спортсмены! Чемпионы! По нужде отошли, но сейчас вернутся! Они с вами такое сделают!..».

Изображать чемпионов пришлось мне. Век буду благодарить офицера, обучившего меня самообороне. Где оборона, там и нападение. Я в ненужные разговоры вступать не стала. Ребятишек, посягнувших на Светку, было двое. Нас – трое, но и Руслан, и Светка годились только для воплей. Я саданула в горло тому, кто пытался утащить Горобец во тьму, грохнула его на асфальт, и тут Светка крикнула: «Сзади!». Я успела обернуться, въехала коленом гаду в причинное место, он согнулся с воем, но его приятель очухался, озлился, прыгнул на меня и зарядил мне кулаком промеж глаз. Я увернуться не успела. Русик так и стоял, будто вросший в тротуар, но не подвела Горобец. Вмазала с размаха уроду по башке сумкой. В сумке были учебники, которые Светка не успела сдать в библиотеку, так что удар получился почти что оглушающей силы. Светка при этом ещё и пронзительно визжала. Я издала громкий боевой клич. Кто-то мне заплатит за разбитый нос! Нападавшие ретировались, а мне стало ясно: со Светкой я в разведку пойду. Но не с Русланом!

Тем не менее хуже относиться я к Русику не стала. Мужчинами не рождаются! Рождаются существами мужского пола, а уже потом либо становятся, либо не становятся мужиками. Русику с его мамой удел бойца не грозил. Возможно, он ему вообще не грозил в силу его психофизической организации. Он сам рассказывал, что древняя Спарта не дала миру ни одного учёного, поэта или философа. В Спарте культивировали вояк, а люди нужны всякие-разные. И мужчины и женщины нужны – разные. Природе лучше знать, кого и для чего она создаёт! В отношении себя я в её замысел так и не проникла.


К Светке в Киев я поехала уже после Чернобыля. К тому времени люди утихомирились, и до Киева я добиралась в полупустом вагоне. Люди не столько успокоились, сколько смирились с тем, чего им изменить не дано, шутили, язвили, подтрунивали над собой, сочиняли на двух языках стишки про реактор. Светка, усаживая меня за стол, предлагала заботливо: «Ты бери нашу сметанку! Чернобыльская! У вас такой нет!».

– И у нас такая же, – отвечала я, размешивая сметану в борще.
– Ну, не скажи! – возражала Светка. – Наша радиоактивней! – И принималась отстаивать исключительные привилегии киевлян на заражённость ураном. – Мы ж тут рядышком загораем!

Я не спорила, хотя мало не показалось никому. Не знаю, как у словаков, румын, болгар, а у крымских дачников вырастали на огородах сдвоенные томаты и кабачки. Предложила Светке не мериться славой, и она сразу согласилась: «Не будем!». Славу, как обычно, стяжали правители. Они и до Чернобыля не питались с общих химизированных нив, садов и полей, а после Чернобыля свои личные угодья распорядились прикрыть парниковой плёнкой, чтоб ни одна капля ядовитого дождя, ни одна пылинка не попала к ним на столы вместе с продуктами питания. Мы прикалывались: «Почему они в президиуме не сидят в костюмах химзащиты, в противогазах? Там же рядом мы, и мы на них дышим!».

Светка и Богдан меня приняли по-настоящему хорошо, я остановилась у них. Богдан был потомственным учёным-историком. Ему от родителей досталась четырёхкомнатная квартира в центре, в здании девятнадцатого века или же начала двадцатого, точней не скажу, в архитектуре не разбираюсь. Знаю, чем «сталинка» отличается от «хрущёвки», а всё, что старее «сталинки», это уже Херсонес! Помню, что квартира была просторная, в ней имелась даже комната для прислуги, которую новые владельцы использовали как гостевую. Рядом высились такие же здания – в три и четыре этажа, с широкими подъездами и широкими перилами вдоль лестничных маршей, и повсюду росли каштаны.

Старый Киев был невероятно красив. Даже думать не хочу, как он выглядит сегодня! Светка и Богдан мне показывали столицу, Богдан ещё и рассказывал о достопримечательностях. Петровские свозили меня к дому Булгакова, а на Крещатике мы часто заходили в кафе, подкреплялись пирожками и пирожными прежде, чем продолжить экскурсию, и я шутила: «А вот кофе под Чернобылем не растёт, не ваш продукт харчування. Так, может, ну его?». Чаще всего мы по Киеву гуляли со Светкой вдвоем, или втроём, с ее дочерью Полинкой, певуньей и хохотушкой, ровесницей моего Маратика. Родители Богдана погибли в авиакатастрофе ещё до его женитьбы, но в семье жила бабушка Петровского, интеллигентная старушка без сословных и других комплексов. К «дворняжке» Горобец она относилась, как к внучке, а Светка была искренне к ней привязана. Хорошо люди жили, душа в душу, да и все, с кем тогда я встречалась в Киеве – в кафе, в парках, на улицах, были и приветливы, и доброжелательны. Никому б не пришло на ум обозвать Светку москалькой, а меня – крымской сепаратисткой!

Светка будто в воду глядела, оставшись на своей девичьей украинской фамилии!

 Горобец глядела в своё надёжное настоящее. Ей элементарно не захотелось затеваться с переоформлением документов, в частности, диплома о высшем образовании, хотя по специальности она в Киеве не работала. Работала в газете, сначала внештатным, а потом и штатным корреспондентом, обнаружила в себе ещё и такой талант. Сотрудничала с журналами, а писала, по преимуществу, о культуре, в том числе, и рецензии на спектакли. У неё они получались на много сотен порядков выше, чем у Егора Трубникова!

Расцвет театрального искусства был кратким. Он уже шёл на спад, но ещё не достиг нулевой отметки. Театры-студии в стране росли, как грибы после летнего дождика. Народ, изнурённый социалистическим реализмом, дорвался до вчера ещё запрещённой литературы и драматургии «новой волны». Утомительные пьесы на производственную тему сменились чернушными произведениями Петрушевской. Были в моде и другие, ныне позабытые авторы. Стал писать пьесы и Дмитрий Калистратов! С ним я не пересекалась – уж слишком он был великим – но его первая жена Наталья оказалась приятной женщиной, лёгкой в общении и без лаврового венка на челе. Наталья дружила со Светкой, была своим человеком в доме Петровских и снабжала нас контрамарками на спектакли. С её подачи я посмотрела и спектакль по пьесе Дмитрия Калистратова, в его театре-студии, которую он без ложной скромности назвал в свою честь – «Калистрат». Если б Егор Трубников захотел создать пьесу, то даже он заткнул бы Диму за пояс! Актёры старались, делали из дерьма конфету, но получался мятый фантик. Наталья, прима «Калистрата», продолжала служить и в государственном театре, что приводило к частым семейным ссорам. Гений распалялся, но Наталья на цифрах и на пальцах доказывала мужу, как он неправ: театр-студия оказалась предприятием бездоходным. Обладая ещё и административным талантом, Наталья могла бы выровнять крен, но гений ставил по преимуществу себя. Зал пуст, потому что не дозрел тупой зритель до творчества гения, зритель всегда не дозревает, а гений не обязан потрафлять вкусам серости! Публика и актеры – вот кто виноват в провалах!

Счастье, что у Калистрата доставало ума выступать с речами только перед женой: она к нему относилась со снисхождением, как к ребёнку, дорвавшемуся до дорогих игрушек, а в беседах с нами глубоко сочувствовала коллегам. Все они понимали, что хозяин театрика – хам, выспренная бездарность, но им хотелось работать, а работает актёр только с полной выкладкой, даже если играть ему некого, даже если он в пополаме. Слесарь может не доползти до станка, но актёр до сцены доползает в любом состоянии. Иногда его приходилось срочно кем-то заменять, но никто б не посмел обвинить его в неявке на место службы!

Дима Калистратов свой звёздный час превратил в агонию. И не он один, а большинство из его вчерашних единомышленников, борцов против инквизиции. Нет искусства там, где царит цензура, а душа нации возрождается искусством! Только через него народ осознаёт себя не быдлом, а гражданами своей страны, творцами будущего! Деятели искусства объединились, создали и зарегистрировали творческий союз. Всё, как обычно, начиналось за здравие. Наталья вспоминала, как на одном из собраний «венты» кто-то из руководителей произнёс: «Плохие люди действуют заодно, поэтому они побеждают, а хорошие разрозненны, поэтому побеждают их!». Все с руководителем согласились, сплотились и стали действовать, и добились-таки права на постановку «нелитованных» пьес. Институт инквизиции, репертуарно-редакционная коллегия, была сначала потеснена с исторической арены, а потом и уничтожена. Наступила свобода со всеми вытекающими последствиями, в том числе – дележом лавровых венков. Расхватали их самые активные, вместе с прилагающимися к ним должностями, привилегиями и льготами, и под флагом общего дела занялись личными делами. Обустроились, кто как мог, но про народ в суете забыли. В результате народ забыл дорогу в храмы искусства, где его кормили мякиной. Государственные театры выкручивались за счёт пьес западных авторов, ещё недавно недоступных для советского зрителя, а накануне Незалежности верхам потребовались национальные авторы. Любого уровня, лишь бы национальные!

Русскоязычный Калистрат сделал попытку уцелеть и как драматург, и как руководитель театра-студии. Его штатный администратор, занимавшийся дотоле сугубо краснобайстом, вызвался перевести пьесы Димы на мову, а сам Дима засел за новую пьесу. На мове, которой он не владел! Привлёк жену, обложился словарями, но изваял ещё большую бредятину, чем по-русски. Бредятину с национально-патриотическим уклоном. За уклон Диму похвалили – за намерение. Так и было сказано – у автора за спиной – что единственное достоинство пьесы состоит в благом намерении автора. Калистрат об этом узнал, понял, что в столице Украины ему ловить нечего, бросил и свой прогоревший театр, и Наталью и двинул в Москву – начинать жизнь с чистого листа. Но об этом я узнала гораздо позже, от Светки.

Светка мне не позвонит. Когда война достигла геополитического размаха, Светка с семьёй, как и многие украинцы, бежала из страны. Добежала до Португалии. Связалась со мной оттуда, коротко сообщила о себе, но больше на связь не выходила. Наверное, невозможно, даже опасно для неё. Я ведь теперь не только крымская сепаратистка, но и представитель страны-агрессора! Могли мы себе такое вообразить, гуляя под каштанами по Крещатику?! Я и сейчас не представляю себе Киев злым городом. Я его помню добрым.


Интересные люди появлялись у меня в прошлом. Например, актёр театра «Калистрат», приезжавший летом на море. Остановился он у нас и пришёл в полный восторг от имени моей мамы. «Ты хоть знаешь, как это переводится с украинского, Влада?! – кричал он с воодушевлением. – Влада – значит власть!». А это значит, что и мои предки по маме – с Украины! Бежали оттуда когда-то из-за преследований. Возможно, от Богдана Хмельницкого, продавшегося русскому царю, но сохранили историческую память! Гость рьяно доказывал мне, что я – щирая украинка. Не хватало Трубникова и генетического анализа! Впрочем, у казаков, чернявых и горбоносых, этот анализ был написан на них самих, а на полуостров тысячелетиями приходили самые разные народы, и они не только оседали – они размножались. Я поэтому не стала говорить гостю, что Влада – сокращённое от Владислава, просто дедушке и бабушке захотелось назвать дочь укороченным именем – Владушка, Ладушка. Безотносительно к Богдану Хмельницкому! Наш гость был патриотом-националистом, но не из тех, кто затем опорочил всё, включая национальную идею – он был наивным честным подвижником. Куда он делся потом, не знаю.


О крушении СССР и всем, что за ним последовало, вспоминать не хочется. Семья наша выжила благодаря папе. И хотя ЧФ являл собой унылое зрелище, он в сравнение не шёл с молодым флотом Украины! На ЧФ офицерам выдавали их жалованье, пенсионерам – пенсии, а личный состав кормили. На ЧФ сохранились корабли. Старые, но держались на плаву, и даже участвовали в учениях. Украине от совместного имущества почти ничего не перепало. Делили по принципу «Бери себе, Боже, что мне не гоже» те же люди, что учились в одних училищах, служили в одних подразделениях, а, случалось, дружили семьями. Жёны их похвалялись друг перед другом, чей муж больше награбил. Громко похвалялись, в открытую: ловля рыбы в мутной воде сделалась занятием не только полезным, но и престижным. Верхние эшелоны власти – те и другие – от раздела государства и флота не пострадали, но такие, как мой отец, переживали происходящее, как трагедию всей жизни.

– За что боролись! – выдал как-то отец с горестным сарказмом, и мама ответила: «Мы за это не боролись. Нами воспользовались».
Своей болью папа делился только с мамой, от нас с Маратом скрывал и удручённость, и озабоченность. «Мы с тобой, кто? Казаки! Мы гайдуки-ангелы! – с преувеличенной бодростью внушал он Марату. – Нас врёшь не возьмешь! Прорвёмся!».

На вопрос внука, куда мы прорвёмся, папа ответил, на мгновенье замешкавшись: «Как, куда? Куда надо!».

Мою полувоенную организацию разогнали гораздо раньше, разруха набирать обороты начала в восьмидесятые, но ещё шла война в Афгане, и я решила наняться на неё. Родители пришли в ужас.

– Хочешь сына сиротой оставить? – негодовал отец. – Мы с мамой не вечны! Мало ли что с нами завтра случится! Мы ведь старые уже, и мама болеет!

О себе, что и он болеет, папа бы не сказал никогда. Прикрывался болезнью мамы, когда требовал от меня правильных, разумных поступков.

– Хочешь, чтоб твой сын попал в детский дом?! Так ведь он там пропадёт, Зорька! Он пацан тихий, безответный, его заклюют! А мне только солдата-наёмника в семье не хватает! Не наша эта война, Зорька, не наша! Нам не надо было соваться в Афганистан! Англичане там завязли, и мы завязли, и они ушли ни с чем, и мы так уйдём. Только зря ребят своих кладём, уже скольких положили!
– А как же наш интернациональный долг? – напомнила я, как могла патриотично.
– Да какой долг?! – взвился папа. – Кого перед кем?! Вот не надо Афган сравнивать с Испанией! Против нас в Афганистане население воюет! Всё, даже дети! Их дехкане наши танки из гранатомётов расстреливают! Это мы перед ними долг выполняем, а они нас благодарят?!

Никакой интернациональный долг выполнять я не собиралась: уже давно никто не верил ни в этот долг, ни в сказания о нём – я хотела найти себе единственно возможное применение – «человека с ружьём» – и заработать денег.

Мама папу поддержала, напомнив мне о пьянке в честь 23-го февраля. Сказала с печальным вздохом: «Тебе, Зорька, в регулярную армию нельзя – только в партизаны. Ты спишись с сандинистами, может быть, им нужны люди, которые не признают дисциплину и субординацию».

Об интернациональном долге я вспомнила в связи с Косово – за братушек воевать бы пошла без колебаний, но родители и тут взбунтовались: я их единственная дочь, на кого я их брошу в старости, на кого я брошу сына-подростка?! Может быть, перед тем как уходить на войну, я найду Дэна и ему препоручу Марата?!

Глеб на жалость не давил, проговорил раздумчиво: «Нам бы здесь, на своей земле, «день простоять, да ночь продержаться».

Удалось это не всем, но мы, кому удалось, помогали друг другу, чем могли, и потому продержались. И не просто продержались, а с присутствием духа! ОПГ плодились в том же темпе, что театры-студии десятилетие назад, но не припомню, чтобы мы чего-то боялись. Да и не нужны мы были бандитам. Максимум, что нам угрожало, оказаться не в том месте, не в то время, но к перспективе схлопотать пулю-дуру все относились с фаталистическим легкомыслием. Обсуждая настоящее, ссылались на китайских мудрецов – нет несчастья большего, чем жить в эпоху перемен.

Мы свои несчастья с эпохой сталинских репрессий сравнивать могли только умозрительно, а ОПГ нам представлялись злом куда меньшим, чем карательные органы государства. Бандюки воевали друг с другом, до рядовых граждан дела им не было. ОПГ граждан к стенкам не ставили, не ссылали толпами за Полярный круг и в тайгу. Еще немного, и бандюки друг друга перемочат, а мы – останемся!

Умный Русик заявил, что жить в эпоху перемен – большая удача. Есть что наблюдать, и с чем сравнивать! Ничего нового, всё идет по законам исторического развития, центростремительный процесс сменился центробежным, в него-то мы и попали. В ходе центростремительного процесса возникали империи – Древнеримская, Византийская, Российская, но они, как и положено им, ветшали, а центробежный процесс их уничтожал. Не бывает вечных империй, и советская – не исключение. Но накрылась-то не страна – империя, идеология. Главное сохранилось – территория и народ, его язык и культура, его история, которую он получит уже не под маской идеологии.

Кто-то спросил, зло и страдальчески, почему развалились мы с нашим блоком стран Варшавского договора, а США с их блоками, наоборот, укрепились? Не потому ли, что Россия страна заговорённая, проклятая?! Русик с гневом отверг это предположение: Россия находится под покровительством Богоматери, а испытаниям подвергается, чтобы мы не расслаблялись и смогли выполнить свою миссию. Это какую? Победить в многовековом противостоянии атлантической и континентальной цивилизаций, Запада и Востока, чтобы мир, в конце концов, стал единым, цельным.

– А центробежный процесс? – справилась я не без ехидства. – Он что, сам собой прекратится?
Кто-то тут же уточнил, почему страны Запада не подверглись этому процессу, почему опять только мы?!
– И они подвергнутся, – твёрдо пообещал Руслан. – Сами увидите. А вот мы к тому времени оправимся. Первыми развалились, первыми и оправимся, Богоматерь нам дала фору.

Вещал Руслан убеждённо и, вещая, переставал быть маменькиным сынком. Он становился даже по-своему красивым. Смородин в тот день узнал, что Сантьяго – покровитель Испании, но мы так и не узнали, кто покровитель Украины. Может быть, какой-нибудь не самый видный святой? Его имени не знал даже Русик.


Руслану хорошо было рассуждать о благе эпохи перемен – он не только сохранил работу, но и стал каким-то мелким начальником. Повезло и Нинке, её не уволили, когда завод перешёл в частные руки. Новый хозяин сократил большинство сотрудников – он не государство, чтоб содержать столько народа – но Нинка, и послушная, и ответственная, зарекомендовала себя как незаменимый специалист, и хозяин даже повысил ей зарплату! Знал, как сочетать кнут и пряник! Зато мы, все прочие, по эпохе мельтешили, как парии. Натыкались на развалины, падали, ползли куда-то ещё. Чего только ни делали, чтоб уцелеть! Перед молодыми были распахнуты дороги в бандиты и в проститутки, но мы успели пожить, наработать и хвори, и мозги. Меня, ворошиловского стрелка, возможно, взяли бы в телохранители к какому-нибудь лидеру группировки, но ещё вопрос – могли бы мы друг другу понравиться? Он мне – вряд ли. Прикрывать своим красивым телом какого-нибудь урода – это, извините, подвиньтесь, я себе гораздо дороже!

Мы с товарищем нанялись охранять автостоянку. Зима выдалась холодная, ночью мы для сугрева выпили, а утром нас выгнали, хотя за ночь никаких происшествий не случилось. Товарищ стал оправдываться, а я наехала на патрона: напади на нас кто-то, как бы мы объект защищали? В рукопашную бы шли безоружные на бандитов с автоматами?! Почему патрон не допетрил оснастить нас хотя бы одной берданкой на двоих?! Он вообще о чём-то думает, кроме прибыли?!

Другой товарищ, устроившись санитаром в морг, предложил приткнуть туда же меня, но я бурно отказалась. Попыталась заняться выгодным делом – торговлей. Вдвоём с бывшей одноклассницей проторчали с неделю на базаре, но торговля не пошла. Точней, она шла, но не с пользой для хозяина. Не имелось у нас навыка обвешивать и обсчитывать, перестраивать весы, прикреплять к ним сзади гирьки, прибегать к другим ухищрением, чтобы минимум товара спихнуть за максимальные барыши, к выгоде и хозяина, и продавца, памятующего о собственной выгоде. Не имелось навыка, но совесть имелась. Не могли мы наживаться на таких же бедных людях. Нас не только выгнали с точки – с нас ещё и потребовали оплатить недостачу! Но поскольку мы стояли на базаре неофициально, я показала нанимателю кукиш, и мы ушли.

Родители за моими метаниями наблюдали грустно и сострадательно. Советовали угомониться, выждать. Должно всё когда-нибудь войти в колею! Отыщется умный деятель и положит беспределу конец. Если и не ради нас, то ради себя – без народа государство погибнет, и кому тогда нужно будет правительство?! Предки верили в доброго царя, наши современники – в мудрого лидера. Многие уже тогда верили в Бога, но лично я не помню исторического периода, в который Бог бы упасал свои подобия от мора, глада, войн и прочая, прочая. Вероятно, у Него задачи глобальней, Космического масштаба, а на Земле пусть подобия разбираются промеж себя, как умеют. Пусть учатся! И плохое ведь когда-то кончается. Истекает срок каторги, и галерник обретает свободу. Это если не помрёт на весле, если не потопят галеру! Я искала галеасу, чтобы добровольно приковаться к скамье. Лишь бы не сидеть на шее у папы. Мало того, что ему на шею я посадила своего сына, так ещё и самой туда взгромоздиться?! Это превышало предел моей гнусности! Но работы, на которой бы ещё и платили, всё никак не подворачивалось, и я вернулась к мысли о «горячих точках». Надо срочно присмотреть себе какую-нибудь войнушку! Родителям ничего о своих намерениях не сказала, а Глебка мои намерения осудил. Мы сидели с ним на Северной, в скверике близ причалов, Глеб меня провожал на катер и уговаривал не дурить: «Ничего ты не заработаешь. Убьют тебя, и кому от этого станет лучше, твоему сыну, родителям?».

– Убить могут везде, – отвечала я убеждённо. – А на войне людей много, кто сказал, что попадут именно в меня? А насчет заработать... Ты же заработал!
– Пенсию по инвалидности. На манку хватает! – ухмыльнулся Соколов. – И, заметь, я офицер был, а не наёмник. Я выполнял приказ своего правительства, а не сам, своей охотой ломанулся повоевать. Сам бы я не ломанулся, а уж в наёмники – Боже упаси! Наёмники – это мясо, их бесплатно пропускают через мясорубку.
– Если все это знают, почему кто-то идёт?
– Потому что дураки. Почему мы покупаем лотерейные билеты и участвуем в каких-то розыгрышах?
– Лично я не покупаю и не участвую!
– Вот и дальше не участвуй. Не покупайся.

Я послушалась Глебку, он знал, что говорит. Предстояло прожить сегодня, а потом ещё одно сегодня, а потом ещё и ещё, пока на борт галеры не вступит умный опытный капитан. Ладно, если к тому часу не утонет галера!


Вспоминается, что тонули мы весело, не скулили, а смеялись. Хоть миг, но наш! О проблемах не говорили. На кой? Старались распотешить и себя, и друг друга. Почему-то у нас всегда имелось и курево, и винишко. Почему? Теперь не соображу. Сбрасывались, и кто-то отправлялся в киоск. В тот вечер в круглосуточный на Графскую пошла я. Стояла у ларька, смотрела то на ценники, то на свою ладонь с мелочёвкой. Прикидывала, что можно взять на копейки, которые люди наскребли по карманам. И тут появился он. Подошёл сбоку, осмотрел ассортимент и спросил так, словно мы были сто лет знакомы: «Вы, наверное, хотите вот это?». Спросил утвердительно, протянув в окошко деньги, вручил мне бутылку портвейна и представился: «Игнат!».

– Изольда, – я вдруг назвалась полным именем, рассердилась на себя и уточнила: «Для друзей Амба!».
– Почему Амба? – с интересом спросил он.
– Так получилось, – не ответила я и попыталась всучить ему нашу мелочь.
– Ни в коем случае! – громко запротестовал он. – У меня сегодня день добрых дел!
– И много вы их сделали? – справилась я насмешливо.
– Я только начал! Но мне сегодня обязательно надо кого-то порадовать! Иначе я не успокоюсь и не усну, так и буду бродить по городу.
– Вот и порадуйте... – я протянула ему его портвейн.
– Кого?! – перебил он страдальчески. – Моя девушка вышла замуж за моего лучшего друга. Я вчера вернулся из армии, а сегодня узнал… Сюрприз!
– Да уж! – посочувствовала я дембелю. Он стал таким печальным, что я поверила: Игнат не сочиняет, не ищет повод познакомиться со мной, ему и правда плохо. Хреново!
– Но, ты знаешь, лучше залпом выпить чашу сию, одним глотком, чем растягивать... – попыталась я утешить Игната.
– Может, вместе?.. – предложил он, указав на бутылку. Предложил неуверенно.
– Легко! – согласилась я. – Но не вдвоём, а в компании. Меня ребята ждут, вот ты их и порадуешь. Они отличные ребята, свои! Вечер добрых дел гарантирован!
– Тогда надо взять ещё пузырь, – приободрился Игнат. – А лучше – два, чтоб потом не бегать.

Он снова сунулся к окошку, вернулся, и я его рассмотрела. Он был тёмный шатен с серо-голубыми глазами, с носом редкой формы – переносица почти вровень со лбом, почти как у Дэна, и с раздвоенным подбородком. Симпатичный, даже красивый! Грустный, но старается казаться весёлым. Значит, наш человек! Чем он думает заняться на гражданке? Он об этом ещё не думал, собирался отдохнуть от армии, погулять, но друзья – один уехал на материк, второй женился на девушке Игната. Не с дворовой же шантрапой праздновать дембель!
– Ничего, сейчас отпразднуем! – пообещала я.

В моём доме нас встретили бурным восторгом: три бутылки марочного вина – это же сказка! То, что к сказке прилагался незнакомый субъект, никого не смутило – раз он с Амбой, то свой. В те «лихие девяностые» люди были доверчивее и доброжелательнее друг к другу. Это сегодня парень – если он не дурак – хорошо бы подумал, надо ли переться куда-то с девкой из-под ларька! К ней домой или как бы к ней! Да ещё если там – компания!..

Мы были проще, у нас не было Интернета, мы знакомились на живую, лицом к лицу, да и преступность была несколько иная – с автоматами, а не с клофелином.

Мы болтали, попивали вино, и Игнат понемногу расслаблялся. Оживился не понарошке, когда художник Василь рассказал, как застукал жену с соседом. Возвратился с этюдов, а дома – картина маслом! «Хорошо, я сейчас узнал, пока детей не нарожали! – порадовался Василь. – А то б кормил всю жизнь ребёнка соседа!». Все согласились, что Василю повезло. А Игнат, я почувствовала, задумался о себе, но уже без тоски отвергнутого. Может статься, и ему повезло. Даже больше, чем художнику: он не муж, даже не жених, просто парень, которому предпочли другого парня, ближайшего!

Разбрелись все под утро. Игнат уходил последним. На пороге задержался, взял меня за руку, спросил, можно ли ему прийти ещё раз.
– Обязательно! – ответила я.

Марьяна Таран сказала бы, что ко мне опять прибился несчастненький…


Компания у меня собиралась не каждый день. Приходили те, кто жил неподалёку, и те, кто не был занят поисками работы, халтуры, бытом. Или же так всем этим перегрузился, что жаждал отдохновения, возвращения к самому себе. Игнат Караулов появился, когда дома были только мои родители и Марат. Появился Игнат с гитарой и марочным вином. Растерялся при виде моих старших, но я пригласила родных к столу, слушать песни. Марат отказался, он сборища не любил, но мама и папа согласились так охотно, что Игнат перестал смущаться. Он пел и про батьку Махно, который смотрит в окно, и про поручика Голицына с корнетом Оболенским, а когда запел романс «Гори, гори, моя звезда», родители подхватили. Потом папа стал заказывать свои любимые песни – про друзей-однополчан, «Прощай, любимый город», «Смуглянку», но Игнат их не знал. Знал – местами – «Раскинулось море широко», и папе пришлось удовольствоваться моим обещанием, что Караулов старые песни выучит, я ему помогу! Игнат подтвердил, очень серьёзно, что выучит. По своему обыкновению, папа стал расспрашивать Караулова о нём, о его родных. Игнат ответил, что отец преподавал физику и астрономию в школе, с мамой развёлся, когда Игнату было семь лет, и больше Игнат его не видел. Мама врач-терапевт, вышла недавно замуж за своего пациента.

Моя мама почувствовала, что Игнату неприятно рассказывать о семье, увела папу, и рассказ Игнат продолжил уже для меня. Его мама вышла за военного пенсионера, вдовца с двумя взрослыми дочерьми перед самым возвращением Игната из армии, и пенсионер поселился у Карауловых. Мать имела право устроить свою личную жизнь, Игнат ничего против этого не имел, но военный пенсионер взялся выживать Игната. По словам Караулова, был он занудой и страшно любил командовать, а Игнату командиров выше крыши хватило в армии, он мечтал от них отдохнуть. Не тут-то было! Отставник ходил по дому дозором, как Мороз-воевода, врывался без стука в комнату Игната и начинал доколупываться: «Почему сахарница здесь, а не на месте? Почему я должен её искать? А почему здесь ещё и грязная чашка, и окурки?! Превратил квартиру в хлев!», «Так, чего разлёгся?! Шуруй в магазин! Я, по-твоему, картошку потащу на пятый этаж? Или мать после работы?! Спит он, здоровый лоб! Ночью шлялся где-то, а теперь спит!».

Игнат чашку мыл, пепельницу вытряхивал, картошку притаскивал, но мамин муж не унимался, он находил всё новые и новые поводы для недовольства: «Ты когда себе работу найдёшь? Так и будешь прозябать тут, как паразит? Адаптация у тебя? Ты не в космос летал, чтоб у тебя была адаптация, ты срочную службу проходил, как все парни твоего возраста! Они все, по-твоему, теперь бьют баклуши?! Мне ты сказочки не рассказывай про какую-то свою адаптацию, я не год служил – тридцать лет, я и службу и людей знаю, а таких, как ты, насквозь вижу, лодырей!». Игнат молчал, но это лишь провоцировало отставника к новым наездам.

– И ты это терпишь? – возмутилась я.
– Ради мамы, – ответил он. – Мать и так, как меж двух огней, а если я сцеплюсь с Юрием Николаичем…
– Но ты же не побьёшь старого человека! – убеждённо прервала я.
– Если я с ним языками сцеплюсь, он такой устроит скандал, что хоть из дома беги. В принципе, этого он и добивается.
– А сам он не хочет перебраться в свой дом?
– Его дочки его там не хотят, да и он... пригрелся. Мать и обстирает, и накормит, и давление измерит, и прислуга, и доктор. Он же больной, немощный, целыми днями пялится в телевизор, а когда становится скучно, устраивает мне построения.

Марьяна сказала бы, что Игнат Караулов рассчитывает перебраться ко мне, пригреться, но я так не думала. В качестве кого он бы ко мне перебрался? Друга, мужа, любовника? Другу не положено жить в одной комнате с одинокой женщиной, а ни любовником, ни, тем более, мужем Игнат мне не стал бы из-за разницы в возрасте. Ему было двадцать, мне – сорок. Я осознала это, когда он познакомился с Маратом. Проговорил удивлённо: «Ты такая молодая, а у тебя такой взрослый сын». Хорошо, не спросил, когда я успела! Я Марата родила не в тринадцать – в двадцать четыре, ему было семнадцать, когда в моей жизни появился Игнат, а мне, соответственно...

Я выяснила, что мне сорок два, и меня это ужаснуло: я стремительно приближалась к финишу, а нормальной личной жизни у меня ещё и не было! «Ещё» перерастало в «уже», но об Игнате как о мужчине я себе мечтать запретила! Я боролась с собой что есть сил, потому что я в Игната влюбилась. Мне нравилось в нём всё: взгляд, нос, раздвоенный подбородок, но всего сильней – руки. У него были умные руки, они словно сами знали, что делают. Я глаз не отрывала от его рук, и когда он перебирал струны на гитаре, и когда закуривал, и когда брал бокал с вином. Я смотрела на его руки, чтоб не смотреть ему в лицо, чтобы он не поймал мой призывный, жаждущий взгляд, и сама закрывалась от его взгляда, такого же. Серо-голубые глаза темнели от вожделения, но руки жили своей жизнью, в законах пристойности. Мне хотелось, чтоб эти руки касались меня. Мне хотелось прижать к себе голову Караулова, перебирать его каштановые волосы, а потом целовать твёрдо очерченные губы, а потом... Но ему ещё не было двадцати, а мне перевалило за сорок! Это теперь никого не смущают союзы между старцами и молодками, юнцами и пожилыми дамами, но тогда наш роман мы бы и сами сочли безнравственным. Преступным и по отношению к моему сыну, и к моим родителям, и к матери Караулова, которая, наверняка, хочет, чтоб её сын женился на ровеснице, завёл семью, как у всех, нарожал детей... Я знала, чувствовала, что Игнат тянется ко мне, как я к нему, но, как и я, подавляет своё желание. Мы – боролись.


Я себе партнёров не выбирала по масти – нравились и блондины, и брюнеты, и шатены, если от них пахло – Мужчиной. Не парфюмом – Самцом, гуталином, ремнями, потом и тем, что можно только ощутить, но сложно назвать. Против парфюма я не имела ничего, когда он был мужским, а не цветочным запахом Нарцисса. Дэн привил мне аллергию к своим подобиям, и меня более чем устраивало, что блондины в наших широтах – редкость. И среди них встречаются брутальные особи, но не так часто, как меж людей с другим цветом волос. Полуантичный – полудэновский – нос Игната меня не смущал: он не был копией дэновского, а мне нравились четкие, скульптурные профили. А ещё мне безумно нравились каштановые кудри Игната. Я убедила Караулова отпустить усы, с ними он стал выглядеть старше, а я так старалась выглядеть моложе, что стала носить короткие юбки и блузки с обширным декольте. Благо, фигура позволяла. Тело осталось молодым, но под глазами уже прорезались морщинки, а главное, по мне, по излучению ощущалось, что мне давно уже не двадцать. Даже не тридцать! Старость подкрадывалась изнутри, из подсознания и, какого ни есть, житейского опыта. Это мужик себе нравится любым, но для женщин каждый седой волос – беда, а каждая морщина – катастрофа! Неужто века патриархата так повлияли на самооценку, что женщина смотрит на себя глазами мужчины?

Мне доселе стыдно вспоминать о своих ухищрениях выглядеть ровесницей Игната – о мини-юбках, несовместимых с лицом взрослой женщины, о повадках шалопайки, которой море по колено. Когда мы с Игнатом гуляли вдвоём по городу, я то хватала его за руку, то висла на нём, то прижимала к себе и целовала взасос. Я ничего и никого не стеснялась, так как я была наконец-то счастлива. Длилось столь вызывающее счастье недолго, в период, предшествовавший развязке, когда тайное стало явным, а терять стало нечего. Мы бросали вызов благопристойному обществу. Мы бросали вызов самим себе.


Всё случилось после долгого подготовительного периода, когда обе стороны соблюдали пуританское целомудрие. Мы с Игнатом пили кофе, разговаривали об умном, и тут позвонил Василь, позвал к себе в мастерскую посмотреть его новое полотно. Он его только что закончил, и ему позарез нужны отзывы. У него «глаз замылился», он свою работу не видит, а поэтому рискует испортить – если возьмётся что-то менять или дописывать.

Мы пришли и действительно впечатлились. Картины Василя меня всегда впечатляли. Он писал не пейзажи, а своё восприятие природы, не предметы, а чувства, а поэтому всё у него было живым – и море, и скалы, и домики над степью, в садах.

– Ну, как вам? – нетерпеливо и тревожно спросил Василь, пока мы любовались его видом Балаклавской бухты. – Шедеврально?
– Ну так! – подтвердила я.
– Ты, Амба, понимаешь, что я гений?
– Так точно!
– Между прочим, я опять свободный художник! Лови момент, Амба! Хочешь стать подругой гения?
– Никак нет! – засмеялась я. – Я и сама – свободный художник. На свой лад!
– Так, а ты мне что скажешь? – обратился Василь к Игнату.
– Красиво, – искренне ответил Игнат.
– Не то слово! – выпалила я, а Василь возразил решительно: «То слово! Самое то! Я спасаю мир красотой! Парни, это надо отметить! У вас что-нибудь есть?».
– Ничего, – повинился Караулов.
– Тогда я – сейчас! Охраняйте мои шедевры! Я быстро!

Василь был небольшого роста, плотный, очень подвижный. Бегал он быстро, но мы успели поцеловаться прежде, чем на лестнице загремели шаги художника. С этого всё и началось.


Наш с Игнатом роман развивался стремительно. Мы словно отыгрывались за недавнюю разумную праведность. Оба как с цепи соскочили, но при этом соблюдали крайнюю осторожность. На людях держались отстранённо, даже не сидели за столом рядом. Нам казалось, что мы ничем себя не выдаём, и никто не догадывается о наших близких отношениях. Как будто можно утаить шило в мешке! Все всё поняли – по нам – но делали вид, что ничего не замечают. Ну, изменила Амба своему образу «спартанского мальчика», и что такого? Захотелось ей новизны! Отрастил Игнат усы и бородку, так они ему к лицу, вид у него стал весьма импозантный!

Мои родители привыкли, что мои гости у нас засиживались порой дотемна, а то и до светла, и, сталкиваясь утром в коридоре с Игнатом, полагали, что мы либо с ним болтали всю ночь, либо он только что пришёл. В туалет и в ванную ночью мы с Игнатом ходили тихо, по-партизански. Уже потом я поняла, что и родители, и сын всё про нас знали, но молчали. Жалели меня, желали мне хоть «немного солнца в холодной воде». Сколько ж можно жить без любви, воспоминаниями о Дэне? Вдобавок, ещё и неприятными! Вот о чём в семье никто не подозревал, так о моей «казановской» практике! С появлением Игната эта практика прекратилась, ни на кого, кроме Игната, мне и смотреть не хотелось, а на него я готова была смотреть сутками напролёт. И не только смотреть! Любое, легчайшее, прикосновение к нему переполняло меня счастьем – и страстью, и нежностью, и желанием. Он мне отвечал тем же, и мы забывали о роковой разнице в возрасте.

К двадцатилетию Игната я готовилась, как к празднику. Мне хотелось подарить радость, я её предвкушала и радовалась заранее. За три месяца до даты принялась откладывать деньги – и на праздник, и на подарок любимому. Деньги и у меня, и у любимого во множестве не водились. Караулов работал водителем на «скорой помощи» – мать помогла с трудоустройством, чем, отчасти, избавила Игната от наездов отставника. Тот, конечно, продолжал нудеть и командовать, но Игнат перестал обращать на него внимание. Любовь сделала молодого мужчину и добрей, и снисходительней к старому потроху. Оглядываясь назад, утверждаю, что Игнат Караулов меня любил. Своей матери он сказал, что у него появилась девушка, но знакомить с ней мать он пока не будет: кто обжёгся на молоке, дует на воду, а стреляная ворона куста боится. Мать должна помнить, как тяжело пережил Игнат предательство прежней девушки, так что к нынешней он сперва присмотрится хорошенько. Игнат никогда б нас не познакомил: его мать умерла бы на месте при виде девушки сына, своей ровесницы! Общество свято соблюдало условности, а мы – конспирацию, от неё зависела безопасность нашей любви. Мы никогда не появлялись вдвоём там, где нас могли увидеть мать Караулова, отставник, их соседи и знакомые. Чаще всего встречались у меня дома: спрятать камень всего надёжней среди камней, а человека – в компании.


Меня один из членов компании устроил рекламным агентом в частную газету, где он сам трудился верстальщиком. Я, услышав предложение, для начала заорала дурным голосом «Нет! Какой из меня агент?!», но потом вспомнила Светку: раз она смогла освоить новое дело, то и я смогу, не тупая. Я была не только не тупой, но и контактной, и обаятельной, и убедительной, и напористой, так что агент из меня получился. Должность была хороша и тем, что позволяла не торчать в офисе от звонка до звонка. Я сама распоряжалась собой и своим временем. Выбирала себе жертву, возникала перед ней как лучший подарок деловому человеку и принималась внушать, что не всякая реклама – двигатель торговли, а только та, какую данной фирме обеспечит наша газета и лично я. Судя по результатам, искусством «заманухи» я овладела, но я и правда старалась, даже сама писала иногда тексты. Совесть мне это позволяла, потому что под рекламой не стояло моей фамилии, а нормальный потребитель не рекламе верит, а себе: он товар и рассмотреть может, и ощупать, и сверить с документацией. По большому счёту, жертвой рекламы становились не покупатели, и не хозяйчики бутиков, а я – мне мой хозяйчик старался платить как можно меньше! Я на конфликты не нарывалась и права не качала, основным кормильцем семьи оставался папа, а он сам меня отговаривал бороться за социальную справедливость: в одиночку невозможно, а профсоюзы приказали долго жить! Я всё понимала и, утвердившись в должности, не стремилась обогащать эксплуататора, работала без трудового энтузиазма, за свой процент, а с развитием любовного романа – на профессионализме. Очень важный навык, можно сказать – мастерство.

Я сказала как-то Игнату, полушутливо, что работа рекламного агента это искусство обольщать, а поскольку этим искусством в полной мере владеют именно женщины, то при приёме на работу им должна предоставляться зелёная улица, преимущественное право на место при наличии двух и более претендентов. Мой Игнат, честный человек, спросил, не стыдно ли мне превозносить дерьмо. Я ответила, что стыдно должно быть тем, кто производит дерьмо, и тем, кто его скупает за бесценок, чтобы потом продавать втридорога, а мою рекламу воспринимать следует с такой же иронией, с какой современники Сервантеса должны были воспринимать «Дон Кихота». Мы с Сервантесом за мозги современников не в ответе! Зачастую клиенты, ссылаясь на финансовые трудности, пытались с газетой расплачиваться бартером, товарами, которые мы расхваливаем, но я своего хозяйчика убедила на это не покупаться: у нас тоже финансовые трудности, что подтверждает мой уровень доходов, но наши трудности станут экономической катастрофой, если вместо денег мы будем получать тапочки! «Катраны бизнеса» – застройщики, агентства недвижимости, банки и другие «скупщики краденого» нам бартер не предлагали, не то бы я улучшила жилищные условия половине своих приятелей. В первую очередь, Игнату – обеспечила бы милого шалашом с колоннами, в живописной местности!


Подарить Игнату на юбилей шалашик в два этажа мне было слабо – я ограничилась серебряным портсигаром. Вещь и красивая, и полезная, и памятная, и как ничто другое подходит к его импозантной внешности! Благородному дону из кармана извлекать полагается не мятую пачку, а портсигар! Приложила – в комплект – и пачку сигарет, и многоразовую керосиновую зажигалку. Парфюмом не побаловала – парфюм мужчина должен выбирать себе сам. Отмечать предложила за городом, с теми, кто окажется свободным. Набралось таких человек пять или шесть. Я и родителей пригласила, и сына, но родители отказались из вежливости, а Марат – из-за пристрастия к городскому образу жизни. Папа, правда, захотел поучаствовать в банкете, но мама его отговорила: не к лицу полковнику Радченко резвиться на поляне с толпой молодёжи! Молодёжь представлена была именинником, но для мамы и папы все мы оставались детьми!

Именинник появился утром, после ночного дежурства. Усталый. Я уложила его поспать – время есть! – и отправилась на кухню собирать провизию. Мама мне помогала. «Всё должно быть не только вкусно, но и красиво, – внушала мама. – Чтоб человек и через тридцать лет вспоминал, как он отмечал своё двадцатилетие. У Игната развито эстетическое чувство».

– Он его в армии развил? – сыронизировала я, представив, как Игнат давится «шрапнелью».
– В семье, – возразила спокойно мама. – В армии ему, наверное, тяжело приходилось. Он по своей внутренней природе – аристократ. Это заметно по тому, как он здоровается, ест, пьёт, сидит за столом. Он никогда не кладёт локти на стол.
Сегодня я сделаю всё возможное, чтобы Игнат забыл и про армию, и про бывшую подругу, и про Юрия Николаевича! Хотя бы лишь на сегодня!
– Зорька, не вздумай салат высыпать в пакет, он раздрызгается! – вовремя одёрнула меня мама. – И салат, и картофель сложим в кастрюльки. Да! Салфетки положить не забудь!

Я ничего не забыла, даже белую скатерть. Мы её постелили поверх походного одеяла на траве.

А перед тем, как выдвигаться на остановку, я вручила Караулову свой подарок. Он и растерялся, и растрогался: «Это мне?». В этот миг вошли родители и Маратик – тоже с подарками. Папа – с командирскими часами, мама – с рогом для вина, Марат – с перочинным ножиком. Игнат ещё сильней растерялся и ещё больше растрогался, пожал руку Марату, обнял благодарно моих родителей, а они обняли его. Игнат не был избалован вниманием, день рождения никогда ему не отмечали. В том году отметили так, что, надеюсь, он и сегодня об этом помнит. Если живой и при уме. Расположились на полянке в лесочке, разложили угощение, разлили вино. Себе – в разовые стаканчики, имениннику наполнили рог. «Пей до дна!» – кричали, как те цыгане, к которым ездили гусары и литераторы пушкинской поры. Поэт и сам вроде как ездил, давал себе оторваться, для вдохновения. Лично я не знакома ни с одним поэтом-трезвенником! Рог на стол не поставишь, и Караулов выпил до дна – удружила ему Влада Романовна! – но потом рог убрал и потребовал стаканчик: «Вы же не захотите тащить меня в город на себе!». Никого тащить не пришлось, все весёлые были, но не пьяные,  и закуски было много, и природа освежала: весна, хоть и тёплая, но не лето с его зноем, который, в стороне от моря, может разморить человека до потребности залечь под кустом. Грустно, что до моря мы с Карауловым так и не добрались...
В город вернулись в сумерках. Мы с Игнатом распрощались с друзьями, пошли ко мне продолжать день рождения. Мама к нашему возвращению испекла пирог, накрыла стол в большой комнате, и мы посидели по-семейному, с родителями и сыном. Даже Маратик разогнался на тост: «Расти большой, не чихай и не кашляй!». Караулов пообещал: «Не буду!», закашлялся, и все засмеялись: «Да ты ведьмак, Маратка! Ты почто Игната сглазил?».

Мы сидели в центре «эпохи перемен», чуть поодаль кто-то умирал с голодухи или кончал с собой, чтобы не умереть с голодухи, продолжались бандитские разборки, а корабли пускали на лом прямо с заводов, но всё, что могли мы – это поддерживать себя и друг друга. Мы старались вспоминать смешное, забавное. Маратик рассказал, как его одноклассник-толстячок – «жиромясокомбинат» – на «физре» не мог не только подтянуться на брусьях, но и допрыгнуть до них. Физрук стал его подсаживать, и толстяк на него свалился. Оба упали, ученик – на учителя, и так его придавил, что ребята физрука освобождали втроём.

– Ты как в армии служить собираешься?! – рявкнул физрук, и толстячок ответил с достоинством: «Я и не собираюсь, не дурак. У меня будет своя фирма».
История эта никого не развеселила, даже наоборот, и я решила исправить промах Марата.

Спросила, кто из присутствующих помнит Константина Устиновича Черненко.
– Был такой, – вспомнил папа. – После Брежнева и Андропова он был Генеральным секретарём, но совсем недолго, почти сразу умер. Старый был, больной!
– И зачем таких избирать? – осведомился Марат.
– Ты меня спрашиваешь? – как огрызнулся отец. – Я не был Политбюром. – И оборотился ко мне: «А ты чего о нём вспомнила? Чем он тебя так впечатлил?».

Впечатлил меня Сантьяго. По дороге ко мне купил в киоске газету с крупным заголовком «Весь мир скорбит», и прямо с порога вопросил негодующе: «Амба, ты почему не скорбишь?».
– А надо? – уточнила политически отсталая Амба.

– Ещё как! – сунул мне Сантьяго газету. – Весь мир скорбит, а ты даже не знаешь, что мир лишился Константина Устиновича Черненко!
Мы с Сантьяго представили себе, как скорбят индейцы на вершинах Кордильер, и папуасы Новой Гвинеи, и расхохотались. Просмеявшись, Сантьяго стал серьёзен, полез в торбу и вытащил из-под листов со стихами шкалик водки.

– Всё-таки человек умер, – объявил он. – Надо помянуть. По народному обычаю. Пусть ему земля, Кремлевская стена…
– Будет пухом, – подсказала я. – Ты ничего не изваял по этому поводу?
– Оду на смерть Черненко?! За кого ты меня держишь?! Я к нему и привыкнуть-то не успел!

Морщась и давясь, мы помянули Константина Устиновича – раз уж так положено по обычаю – и я спросила: «Как ты думаешь, что сейчас творится в Британии? Все заводы гудят, весь народ на траурном митинге?».
– Не народ, а народы. Все, – поправил Сантьяго, и мы опять рассмеялись.

Если б не Евгений Смородин, я бы намертво забыла о Константине Устиновиче Черненко. А ведь это на нём, а не на Леониде Ильиче завершилась эпоха, которую потом назовут эпохой застоя, брежневизмом и тоталитаризмом!

Мой рассказ, как и Маратиков, никого не развеселил. Игнат вздохнул – он при тоталитаризме был маленьким, а мои родители загрустили. При тоталитаризме корабли не резали в верфях, населению платили за труд, а на улицах не стреляли из автоматов. У каждой эпохи свои плюсы и минусы.

– Может быть, Игнат вспомнит что-нибудь повеселей похорон? – спросила мама, когда молчание затянулось. – Что-нибудь занятное?
– Да я не знаю ничего такого. Не помню, – как повинился Игнат.

Пришлось мне вспомнить театральные анекдоты Калистрата. Ни Игнат, ни Маратик их не слышали, а родители успели забыть, так что градус праздника я восстановила. Начала с классики – гонца из Пизы, а после – о том, как в провинциальном театре ставили спектакль по «Собору Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Режиссёру, кровь из носа, потребовалась на сцене живая козочка. Её долго искали, но нашли только старого козла. Сроки подпирали, и режиссёр был вынужден удовольствоваться козлом. Хорошо хоть, не осёл, не верблюд, всё ближе к авторскому тексту! Плохо, что козёл никак не привыкал к сцене. Не желал идти, куда надо, упирался всеми конечностями, и Эсмеральда не могла сдвинуть его с места. На репетициях рабочие сцены толкали козла под зад, а Эсмеральда боялась, что он боднёт её. Хоть козлу и подпилили рога, рефлекс уцелел, а мера безопасности актёрам не представлялась достаточной. Тем более, что козёл боялся софитов, вполне мог с перепугу взбрыкнуть. Козлы, как известно, существа умные, и коллективу удалось наладить с животным рабочие отношения.

Спектакль состоялся. Деревенский козёл справился с ролью козочки, а вот актёр, исполнявший роль Квазимодо, чуть не провалил представление. Ему полагалось спрыгнуть на Эсмеральду с крыши, когда она прогуливалась по площади с козочкой, и украсть её, но он был так пьян, что на крышу его с трудом взгромоздили. Там он и заснул. Эсмеральда прошлась пару раз по площади, но Квазимодо не объявился. Сообразив, почему её не похищают, актриса воззвала: «Квазимодо! Это я, Эсмеральда! Я уже здесь!». Реакции не последовало. Актриса занервничала. Занервничал и козёл. «Квазимодо, ты где?!» – закричала актриса громче, а рабочие сцены, врубившись, что происходит, забрались сзади на декорацию и столкнули Квазимодо. Грохнулся он на Эсмеральду, и хрупкая девушка на себе уволокла за кулисы и Квазимодо, и козла. Публика оценила.
Моя публика тоже оценила рассказ. Все посмеялись, выпили по последней, и домашние нас покинули. И родители, и Маратик ложились рано. Никто не спросил, где переночует Игнат. Вряд ли кто предположил, что Игнат расположится в большой комнате на диванчике, но уточняющих вопросов не прозвучало.
Когда все ушли, я пересела на колени к Игнату. Мы целовались, пока могли себя сдерживать. Потом я шепнула: «Утром уберём со стола», и мы проскользнули в мою комнату.
Утром со стола убирала мама.


День рождения Игната стал апогеем наших отношений, после него всё пошло по нисходящей. Мы потеряли бдительность. Кто-то из соседей или знакомых Карауловых видел нас, когда мы возвратились из леса. Мы шли по улице в обнимку, совершенно счастливые, смеялись и целовались. Матери Игната доложили об этом тут же, и по возвращении домой Игнат нашёл мать на диване с сердечным приступом. Отставник метался по комнате, и то орал, то причитал по-бабьи. Обеспокоенный Игнат спросил, что с мамой, и ему объяснили, как своим поведением он позорит мать, больницу и Незалежную Украину! Расписали в картинках!

– Она же старуха! – стенала мать. – У неё сын твоих лет! Как ты мог допустить, чтоб старуха воспользовалась тобой?!
– Да он альфонс! – взревел отставник.
– Юра! – вскинулась мать.
– Если он не альфонс, он тряпка! – не угомонился военный пенсионер. – Вот кому он такой нужен?! Нет, пусть ответит! Нужен он такой Родине?!

Игнат не стал выяснять, какой Родине он не нужен, прежней или теперешней. Он был человеком выдержанным. Выслушал всё, что ему хотели сказать, а потом заявил, что ему давно не пять лет, и со своей личной жизнью он разберётся без посторонних.
– Это кто посторонний, мать?! – вознегодовал отставник.
– Все, – ответил Игнат. – Вы так уж точно, Юрий Николаевич, поэтому помолчите, пока не наговорили лишнего.
Игнат повернулся к Юрию Николаевичу спиной и обратился к матери, попросил выслушать его, а не добрых самаритян с улицы.
– Да, я живу с женщиной старше себя, – сообщил он спокойно. – Всё так, но наши отношения касаются только нас двоих, а поэтому я прошу вас… – Тут он глянул через плечо на набычившегося пенсионера. – Убедительно прошу не лезть в мою жизнь. До добра это не доведёт.
– А что ты сделаешь, сопляк? – не утерпел отставник. – Что ты вообще можешь?!
– Разное, – загадочно ответил Игнат и ушёл в свою комнату.
При матери и её муже он держался гордо, с достоинством, но ко мне явился расстроенный.
– У матери аритмия, – поделился бедой. – Давление скачет. Её сегодня даже с работы отправили.

Сел на стул в углу и обнял гитару.
Его гитара переехала к нам давно. Может, пришло время Игнату воссоединиться с инструментом?
– Я не могу бросить мать, – признался он обречённо. – Как я её оставлю с этим идиотом Юрием Николаевичем?! Он же орёт! Это он так её жалеет! Поносит меня, обзывает! До него не доходит, что он её оскорбляет, когда орёт, что я мразь, ничтожество, недоумок! Мать меня любит, а я люблю её. Она меня одна поднимала, и как я её брошу на урода?! Он же её до инфаркта доведёт!
– Может, не доведёт? – осмелилась предположить я. – Если тебя не будет рядом…
– Там тогда такое начнётся! – прервал он с отчаянием. – Там такого насочиняют!..

Глянул на меня и взял себя в руки.
– Прорвёмся с боями, – пообещал он и попытался мне улыбнуться. – Ты живи спокойно, я эту ситуацию раскручу. Это моя ситуация.
– Не только, – возразила я хмуро. – Теперь уже не только твоя. Наверняка, твоя мать к нам заявится, захочет разобраться со мной.
– Не заявится, – заверил Игнат. – Я ей и думать об этом запретил.
– Ты можешь что-то кому-то запретить? – усмехнулась я с печальным сарказмом. – Она тебя в известность не поставит, просто возьмёт и придёт!
– Не придёт! – повторил он с нажимом. – Я её серьёзно предупредил. Если она у тебя появится, я уйду из дома.
– Порадуешь Юрия Николаевича! – хмыкнула я.
– Его – да, но не мать, она не захочет, чтоб я ушёл. Она скорей его выгонит, если он и дальше будет её науськивать на меня! Мы с ней прожили вдвоём почти всю мою жизнь.
– А что теперь с нами будет, с нашей жизнью? – потребовала я правды.
– Ничего не будет, – успокоил Игнат то ли меня, то ли себя. – Никуда я не денусь, Зоря, если только... – Он помолчал, прежде чем решился закончить: «Если что-то случится с матерью, я себе по гроб жизни этого не прощу!».

А если что-нибудь случится со мной? Понятно, что Игната об этом я не спросила.


Государство развалилось, но советская мораль уцелела. Родные и близкие больше не искали друг на друга управы в парткомах, но своими силами рьяно защищали вековые устои от посягательств. Никто ведь не отменил общественность с её судом Линча, а сотрудники со свободными взглядами на любовь – клеймо на любой приличной организации. Хуже! Сегодня они плюют на нормы поведения, а завтра плюнут куда повыше! Разврат имеет право на существование, пока он выглядит тайным. Тогда это потребность, а не позор, а человек, как известно, слаб, и сам с собой предпочитает не бороться. Борьба за человека – дело его товарищей! Уже никто никому не рявкнет: «Партбилет на стол, аморальное поведение!», новое время требует новых методов – кляуз, интриг, инсинуаций, а всё это в арсенале граждан имеется.

С точки зрения обывателей, мы с Игнатом вели себя вызывающе, а такое не поощрялось никаким обществом, тем паче – консервативным. Барина, женившегося на крепостной, не пустили бы с ней в салон княгини, графини, герцогини. Да его бы и одного туда не пустили – не пристало голубую кровь смешивать с помоями! Сегодняшний деятель может развлекаться, сколько надо, с секретаршей или дамой лёгкого поведения, но притащи он её на сейшен, его, в лучшем случае, обшушукают. При том, что мужчине изначально позволяется больше, чем женщине. Мужик оправдан выражением «Седина в бороду, бес в ребро». У бабы бороды нет, значит, и бес ей не полагается!

В эпохи социально-экономического хаоса люди тянутся к мелодраме. И к киношной и, особенно, к той, что разыгрывается на соседней улице. В ней они из зрителей превращаются в участников действия, на худой конец – в соучастников, это разнообразит жизнь!

За себя я была спокойна: пусть мой шеф сначала найдёт кого-то, кто готов на него вкалывать за гроши, а уже потом на меня косится с неудовольствием! Но Игнат работает в одной системе с мамашей, и там так начнут жалеть их с мамашей, что хоть беги на Северный полюс! С ним проведут профилактическую беседу. Его попробуют вразумить: он же всю жизнь сломает и себе, и своей маме, если не расстанется с хищницей. Обо мне Игнату расскажут столько, сколько я сама о себе не знаю! Женщины расстараются!

Женщины старались, но Игнат их слушал молча, с бесстрастным выражением лица. Мужики были проще, всё понимали: молодому мужчине, чтобы получать удовольствие, не соплячка нужна, а зрелая опытная женщина, на соплячке он женится, когда перебесится.

Неожиданно в защиту Игната выступили дочери Юрия Николаевича. Отставник так себя накрутил, что и сам свалился с сердечным приступом. Испугался, что они с женой умрут в один день, не успев пожить ни долго, ни счастливо. Игнат должен был вот-вот вернуться со смены, но своё драгоценное военный пенсионер ему не доверил бы: оскорблённый молодой человек мог вместо корвалола дать Юрию Николаевичу цикуту, и Юрий Николаевич высвистал дочерей. Те пришли, обслужили мученика, а потом посоветовали отцу не лезть не в своё дело. Чем активней он будет действовать, тем большим станет противодействие. Закон не только физики, но и человеческих отношений. Всё само собой разрешится, скоро, когда престарелая любовница Игната выйдет в тираж. Доживут ли до тиража Юрий Николаевич с супругой? Доживут, если не будут себя заводить. Дочерей пенсионера на миротворческую миссию толкнул их собственный интерес – им не хотелось, чтоб отец вернулся домой. Доконает он врачиху, она его выставит, и тогда построения устраивать он будет не Игнату, а дочкам, а они построениями по горло сыты!

С Игнатом дочки отставника пообщались, как люди из одной лодки: надо им держаться вместе, друг друга выручать. Девушки будут приходить к Карауловым – приносить продукты, прибираться в доме, готовить: мать Игната и работает, и болеет, от папашки их толку ноль, а работа Игната связана с риском ДТП: от того, каким он сядет за руль, зависит жизнь и пациентов, и пешеходов, и его собственная. Девчонки своему папашке попробуют это втолковать!

– Классные девки! – похвалил их Игнат. – Не в отца уродились!
Свой досуг он делил теперь между мной и матерью, и с этим я поделать ничего не могла, сколько б ни ревновала. А ревновала я Игната и к матери, и к умным дочкам Юрия Николаевича, к обеим! Так ревновала, что пожелала познакомиться с ними – нам есть что обсудить! Игнат моё желание исполнил, привел девчонок, ещё более молоденьких, чем он сам, и я успокоилась. Не увидела в них соперниц. Миленькие, но без огонька, толком не оперившиеся, не рвались они папашино иго променять на кутерьму вокруг мужа. Мой Игнат относился к ним, как к сестрёнкам, а ко мне они прониклись симпатией. Ожидали увидеть чудище, а увидели красивую доброжелательную женщину. Пусть не молодую, но моложавую. Щедрую. Я на память о знакомстве подарила им по паре серёжек. Одни мне папа купил на шестнадцать лет, другие – на восемнадцать, но я так и не проколола уши.

Могло показаться, что наша с Карауловым жизнь вошла в прежнее русло, но мы оба знали, что нет: беззаботность сменилась напряжённостью, ожиданием «эпохи перемен» ещё и на личном пространстве. Мы жили предощущением конца.


Всё закончилось внезапно и неожиданно. Мы с Игнатом возвращались из театра, обсуждали спектакль, на который нас провели мои знакомые актёры. Мы и с ними обсудили спектакль – в гримёрной, заболтались и ко мне пошли в темноте, по почти безлюдному городу. Нас это нисколько не напрягало. В круглосуточном киоске неподалёку от дома решили взять бутылочку вина – у тёти Тани, соседки по двору, приятной пожилой женщины, торговавшей там спиртным, куревом, мороженым и всякой ерундой типа жвачки. Тётю Таню я хорошо знала. Когда у меня не хватало на сигареты, она мне давала их в долг, а если появлялся хозяин точки с товаром или с ревизией, тётя Таня за мою пачку отдавала свои деньги. Знала, что назавтра верну.

Разруха – это ещё и темнота. На всей улице свет горел только в тёти Танином киоске. Мы шли на этот маяк, когда Игнат вдруг придержал меня за руку: «Кажется, твой ларек сейчас грабят». Из ларька выносили ящик с вином. Второй ящик уже стоял возле двери. Вряд ли товар изымали по приказу или в согласовании с хозяином.

– Разберёмся, – пообещала я. Ускорила шаг, перешла на бег и ворвалась в киоск, едва не сбив с ног парня с ящиком. Второй был внутри, торопливо пихал в рюкзак сигареты, консервные банки, печенье... Тётя Таня, бледная, с вытаращенными глазами сидела возле пустого денежного ящика.

Зная по опыту, что вступать в беседы с противником – дело гиблое, я молча врубила грабителю с рюкзаком. Развернулась к тому, что оказался у меня за спиной, но он успел уклониться от удара, и они вдвоём бросились на меня. Парнишки попались тренированные. Юность планеты, твою мать! Раззудись плечо, размахнись рука, и пойдут клочки по закоулочкам! В крохотном пространстве ларька махать руками и ногами не получалось, мы выкатились наружу, и тут я запнулась за ящик возле двери и грохнулась. Успела подумать: «Конец артисту!», потому что Игнат так и стоял там, где я его оставила, метрах в пяти от места действия. Почти дежавю, только теперь со мной не было Светки, а противники оказались посерьёзнее тех, с кем когда-то мы столкнулись в проулке. Век я буду благодарить моряков моего отца, с кем оттачивала до автоматизма приёмы боя! Я поймала ногу противника и саданула его ногой в пах. И тут очнулась тётя Таня. Огрела второго вора бутылкой по голове. Очнулся и Караулов – когда случайные прохожие завопили: «Милиция!», а во тьме блеснули фары патрульной машины. При её приближении грабители бросились наутёк. Ящики бросили, но рюкзак прихватили. «Выручка!» – вскрикнула тётя Таня. Я была уже на ногах, но не догнала бы прыткого парня, не исхитрись Игнат подставить ему подножку. Упали они оба, но я бросилась не к Игнату – я спасала тёти Танину выручку. Рюкзак с награбленным выхватила, но вор вырвался и исчез во тьме. Игнат сел, потом встал, спросил: «Ты как, Зоря?».

– Я в порядке. А ты?
– Нормально, – процедил он так, словно его только что сняли с дыбы.
Тётя Таня уже рассказывала патрульным о происшествии. Пока один из грабителей её отвлекал, второй открыл дверь отмычкой. Хорошо, люди добрые вмешались…
– Мы мимо шли! – перебила я тётю Таню. Не хотела, чтоб она меня засветила. – Просто шли. Заподозрили неладное.


Нужна ли медицинская помощь? Сможем ли мы опознать грабителей? Помощь не нужна, а грабителей мы не опознаем. И темнота хоть глаз коли, и недосуг было их рассматривать. Молодые, резвые, наглые, явно посещали спортивную секцию, но явно недолго, не то б мы с ними не справились. Судя по тому, что на дело юнцы пошли без машины, живут поблизости – далеко руками ящики не упрёшь. Худые, среднего роста – вот всё, что я могу о них рассказать, а мужчина – указала я на Игната – подоспел, когда они уже убегали.

Но в киоске-то свет горел, и не в течение минуты воры шарили по киоску! Продавец должна была их запомнить! Тётя Таня запомнила. Описала. Даже дала наводку на дом, где они могут обитать. Кажется, она их видела на районе. Правда, не уверена. Правда, она такого страха натерпелась, что ей в любом подростке теперь будет мерещиться преступник. Мы с Игнатом свои данные светить не хотели, но тут подошли те, кто поднял переполох – пожилая супружеская пара – и принялись давать показания. Дралась с ворами девушка, парень вмешался уже в последний момент, когда один из воров побежал прямо на него. А до этого он просто стоял. Я даже в темноте заметила, как вспыхнул Игнат. Стала упрашивать ментов оставить его в покое. Я, если нужно, подпишу всё, что нужно, но если можно без этого обойтись, то мы лучше пойдём, уже поздно, мама волнуется. Ну, вмешалась, в другой раз умней буду. Мой шеф сочтёт, что своей выходкой я порочу лицо фирмы: не должны его сотрудники драться на улицах! Меня ещё и уволят! Парни, давайте договоримся: вы нас тут не застали. А вы – обратилась я к законопослушной паре – вы с кем-то нас перепутали.

Сошлись на том, что лишней головной боли никому не надо. Ограбление предотвратили те, кому по штату полагалось предотвращать. Мы с Игнатом пошли ко мне. Долго молчали прежде, чем он выдавил, в асфальт: «Зоря, прости. Я совсем не умею драться».
От изумления я остановилась: «А как же ты служил?..».

– Личным шофёром командира подразделения, – признался он через силу, по-прежнему глядя себе под ноги. – У меня была каморка при гараже, чтоб за мной не посылать, если потребуюсь. Я мог потребоваться в любую минуту…
– То есть, ни на построениях, ни на учениях тебя не было? – уточнила я недоверчиво. – Ты ни в чём не участвовал?
– Присутствовал. При машине. Стрелять меня научили, но приёмов я не знаю. Никогда ни с кем не дрался, даже в учебке. Может, благодаря матери. Её близкая подруга была женой командира.

Я кивнула. Женщины взяли шефство над Игнатом, опекали по цепочке. Надо мной шефство взяли мужчины, сослуживцы и подчинённые отца.
– Всё нормально, – ободрила я Караулова. – Если б не ты, тот урод бы смылся с деньгами и с товаром.
– Если б я не протупил, тебя бы не избили.
– Да меня и не избили, так только!
– У тебя скула содрана. Как ты выйдешь на работу?
– Так и выйду, замажу тональным кремом. Оступилась, упала!

Я старалась выглядеть беспечной, но на душе у меня кошки скребли. Знала, что мои слова не успокаивают Игната, что он стыдится, презирает и ненавидит себя. Так стыдится себя и презирает, что не сможет видеть меня, свидетельницу своей трусости. Пусть не трусости – растерянности, инстинкта самосохранения. Неважно! Он не совершил нормальный мужской поступок – не кинулся на выручку своей женщине! Его не было рядом, пока я дралась с превосходящими силами противника! Теперь в своих собственных глазах он – дерьмо!
До утра мы сидели в темноте, через стол друг от друга. Когда стало светать, Игнат спросил неразборчиво: «Можно, я заберу гитару?».
– Конечно, – ответила я.

Он любил меня, когда уходил, но не смел на меня даже взглянуть. И ещё. Мы оба знали, что рано или поздно расстанемся. Драка у киоска стала катализатором развязки.

Игнат ушёл, а я оцепенела, не было сил даже потянуться за сигаретой. Я сидела и смотрела в стену перед собой. Моя жизнь закончилась, не успев начаться. Кому я нужна, если даже себе самой не нужна?! Мой сын вырос, моим родителям хватает друг друга, а мне надо скрыться ото всех, спрятаться, чтобы никто не вздумал меня жалеть, врать мне, что я нормальная женщина. Нормальная в драку не полезет. Умная своего мужчину не потеряет, найдёт, что ему сказать, чтобы он себя почувствовал рыцарем, а я не просто дура – я ущербная дура! От намерения уйти на войну Глебка меня избавил, но куда-то уходить надо. Поступить в школу милиции, если там нет возрастного ценза, и включиться в борьбу в преступностью? Может быть, тёти Танин киоск – знак свыше?

Мне с моей угорелостью в борьбу включаться опасно – схлопочу пулю-дуру на не фиг делать! Ну, и ладно. Умирать от пули легче, чем от лучевой болезни, как несчастные ликвидаторы чернобыльской аварии! Голыми руками разгребали уран солдатики. А потом какой-то генерал – то ли слышала я, то ли читала – поощряя особо отличившихся, вручил солдатику часы со словами: «Подарок тебе на свадьбу». Как-то так. Точно зная, что до свадьбы солдатик не доживёт. Вот и я не доживу, у меня и свадьбы не будет. Не было, и не будет. На моих похоронах товарищи по оружию, может быть, пальнут в воздух из табельного оружия, а потом они забудут меня, как всех всегда забывают. От огромного мира древних много ли имён у нас на слуху? В мире том рукоплескали героям, награждали победителей лавровыми венками и устанавливали в их честь статуи, от которых тоже ничего не осталось. Пуля – ладно, есть варианты похуже. Как же надо любить жизнь, чтобы пуле предпочесть тюремную камеру! Говорят, и в тюрьмах живут, но для меня жизнь и воля – синонимы. Пронумерованные люди лишаются имён, получают вместо них клички в среде себе подобных, а для тех, кто ими распоряжается, они делаются цифрами. Кто-то может возразить, что в масштабах государств мы все – цифры. Миллионы. Благо, мы в таких масштабах не мыслим, а наши маленькие мирки имена в себя вмещают в ограниченных количествах. Кто сегодня помнит Константина Устиновича Черненко? А членов Политбюро, лики которых красовались над праздничными трибунами? В комсомол не принимали, если не перечислишь их всех без запинки. Они, жившие при мне, не отличаются ничем от атлетов и марафонцев античности! Так проходит земная слава, если популярность и слава – одно и то же!

Я сидела неподвижно, а мысли мои перескакивали с пятого на десятое. Бредовые мысли! Ни одной, за которую можно ухватиться, чтобы вытащить себя из прострации. К Марьяне поехать, к Светке? Только чтобы загрузить их собой? Ну, уж, нет уж!

Для начала надо встать, посмотреться в зеркало. Надо умыться и обработать ссадину на скуле. Возможно, обнаружится ещё что-то, фингал или отпечаток чужой подошвы. Надо с этим разобраться, пока спят родители и Маратик. Надо, но нет сил дотянуться до сигареты!
Это не я Амба. Мне – амба!


Мой дочерний и родительский долг требовал привести себя в порядок и скрыть, как мне плохо. С первой частью долга я справилась – повреждения оказались минимальными. Со второй частью не получалось – не удавалась при плохой игре хорошая мина! Надо лечь, притвориться, что я сплю. На работу не пойду, да мне туда и не надо без заказов на рекламу. А никаких заказов я сегодня не раздобуду – даже на рекламу похоронных агентств!

Вошёл Маратик. Увидел, что нет гитары, а потом он увидел моё лицо. Спросил напряжённо: «Ма, кто это тебя?».

– Сама, – ответила я.
– Но это не Игнат?!
– С ума сошёл?! – оскорбилась я за Игната. – Он и мухи не обидит. А если б он напал на меня, то лежал бы сейчас в больнице.
– А он не лежит? – уточнил Марат подозрительно.
– А к нам приезжала ночью «скорая помощь»?
Марат помолчал, прежде чем решился задать новый вопрос: «Игнат больше к нам не придёт?».
– Нет, – выдавила я.
– Ты его обидела?! – сын требовательно уставился на меня.
– С чего ты взял?
– Ты умеешь.

Маратик слышал через стенку, как я умею ляпнуть сгоряча что-то обидное. Правда, тут же спохватываюсь, извиняюсь, и люди меня прощают. На сей раз не получится. Я обидела Игната, когда помчалась выручать тётю Таню. Но откуда мне было знать, что Игнат не умеет драться?! Не побеги я к тёте Тане, уже не Караулов, а я изнемогала бы от ненависти к себе!

Притвориться спящей я не успела – сын так озаботился моим состоянием, что заложил меня маме. Мама вошла и стала меня рассматривать – укоризненно, участливо, грустно.
– Ты взрослая женщина, – заговорила мама негромко. – Ты сама понимаешь, что иначе быть не могло. Вас бы в покое не оставили, но если тебя пересуды лишь раззадоривали, то Игнат тяжело это переживал. Он бы не выдержал, Зорька, он другого типа человек.

– Какого? – спросила я, чтоб не молчать.
– Мирного, – ответила мама. – Ты собака, а он кот. Это тебе надо носиться, огрызаться, кусаться, а он бы предпочёл лежать в кресле, и чтоб никто его не дёргал, не пинал, не толкал. У вас с ним разные представления о счастье.
– Мы были счастливы, – проговорила я в потолок. – Он тоже был счастлив.
– У вас разные представления о жизни, – поправилась мама. – О смысле и содержании.
– У меня – ни смысла, ни содержания, – сообщила я мрачно. – Так! Времяпровождение!
– У тебя есть Маратик, – напомнила мама. – Переключись на него. Он заканчивает школу, собрался ехать в Москву. Ты в курсе?

Я не была в курсе планов своего сына, но кивнула: «Хорошо. Я свяжусь с Марьяной».


Марьяна в жизни устроилась удачно. По крайней мере, на взгляд издалека. Когда Марьяна собралась замуж на Виктора, её родители пришли к нам – узнать, поеду ли я на свадьбу. Я о свадьбе даже не слышала, никому, кроме родителей, Марьяна не сообщила о предстоящем событии. Не потому что боялась сглаза – из осторожности, не знала, как всё сложится в дальнейшем, сложится ли. Кажется, её понял мой отец. Сказал с грустным сожалением супругам Таран: «Последнее дело – дочь на сторону отдавать. Сына – можно, зятья с тёщами общий язык находят, но не женщины!».

– А как же большие крестьянские семьи? – не поверила мать Марьяны.
– Беднота всегда жила в тесноте, – просветил папа. – А кто побогаче, старались, чтоб две женщины у одной плиты не крутились.

Марьяне не пришлось делить плиту со свекрухой. В семье Виктора не заморачивались домашним хозяйством. Там все работали, обедали в городе, домой возвращались поздно, и если ужинали вместе, то либо чаем с бутербродами, либо полуфабрикатами, которые оставалось лишь разогреть. «Кулинарии освободили женщин от кухни, – заявляла Марьяна. – По-настоящему нас освободили не Цеткин и Люксембург, а магазины кулинарии!».


Что до других бытовых проблем, то и они в семье Виктора решались с максимальной экономией времени. Зачем пластаться каждый день с пылесосом и шваброй, если можно пригласить женщину, для которой лишняя копейка – не лишняя? В доме, где хозяева, по существу, лишь ночуют, грязи не скапливается, и уборка не отнимает много времени. Достаточно и раза в неделю. Мелкие носильные вещи стирать приходится самим, но постельное на машине отвозят в прачечную. Достижения прогресса для того и существуют, чтобы люди ими пользовались!

Марьяна, пока сидела в декрете, и готовила сама, и стирала, и убиралась, но этот период жизни не стал для неё решающим. Радмиле наняли няньку, а потом отдали девочку в детский садик. В семье Виктора ценили ум, характер, карьерный рост, а не рабочие руки. Они легко находились вне пределов семьи. Марьяна Таран обладала и умом, и характером, и происходила из высокопоставленной семьи, пусть и провинциальной, так что опасения моего папы не оправдались – свекровь и невестка были взаимно вежливы на протяжении всей жизни Викторовых родителей.

Марьяна и Виктор попутешествовали по миру, побывали и в Праге, и в Лондоне, и в Париже. Они были слишком самодостаточны для низкопоклонства перед Западом, посещали не магазины, а музеи, вернисажи, кафе. На фига Марьяне иностранческий ширпотреб, когда у неё есть своя портниха?! О Версале Таран мне рассказывала с презрительной гримасой: «По сравнению с нашим Зимним дворцом – домишко! Но они так кичатся своими культурными достижениями, что слушать смешно! В чём эти достижения выражались? В создании духов? Так их изобрели, чтобы заглушать вонь от их никогда не мытой плоти».
– Да они были грязней, чем животные! – подхватывала я с воодушевлением. – Они такими проходили всё своё средневековье и часть Возрождения! Если не всё Возрождение! А у нас баньку топили! Человек с дороги сначала шёл в баньку, а уже потом садился за стол! Так какого они на нас смотрят сверху вниз?!

Светке тоже удалось попутешествовать по миру. Богдана приглашали на международные научные собирушники, а Светка увязывалась с ним. На заседаниях не сидела – гуляла по улицам или зависала в кафе. Заграница Светку в трепет не приводила: «Мир как мир! Просто – не наш». Архитектурой Горобец впечатлялась, но людей она находила высокомерными и холодными. Особенно в Польше. А в Париже надо было очень постараться, чтоб увидеть в центре города белого человека – сплошь арабы и негры!

– Такова отрыжка колониальной политики! – изрекала я с умным видом. – Отливаются кошке мышкины слёзы. Раньше каждый третий француз был русский или имел русских предков – по их статистике – а теперь везде потомки Таманго!
– В Болгарии классно! – оживлялась Светка. – Там Богдашу как родного встречали! Наготовили всего, стол накрыли, сливовица, Амба, рекой текла! А как пели, как танцевали!

Не хочу себе представлять, как бы встретили Богдашу сегодня в стране, вошедшей в военный блок НАТО. Не братушки мы больше с сербами и болгарами, им теперь америкос родной брат?! Друзья бы, возможно, от Богдана не открестились, но встречают нас повсюду не только друзья!

Светка и Марьяна иногда приезжали в родной город одновременно. Я их познакомила, но они друг с другом не сблизились – очень уж были разные! Мужики оказались проще. И Богдан с Виктором, и зятья быстро нашли общий язык. Когда нам случалось оказаться всем вместе на пляже или в кофейне, у мужчин завязывались оживлённые разговоры, но женщины держались отстранённо. Даже маленькие женщины – дочери – напряжённо изучали друг друга. А вот внучки подружились: Яна и Оксанка и ныряли вместе со скалок, и плавали наперегонки, и делились девчоночьими секретами. Я старалась обеим своим подругам уделять одинаковое внимание, и, кажется, это мне удавалось – ни Марьяна, ни Светка обид не высказали.
Мой Маратик жил у Марьяны, пока сдавал вступительные экзамены, а потом перебрался в общежитие. Не хотел стеснять. Марьяна уверяла, что места в доме всем хватит, но у Марата имелась и другая причина отселиться: с ним заигрывала Радмила, а он не знал, как реагировать на это. Относиться к ней, как к сестре – обидится, а отвергнутая женщина в любом возрасте – зверь. Это Маратик чувствовал инстинктивно, а потому остерегался Радмилы. Ответить ей взаимностью? Это бы оскорбило её родителей и, не исключено, испортило мои отношения с Таран. Да и, грубо выражаясь, не стояло у Маратика на Радмилу! Он в свои семнадцать был спокойным домашним мальчиком, а не сексуально озабоченным женолюбом. Позже, когда дети выросли и даже заматерели, их отношения наладились. В гости друг к другу не ходили – супруга Марата вряд ли могла кому-то понравиться, но перезванивались, а внуки, Марьянины и мои, стали близкими друзьями.

Где-то сейчас Эдик и Янечки?!

Неимоверным усилием воли я заставила себя переключиться с Караулова на Марата. Я решила убить двух зайцев – и устроить сыну праздник в честь окончания школы, и убрать себя из общего с Игнатом пространства! Мы с Маратиком отправимся путешествовать!

Перед тем, как отправляться куда-то, надо было выйти в отпуск, но мой шеф предоставить мне его отказался. И тут я сорвалась. Наорала на шефа, что нет у него права нарушать КЗОТ и мои права человека! Он самодур, мелкий феодал, эксплуататор! На том мы с ним и расстались. Уж не знаю, как шеф, а я – без сожаления. После отпуска начну искать новую работу, все равно из меня сейчас трудящийся кадр – сомнительный!

Ехать «на деревню к дедушке», да ещё и с Маратом, совершенно не любителем приключений, не хотелось, и я позвонила старому приятелю Яше Бурановскому, научному сотруднику Херсонесского музея-заповедника. Яша когда-то приударял за Светкой, даже считался её парнем, пока в Херсонесе не появился Богдан. Светка предпочла Яше Богдана, и Бурановский забурился в науку. И с Горобец, и с Богданом, когда те посещали Херсонес, Яшка встречался, и на море ходили вместе, и обедать, и вино пили в домике Бурановского, и никто не поминал старое, хотя, как мне кажется, для Яши разрыв со Светкой даром не прошёл. Он так и не женился. То ли стал опасаться женщин, то ли Светка навсегда завладела его душой. Ко мне Яша приходил, пусть не так часто, как при Горобец, и мы с ним охотно проводили время в разговорах. Он был очень интересным собеседником, с богатым багажом знаний, но при этом простым, жизнерадостным. Именно такой человек мне и требовался сейчас, кровь из носа!

Я позвонила Бурановскому, спросила, не собирается ли он в какую-нибудь экспедицию. Оказалось, что собирается, на Тарханкут. Там должны проходить практику московские студенты-историки, а Яша назначен их научным руководителем.

– А ты нас с собой возьмёшь, меня и Марата? – с надеждой спросила я.
– Не вопрос, – ответил Яшка. – Завтра утром я за вами заеду.

Оставалось уговорить Марата променять комнату с достижениями технического прогресса на первозданную природу Северного Крыма. Это мне удалось с помощью родителей. Папа заявил Марату, что доверяет ему меня – оставлять меня одну стало опасно – а бабушке пора отдохнуть от обязанностей прислуги. Марат покривил носом, но рюкзак собрал. Напихал в него с центнер книг, которые я с негодованием вытряхнула: на раскопе не в книгу надо таращиться, а изучать историю босыми ступнями ног!

Одну книгу, роман Рафаэле Саббатини, Марат всё же от меня утаил, читал её в электричке, а в Симферополе, в ожидании электрички на Евпаторию, купил в ларьке «Анжелику».

– Пусть, – усмирил меня Бурановский. – Нам ещё долго ехать.

От Евпатории до посёлка Громово добирались автобусом, а добравшись, принялись обустраиваться. Яшкины подшефные уже были на месте. Та ещё публика! Как теперь говорят, мажоры: сынки и доченьки богатых родителей. На Тарханкут они прибыли отдыхать, и Бурановский носился за ними по всему побережью, чтобы они, наконец, что-нибудь раскопали. Труд археолога в их планы не входил. Стоило Яшке отлучиться к следующей группе историков, как предыдущая быстро линяла к морю. На кандидата наук взирали они с плохо скрытым пренебрежением, а на нас с Маратом – как на быдло, недостойное делить с ними здание местной школы. Располагались мы там в разных помещениях, но крыша над головой была общая! Утром Яшка собирал своих питомцев, расставлял их по рабочим местам, и юность столицы покладисто его слушала, чтобы молча послать подальше. Мой Марат вызвался что-нибудь раскопать, но я сильно засомневалась в его полезности: «Ты ж копать будешь, как огород, раздолбаешь все артефакты!».

– Дядя Яша мне покажет, как надо.
– Потом, – отмахнулся от него Яша. – Мне сейчас некогда. Мне за архаровцами надо следить! Я ж за них ещё и отвечаю, мать их! Не дай Бог, кто утонет!

Чтоб утонуть на Тарханкуте, надо было особенно постараться: море там было мелким, по колено воды в километре от берега! Море было мелким и тёплым, дно – песчаным. Если был на земле рай, то звался он Тарханкутом! Синева моря и неба, золотое жнивьё маленького поля... Мы с Маратом то купались, плавая наперегонки и брызгаясь, то лежали на песке, и Маратик ничего не читал, думал о чём-то. Я тоже думала. О своём. Надо ли мне встретиться с Игнатом, объяснить, что ни в чем не виноваты мы друг перед другом? Знала, что бесполезно, и боялась, что сорвусь, совершу что-то противозаконное! Хорошо, что я уехала в рай! Дело за малым – задушить в себе змея-искусителя!

Бурановский, устав от будущих историков, спускался к нам, усаживался рядом со мной.

– Эти детишки знати – геморрой головного мозга! – жаловался Яша. – Это кто ж таких нарожал!
– Инопланетяне, наверное, – отвечал Марат. – Плюньте, дядь Яша, идёмте поплаваем!

Марат ещё плавал, когда Бурановский решился на разговор о будущем. Сел совсем близко и коснулся меня коленом.
– Амба, мы с тобой друг друга знаем сто лет, – начал он неуверенно. – Почему бы нам... не совпасть?
– В каком смысле? – сделала я вид, что не понимаю.
– Да во всяких. Мы с тобой оба одинокие люди, уже не молодые. Зрелого возраста! – поправился он, глянув на меня. – Может, попробуем жить вместе?
– Спасибо, Яша, – выговорила я после паузы, глядя в море. – Но только ничего у нас не получится. Мы, каждый, очень уж привыкли к своей воле-волюшке.
– Я на твою волюшку посягать не буду, – пообещал он серьёзно.
– Ты и не заметишь, как посягнёшь. Ты – на мою, я – на твою, так всегда бывает.
– Так уж и всегда? – не поверил он.
– Яша! – я слегка коснулась его плеча. – Ты ведь Светку любишь. До сих пор.
– Я давно не люблю Свету, – заявил он убеждённо. – Не забыл её, конечно, и не забуду, как она меня кинула. Я неделю зубами к стенке лежал. Но теперь это в прошлом.
– Как историк ты понимаешь, что прошлого нет, и пережитое – это не прошлое. Да и я... Болею я, Яшка.
– Чем? – встревожился он. – Ты скажи, какой тебе нужен врач…
– Хронос, – ответила я в море. – Моего врача зовут Хронос, но сейчас он занят другими пациентами.
– Но ведь потом он появится? – справился Бурановский как-то очень по-детски.
– Надеюсь.

Яшка замолчал, набрал песка в горсть и стал тонкой струйкой ссыпать его между пальцев. Мне стало так жаль его, что я попросила: «Не бери в голову, Яша. Всё, что ни делается, всё к лучшему».

– Разве? – он вскинул на меня глаза цвета неба и моря. – Почему я этого не заметил?
– Наверное, тебе было некогда. Ты живёшь полноценной полезной жизнью, а семья бы тебе только мешала. Как и мне. Хотя моя жизнь – это пародия на жизнь, Яшка!

Возвратился Марат. Подплыл к берегу и стал брызгать в нас морем.


К концу нашего пребывания на Тарханкуте я стала почти мулаткой, а Марат обгорел, облез и покрылся заново кирпичным загаром. Он был светленький, белокожий, но худо-бедно адаптировался к природе. Роман про Анжелику остался непрочитанным, а экспедиция не принесла результатов.

– Вам что здесь, бесплатный санаторий?! – орал в ярости Бурановский на юную поросль. – Вы сюда зачем приехали, мне мозг выносить?! Вы ж ни хрена не сделали! Учтите, я вам практику не засчитаю!

Студенты тупились с покаянным видом, а потом обменивались меж собой взглядами – насмешливыми и снисходительными. Были убеждены, что не навредит им научный руководитель. Папашки надавят на нужные рычаги, и всё у детишек будет ол райт!

Мы с Яшей к разговору о совместной жизни не возвращались, но глаза цвета моря и неба всё чаще становились печальными. Всякий раз, как мы оставались вдвоём, Яша на меня поглядывал вопросительно. Просительно. И я не выдержала. Остановила его, когда мы шли с пляжа.

– Яшка, давай так! – заговорила с напором. – Чтоб тебе было проще... Будем считать, что я не люблю блондинов!
– Но я не совсем блондин, – пробормотал он, словно оправдываясь. – Я рыжеватый!
– А Дэн был серебристый! Но как ты помнишь Свету, так я помню Дэна, и это мне мешает писать новую главу. Я заранее уверена, что в ней будут сплошные кляксы, так что лучше всё оставить, как есть! Расциклись! Ты же красивый!
Яшка был блондин смуглый, потомственный крымчанин, не обгорал и выглядел импозантно: тёмное лицо, синие глаза, светлые волосы. Даже наглые студентки поглядывали на него с интересом.
– Вокруг тебя полно женщин, Яшка. Ты никогда не замечал, как они на тебя смотрят? Так бы и съели!
– Я не хочу, чтоб меня ели, – пробормотал Бурановский.
– Я б тебя не просто съела, я б тебя растерзала! – пообещала я свирепо. – Ты бы забыл, чем Геродот отличался от Ганнибала, и была бы твоему призванию амба! Но я не убийца, а ты нужен человечеству, Бурановский! А тебе нужен кто-то добрый! Женни Маркс тебе нужна, а не Коллонтай!

Яшка так растерялся под моим натиском, что только хлопал синими глазищами, а потом пробормотал: «Маркс так Маркс».
Больше тему личной жизни мы не затрагивали.


Богдан не дожил до Майдана с вытекающими последствиями. Светка со мной связалась по скайпу, и в первый миг я не узнала Горобец в измождённой женщине с отёкшим лицом.
– Богдаша мой умер, – проговорила Светка.
Я не смогла из себя выдавить те ничего не значащие слова, которые принято говорить в таких случаях, но Светка и не ждала их от меня.

– Вчера похоронили, но я до сих пор никакая, поверить не могу! – Светка прикрыла на мгновенье глаза. – Я ведь так в чудо верила, до последнего! По церквам бегала, свечки ставила, умоляла Бога, всех святых, сохранить Богдашу!
– От чего он?.. – осторожно спросила я.
– Рак у него был, Амба! А мы и не знали! Как-то всё – вдруг! Он так мучился, бедный! На руках у меня умер!

Я хотела сказать, что Богдан отмучился, но ничего не сказала: отмучился Богдан, а не Светка.
– А девчонки твои?..
– Здесь.

Её девчонки подошли сзади. Полинка подала Светке стакан воды, а Оксанка поправила осторожно чёрную ленту на двухцветных Светкиных волосах. Светка краситься перестала, и тёмные волосы отросли сантиметра на три. Горобец всё равно было, как она выглядит. Ей всегда теперь, без Богдаши, будет всё равно, или Хронос найдёт способ её утешить?

Богдан умер от рака лёгких, а ведь он был человеком без вредных привычек, никогда не курил.

– Это всё Чернобыль! – исторгла Светка. – Но почему Богдан, почему не я?!
Пошарила по столу ладонью, нашла пачку сигарет, зажигалку, и затянулась лихорадочно, жадно.
– Он меня любил, Амба. На себя перетянул!..
– Не выдумывай, Света, – взмолилась я. – Не гневи Бога.
– Ты в него веришь? – передёрнула лицом Горобец. – А я – нет! После того, как я столько молилась, так просила Его о милости, а Он!.. Бога нет! – выкрикнула она надрывно и саданула по столу кулаком. – Нет Бога!
– Может, это тебя Он не услышал…
– Потому что я сволочь, грешница?! – перебила истерически Светка. – Да, я была сукой распоследней, пока была молодая, но ведь потом, потом, при Богдаше… Я другая стала! Так почему меня карают за молодость?!
– Успокойся, мама! – призвала Полина. – Никто тебя не карает. Если Бог есть, то Он знает, кого когда забирать, только Он один знает…
– Значит, дедушка Ему нужнее, чем нам, – вставила внучка.
– Неизвестно, что бы ждало Богдана, если бы он остался, – добавила я увещевающе. – Возможно, что-то гораздо худшее.
Его ждал бы Майдан со всеми вытекающими последствиями.


Моя мама тоже не дожила до эпохи ещё более безжалостных перемен. Она тоже умерла от рака лёгкого, хотя, как и Богдан, вела правильный образ жизни. Правда, мама, из-за нас с отцом и моих друзей, была пассивным курильщиком, но ведь я, активный курильщик, до сих пор отравляю атмосферу! Кому что на роду написано?..

Мама свой диагноз знала, но скрывала от нас, сколько это было возможно. Берегла. В первую очередь – отца. Нулевые стали продолжением девяностых, а последний всплеск надежд пришёлся на празднование 2000-го года. Людям надо было верить хотя бы в магию чисел! Мы искренне готовились к лучшему. Мама установила в главной комнате ёлку, украсила и занялась пирогами. Родители остались дома, а мы с друзьями отправились в народ, на площадь Нахимова, к главной городской ёлке. Там народа собралась тьма, и все радовались, все друг друга поздравляли с наступающим... годом Счастья!

Год не случившегося счастья стал последним годом маминой жизни. Когда она поняла, что из опоры превратилась в обузу, сказала папе: «Всё, Родя, вези меня в хоспис». Отец не мог смириться с утратой своей «булочки», он продолжал надеяться. Потребовал, чтоб маму осмотрел госпитальный врач. Они вместе начинали когда-то службу, папа – командиром БЧ, а товарищ – корабельным доктором. Папа боялся, что товарищ убьёт его надежду и взял с собой в госпиталь меня как группу поддержки. Правильно сделал. Врач врать не стал. Объяснил отцу, что Влада запустила болезнь, а рак лёгких, в отличие от других видов онкологии, не поддаётся лечению, против него современная медицина бессильна. Она может лишь притормозить развитие коварной болезни, но в случае с Владой и это невозможно.

– Так ты что, ничего не будешь делать? – наступательно, с отчаянием просил папа.
– Ничего, – скорбно подтвердил врач.
Обратно я буквально тащила папу на себе. Он с трудом передвигал ноги и не видел, куда идёт. Дома махнул полстакана водки. Я бы и сама выпила, но знала, что нельзя.
– Папа, – заговорила просительно. – Нам сейчас к маме ехать.
– Как я ей скажу? – беспомощно пробормотал папа. – Я обещал ей, что всё будет хорошо.
– Она знает, что не будет, – ответила я.

Смерть мамы я не пережила, как должно, во всю боль, как пережила Светка уход Богдана, как переживал мой отец. Из-за отца. Мне опять пришлось тащить его на себе. Сообщение о кончине «булочки» выслушал он бесстрастно, окаменело, но дома с ним стало твориться страшное. Он издал хриплый звериный рык и стал колотиться лбом в стену. Я повисла на нём, но он меня отшвырнул. Он меня не узнавал, он мог и покалечить меня, и пришибить, но не осознал бы этого. Я зря взывала к нему «Папа! Папа!». Папа не слышал меня до тех пор, пока я не рявкнула: «Капитан первого ранга Радченко, отставить!». Это подействовало. Папа затих, добрался до стула и упал на него. Я налила ему водки, полный стакан. Он осушил его и заплакал.

Папа рыдал бурно, всю ночь. Я не плакала, я караулила папу. Не помню, кто у нас тогда появлялся, кто помогал с организацией похорон – всё моё внимание, все мои чувства были поглощены отцом. Я держала его на кладбище за руку, я сидела с ним рядом за поминальным столом и следила, чтоб он закусывал. На поминках все вспоминали маму, и она словно бы возвращалась, а папа – возрождался. Для того и придуманы поминки, чтоб живые оставались живыми.

Воспоминания должны быть приятными. Как о мёртвых или ничего, или хорошо, так и о прошлом вспоминать надо светло, благодарно, без угрызений совести, гнева или тоски. Без обид! Жаль, что на практике так не получается. Давно прожитый миг возвращается во всём тогдашнем окрасе, со всей обоймой эмоций, только так он и может возвратиться! Призывать себя к мудрости так же бессмысленно, как воспроизводить события в хронологическом порядке. Толчок – изнутри или снаружи – порождает образы и картинки произвольно, по законам толчка.
Всё вокруг белое, синее и алое – Первомай. Явка на демонстрацию обязательна, но все привыкли, и никого это не напрягает. Особенно нас, детей. Первомай в том, котором-то году, выдался тёплый, и мы были без курток, в белых блузках и рубашках, девчонки – в белых гольфах, а те, кто носил косы, с бантами, похожими на огромные цветы. Капроновыми или нейлоновыми? Тогда все охотно покупали синтетику, она и не мялась, и не теряла форму. У детей – цветы и надувные шары, у взрослых – флаги, транспаранты и вместительные сумки со снедью. Взрослые праздник отмечают ещё в «отстойнике», где скапливают колонны прежде, чем запустить к трибунам.

Сначала перед трибунами пройдёт военный парад, потом – техника, за нею – мы, школьники, а уже за нами – трудящиеся. У трудящихся полно времени, чтоб, разбившись на группы, выпить за светлый праздник. Зато с каким ражем они будут кричать «Ура!» перед трибунами! Когда и где ещё можно собраться большой толпой и от души покричать?! Мы непоседливы, нам надоедает стоять на месте, и мы разбегаемся по округе. Училки нервничают, носятся за нами, вопят: «Пятая школа!», «Первая!», «Сорок седьмая школа!». Им удаётся и собрать нас, и построить, и подравнять, и мы проходим по улице, вдоль которой застыли в неподвижности матросики оцепления, мимо трибуны, с которой нас приветствуют отцы города и лучшие люди. Нам и в головы не приходило посочувствовать отцам и матросикам! Морячков подменяли, а вот отцам нельзя было отлучаться. От людского потока у них, наверное, рябило в глазах. Кто-то из пожилых устал стоять на ногах, у кого-то разболелась поясница, спина, закололо сердце… Это я сейчас им сочувствую, а не в эпоху, когда стояние на трибуне считалось почётной миссией, а пропуск на неё – подарком судьбы!

Глашатаи – актёры театра – бодро, с подъёмом выкрикивали в микрофон: «А сейчас перед трибуной проходит колонна старейшего предприятия города, Севморзавода! Возглавляют колонну ветераны труда и передовики производства...».

Ленты с надписью «Ветеран труда», «Передовик производства» раздавали ещё в «отстойнике», кому какая попадётся, так среди ветеранов оказывались вчерашние школяры, а среди передовиков – прогульщики, но это никого не смущало. Те, что стояли на трибуне, не вглядывались в тех, кто шагал, они дождаться не могли, когда, наконец, закончится шествие! Оно заканчивалось, а праздник набирал обороты, люди спешили за накрытые столы. Взрослые, родители с их друзьями, собирались в большой комнате, а мы с Нинкой и Райкой – у меня. Там для нас тоже был накрыт стол – пирожки, конфеты, мамин домашний торт, лимонад… Настоящая «дольче вита»! Счастье! Марьяна с демонстрации шла к себе: «папина принцесса» украшала собой праздник в доме Таран!

Со смертью мамы наш дом словно бы лишился души. Папа чувствовал то же, что и я, когда проговорил обречённо: «Как же я теперь буду жить?».
– Со мной, – ответила я.

Понимала, что жизнь со мной это не утешение, а несчастье, и добавила, в утешение: «У тебя есть друзья».
Папа промолчал. Он смотрел на дверь так, словно в комнату вот-вот войдёт мама, и успокоит, и приголубит его.
Вошла Кристина, спросила, есть ли у нас обед.
– В столовку идите! – послала я.

Кристина исчезла, одарив меня злобным взглядом, а я вспомнила, что надо накормить папу.
– Я ничего не хочу, – отказался папа.
– Надо – хотеть! – отрезала я. – Пойду гляну, что у нас завалялось.

На кухне я обнаружила Марата, достающего из холодильника остатки колбасы, приказала: «Сделай пару бутеров дедушке, пока я варю кофе».

Марат посмотрел в растерянности на то, что нашёл, и я смягчилась: «Отставить. В пельменную сходим. Втроём. Уж извини, но твою бабу я с нами не потащу, она испортит мне аппетит!».

Никуда никто не пошёл. Кроме меня. Я смоталась в гастроном за варёной колбасой и затолкала в отца пару бутербродов. Сделала по бутерброду к кофе себе и Марату. Он смутился, стал отказываться, залепетал о детишках, и его лепет привлёк Кристину. Невестка в наглую завладела колбасой. Кристина вела себя так, словно ей я была обязана всем, даже своим появлением на свет, но у меня не хватало сил бороться с оккупантами. Они безумно раздражали меня, но злость заглушала тоску по маме, а выплёскивала я злость только на Марата: он был своим, и мне было бесполезно, болезненно его жаль. Марат стал неприметным, неслышным, без пяти минут бесплотным, и чтобы хоть как-то оживить его, я требовала невозможного: «Приструни свою бабу! Объясни этой суке, что она на похороны приехала! На похороны, а не на курорт! Ты ей сам это скажешь, или хочешь, чтобы это сделала я?!». Он этого не хотел, молчал, да я и сама понимала, что Кристина выше правил приличия. Как и дети. Но с детей какой спрос? Дети не виноваты, что им не привили уважение ни к людям, ни к их горю. Они шумели, носились по всему дому, брали наши вещи без спроса, дрались за приглянувшийся обоим предмет, и тогда Кристина мирила их – хватала то папин кортик, то мой косметический набор: «А вот что у меня есть! А смотрите! Это тебе, Эдичка, а это Лаурочке!». Я терпела, чтобы не напрягать папу ещё и скандалами, и потому, повторюсь, что у меня не хватало сил на поединок с бизнес-леди. Я не набросилась на Кристину, даже когда застала её в комнате родителей, с маминой балериной в руках. Потребовала, как сумела спокойно: «Поставь на место!».

– А что такого? – тут же окрысилась невестка. – Я же просто смотрю!
– Поставь и не трогай! Это мамина вещь!
– А она ей очень нужна на том свете?
Я собрала до кучки всё своё самообладание, чтобы не задушить Кристину или не огреть чем-нибудь тяжёлым. Процедила: «Сделай, чтоб я тебя здесь больше не видела!».
– А то что? – подбоченилась Кристина.
– А то – всё. Травмпункт и инвалидная коляска!

Кристина посмотрела на меня пристально. Вероятно, я была так страшна, что она в мою угрозу поверила. Шмякнула статуэтку на полку и ретировалась. Орала Марату, что я её обвиняю в краже фамильных ценностей! Да какие это ценности?! Дерьмо! На хрена такое преуспевающей вумен?!

Отпор от меня вумен получила года через четыре, когда однофамильцы с уже подросшим потомством завалили к нам летом отдыхать. Марат стал ещё более унылым, детишки – наглыми, а невестка оборзела вконец. Я дала семейству отпор решительный и достойный, и больше мы с семейством не виделись. Как уже говорилось, на похороны деда внук не приехал.


Не о том я вспоминаю! Надо переключиться. Получить удовольствие!

В папин выходной мы поехали на море втроём, почему-то без Нинки, на дикий пляж. Папа учил меня нырять с маской и трубкой. Не полковник Радченко учил – тринадцатилетний пацан, радостно возбуждённый! Накануне папа купил маску, трубку и ласты, и мы увлечённо осваивали снаряжение. Для начала – на мелководье.

– Ты сейчас научишься дышать через трубку, а потом мы поплывём вон туда! – указал папа рукой на выход из бухты. – Поплывём в открытое море!
– Как мы поплывём, когда у нас один комплект на двоих?!
– А мы по очереди будем нырять! А с получки я куплю ещё два комплекта! И маме!

Мама в погружениях участвовать отказалась: «Родечка, из меня ты точно не воспитаешь десантника!».

– Да зачем десантника?! – не понял отец. – Ты увидишь подводный мир! Там такая красота, Владка! Рыбки, крабики! Ты без маски, через муть, дно чётко не разглядишь, до каждого камушка, а в маске... Пошли, Владка, пошли!

Папа схватил маму за руку, потащил в море. Мама упиралась, и я схватила ее за вторую руку. Мне тоже хотелось, чтобы мама увидела красоту!

Погрузиться маме так и не удалось – вода то и дело попадала ей под маску и в трубку.
– Ты утопишь меня, Родька! – кричала мама.
– Как я тебя утоплю?! – изумлялся папа. – Здесь воды по колено!
– Если очень постараться…
– Я стараюсь! Я стараюсь, чтобы ты насладилась!

Мама насладилась. Нагнулась, опустила в воду лицо, а потом рассказала нам, что видела бычков на песке: «Они такие серьёзные, Родион! Такие сосредоточенные! Лежат на дне с таким видом, словно у них есть важное дело!».

Важные дела есть у всех. Кроме Амбы!


Со смертью папы я лишилась его пенсии, источника доходов. Мои доходы этим словом называть было смешно – чайная ложка снеди в общий котел! Папа умер внезапно, от инфаркта. Схватился за грудь, успел пробормотать: «Ой, Зорька, что-то мне не того...». Сел и откинулся на спинку дивана. Уже неживой. Хочется верить, что он не успел осознать конец. Испугаться успел, но испуг длился мгновения.

В прежние времена папу бы похоронил флот, в новое время заниматься этим пришлось его бестолковой, деморализованной дочери. Хорошо, помогли друзья, и папины и мои. Папины друзья допытывались, где внук. Я отвечала, что Марат в командировке, вне связи, он о смерти деда ещё не знает. Бог весть, врала или не врала!

Вот кому я точно не врала, так это себе: я осталась без средств к существованию. Мои родители избаловали меня. Что бы ни творилось в стране, я себя чувствовала надежно защищённой. Ведь у меня такой сильный ангел-хранитель! Моим ангелом были мама и папа!

И Нинка, и Райка советовали продать квартиру. Зачем мне одной такие хоромы?! Как я буду их оплачивать? Я хваталась за любую работу, но задолженность по квартплате росла, а о продаже родового гнезда я и думать не хотела. В нём обитал призрак счастья, образы родителей и... молодая Амба! Сын обещал помогать финансово, пару раз и впрямь прислал денег, но потом Кристина объяснила ему его права и обязанности. Так доходчиво, что он перестал мне звонить. Материальную помощь получу я в обмен на дарственную! Такой вариант показался мне и ненадёжным, и опасным. Кристине, конечно, важно, чтоб я не променяла хату в центре на однушку на отшибе, но я знала и про ее «жабу», и про Лондон! Как и про дикий капитализм. Напишу я доверенность, и отдохнёт Агата Кристи! Посоветоваться с юристом? Адвокат Олег и ему подобные меня оставят и без жилья, и без денег, а уговоры подруг звучали не убедительно. Того более, настораживали.

Всё же не зря напрягалась я рекламным агентом, насмотрелась на деловых, улыбающихся людей! Подруги за меня всё решили – и куда я перееду, и куда дену мебель, которая не влезет в «однушку». Мебель можно продать по объявлениям, вещи и посуду сдать в комиссионки, с собой взять только самое нужное. От ненужного меня избавят подруги – в пользу своих детей и внуков! Против их детей и внуков я ничего не имела, но у меня возникло чувство, что меня хоронят заранее, отсекают целый пласт моего бытия и покушаются на мою свободу. Мне, чтобы сохранить себя, необходимо сохранить своё жизненное пространство, стать, назло и врагам и доброжелателям, Кощеихой Бессмертной! Я боролась за плавучесть шхуны под названием Амба. Ставила себе в пример Светку, вспоминала о бессмысленно погибшем Сантьяго – он не брезговал никакой халтурой: огороды копал на дачах, подрезал деревья и виноград, красил заборы и разгружал вагоны. Я вагоны разгружать не могла, но Яша Бурановский взял меня в свой отдел – мыть и описывать керамику. Ещё и кормил, и снабжал деньгой!

Я свои расходы урезала до минимума, покупала только то, без чего не обойтись: чай, кофе, крупы, постное масло, картошку. Изредка – яйца и кусман колбасы. Всё-таки я пока ещё живой человек и должна таковым остаться уже для того, чтобы оплачивать коммуналку! В чём не могла себе отказать, так в куреве! На него уходила основная часть прибыли. Того, что оставалось после оплаты счетов. И ещё один бзик: я внушила себе, что в доме всегда должны быть хлеб и водка. Она теперь стоила дешевле вина, и пришлось мне перейти на неё. Не для того, чтоб напиваться в одиночку – для непредвиденных критических ситуаций. Как оказалось, я себе внушила правильную, спасительную мысль! Унынию поддаваться я не умела, но отчаяние меня охватывало порой со сногсшибательной силой. Особо после душеспасительных бесед с Райкой или горделиво-слезливых Нинкиных исповедей. По существу, они обе задавали мне вопрос: для чего я коптила и копчу небо?! Не иначе, как для собственного удовольствия! А ещё для того, чтоб бизнесвумен заполучила наконец-то мамину балерину!


Пагубность одиночества я осознала в полной мере, когда сломала на гололёде ногу. Слава Богу, не шейку бедра, не колено – лодыжку. «Скорую» вызвали соседи, и меня с улицы доставили в травмпункт. В нём я сидела в полной беспомощности после того, как мне наложили гипс. Своим ходом до дома не добралась бы, на такси денег не было, и не было в целом мире никого, кто бы забрал меня из травмпункта! Перебрав имена, позвонила Нинке. Мы живём с ней в одном дворе, для неё не должно составить такого уж большого труда довести меня до двора. До квартиры на первом этаже я уж как-нибудь доползу! Оказалось, что Нинка очень сожалеет, ни ничем мне помочь не может. Именно сейчас к ней должна пожаловать Настенька – помыть окна, она ждёт внучку с минуту на минуту. Неужели нет в моём арсенале кого-нибудь посвободней?! Райки, например?

Райка с Саней оказались на службе. Я об этом узнала задним числом. Райка с Саней никогда службы не пропускали, но ведь и мне Боженька помог, хоть я и нехристь, послал человека! Яшу Бурановского Бог послал! Перед тем, как оторвать Яшку от составления доклада, я, от отчаяния, позвонила бывшему мужу, и тот меня обломал. Спокойно. Мерным голосом. Кажется, мы договорились друг другу не докучать. Бронислав не забыл, сколько вокруг меня крутилось народа. И где все?!

– На том свете! – выдала я с ненавистью и к себе, и к Брониславу.
Ну, не Глеба же мне было вызванивать с Северной! Я заледенею под травмпунктом, пока Глебка до меня доберётся. Неизвестно вдобавок, насколько он жив!
Яша себя долго ждать не заставил. Примчался на такси, запихал в такси меня, а дома поспешил на кухню готовить горячий чай: «Ты еще и замёрзла! Как тебя угораздило сломаться?!».
– Проклятый гололёд! – ответила я фразой из анекдота.
– Да, в наши годы надо проявлять осторожность, внимательно смотреть под ноги, – вздохнул сокрушённо Яшка. – Почему-то не молодеем!
– Странно! Почему бы?!
– Сам удивляюсь!

Он принёс нам чай, покопался в рюкзаке и вынул пакет с печеньем: «Завалялось!». У него всегда что-то заваливалось.
– Я запасливый мужчина! – хвастался он шутливо. – Но никто этого не оценил.
– Да ты просто не заметил из глубины... какого века? Ты в нашем веке присутствуешь реже, чем в древности!
– Я везде присутствую, Амба, но здесь мне, по большей части, приходится иметь дело с упырями и нравственными уродами!
– В прошлом их не было?
– Да всегда их было валом на душу населения, но тогда не было меня!

На момент моей травмы мы с Бурановским уже вышли на пенсию, но он продолжал работать. Его пенсия была больше моей, но и ему на жизнь не хватало.
– Вот бы этих козлов, которые устанавливают размеры доходов, самих посадить на прожиточный минимум! – разъярялся Бурановский. – Сколько бы они продержались?!
– Нисколько, – отвечали Бурановскому. – Так что никто их никуда не посадит. А чтоб они сами, добровольно, отказались от жирного куска?!..
– Был один такой. Депутат, – вспомнила я. – Решил месяц прожить на минимальный заработок. Все рассчитал, сколько он потратит на себя в день, чтоб дотянуть до конца месяца. Не дотянул. Пришёл в ужас, но никто в верхах его ужасом не проникся!
– Да они сами – наш ужас! – как сплюнул Яша. – В прежнем рабовладельческом обществе было как-то погуманней.
– Тебя тогда не было, – напомнила я.

Теперь нет его. Полтора года, как нет. Лопнули какие-то сосуды, и Яшка не дошёл до работы. Упал на улице.


Мы с Яшкой стоим над обрывом. Смотрим туда, где небо соприкасается с морем, ждём, когда наплавается Марат. Никогда прежде я не видела своего сына таким подвижным, весёлым. Ни до, ни после Тарханкута. Я и сама там ожила, потому что попала в рай. Я убралась не только из одного с Игнатом пространства – я покинула былое, условно моё, тысячелетие с его календарями и стрелками на часах. Вход в рай Хроносу возбранялся!

В небольших городах все друг с другом когда-то пересекаются и что-то о ком-то узнают. Я узнала, что Игнат женился на одной из дочек Юрия Николаевича. Совет им да любовь! В семье Карауловых воцарился покой. Постаревший отставник вряд ли доставал молодых с прежним ражем, да и молодые не дали бы ему спуска.

Бурановский не женился, завёл себе кошку и заботился о ней, как он всегда обо всех заботился, а когда кошка умерла, безутешно плакал три дня и пил.

Бурановский подарил мне рай. Он и потом выручал меня и насущным хлебом, и добрым словом. Я ничем не отблагодарила Яшу.


Марьяна позвонила, когда уже совсем рассвело. Часы показывали без четверти девять. Я пила вторую чашку кофе.
– Изольда, я помню… – начала Марьяна, но я перебила: «Как там Янечки? Как Эдик? Все живы?!».
– Живы, – заверила Марьяна. – Если б что случилось, нам бы сообщили, а что связи с ними нет... Мы тут подумали, что им нельзя рассекречивать своё расположение, навлекать на себя удар. При теперешней технике одного звонка довольно, чтоб себя обнаружить.
– Да, наверное, – согласилась я. – А как вы, как Виктор?
– Спит, – ответила Марьяна бесцветно. – Я тебе потому так рано позвонила, по телефону, что не хочу его беспокоить.
– Он болеет? – спросила я утвердительно.
– Он давно уже болеет, Изольда, я поэтому почти всё время при нём. Продукты, лекарства, всё, что нужно, покупает Радмила.
– А что с ним? – решилась я на трудный вопрос.
– Он перестал интересоваться жизнью, она ему надоела, – спокойно ответила Марьяна.
– Но как же?! – не поверила я. – У него же дети на войне!
– Он и к детям, и к войне относится философски: чему быть, того не миновать.
– А что врачи говорят?..
– Что для своих лет он практически здоров. Депрессия у него, но никто его насильно лечить не будет. Он в ясном уме и твёрдой памяти, Изольда, но глубоко разочарован в человечестве.
– А раньше он что, верил в человечество? В его разум и духовный потенциал?
– Верил. До последних событий на Украине. Потом сказал: «Всё, Армагеддон вступил в финальную фазу, но я финал наблюдать не хочу, пусть конец света произойдёт без меня».
– А тебя ему не жаль? – справилась я ошеломлённо. – Детей, Янечек?
– Жаль, и поэтому он спит, – горько усмехнулась Марьяна. – Когда человек ничего не может изменить, ему лучше самоустраниться.
– Так он что, вообще не встаёт?!
– И встаёт, и ест, и моется, ходит в туалет, и даже разговаривает со мной о тщете усилий.
Про конец света я слышала много раз от Раисы. На папины девять дней Райка заявила со страстью, что дяде Роде повезло – он успел покинуть Землю до того, как живые начнут завидовать мёртвым, потому что Антихрист уже везде, в каждом доме.

Я тогда посоветовала Райке трижды плюнуть через левое плечо – вдруг да попадёт в глаз Антихристу! Православной слюны он должен испугаться, как ладана! Неужели умный, образованный Виктор дошёл до такого же маразма?
– Старость – это бессилие, – сообщила Марьяна обреченно. – Осознанное бессилие. Болезни – это уже вторичное. Ко всему прочему, у Вити никого не осталось, кроме меня. Никого из тех, с кем когда-то он смотрел на журавля в небе, – уточнила она. – Дети, внуки... Да что я буду тебе объяснять!

– Про моих детей и внуков ты знаешь что-нибудь? – спросила я и с надеждой, и с опаской. – Про Марата и Лауру?
– С девочкой всё в порядке, а Маратик... Он да, болеет. То одно, то другое. Он себя так загнал, что теперь его Кристина ни в какие поездки не посылает.
– Она его ещё не выгнала из дому, такого бесполезного?! – дёрнулась я при упоминании о Кристине.
– Лаура не дала бы. Она бы скорее Кристину заказала, чем дала отца в обиду, – порадовала меня Таран.
– А они, Марат и Лаура... – я помедлила. – Они ко мне не собираются?
– Пока Эдик не вернётся, никуда они не собираются, а потом... Про потом только Виктор знает! – усмехнулась Таран с иронией. И заторопилась: «Всё, Изольда, он проснулся, встаёт…».
– Попроси Марата мне позвонить! – успела выкрикнуть я. И добавила, неожиданно для себя: «Его или Лауру!».


Человечество разбито на клеточки поколений. Некоторые, как писатель Фридрих, как я, пытаются перебраться из своего квадратика в следующий, уже хотя бы затем, чтоб выговориться, но много ли я общалась с родителями? С Фридрихом хорошо было делать общее дело, но не резвиться в одной компании. Он старался соответствовать, а мы подтрунивали над ним. В душе, по-доброму, но подсмеивались – старый кочет среди молодых орлов! Моих папу и маму в моей компании принимали охотно, радостно. Друзья восхищались ими и завидовали мне, и, тем не менее, родители нарушали нашу естественность: при них все подбирались внутренне и следили за собой – как бы чего не выдать, не брякнуть, не рассердить! Ведь это мы зависели от родителей, а не они – от нас! Родители зависят от нас, когда мы вырастаем, а они становятся немощны, но пока мы скачем по своим Эверестам, мы себя воспринимаем независимыми от Хроноса.

Я себя ощущала независимой от него, когда принимала у себя Янечек. Что они про меня подумали? Что подруга их бабушки – полный отстой? Ещё и с огромной придурью! Вылезла из гроба и выдала шейк!

Шейк в папином исполнении больше походил на смесь цыганского танца с русским или украинским, но всем это даже нравилось.

Отрезвились мы, отплясались, надо с этим смириться, но – не получается. У Амбы, по крайней мере, потому что я – идиотка. На роду мне так написано или на скрижалях, и возможно ли хоть что-то переписать? По вопросу свободной воли по сей миг не сошлись во мнениях философы и теологи – есть она, или нет её, а есть только воля Божья? Можно было бы узнать у Раисы, но не со всеми ровесниками хочется мне общаться! Мы пойдём своим умом! Неверной дорогой! На роду написано то же, что на скрижалях? Человек себе придумал, что начал жизнь с чистого листа, а на самом деле он лишь сместился на другую строчку абзаца.

– Человек зависит от всего! – провозгласил однажды Сантьяго.


Женька остался на своём Эвересте памятником неизвестному герою.
Женька ворвался, чтоб узнать, называют ли испанцы детей именем святого покровителя Сантьяго.

– Спроси у своей подруги, – потребовал он. – Она же у тебя испанистка.
– Вряд ли Марьяну интересуют чьи-то обычаи, её и свои-то не сильно интересуют. А тебе зачем надо?
– Имя, Амба, это не набор звуков! В каждом имени заложен ещё и сакраментальный смысл, от которого зависит судьба!
– Твоё имя – Евгений – греческое, переводится как здоровый.
– Это я и без тебя знаю. Но раз я назвался Сантьяго, то должен знать, что мне за это теперь будет!
– От кого? – рассмеялась я.
– От кого-то! От того же Сантьяго! От Космоса! Ты вообще в курсе, что в древности новорождённому давали два имени, одно – для повседневного бытового употребления, а другое – священное, его нельзя было произносить, его знал только небесный покровитель! Произнести на земле настоящее, священное имя – значило предать человека, лишить поддержки свыше!

– А теперь, мне сдаётся, наоборот: тот, в чью честь тебя назвали, становится твоим покровителем.
– Меня Евгением назвали в честь дедушки!
– Значит, у тебя два покровителя – и твой дедушка, и святой, в честь которого назвали твоего дедушку!
– Вернёмся к Сантьяго! Это теперь тоже моё имя! Иисусами у них детей называют – Хесусами, и у южных славян, у тех же болгар, есть имя Христо. Почему у нас нет?
– Ну, наверное, у нас это считается кощунством или даже оскорблением Бога. Назвали младенца Иисусом, а он вырос бандитом! Нехорошо!
– Но ведь в честь апостолов называют, в честь святых?!
– Сравнил! Святые поначалу были такими же грешниками, как все. Бог вообще запретил поминать своё имя всуе, а ты хочешь, чтоб родители над колыбелькой мурлыкали: «Баю-баюшки-баю, Исусик», или орали на весь двор: «Исус, сволочь, бегом домой!». А, прикинь, в суде: «Иисус Иванович такой-то призван виновным по статьям...».

– Это Бога-отца поминать нельзя, а не Бога-сына, – объявил Сантьяго упрямо.
– Никого нельзя, – заспорила я. – Они – триединство, Троица!
– А как насчет Богоматери? – не угомонился Сантьяго. – Её имя – одно из самых популярных, так что Марией может зваться и подвижница, и шлюха!
– Это имя было распространённым и до Христа, и при Христе, и потом! – сообщила я просветительским тоном Райки. – Кстати, есть у нас женский вариант Христоса – Христина. Просто у нас теперь называют по-западному, Кристина. Христо нет, а Христина, Кристина – есть! А касаемо Сантьяго... Испанский народ не узнает, что ты к нему прибился через святого, а святому, возможно, даже приятно, что его именем назвался поэт. Хороший! – искренне похвалила я Сантьяго.
– Твоими бы устами... – пробормотал он и затосковал. – У меня теперь судьба может стать двоякой. Может быть, злой. Про меня не только испанский народ не узнает, но и мой родной, вообще никакой, ни до кого я своё слово не донесу.
– Ты его уже донёс, – попыталась я утешить Сантьяго, и тоже искренне. – До нас. А через нас – до наших друзей и знакомых. Что касается широких народных масс... Никакой шахтёр в забой не спускался с томиком Мандельштама, а Пушкин не для крепостных творил – для лицеистов и декабристов!
– Нет вокруг меня декабристов, – выговорил мрачно Сантьяго. – Повывели.

Марьяна Таран ставила судьбу человека в зависимость от его имени и фамилии. Я считала её умозаключения мистикой.
– Человек от всего зависит! – поддержал Марьяну Смородин. – Все люди по природе своей – мистики! Почему? Потому что древнейший пласт сознания, первичный – мифологический! И когда мы до него дорываемся через напластования наук, мы дорываемся до живой воды, до самого первого, чистого горизонта!

Почему-то я уверена, что на площади, где нашёл свой конец Смородин, люди звали его не Женей – Сантьяго. Он как в воду глядел, предрекая свою судьбу – никакие лицеисты его стихи не прочтут, не говоря уже об условных будущих декабристах. А меня вдруг, только теперь, заинтересовал смысл фразы «Как в воду глядеть». Не на своё отражение, не на воду – в воду. Прозревать своё грядущее в глубинах вещей воды?

Возразить Марьяне я могла бы, сославшись на Нинку: и Володька, и его дети носят фамилию Порожняк. Хотя, нет. Нинка после развода снова стала Семёновой, а Володька взял фамилию жены. Не помню, какую. Как не знаю, насколько это изменило скрижаль. Может быть, вместе с новым паспортом получил Володька и скрижаль новую? Факт, что от Лёхи он обособился полностью, и это его святое человеческое право! Порожняки, вероятно, вознамерились подсесть Володьке на шею и сильно его достали. Не имя портит человека, а человек – имя!


Бесполезные мысли прервал звонок Соколова. Глеб сообщил, что выезжает. Спросил, чего прихватить. Я сказала, что у меня есть бутылка водки и картошка, к его появлению я её отварю.
– Понял, – заверил Соколов, а я подумала, не сбегать ли в магазин. Человек ко мне едет почти что из Антарктиды, а мне на стол подать нечего! Сбегать – неправильный глагол, правильный «сползать»: покалеченная нога и опухала, и подворачивалась, и болела на перемену погоды, но я предпочитала выражаться по-старому, когда в магазины мы не ходили, а бегали! До Глебки я успею вернуться, даже если идти буду медленно, таращась в асфальт!

Я полезла в ящик стола, вынула деньги и принялась их считать. Несколько раз пересчитала, прикидывая, что могу себе позволить на такой мизер, и рассердилась на себя. Толку считать, если я не знаю, какие сегодня цены! Цены растут каждый день, в разы опережая покупательную способность населения, из-за чего в магазинах я старалась появляться как можно реже. Только в силу крайней необходимости. Глядя на ценники, я начинала ненавидеть коммерцию.

От телефонного звонка я так дёрнулась, что рубли полетели на пол: Маратик?! Лаура?! Или Марьяна сочла нужным доложить мне обстановку в семье сына?! Или?..

Позвонила мне Светка. Как ей удалось в разгар санкций дозвониться до Крыма из Португалии?!

– Мы уже не в Португалии, мы вернулись, – ответила Светка. – Мы по Мишеньке скучали, Оксанка очень скучала, мы и вернулись.

Мишенькой звали молодого мужа Светкиной внучки. В Португалию с семьей бежать он не смог – его мобилизовали в ВСУ, и родные сильно тревожились. Оксанка места себе не находила. Они с Мишенькой полгода как поженились по взаимной большой любви, а война их разлучила, и ничего она о муже не знает!.. Теперь уже знает.

– Мы вернулись, а Мишенька погиб, – проговорила Светка неживым голосом.
– На фронте? – уточнила я.
– На фронте, – подтвердила Светка.

Я не стала спрашивать, где именно, как – это было опасно. «Товарищ майор» уже не локализовывался в электрической розетке, технический прогресс его сделал вездесущим. Про Оксанку я тоже не спросила – зачем, когда и так всё понятно. «Черноглазая казачка», как её называла Светка, жизнерадостная певунья с улыбчивым ртом, уже больше не поёт и не улыбается. Ей недавно стукнуло восемнадцать, Мишенька был года на два старше её, совсем еще дети!

Я спросила осторожно, не собирается ли Светка домой – с дочкой, внучкой, зятем-художником, пока и его не замели. Киев обстреливают, а военные объекты, как известно, располагаются впритык с жилыми микрорайонами. Светка в ответ как усмехнулась: «Если уж мы из Португалии уехали, то зачем нам в Крым? Оксаночка даже в подвал не спускается, когда в доме стёкла вылетают от взрывов. Так и сидит, смотрит в небо».
На планете нет безопасных мест, – подумалось мне. – По моему Крыму Запад нацелился палить ядерным оружием, и в любой момент все мои житейские проблемы разрешатся одним махом. Не только мои, но и таких девочек, как Оксана. Так куда я кого зову, в Парадиз?

Я не рассказала Светке ни про своего Эдика, ни про Янечек. Как знать, вдруг это кто-нибудь из них убил Мишеньку?

Мне так жаль стало их всех, тех и этих, молодых, ещё и не поживших и ни в чём не виноватых друг перед другом, что у меня внутри все заныло. Взрослые дядьки в галстуках стравили детей и убивают, чтобы сгребать под себя природные и человеческие ресурсы, утолять свои аппетиты и удовлетворять амбиции. Дядьки из лондонов верят в свою неуязвимость? Полагают, что вылезут из бункеров на обугленную планету пожинать лавры? Так и лавров не будет, даже радиоактивных!
У меня разболелась нога. Не на погоду. Я так и не собрала рубли с пола. Так и не сварила картошку. Глеб, рассмотрев меня, обронил по-командирски: «Ты это брось! Держи хвост пистолетом!».

– Нет у меня, Глебка, ни хвоста, ни пистолета, – проговорила я с сожалением. – А у тебя? Есть у тебя пистолет, наградной или трофейный?
– Если б он у меня был, меня б не было, – ответил он без эмоций. – Я это очень своевременно понял. – Посмотрел на деньги у меня под ногами, спросил утвердительно: «Ты куда-то собиралась?» и стал разгружать рюкзак: «Никуда не надо ходить, всё есть. Или ты ждёшь батальон гостей?».
– Откуда бы ему взяться!
– Да, старушка, нас и на роту не наберётся, но мы не будем из-за этого плакать, мы сегодня будем жить дальше.

Глебка вынул бутылку водки, полбуханки чёрного хлеба, пакетики с сыром и колбасой. Попросил тарелки и ножик: «Ну, чего, Амба, взбодрим организмы или, наоборот, попортим?».
– И то и это!
– Так давай! И твой отец, и тётя Влада, и все наши, кого с нами нет, все здесь!

Мы выпили, не чокаясь, и я передала Глебу и разговор с Марьяной, и разговор со Светкой. Глеб посуровел, нахмурился. «Ты поэтому такая», – проговорил утвердительно и устремил на меня пристальный, требовательный взгляд: «Но ты держись. Ты, что б ни случилось, исполняй свой долг до конца!».
– А он у меня есть? – усмехнулась я.
– А то! Например, мой прах развеять над Родиной. Кроме тебя, некому.
– Зря ты не женился, – вздохнула я сокрушённо.
– Сама знаешь, почему.
– А раньше, пока был курсантом?
– Не нашёл нужной девушки, а на ком попало жениться... Скандал, развод и раздел имущества!
– Может, ребёнка бы успел завести. До скандала и развода.
– Может, да, а может, и нет. Да и кому нужен отец на стороне, непонятно где!
– Он бы знал, где.
– Знал и гордился? – усмехнулся теперь Глеб и язвительно, и горько. – Дело сделано – жизнь прожита, Амба.
– А сейчас мы что делаем?
– Пробухиваем остатки!
– Тебе хоть есть, что пробухивать. И ты, и другие, вы приносили пользу людям, а иногда и радость…
– Это кому я принёс пользу и радость? – Глебка расхохотался. – Афганскому народу, Политбюро? Лично Леониду Ильичу Брежневу?
– Своей матери, что живой вернулся.
– Сын-инвалид – это и большая радость, и польза!
– Если мой внук ко мне вернётся... каким бы ни вернулся... Может, и я совершу хоть что-то хорошее!
– Ты хороший друг, Амба, – проговорил Глеб после паузы. – С тобой бы я в разведку пошёл.
– Лучшего комплимента мне ещё не отвешивали!
– Но это правда, – серьёзно заявил Глеб.
– Слушай… – теперь помолчала я. – А может, всё у нас так, потому что мы пошли поперёк своего призвания? Тебе надо было на сцену, а мне – на войну…

Он взглянул на меня искоса, с издёвкой, и я его поняла: будь я парнем, меня б давно не было, но мне повезло. Или это моим родителям – повезло?
– Призвание человека не зависит от его пола, – не сдалась я. –
А когда человек его в себе ощутил, но отказался от него...
– Скажи еще, что нас неправильно назвали! – вспомнил Глеб усмешливо Марьяну Таран.
– Может быть, – подтвердила я, хоть и не слишком уверенно. – Вот Смородин переназвался, и своё предназначение выполнил…
– Судя по твоим воспоминаниям, Амба, он просто по-дурацки погиб. В этом было его предназначение?
– Он думал, что да. Он до последнего так думал.
– И что в сухом остатке?
– То же, что у нас. Ничего.

«Белой акации гроздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума...», – напевала на кухне мама.

Аромат цветущей акации проникал в каждый дом. После войны центр города засадили акацией. Неприхотливое, жизнестойкое дерево! Позже, по плану озеленения, акацию уничтожили – от неё много мусора! – посадили грецкий орех. Это уже при Маратике. Потом, уже при России, выкорчевали орех, он как раз вырос и стал плодоносить, но ответственные за благоустройство заявили, что деревья – больные. Мне думается, что чиновникам надо было отчитаться за деньги, выделенные на благоустройство, вот они и повтыкали вдоль улиц саженцы, уложились в ту сумму, что осталась от их заботы о себе. Испокон веков у нас никто не верит в честных, благородных чиновников!

Мама тушила в казане мясо с овощами и резала салат из огурцов с помидорами, со сладким перцем и зеленью.
– Чем это так вкусно пахнет?! – вопросил папа с порога. Прошёл в кухню и поцеловал маму в шею. – Булочка, это будет нечестно, если мы одни съедим такую вкуснятину! А давай позовём гостей!
– Они уже есть, – улыбнулась мама. – У нас полный дом молодёжи.
– Эти сами пусть готовят себе! – запротестовал папа преувеличенно бурно. – Пусть их девушки им готовят! А мы тоже и люди, и молодёжь! Я немного поседевшая молодёжь, ну так и что? А ты, Владка, ты роза, ты королева!

«Боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда...». И мы, и они!


Мы с Глебкой вспоминали моих маму и папу, друзей-товарищей, когда у меня зазвонил мобильник.
– Только бы не Райка! – вырвалось у меня. – Не готова я слушать ни про Промысел, ни про Армагеддон!
– Так ей и скажешь.
– Глеб, это не она, – я в растерянности смотрела на телефон. – Это Марат!

Я и ждала, и не ждала звонок от Марата. Я понятия не имела, что мы скажем друг другу. Слишком много воды утекло в реках мира со времён нашего последнего разговора.
– Так ответь! – подтолкнул меня Глеб, и я произнесла в трубку, хрипло: «Слушаю, Радченко».
– Мама, привет! – отозвался Марат. – Мама, ты можешь включить скайп? Мы сейчас с тобой свяжемся.
– Мы? – переспросила я напряжённо.
– Мы с Ларкой, с Лаурой.
– А Кристина?..
– Она не дома. Так ты можешь выйти в скайп?
– Да. Сейчас.

Моя группа поддержки – Глеб – смотрел на меня поощряюще, но мне было страшно. Какими мы с Маратом увидим друг друга по прошествии стольких лет? Мы увидим чужих людей, изменившихся и внешне, и внутренне! Может, мне только кажется, что я не меняюсь? Старею, но не меняюсь, круизная яхта под названием Амба?!

Мой сын – пожилой мужчина с печальным, всё понимающим взглядом попытался мне улыбнуться. Если он и поседел, то в его светлых волосах седина не была заметна, зато щёки ввалились, и по ним пролегли глубокие складки.
– Тётя Марьяна позвонила, передала твою просьбу, – начал сын, запинаясь. – Я и сам давно хотел позвонить, просто как-то…
– Замотался! – подсказала я, чтоб избавить его от неловкости.
– И замотался, и…
– Он боялся, – объявил женский голос вблизи Марата. – Ему стыдно было, и поэтому он…
– Это Ларка! – перебил Марат поспешно, словно хватаясь за спасительную соломинку. – Лар, ты поговоришь с бабушкой?
– После тебя, – ответила внучка. – Или вы уже наговорились?
– Как ты себя чувствуешь, Марат? – задала я правильный, обычный вопрос. – Ты не хочешь приехать на юг поправить здоровье?
– Я – конечно, – торопливо ответил он. – Но... Ты же знаешь про Эдуарда. Пока с ним полная непонятка, мы останемся в Москве, будем ждать новостей.
– Если б я была там, я б их знала, – заявила Лаура. – Я хотела туда, но папа не пускает!
– Не пускаю, – с неожиданной твёрдостью подтвердил Марат. – С меня и Эдуарда хватает, чтоб ласты склеить! Мы с тётей Марьяной как на пороховой бочке сидим.

– Брали бы пример с деда Вити! – влезла Лаура. – Вот кто мудрый человек, никакой бомбой не прошибить! «Что было, то и будет», и всё такое!

И она возникла на экране рядом с Маратом – светлая шатенка с длинными, рыжеватыми волосами, с узким лицом и античным – Дэновским – носом! Судя по ней, очень решительная девушка. Такую в десант отправлять – самое то! Если от Дэна внучке достался профиль, то характером, похоже, уродилась она в бабушку Амбу!

– Здравствуйте, Изольда Родионовна! – поприветствовала меня Лаура, и Марат поморщился: «А попроще нельзя?».
– Здравствуйте, Амба! – бодренько поправилась внучка. – Мне о вас папа много рассказывал, и про вас, и про дедушку с бабушкой. Мы помним, какой сегодня день, и сейчас мы с папой…
– Мы уже начали, помянули, – вмешался Марат. – Поминаем. Мы вас всех поминаем.
– Меня вроде как рановато! – усмехнулась я, а затем и рассмеялась.
– Тебя мы вспоминаем, – спешно поправился Марат. – Я Ларке про Тарханкут рассказал, она теперь туда хочет!
– Мы не знаем, как оно там теперь, – призналась я, погрустнев. – Может, как везде – сплошные частные владения!
– Мы их взорвём, а спишем на украинских террористов! – браво пообещала внучка.
– И когда мы это сделаем? – справилась я с улыбкой. – Я успею дожить?
– Постарайтесь! – потребовала Лаура.
– А тебе не очень трудно перейти со мной на ты? – Я покосилась на Глеба, и он кивнул.
– Постараюсь, – пообещала со смехом Лаура. – После того, как мы освободим Тарханкут!
– У тебя гости, мама? – перехватил сын мой взгляд в сторону. – Мы не вовремя?..
– Очень вовремя, – заверила я. – А из гостей у меня только Глеб Соколов. Помнишь его?
– Да, привет ему.
– От него тебе тоже. Вам.
– Я теперь буду часто проявляться. Мы с Ларкой. Может, будут какие-то вести…
– Дай-то Бог, чтоб хорошие!
– Дай-то Бог!

Глебкин пузырь мы приговорили, но не опьянели, а раздухарились по-молодому. Тех, кто не с нами, вспоминали весело, как живых, заполнили ими пространство вокруг себя. Глебка, впрочем, уверял, что никуда они не делись, видят нас и слышат, и тоже радуются. Это они для нас недосягаемы, а не мы для них! Когда Глебкина бутылка закончилась, я пошла в кухню за своей. Увидела в окно Нинку. Нинка ковыляла к себе. Слава Богу, не ко мне! Слава Богу, с Ванечкой ничего не случилось, не то бы Нинка уже была у меня!

Возвратившись в комнату, я нашла Глеба померкшим. Он сидел, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза, и я забеспокоилась: «Тебе плохо?».

– Мне всегда хорошо! – встряхнулся Глебка. – А потом станет ещё лучше.
– Потом это когда? – насторожилась я.
– Когда воссоединюсь, – отмахнулся небрежно Глеб.
– С Богом?!
– С кем-нибудь. С друзьями. С большинством человечества.
– Всё, я тебе больше на наливаю!
– Наливай, Амба, не жлобись. Я задумался немножко, и всё.
– И о чём ты вдруг задумался? – не успокоилась я.
– О хорошем, – соврал Глеб. Или – не соврал? – В нашей жизни полно было хорошего, просто именно его мы и не замечали. Всё бежали, бежали, бежали. Как выясняется, по кругу.
– А как же спиралевидность развития? – поддела я.
– А что, есть ещё и развитие? – засмеялся Глеб. – Сказочка шибко мудрых, чтобы мы не расслаблялись, и не отчаивались, а верили в руководство.
– Я скорей в Бога поверю, чем в политиков, Глебка.
– В Бога, Амба, пора, а веру в шибко мудрых из нас вышибли еще в Перестройку. Но мы не будем о плохом. Наливай!
Я налила, мы чокнулись, и Глебка потянулся за бутербродом.
– Ты чего не закусываешь? – спросил он требовательно.
Из-за прохудившегося зубного протеза я стеснялась есть при людях, а поэтому отшутилась: «Фигуру берегу».
– У тебя классная фигура, – заявил он на полном серьёзе. – Стройная.
– Мумия в отличной сохранности, – подхватила я со смехом. – А что шкура на мне висит, так это даже красиво!
– Под одеждой не видно, а раздевать я тебя не буду.
– Раздевать меня будет санитар в морге!
– Прекращай! – возмутился Глеб. – Тебе ещё освобождать Тарханкут! Тебе внука встречать с фронта!
– Не мне, – проговорила я в сторону, после паузы. – Матери. Она их растила, а я была далеко.
– Мне показалось, вы хорошо поговорили и с Маратом, и с внучкой, – сосредоточенно нахмурился Глеб.
– Хорошо, – согласилась я. – Но это потому что я – далеко. Между теми, кто рядом, и размолвки возможны, и конфликты, раздоры, а я – далеко. Я ни в чем не участвую и даже не присутствую.
– Ещё можно всё изменить.
– Нельзя, – опровергла я. – Сам сказал, что жизнь прожита!
– Я имел в виду поступки, которые…
– Изменили бы прошлое? Не прокатит! Как и покаяние, кстати. Ну, разобьёшь ты себе лоб, и кому от этого станет лучше?
– Люди говорят, помогает.
– Люди из травмпункта? Или такие, как Райка? Мы свои грехи, Глебка, тащим по жизни, как улитка свой панцирь, а избавь нас от панциря, превратимся в слизняка.
– Ты не меняешься, – не то похвалил, не то осудил меня Соколов.
– Со стороны видней, – ответила я... И покаялась, с разгона, в своей вине перед Сантьяго. Я ведь ему когда-то в душу плюнула, сволочь! И даже не поняла! Мать Жени погибла в ДТП, когда он был совсем маленький, а отец ему преподавал только «уроки мужества», Женька армию прошёл ещё в детстве. Когда Марат приезжал зимой на каникулы, моя мама с ним передала для Сантьяго шерстяные носки, шарф и перчатки.
– Зачем? – удивился Маратик. – Он что, не купит?
– Он не умеет заботиться о себе, – ответила мама. – У него дефицит женского воспитания.

О своей маме – как она является к нему по ночам лунным светом – Женя написал стихотворение элегическое, печальное, которое я тут же обозвала сопливым! Оно совсем не походило на его другие стихи, а до меня не дошло, что Сантьяго доверил мне сокровенное. К лунному свету не прижмёшься, он не согреет, а человеку так нужна бывает любовь! Я поглумилась над искренностью Жени. Я не сохранила ни одного его стихотворения!

– Но ведь он, наверное, не у тебя одной их оставлял, – попытался оправдать меня Глеб. – Он их и другим оставлял.
– Ну, и где эти другие?! – не утешилась я. – Никогда я ничего про Женьку и не слышала, и не читала, никаких публикаций не было! И про Фридриха я не слышала, чтобы кто-нибудь его чествовал посмертно! Правда, я давно нигде не бываю, – постаралась я себя обнадёжить. – Может, был какой-нибудь вечер памяти, хотя товарищи по перу наплевательски относятся к чужому наследию, а остальные... Они знать не знают ни о Сантьяго, ни о Фридрихе. И не узнают!
– Не наше дело зарекаться! – объявил Глеб.
– А какое – наше? – спросила я наступательно. – Сидеть на заднице?
– Человек, Амба, это не только ноги, но еще и мозги, душа…
– Это пока они кому-то нужны. Я живу наедине с собой, Глебка.
– Самое время что-нибудь изваять, – улыбнулся он ободряюще.
– Философский трактат? – съязвила я мрачно.
– Что-то, что – возвращает… – попытался Глебка сформулировать мысль. – Что тебе самой доставит радость и удовольствие.
– Наливай! – скомандовала Амба. – Бахнем, и будет радость!
Вспомнилось, как Семёновы горланили на весь двор: «У нас нынче суботея, а назавтра воскресенье». А потом разругались. Из-за слов. Тетя Шура кричала, что дядя Коля поёт неправильно, надо петь «А сегодня суботея», а дядя Коля с ней спорил. Но потом они грянули дружно: «А назавтра воскресенье», и Нинка буркнула осуждающе: «У них всегда воскресенье».
– Так и правильно! – бесшабашно отозвалась я. – Так и надо!
Тогда я хотела просто ободрить Нинку, и только теперь поняла, какую правильную мысль огласила: человек что ни миг умирает и воскресает.

Счастливые по-своему люди были Семёновы! А вот Глеб... Глебка затосковал. Стал напевать одну из любимых папиных песен, «Осенний вальс», о бойцах, которые, словно в забытьи, слушали гармониста и вспоминали подруг... «Под этот вальс грустили мы, когда подруги нет».

Глебка никогда не рассказывал, почему он, с мечтой о театральном, поступил в военное училище, отделывался общими фразами, и я понимала, что допытываться нельзя. Табу. Не захотелось Соколову возвращаться без щита и не на щите! Решил, что в армии служить лучше офицером, чем рядовым! Да просто подчинился порыву, как часто это случается!

Глебка вдруг решился на откровенность. Я спровоцировала, разговорами о предназначении, о судьбе Сантьяго и Фридриха, которые не отрекались от призвания, но?.. Бракованные нам скрижали попались?

– Меня одна красотка в Москве так обломала, что мне не до экзаменов стало, ни до чего, – заговорил Глебка тихо. – Я же молодой был дурак, приехал с горящими глазами, с открытым сердцем, а она умная, взрослая... Обольстительная! Я ей даже предложение сделал. Как она хохотала! «Ты же никто, – хохотала. – Полный ноль! Ну, поступишь ты в театральный, ну, закончишь, и будешь на подхвате всю жизнь, на сотых ролях! Девки еще могут пробиться – через постель с режиссёром, с мэтром, а ты каким примам нужен? Ты для них – презерватив! Таких мальчиков, как ты – пол-Москвы!». Я от неё шёл, ничего не видел. Калистрата вспоминал. Шёл, на прохожих натыкался, потом на военное училище наткнулся и подал документы. Не потому что мне хотелось где-то повоевать и погибнуть, мы в Афгане тогда не воевали – нашёл что-то, прямо противоположное театру!

Я смотрела на Глебку с беспомощным состраданием. Скольким таким мальчикам поломали жизнь умные обольстительные стервы! А сама я кем была, когда зажигала по городу?! Я брала и отдавалась, как в допотопных джунглях, по простому закону плоти. Не обольщала! Может, хоть за это меня можно простить?! Не из-за меня – из-за Светки – Бурановский валялся зубами к стенке. Мне он предлагался из желания обустроить жизнь рядом с надёжным, проверенным человеком. Глеб от поиска таких людей отказался. Побоялся второй раз наступить на те же грабли, так и не воскрес для любви?

– Но ведь есть и совсем другие женщины… – пробормотала я, когда Глеб умолк.
– Есть, – кивнул он. – Но мне всё время та моя вспоминалась, как нам сначала было классно…
– Не твоя она была.
– Так, а что я понимал, пацан?!

Много ли понимала я, решившись на вторую и на третью попытки? Не размышляла – подчинялась порыву и лишь задним числом преобразовывала его в осознанный выбор. Отношения родителей стали для меня идеалом, но чужая судьба – не шуба с барского плеча!


Глебка вернулся к песне. «Но даже смерть в огне, в дыму бойца не устрашит, и что положено ему, пусть каждый совершит...». Стукнул кулаком по столу и выдохнул: «Да уж!».

– Глеб, а давай за них, и за живых, и за мёртвых, – предложила я, чтоб отвлечь его от воспоминаний.
– Это ты к чему? – передёрнул он ртом. – К тому, что живые вот-вот станут мёртвыми?
– Тогда – сначала за живых, а потом за мёртвых, – поправилась я покладисто. – За Эдика, за Янечек, за Нинкиного Ивана, чтобы вернулись…

– Сын моего соседа вернулся. Из командировки, с севера, – проговорил Глебка угрюмо, повертел стакан в пальцах и отодвинул. – Пока ехал, всюду видел военные эшелоны с техникой. Танки, пушки времён Великой Отечественной. Этим мы собираемся побеждать?!
– Нам совсем другое показывают по «ящику»...
– Амба, кто сказал, что скорей поверит в Бога, чем «ящику»?!

Я сказала иначе, но поправлять Глеба не стала. Не так уж он и оговорился.

– Сосед ко мне часто забредает. Про Афган меня расспрашивает, чем тогда отличается от сейчас? Я, понятно, говорю, что тогда мы на чужую территорию влезли, а теперь спасаем свою. Но чем война отличается от войны в плане напрасных человеческих жертв – вопрос не ко мне. Я такого насмотрелся, что до сих пор по ночам ору. У соседа невестка в больнице работает медсестрой. Говорит, гражданских оттуда выписали, кроме самых тяжёлых. Раненых столько, что госпиталь их уже не вмещает, развозят по гражданским медучреждениям. Если кого-то утешают потери противника, то уж точно не меня.
– И не меня, – вспомнила я про Мишеньку Светкиной Оксаны и выпила, не дожидаясь Глеба.
– Я про наших пацанов – не про этих, иностранных легионеров, – уточнил Глеб и опрокинул свою рюмку. – Я и сам был иностранным легионером, Амба! По большому счёту, по чесноку! Хотя сам никуда не нанимался и ничего не получал, кроме жалованья. Вот теперь мне и воздаётся, за Политбюро! Мне и таким, как я! А что я могу?! Что я мог тогда, хоть когда-то?!
– Но ведь человек – это еще и мозги, и душа, – напомнила я.
– Это когда человек не ноль! – выпалил в беспомощном гневе Глебка. – Когда он не пушечное мясо!
– Мы с тобой уже и не оно, – утешила я.
– И мы, Амба, оно, – опроверг он и вскинул на меня пронзительный взгляд. – Знаешь, если б меня мобилизовали, если б кто-то до такого додумался, я бы пошёл, повоевал еще разик! Может, тогда бы кто-то из пацанов живым возвратился к матери!
– Может быть, – я коснулась его руки. – Но на этой войне ветераны Куликовской битвы без надобности. По крайней мере, сегодня.
– Доживём до завтра, значит, – пробормотал Соколов. – До своего призыва.
– От злой тоски не матерись! – потребовала я, и мы с Глебкой запели: «На материк, на Магадан…».

Мы пели без былого азарта, горестно, так, словно прощались и с последним караваном, и с самими собой. Пели с чувством людей, смирившихся с произволом Хроноса. Со всяческим произволом.

– Так не пойдёт! – взбунтовалась я, прервав песню. – Пока нас двое, жизнь не проиграна! Мы еще повоюем, Глебка!
– Как? – справился он язвительно. – За детей и внуков свечки поставим?
– Но война – это не только поле боя, это вся Жизнь, триединство нави, яви и прави! Мы не будем ограничиваться явью!
– Мы к ней пригвождены, Амба, – усмехнулся Глеб грустно и снисходительно. – Приговорены биологией, природой.
– А как же те, кто и ушёл и не ушёл?!
– Автомат в руках они не удержат.
– Но они могут нам что-нибудь нашептать…
– Псалом? – уточнил он с издёвкой.
– Совет. Раз они теперь знают больше, чем мы.
– Не факт, Амба. Греки даром, что ли, выдумали Реку Забвения? Или – не выдумали. Если и за гробом помнить то, что мы не можем забыть здесь, то большей кары не понадобится. Ни котлов, ни сковородок.
– Но ведь мы забываем, Глеб. Иначе б уже не жили.
– Не забываем, а вытесняем из сознания. Временно. А потом оно напрыгивает, как зверь из засады…
– И мы снова вытесняем. После того, как убьём зверя. В себе.
– Он бессмертен, Амба. Он – это мы.
– Но ведь не только он! Или ангелы в нас не водятся?
– Они, Амба, во вне. Иногда в нас проникают и щекочут крылом.
– И тогда мы начинаем верить в Бога?
– Тогда мы каемся. Правда, лучше мы от этого не становимся. Знаем, что зверь нас поджидает за поворотом, в кустах, и расслабляться нельзя.

– Нужно, Глебка. Сейчас этим и займёмся!
Я наполнила наши рюмки и подняла свою: «За ангелов! За моих папу и маму! За предков! За друзей! Они все – наши ангелы, и они очень сильные!».
– Аминь, – обронил Глеб.

Он перекрестился, и мы с ним выпили. Друзей выбирают по духу, а не по полу, и, тем более, не из соображений выгоды, и пока нас двое, мы – легион. Нас не двое, нас много больше.
«Я до весны, до корабля...».

И тогда, Бог даст, тоже перейду в ангелы. Бог даст, не в самые мятежные, мстительные и злые! Или я превращусь в валькирию? Или?.. Нам до «или» ещё шагать и шагать мимо зарослей, где прячется Зверь.

Март-апрель 2023 г.