Глава 62
Изначально Орден Иезуитов создавался на принципах равенства, но сама жизнь заставила пересмотреть эти принципы. К тому времени, когда я заинтересовался этой организацией, в ней существовала по-военному чёткая иерархия с генералом на самом её верху и с обязанностью полного и безоговорочного подчинения всех членов вышестоящим чинам. Кроме того, многие положения были тайными, однако, не было тайной то, что с высочайшего повеления Папы приказы вышестоящих начальников Ордена признавались более важными, чем любые приказания представителей светской власти. Это означало, например, что если какой-то офицер входящий в Орден Иезуитов, получал от своего иезуитского начальника приказ, противоречащий приказу от вышестоящего армейского офицера, он должен был подчиняться именно начальнику по линии Ордена, даже ценой воинской или государственной измены. Своя логика в этом, разумеется, была. Ведь армия – это власть светская, а Орден – это власть Божественная, более высокая. Что приказывает офицер Ордена, того хочет Папа, а что приказывает Папа, того хочет Бог. Проникшись этой идеологией, я понял, что делаю шаг за пределы государства, за пределы отечества, примыкая к чему-то большему, высшему, более значительному, чем светская власть, как бы возносясь на несколько ступеней непосредственно к Господу.
Но я должен признаться в том, что не религиозность толкнула меня в объятия Ордена. Осознав его силу, я понял, что он важен и полезен не только на небесах, в отношении которых у меня могли ещё оставаться некоторые небезосновательные сомнения, но и на грешной матушке-Земле, и в отношении этой реальной власти у меня уже не оставалось никаких сомнений.
Кроме того, мне импонировало и то, что поначалу одной из важнейших целей Ордена была забота о здоровье женщин с самой низкой социальной ответственностью, как, впрочем, и искоренение в некоторой дальней перспективе института проституции как такового. Но это искоренение планировалось осуществить не через истребление падших женщин, а через их преображение, очищение и возвращение в лоно Божье, как это произошло с Марией-Магдалиной. Другой важной задачей Ордена было искоренение падения нравов в монастырях, и опять-таки в первую голову – в женских монастырях. Надо признаться, что если уж приходилось ради славы Господней запереть большое количество женщин в монастырских стенах, то следовало бы при этом занять их ум, тело и душу занятиями возвышенными и одновременно настолько самодостаточными, чтобы это могло отвратить их от греховных мыслей и в особенности от греховных деяний. И вот эта вторая задача, на мой взгляд, была не простая, но крайне благородная. Главное же было в том, что тот, кто справится с такой задачей, приобретёт колоссальный опыт, с которым сможет легко ладить и с женщинами светскими, что меня привлекало по понятным причинам. Я уже к этому времени понял, насколько важны женщины в управлении мироустройством, насколько важно любому мужчине если и не управлять ими и не пользоваться их возможностями, то уж, во всяком случае, не попадать в их капканы и избегать любой возможности случайно нажить в их лице себе врага.
Итак, я решил сблизиться с иезуитами, войти в Орден, а также твёрдо решил не выпускать из виду своих друзей. Я не могу поклясться в том, что руководствовался в этом решении исключительно дружескими чувствами, но если бы кто-то обвинил меня в том, что я руководствовался чувствами исключительно эгоистическими, он был бы не прав. Дружеские чувства были во мне сильны, я был бы только рад любому успеху каждого из своих друзей, я не ревновал их ни к славе, ни к богатству, ни к власти, ни к успеху у женщин. Но я считал этих троих своим, быть может, единственным духовным богатством, достижением, вкладом в будущее, причём не столько материальным, сколько нравственным. При этом, если быть до конца честным, я не могу поклясться в том, что не пожертвовал бы при случае интересами кого-либо из них ради собственной выгоды. Каюсь, я был тогда более эгоистичным, нежели впоследствии. Днём моего нравственного преобразования был день нашей встречи на Королевской площади, когда по велению Атоса я переломил свою шпагу, дабы не скрестить её невзначай с д’Артаньяном или Портосом. Речь Атоса и клятва, которую он произнёс, а также клятва, которую вслед за ним произнесли все мы, за исключением Портоса, который просто заливался слезами, изменили мою душу на «до» и «после». В эту минуту я почувствовал окончательно и бесповоротно, насколько дороги мне эти три друга. Я, действительно, пожертвовал бы своей жизнью за любого из них. Я услышал из уст Атоса то, чего не знал, о чём никогда не задумывался, но с чем согласился без малейших сомнений. Короли и принцы приходят и уходят, а наша дружба – это самое ценное, что есть у нас, и что останется навсегда. Он прав! Короли, принцы, женщины, властители и подчинённые, все они могут предать. «Друзья также предают» — скажите вы, и будете не правы. Если вас предал друг, значит, у вас попросту не было друга. Загляните в себя и ответьте, а были ли вы сами для него другом, таким, который бы не предал ни при каких обстоятельствах? Если вы сами не были таким другом, то вы и не можете требовать в ответ подобной дружбы, и, следовательно, у вас была не дружба, а приятельство. Но приятельство не предаёт, оно просто прекращает быть приятельством.
Приятелем был Рошфор, когда у нас были общие цели. Приятелем был Фуке, которого я называл другом в глаза и за глаза, но никогда не мог бы сравнить его дружбу с дружбой нашей четвёрки. Быть может, дружбы, которая возникла между нами четверыми, никогда не было на этой грешной Земле до нас, и никогда не будет после нас. Я даже думал, что никогда никто из нас не поступил бы не только так, как поступил Иуда по отношению к Христу, но не повторил бы и отречения Петра. Любой из нас бросился бы на крест вместо друга. Это была какая-то особая религия, и даже что-то выше религии. Это было сподвижничество.
Но всё это произошло после речи Атоса, которая по силе воздействия на нас была соизмерима с Нагорной проповедью Христа, и даже сильней, поскольку ведь Иуда и Пётр слышали Нагорную проповедь, но один из них предал Христа, а другой трижды отрёкся от него. Я не шучу. Если бы Король или кардинал приговорил моих друзей к казни и сказал: «Кто здесь друг Атоса, Портоса и д’Артаньяна, выходите на казнь вместе с ними!», я бы вышел и присоединился к ним. Но это «после», а не «до».
Поскольку я пишу это не для того, чтобы кто-либо прочитал это, а для себя, для памяти, меня трудно подозревать во лжи.
Если бы эти трое были сейчас живы, и если бы мне предложено было погибнуть вместе с ними, или погибнуть ради того, чтобы они жили, я бы сделал это с радостью и считал бы этот миг счастливейшим мгновением моей жизни. Если хотите, я стал фанатиком нашей дружбы, хранить которую Господь ниспослал мне одному в моём иссохшем сердце, поскольку друзей моих я смогу теперь увидеть лишь на том свете, да и недолго уже осталось ждать нашего свидания, ибо я, видит Бог, задержался на этом свете. Для чего? Думаю, для того лишь, чтобы закончить эти записки, а там будь что будет! А ведь первую книгу я начал писать, когда все они были живы. Но я пишу так медленно. И порой сжигаю то, что написал, и начинаю писать заново. Кроме того, я не описал ещё кончину каждого из моих друзей. Всему своё время. Быть может, я это сделаю, если мне хватит на это душевных сил. Не могу спокойно думать об этом. Итак, я должен писать и постараться описать всё, что ещё помню, не думая о том, будет ли кто-нибудь это читать. Я поручил это себе, и выполню эту поручение.
Быть может, лишь для этой цели Господь поддерживает ещё во мне искру жизни, и этой задачей определена её оставшаяся продолжительность. В этом случае я должен поторопиться, поскольку я не намерен искусственно продлевать дни и месяцы свои, слабое тление старца, цепляться за жизнь, когда милые моему сердцу друзья уже, полагаю, заждались меня на том свете. Так и вижу троих моих друзей, наполнивших уже мой кубок райским вином, и ожидающих, когда же я прибуду для того, чтобы разделить с ними тост за четырёх мушкетёров! Вы скажете, что в раю не пьют вина? Чепуха! Какой же это в таком случае рай?
Но вернусь к 1628 году. Я решил, что д’Артаньяну отнюдь не помешает возобновить встречи с Кэтти, а мне отнюдь не помешает получать от неё некоторые сведения о том, чем живёт мой друг, какие горести мешают его героической жизни и славной карьере, или же какие радости выпадают на его долю. Мне хотелось знать это для того, чтобы по мере сил помогать ему справиться с бедами и разделять с ним его радости. Я добровольно взял на себя долю старой матушки, которая, отпустив своих сыновей в мир, жадно отыскивает каждую весточку о своих детях и посылает им своё благословение, возлагая крест в направлении, в котором в последний раз видела своих сыновей. Да, я стал сентиментальным, но лишь в отношении моих троих друзей. Быть может, это случилось по той причине, что Мария запретила мне думать о двух своих детях как о моих потомках, и я в такой мере подчинился её приказу, что почти и вправду поверил в то, что не имею никакого отношения к их рождению. Иное понимание пришло позже, много позже.
Что касается госпожи Камиллы де Буа-Траси, с ней мне было хорошо, весьма хорошо, но я расстался с этой романтической любовью, поскольку я не ощущал вблизи неё никакого сердечного трепета, каковой ощущал всегда вблизи Марии. Госпожа герцогиня де Шеврёз умела заставить её любить и ненавидеть, испытывать череду таких сильнейших чувств, что по сравнению с этим любая благополучная и спокойная любовь выглядела лужей в сравнении с бушующим океаном. Рядом с Камиллой я скучал, а скука способна убить любую любовь. Рядом с Марией я постоянно боролся за свои чувства, словно матрос на разбитой лодчонке борется за свою жизнь с двадцатифутовыми волнами, ожидая девятого вала. Любить Марию было тяжело, но не любить её было невозможно.
Я не желал никому подобной любви, но не искал себе ничего иного и не желал бы ничего более спокойного и счастливого.
Я явился к Марии для разговора относительно Кэтти.
После тех доказательств любви, с которых начинались наши рандеву, мы, как всегда, приступили к позднему ужину, который можно было бы назвать и ранним завтраком, ибо рассвет уже забрезжил на горизонте.
— Дорогая моя, как вам пришлась моя протеже Кэтти? — спросил я.
— Вы хотите забрать её для себя? — игриво спросила Мария.
— Я подумал о том, что, быть может, неплохо бы вернуть её д’Артаньяну, — ответил я. — Бедняга лишился своей возлюбленной, а Кэтти, насколько я помню, была влюблена в него по уши.
— Была, вы говорите? — спросила Мария. — Любовь, о которой говорится в прошедшем времени, это и не любовь вовсе. Разве может любовь прекратиться, если она истинная?
Мария посмотрела на меня своим детски-наивным взглядом, который она умела изображать, и я в очередной раз согласился с ней, хотя она, разумеется, была не права.
— Кроме того, вопрос не в том, любит ли она его, а в том, любит ли он её? — продолжала Мария.
— В этом отношении я спокоен! — воскликнул я. — Проведя рядом с вами почти полгода, она, разумеется, хотя бы что-нибудь переняла у вас, а ведь вы с лёгкостью приобретаете сердца тех мужчин, которые вам приглянулись!
— Вы дерзите, негодник! — в шутку рассердилась Мария и легонько ударила меня по руке. — Впрочем, я согласна, что под моим чутким наставничеством Кэтти преобразилась. Теперь это уже не такая простушка-горничная, которая влюбляется в первые увиденные ей усы и бородку. Теперь она сможет постоять за себя и при необходимости обольстит кавалера, который достоин её.
— Усы и бородка! — передразнил я. — Вы совершенно не знаете д’Артаньяна, если пытаетесь описать его достоинства такими уничижительными сравнениями. Я бы сказал, что это железные мускулы, стремительная шпага и гасконская гордость, а также, конечно, дворянская честь.
— Бедный мой Арамис! — воскликнула Мария. — Такие горячие восторги в отношении молодого человека? Уж не примкнули ли вы к лагерю покойного Генриха III и ныне здравствующего Людовика XIII?
— Нет, мадам! — сухо ответил я. — Это лишь искренняя мужская дружба без малейшей примеси того, на что вы намекаете!
— Ну не обижайтесь, Рене! — ласково проворковала Мария. — Я шучу. Мне нравится видеть вас сердитым, но лишь ненадолго и не всерьёз. Не дуйтесь! Ну простите же! Хотите я заслужу ваше прощение?
— Не уверен, что это у вас получится, — сказал я нарочито обиженным тоном, предвкушая, каким может быть её милость, и что за доказательства раскаяния она мне предоставит.
— Ну, если вы не хотите, тогда я не вижу, что мне остаётся ещё здесь делать, — сказала Мария, изображая намерения покинуть снимаемую нами уютную квартирку.
— Нет, погодите! — сказал я. — Я ничуть не сержусь на вас, но мне интересно, что вы собирались мне предложить для того, чтобы, как вы сказали, заслужить моё прощение!
— Ах вы шалунишка! — кокетливо ответила Мария. — Ну ладно, так и быть. Я возвращаю вам Кэтти, хотя я уже привязалась к ней всей душой. Она, право, славная девушка, хотя и простушка. Обещайте только, что вернёте мне её после того, как очарование первой любви к вашему гасконцу угаснет в ней, она заскучает и захочет вернуться к той весёлой жизни, которую вела у меня.
— Почему вы полагаете, что д’Артаньян ей наскучит, и почему вы называете вашу жизнь с ней весёлой? — спросил я.
— А как же иначе? — спросила она. — Жизнь, полная опасностей, обещающая в равной степени небывалый взлёт или небывалое падение – что же может быть веселей? И разве это не лучше, чем быть одной из многих любовниц солдата, которого в любой момент может сразить вражеская пуля или клинок бретёра?
— Вы меня убиваете, Мария! — воскликнул я.
— Правда всегда убивает кого-нибудь или что-нибудь, — ответила герцогиня. — Ладно, я пришлю её к вам сюда, разбирайтесь с ней сами.
— Вы уже уходите? — спросил я.
— Разумеется! А что мне ещё тут делать? — был ответ.
— Вы обещали какую-то особую милость, — намекнул я.
— Я? — переспросила Мария с наигранным удивлением. — Когда же это?
— Вы говорили о том, что вы сможете заслужить моё прощение! — напомнил я.
— Посмотрите-ка, как он ловко всё вывернул! — воскликнула Мария, обращаясь к канделябру на потолке. — Он оскорбляет меня тем, что забирает мою любимую горничную, и ещё хочет, чтобы я за это оказывала ему какие-то особые услуги, дабы заслужить его прощение! А может быть вы спуститесь с небес на землю и осознаете, наконец, негодный аббат, что это вы должны заслужить моё прощение?
— Ну, так и быть, я готов признать себя виноватым, — сказал я, понимая, что спорить с женщиной, которую любишь – это безумие.
— Я подумаю, какую назначить вам кару, — гордо возвестила Мария.
— Так вы ревнуете меня к Кэтти! — воскликнул я, чтобы заставить её немного сердиться, что ей очень шло.
— Я? Ревновать? Кэтти? К вам?! — проговорила Мария таким тоном, как если бы я сказал ей, что могу срыть Монблан или выпить Сену. — Что это вы о себе вообразили?
— Тем лучше! — сказал я.
— Так вы имеете наглость радоваться тому, что я не ревную! — заводила сама себя Мария. — Следовательно, вы нисколько не любите меня и не желаете, чтобы я любила вас.
— Герцогиня, полноте! — сдался я. — Я заранее согласен со всем, что вы сказали и скажете, и заранее извиняюсь за все вины, которые вы мне назначите.
С этими словами я поцеловал её правую ручку, после чего немедленно получил левую для того же самого, поцеловал и её.
— Ладно уж, — сказала герцогиня милостиво и вновь шлёпнула меня по руке. — Ах, я невозможно снисходительна к вам! Господь накажет меня за это! Через час Кэтти будет у вас.
После этих слов Мария скрылась за шторкой, прикрывающей двери нашего любовного гнёздышка.
(Продолжение следует)