Великий секрет. Дороти Дейлс

Авторское право, 1909 г. Cupples & Leon.
Великий секрет Дороти Дейл. СОДЕРЖАНИЕ. ГЛАВА

I. Автомобильная поездка 1 II. У Тавии есть планы 17 III. Чашка чая 28 IV. Явление 39 V. Несвоевременное письмо 47 VI. На лужайке 55 VII. На Сансет-Лейк 63 VIII. Живой день 72 IX. Дороти и Тавия 79 X. Покидая Гленвуд 88 XI. Веселое возвращение домой 96 XII. Дороти обеспокоена 109 XIII. Малая Урания 118 XIV. Беглец 129 XV. Заклинание "вздохов" 139 XVI. Дороти в Буффало 147 XVII. На спектакле 161 XVIII. За кадром 172
XIX. Подсказка 183
ХХ. Дороти и менеджер 195
XXI. По течению в чужом городе 205
XXII. В тяжелом бедствии 211
XXIII. Секрет — Заключение 231 [1]
ВЕЛИКИЙ СЕКРЕТ ДОРОТИ ДЕЙЛ

ГЛАВА 1.  ПОЕЗДКА НА АВТОМОБИЛЕ

«Есть одна вещь, совершенно восхитительная в школах-интернатах, — заявила Тавиа, — когда заканчивается семестр, мы можем уйти и оставить его в другом мире. Теперь, в Далтоне, нам придется видеть старое здание школы каждый раз, когда мы ходим к Дейли за фунтом масла, буханкой хлеба — и о, да! Я почти забыл! Мама сказала, что мы можем купить колбасы. Вау! У тебя не текут слюнки, Дороти? В Daly's мы всегда получали хорошую колбасу!»
"Болонья!" — повторила Дороти. — Как будто юные леди из Гленвудской школы посрамят свои аппетиты такой вульгарной пищей!
При этом она схватила пустую коробку из-под крекера, почти проглотив парафиновую бумагу, в надежде найти еще несколько крошек, хотя Тавия пролила себе в горло последние кусочки вафель за ночь до того, как произошел этот разговор. Да, Тавия даже сделала воронку из бумаги и «брала» порошкообразные бисквиты, как врачи лечат головную боль.
«И все же, — продолжала Тавия, — я отчетливо помню, что ты страстно желал кожи моей колбасы вместе с наконечником, который ты всегда претендовал на свою долю». — О, пожалуйста, остановись! — умоляла Дороти, — или мне придется украсть сегодня со стола свой гашиш и засунуть его в… — В

нарукавник твоих новых коричневых лайковых перчаток, — закончила Тавия. «Они цвета хорошей, большой, красно-коричневой колбасы, и я считаю, что вдохновение — это прямое послание. «Эволюция болонской колбасы», современное издание, полный детский переплет. Моя для другой перчатки. Посмотри сегодня вечером на все, что попадется под руку, а мы пригласим девочек на нашу выпечку из моллюсков.

— Дорогой старый Далтон, — вздохнула Дороти. — В конце концов, нет места лучше дома, — и она опустила белокурую голову на руки в знакомой позе, которую Тавия назвала «задумчивой».
«Но дом никогда не был таким, как сейчас», — заявил другой, подкрепляя мысль Дороти своим обычным сленговым вставкой. В тот же момент она метнулась к крошечному флакончику духов Дороти, который почти опустел за голубое платье Тавии, прежде чем владелица сокровища успела вмешаться. [3]
«О, это подло!» — воскликнула Дороти. — Тетя Винни прислала мне это по почте. Это был какой-то особенный…
— А ты знаешь мою слабость к особенным — к настоящим скидкам! Там!" и Тавия подхватила Дороти на руки. — Я вытру все это тебе на голову. Солнечные пряди, благоухающие благовониями!» "Пожалуйста остановись!" — взмолилась Дороти. «Мои волосы полностью исправлены!»
«Ну, теперь это «самое лучшее». Превосходная степень, которую вы знаете. Я ненавижу твою прическу. Никогда не знала девушки с райскими волосами, которая не хотела бы сделать из них матрас. Я чудесным образом украсил вашу прическу, мадемуазель, за что прошу разрешения поцеловать меня! и при этом две девушки так сплелись в объятиях друг друга, что трудно было сказать, кому принадлежит белокурая голова или кто может быть обладательницей бронзовых локонов.
Но Дороти Дейл была блондинкой, а Октавия Трэверс «носила» темные локоны. Мы намеренно говорим «спортивная», потому что Тавия любила спорт больше, чем заботилась о своем обеде, в то время как Дороти, девушка совершенно другого типа, восхищалась вещами этого мира, которые были хороши и красивы, верны и надежны; но в то же время она не была ханжой и так любила забавы своей подруги, когда шалость не влекла за собой серьезных последствий.[4]
То, что «Доро», как ее приятели называли Дороти, и Тавия могли быть такими непохожими друг на друга и все же быть такими друзьями, было предметом удивления для всех их знакомых. Но те, кто читал о юных леди в предыдущих рассказах серии «Дороти Дейл — современная девушка» и «Дороти Дейл в школе Гленвуд», имели достаточно информации об этих интересных персонажах, чтобы понять, как для лилии (нашей подруги Дороти) было естественно любить и поощрять резвый полевой цветок (тавию) цепляться за культурный стебель, держаться рядом со спасительным влиянием сердца лилии — так близко, что ни один садовник не посмеет оторвать оторвите этот полевой цветок от застежки лилии, не рискуя жестоко повредить более нежное растение.
Так было и с этими двумя девушками. Никто не мог бы разрушить их любовь и дружбу друг к другу, не изменив их личности настолько, чтобы это дело имело серьезные последствия.
Многие другие девушки жаждали любви Дороти; некоторые даже пытались получить его с помощью ложных историй или сильно преувеличенных рассказов о забавах Тавии. Но Дороти любила Тавию и верила в нее, поэтому все попытки разрушить ее веру были тщетны. И именно эта вера, когда пришло время, вдохновила Дороти Дейл хранить Великую Тайну. [5]Гленвудская школа располагалась среди гор Новой Англии, и две девочки закончили там один семестр. В тот день, когда начинается эта история, они бездельничали в своей комнате, числом девятнадцать, ожидая, когда колокольчик раздастся приглушенным звоном по коридору. Они с необыкновенным нетерпением ждали наступления «часа свободы», так как ждали гостей на автомобиле.
— Как бы то ни было, — внезапно вмешалась Тавия, не найдя ни единого оправдания для неожиданного вставания, — «Жар-птица» сломается, и мы все равно не доберемся до нашей машины.
— Весёлое предположение, — вставила Дороти, — но не вполне вероятное. «Жар-птица» — это машина, которая никогда не ломается».
— Что, никогда? — настаивала Тавия, смеясь.

— Нет, никогда, — заявила Дороти. «Конечно, все автомобили подвержены поворотам, но по-настоящему сломаться — тетя Винни никогда бы не позволила своим мальчикам управлять машиной, которая не совсем надежна».

«У-у-у!» — протянула Тавия с притворным удивлением. Потом девушки уселись ждать.

[6]
«Жар-птица» была туристическим автомобилем, на котором девушки совершили несколько известных поездок по своему родному городу Далтон. Тетка Дороти, миссис Уинтроп Уайт из Норт-Берчленда, владела автомобилем, а два ее сына, Эдвард и Натаниэль (или Нед и Нэт, если дать им прозвища, которые они всегда называли), симпатичные молодые люди, обычно отвечали за нее. это когда их любимая кузина Дороти и ее подруга Тавия были другими пассажирами.

С таким же успехом можно сказать, что Нэт и Тавия были отличными друзьями, и даже в поездке, которая была названа печально известной (из-за странных событий, выпавших на долю группы во время поездки), Тавия и Нэт ухитрились хорошо провести время и извлечь максимум из своих странных приключений.

Тогда неудивительно, что в этот день, пока Дороти и Тавия ждали очередной поездки на «Жар-птице», их мозги были заняты спекулятивными мыслями. Тавия была уверена, что Нэт подумает, что она выросла настоящей юной леди, а Дороти так не терпелось увидеть своих двоюродных братьев, что подумала, что, возможно, они уже переросли веселые отношения больших мальчиков и придут к ее жесткому и стильные молодые люди.

[7]
Звон колокольчика во внешнем зале внезапно разбудил девочек, и в тот же момент «гудок-гудок» рога Жар-птицы возвестил о прибытии долгожданных мальчиков.

"Там они!" — воскликнула Тавия совершенно напрасно, потому что Дороти уже застегивала жемчужную вуаль на желтой голове; и пока Тавия тратила время, глядя в окно на машину, окруженную мальчишками и девчонками, которые стояли на дорожке, явно любуясь двумя кузенами и стильным автомобилем, Дороти была вполне готова к поездке.

— Приходи, Тавия! она позвала. «Полдень достаточно короток!»

"Приходящий!" — радостно закричала ее неугомонная спутница, хватая собственную вуаль и бросая ее через голову, когда мчалась по коридору.

На пути к выходу Дороти остановилась в конторе, чтобы сообщить директору, миссис Пэнгборн, что ожидаемые посетители прибыли и что они с Тавией отправляются в путь, поскольку разрешение на поездку было дано заранее.

[8]
Снаружи, сразу за аркой на широкой подъездной дорожке, Жар-птица тяжело дышала и пыхтела, словно стремясь снова взлететь. Нед сидел за рулем, а что касается Ната, то он помогал Тавии сесть в машину «двумя руками», как позже заявили некоторые завистливые зрители. Однако подруга Дороти Роуз-Мэри Маркин (известная своим приятелям как Кёльн из-за ее благозвучных имен) настаивала на другом в споре, который последовал за пыхтением машины.

Неудивительно, что появление Жар-птицы вызвало такой резонанс среди девочек в школе Гленвуда. Поездка на автомобиле там была не обычным явлением, поскольку многие родители юных леди владели такими машинами, но Гленвуд находился далеко от дома, как и автомобили.

Эдна Блэк, которую звали Нед Эбони и которую считали самой близкой подругой Тавии, настаивала на том, что Тавия была похожа на маленького коричневого воробья, когда она улетала, а ленты ее коричневой вуали развевались, как крылья. Молли Ричардс по прозвищу Дик, всегда «стареющая от правительства», как иностранец в политике, заявила, что девочки «не причастны» к мальчикам, ибо, как она выразилась, «девочки всегда выглядят как ожившие тряпичные мешки в автомобиле».

«Мальчики просто садятся на сиденье и остаются там, — объявила она, — а девочки — кажется, они парят над машиной, и у меня мурашки по коже!»

-- Тем не менее, -- перебил Кёльн, -- девицам удается держаться.

[9]
«А Дороти была картиной», — предположила Нита Брант, девушка, склонная к «чрезмерным бранным восклицаниям», согласно записям Ассоциации Ника, официального клуба юниоров.

Так «Жар-птица» со своим веселым отрядом пролетела над холмами Гленвуда. Дороти была приятно удивлена, обнаружив своих кузенов такими же добродушными и мальчишескими, какими они были, когда она видела их в последний раз, а они, в свою очередь, похвалили ее улучшение внешности.

— Ты выглядишь моложе, хотя говоришь старше, — заверил Дороти Нед, мило относясь к женскому чувству по отношению к возрасту.

– А Тавия выглядит… выглядит… как? — пробормотал Нат, многозначительно посмотрев на старшего брата.

"Ищи меня!" — уклончиво ответил другой, решив, что Нэт не будет заманивать в ловушку какое-либо «экспертное мнение».

"За словами!" — закончил Нат, бросив взгляд безграничного восхищения на своего спутника.

— Плохо? – издевался Тавия. «Девочки называют меня «рыжая голова» и «кирпичик». Да, даже «морковь» бросается в меня, когда я делаю что-то, что разозлит Неда. Вы знаете, что это девушка, — поспешно добавила она, — девушка — Эдна Блэк — короче, Нед Эбони. Она самая веселая толпа…»

[10]
«Сколько ее?» — спросил Нед, притворяясь, что не знает школьного наречия Тавии.

«Легион», — был восторженный ответ, и этот эластичный комментарий разрешил вопрос Эдны Блэк, по крайней мере, на время.

Дороги через Гленвуд вились вверх и вниз, как нитки на катушке. Едва Жар-птица очутилась на вершине холма, как понеслась вниз. Потом вырисовывался другой, и все приходилось повторять заново.

Эта череда крутых подъемов, сначала вверх, а затем вниз, заставляла Неда постоянно включать и выключать сцепление, преодолевать холмы на пониженной передаче, затем скользить вперед на полной скорости, как только было достигнуто небольшое ровное место, и снова сбрасывать с места. мощность и дрейфовать вниз, в то время как тормоза визжали и гудели, как будто в знак протеста против того, что их заставили работать так тяжело. Обе девушки тем временем были заняты тем, что размышляли о том, что произойдет, если «что-то» уступит дорогу или если мощный автомобиль вдруг откажется подчиняться различным рычагам, ручкам, педалям и лабиринту вещей, из которых Нед, казалось, идеальная команда.

[11]
«Это напоминает мне обратную железную дорогу», — заметил Нат, когда машина внезапно дернулась сначала вверх, а затем вниз по каменистой «ухабе».

«У-у-у!» согласился Нед, крича, чтобы его услышали сквозь грохот глушителя. «Это похоже на путешествие по живописной железной дороге — красивые картинки и все такое».

«Надеюсь, это не опасно», — рискнула Дороти, которая слишком хорошо помнила спасение во время предыдущей поездки, чтобы радоваться возможности второго приключения.

— Никакой опасности, — поспешил заверить ее Нед.

«Наконец-то длинный холм!» — воскликнул Нат, когда перед ними развернулась большая полоса коричневой земли, как много миль ленты, упавшей с неба, с узлом где-то в облаках. «Конечно, длинный холм. На этот раз ни одного из твоих изящных маленьких парней за цент!

"Ой!" — выдохнула Дороти, невольно хватая Неда за руку. — Будь осторожен, Нед!

Нед крепче сжал руль, когда закончил выключать передачу и выключать питание, в то время как рычаг зажигания издал пронзительный звук, когда он крутил его в сегменте над храповым механизмом.

[12]
Холм был не только удивительно крутой, но и состоял из ряда поворотов и изгибов. Вниз по склону машина нырнула, несмотря на тормоза, которые Нед изо всех сил нажал на тормоза, чтобы предотвратить разгон. Он был немного бледен, но спокоен и, крепко держась руками за руль, крепко вцепившись в него, несмотря на то, как оно дергалось, как будто пытаясь вырваться, повел Жар-птицу вниз, большую машину, виляющую от справа налево, но всегда следуя туда, куда указал парень.

Когда они свернули на нисходящую дорогу, группа деревьев на мгновение закрыла обзор. Затем машина заскользила мимо них, с каждым мгновением набирая скорость, несмотря на тормоза.

«Ручей!» — закричала Тавия во внезапном ужасе, указывая туда, где под дорогой текла небольшая, но глубокая речка. «Вот ручей, а мост сломан!»

Вода была перекрыта хрупкой конструкцией, как правило, вышедшей из строя и не подлежащей ремонту. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что сейчас его ремонтируют, потому что рядом с ним была груда материала. Однако работы были временно приостановлены.

Затем в поле зрения вспыхнула предупреждающая вывеска, сообщавшая, что старая обшивка моста снята, чтобы можно было положить новую, и что мост непроходим. Четверо охваченных ужасом пассажиров машины увидели это с первого взгляда.

[13]
«Остановите машину!» — воскликнула Тавия.

"Не мочь!" — хрипло ответил Нед. «У меня есть аварийный тормоз, но он, кажется, не держит».

— Все в порядке, — сказал Нат. «Я видел, как по мосту проехала повозка, когда мы сегодня днем ??ехали в школу».

— Но он перешел по каким-то рыхлым узким доскам! Тавия ахнула. «Я видел, как они вчера положили туда доски, когда мы гуляли! Я забыл о них все! Ой! Останови машину! Мы не можем перейти по доскам! Нас всех убьют!»

Нед наклонился вперед, изо всех сил дергая рукоятку тормоза, словно хотел отодвинуть ее еще на несколько ступеней назад и заставить стальную ленту крепче сжать жужжащие колеса, которые пронзительно протестовали против трения.

— Я… я не могу этого сделать! — воскликнул он почти шепотом.

«Жар-птица» неслась по крутому склону. Нед крепко вцепился в руль, потому что, хотя впереди была ужасная опасность, она также была под рукой, если машина свернет с дороги. Его лицо было бледным, а форсированное дыхание Нэта громко звучало в ушах охваченных ужасом девушек.

[14]
Мост был всего в нескольких сотнях футов. Автомобиль скользил, словно под действием силы, хотя бензин был отключен.

— Там дощечка напротив входа! Может быть, это остановит нас!» — воскликнул Нат.

«Никогда в этом мире!» ответил Нед, в отчаянии тонов.

Дороти возносила бессловесные молитвы, но не вставала со своего места, мужественно сидела неподвижно и не поддавалась бесполезному ужасу. Тавия тоже, как только миновал первый шок, потому что она увидела, какой тихой была Дороти, и она тоже откинулась на подушки, ожидая грохота, который, как она чувствовала, вскоре разразится.

«Если некоторые доски только вниз!» — пробормотал Нед. — Может быть, я смогу управлять…

В следующее мгновение «Жар-птица» врезалась в доску препятствия. Он расколол его, как платяную штангу, и через мгновение с грохотом рассыпался по хрупким, неплотно закрепленным доскам, проложенным вдоль моста без пола, как путь для ремонтных бригад.

"Ой! Ой!" — закричали обе девушки на одном дыхании.

[15]
Нат вскочил со своего места и, наклонившись вперед, схватил своего брата за плечи.

Затем то, что последовало за этим, всегда оставалось загадкой для тех четверых, которые принимали в этом невольное участие. Передние колеса зацепились за узкие доски и зацепились за них, пока Нед крепко держал руль. Был небольшой удар, так как задние колеса взяли такие же маленькие бортики. Раздался треск, треск, а затем, прежде чем кто-либо из находившихся в машине успел это осознать, «Жар-птица» пронеслась по мосту и резко остановилась на другой стороне.

«Вау!» — выдохнул Нед, пытаясь разжать парализованные руки, которые, казалось, быстро приросли к рулю.

"Посмотри на это!" — воскликнул Нэт, выпрыгивая из машины и указывая на мост. «Мы сломали две доски в самой середине, и только высокая скорость, которую мы преодолели, спасла нас от падения!»

«Какой побег!» — закричала Тавия, вскакивая со своего места.

— Машина повреждена? спросила Дороти, когда она тоже остановилась, чтобы встать рядом со своим приятелем.

[16]
«Что-то случилось с радиатором, когда мы ударились о рельс и сломали его», — сказал Нед, увидев, как вода вытекает из сотового резервуара. — Но я думаю, это не будет иметь большого значения. Не плохо течет. Идея графства с картинным мостом через реку! Почему здесь быстрое течение, и оно очень глубокое. Вы только посмотрите на этот черный водоворот возле водоворота. Если бы мы спустились туда, то, что от нас осталось от машины, было бы во всяком случае хорошо охлаждено!

Двое мальчиков вскоре занялись осмотром машины, а Дороти и Тавия стояли на дороге.

— Разве это не было ужасно! — воскликнула Дороти. «Я считаю, что нам не следует кататься на машине — каждый раз, когда мы выходим, что-то происходит».

— И подумать только, что я знал о мосте! — прошептала Тавия. «Только вчера я увидел это и заметил, насколько это небезопасно. Потом я забыл обо всем этом. О, Дороти! Если бы что-то случилось, это была бы моя вина!»

[17]
ГЛАВА II
У ТАВИИ ЕСТЬ ПЛАНЫ

Дороти обвила руками Тавию, и на несколько мгновений две девушки были заперты в объятиях друг друга. Реакция, последовавшая за их удачным спасением от почти верной смерти, обеспокоила их. Двое мальчиков не были полностью избавлены от чувства дрожи, когда они внимательно осматривали машину, чтобы увидеть, не пострадала ли она от каких-либо других повреждений, кроме прохудившегося радиатора.

— Думаешь, она подойдет? — спросил Нат.

— Думаю, да, — ответил его брат. «Боже мой, но это был самый близкий вызов, который у меня когда-либо был».

"Я тоже. Я думаю, нам лучше сделать передышку, прежде чем мы продолжим.

Мальчики сели на травянистый берег, и девочки последовали их примеру. Они оглянулись на мост и на две сломанные доски, которые чуть не погубили их. Сквозь промежутки, где был разорван пол, виднелись черные бурлящие воды.

[18]
Пока автомобильная группа отдыхает, пока они немного не оправились от испуга, вызванного их узким побегом, позвольте мне рассказать кое-что о Дороти и ее друзьях. Как изложено в первой книге этой серии «Дороти Дейл; Девушка сегодняшнего дня», девочка была дочерью майора Фрэнка Дейла, ветерана Гражданской войны. Он издавал еженедельную газету The Bugle в Далтоне, маленьком городке в штате Нью-Йорк. Мать Дороти умерла несколько лет назад. У девушки было два брата, моложе ее, по имени Джо и Роджер.

Дороти приняла участие в крестовом походе за воздержание в Далтоне и многое сделала для разгадки тайны несчастного человека, напившегося. Он оставил небольшое состояние своей дочери, местонахождение которой было неизвестно, и Дороти удалось ее найти. В работе девушке сильно мешал человек по имени Андерсон, стремившийся причинить ей телесные повреждения и стоявший на дне тайны, касающейся дочери несчастного человека.

Дороти проявила себя храброй девушкой и с помощью Тавии, которая стала ее особой подругой, много сделала для помощи нескольким людям в Далтоне.

Во втором томе «Дороти Дейл в школе Гленвуд» я рассказал, как Дороти и ее отец переживали лучшие дни. Майор Дейл стал наследником приличной суммы денег и мог отказаться от газеты.

[19]
Дороти отправили в школу Гленвуд, где ее сопровождала Тавия. Две девушки провели там много захватывающих моментов, и Дороти подозревали в чем-то, в чем она не была виновата, сильно страдая из-за своего желания защитить другую девушку. Несмотря на это, в школе было много веселья, включая странную ходьбу и странное посвящение.

Дороти и ее отец переехали в Норт-Берчленд, дом миссис Уинтроп Уайт, сестры мистера Дейла. Андерсон, человек, доставивший Дороти столько неприятностей, снова объявился, но в конце концов был отправлен в тюрьму.

После каникул Дороти и Тавия вернулись в школу, где мы и находим их в начале этой истории. Они подружились почти со всеми учениками, хотя, что естественно, нажили и врагов, чего не делает какая девушка?

Теперь группа на обочине приготовилась снова тронуться в путь.

«Не могу себе простить, что не помнил об опасном состоянии моста», — продолжала Тавия, когда Нед и Нат объявили, что машина готова продолжать путь.

[20]
«Конечно, это была не твоя вина», — сказала Дороти.

— Да, это было, — настаивала Тавия. — Ты бы не забыла, Доро, дорогая!

И, надо отдать должное Дороти, она не была бы такой легкомысленной. Но она была девушкой другого типа, чем Тавия. Именно то, как она была воспитана, а также ее собственный характер, были причиной этой разницы. Хорошее воспитание — не добродетель, а благо: поэтому, рассматривая такой дар, мы восхищаемся удачливым обладателем, так же как ценим красоту культурной розы и, естественно, выгодно сравниваем ее с каким-нибудь грубым, невоспитанным диким цветком. .

Так было и с двумя нашими подругами, Дороти и Тавией. Дороти была хорошо воспитана, и на нее всегда можно было положиться, поскольку хорошее воспитание прекрасно сочеталось с добротой сердца, что составляло очаровательный характер. Хотя у Дороти не было матери, ее тети, миссис Уинтроп Уайт почти заняла это место в сердце девочки.

Семья Уайт, к которой переехали жить Дороти, ее отец и два брата с момента получения наследства, состояла из миссис Уайт и двух ее сыновей, Ната и Неда. Мистер Уайт умер несколько лет назад во время научной экспедиции.

[21]
Не имея дочери своей собственной Дороти, тетя Винни особенно любила свою хорошенькую племянницу, и, поскольку девочка едва помнила собственную мать, она расточала свою привязанность к сестре своего отца.

Привязанность, любовь и преданность Дороти к отцу были иного рода, чем у любого другого живого существа, не исключая ее дорогих братьев, Джо и Роджера, а Роджер почти вырос на руках сестры, потому что он был крошечный ребенок, когда его мать вызвали.

Именно в Далтоне Дороти познакомилась и полюбила Тавию. Семья Трэверс, наиболее интересным членом которой была Тавия, жила недалеко от усадьбы Дейлов. Тавия выросла с Дороти, как с самой близкой подругой и компаньоном, и именно любовь Дороти к Тавии сотворила чудеса с девочкой, которой не хватало должного домашнего воспитания, поскольку ее родители принадлежали к тому классу, которого обычно называют непредусмотрительным.

Тавия всегда игнорировала спасительные правила приличного общества и, будучи от природы яркой и странно красивой, теперь, когда ей исполнилось пятнадцать лет, могла быть избалована теми, кому нравилось слушать ее остроумную чепуху и кто смотрел на нее. на ее шалости как развлечение в иначе глупом старом мире.

[22]
«Ну что, теперь пойдем?» — спросил Нед, снова садясь за руль.

— Да, но иди медленно, — умоляла Тавия. — Мы можем вернуться домой другой дорогой. У нас еще много времени, прежде чем мы вернемся в Гленвудскую школу пить чай.

— Медленно, — ответил Нед, ничуть не сожалея о том, что смог расслабиться после напряженного времени. У Дороти было много вопросов, которые нужно было задать своим двоюродным братьям: все о ревматизме ее отца, помогает ли ему лечение электричеством так хорошо, как обещали врачи, как идут дела у ее братьев в школе, как странно, что Роджер ходит в школу! — и множество других вещей. Но она всегда возвращалась к отцу или мальчикам — к Роджеру — она едва могла представить, как ее младший брат бежит домой к тете Винни с книгой под мышкой.

Пока Нед и Дороти были заняты семейными делами, Нэт и Тавия, сидевшие на заднем сиденье, обсуждали сугубо личные дела. Нэт рассказал о путешествии, которое он и его брат совершили из Норт-Берчленда, о поездке, предпринятой с другими членами клуба, встреча которого проходила недалеко от школы Гленвуд. Тавия нашла много коротких интересных разговоров с Натом.

[23]
«Дороти, — вдруг спросила она, — как вы думаете, мы могли бы отпроситься завтра на весь день и пробежаться туда, где проходит автовстреча? Будет очень весело и… —

Завтра? — повторила Дороти. «Почему ты знаешь, что у нас есть наши экзамены по английскому языку. и наша геометрия, чтобы составить. Кроме того, миссис Пэнгборн никогда бы не позволила нам поехать в лагерь для мальчиков.

"Позволит нам! Как будто мы в детском саду! Давай придумаем оправдание и пойдем! Доро, не смотри так потрясенно! У тебя ведь есть право встречаться со своими двоюродными братьями?

— Тавия, не говори такой чепухи! воскликнула Дороти строго. — Вы прекрасно знаете, что мы подчиняемся школьным правилам и что честью мы обязаны их не нарушать. Как будто какая-нибудь разумная девушка рискнула бы своей репутацией ради такой авантюры!

«Что такое «стоять» в Гленвуде по сравнению с «сидением» в «Жар-птице»?» — легкомысленно спросила Тавия. «Кроме того, только подумай о всех веселых ребятах, которых мы встретим; не так ли, Нат?

— В автолагере большая коллекция диких уток, — довольно неохотно ответил Нэт, поскольку ясно видел, что неожиданное предложение Тавии вызвало серьезное раздражение Дороти.

[24]
«Ну, я думаю пойти сам. Вы придете за мной, мальчики? Я могу исчезнуть на уроке, когда все «сплетники» наверняка будут заняты, планируя свою работу. Тогда я смогу вернуться вовремя, чтобы связать голову в обеденный перерыв — головная боль все утро, знаете ли. Простейшая вещь в мире».

Даже мальчики едва улыбнулись, когда Тавия раскрыла возможный план, как обмануть учителей и обесчестить собственное имя. Ее друзья хорошо привыкли к ее шалостям и болтовне и обыкновенно считали ее вздор простым лепетом. Но каким-то образом Тавия в последнее время «повзрослела», и ей казалось, что пора серьезнее относиться к жизни.

– Тавия, – наконец заговорила Дороти, – вы приехали в Гленвуд по рекомендации моей тети и под моим… –

Крылом! — вмешалась Тавия, протягивая руки к стройной фигуре девушки, сидевшей перед ней в машине.

-- Во всяком случае, -- закончила Дороти, -- я совершенно уверена, что мои кузены никогда не станут участвовать в подобной ерунде.

[25]
«О, мистер Блоха, ты укусил меня и должен умереть!» — пропела Тавия, сделав серию мелодраматических жестов, от которых мальчики рассмеялись, а Дороти даже улыбнулась в знак прощения.

— Так мои социальные амбиции пресечены в зародыше — угасли в их первом слабом отблеске, — продолжала Тавия, принимая тон трагедии. «Что ж, моя фея-крестная, Дороти Дейл Гленвуд, когда наступит тот день, когда я буду вынужден пренебречь линиями Социального плавания, и вы найдете меня по ту сторону канатов, беспомощно цепляющуюся за хвост моего прежнего престижа, несущую вместе с великим, бушующим потоком борющегося человечества, тогда вы помните, что я попытался правильно дебютировать, и это закончилось всплеском негодования Дейла!

Каким-то образом чепуха Тавии сегодня казалась правдой. Может быть, именно узкий побег на мосту придал ее картинам такой серьезный оттенок — она казалась озабоченной и болтала словами, противоречащими ее голосу и манере. Прошло несколько минут, прежде чем кто-либо заговорил. Все, казалось, наслаждались «прощальной речью», и вскоре Тавия, пообещав «перевернуть новый лист», ухватилась за ветку дерева, под которым только что проехала машина, и размахивала захваченной листвой, пока не показался каждый лист. его серебристая изнанка на фоне глубокого синего неба. Она рассмеялась своей шутке.

[26]
«Конечно, ты знаешь, — сказал Нед, поворачивая машину на перекресток, ведущий в Гленвуд, — мама ожидает, что ты приедешь в Норт-Берчленд с Дороти этим летом, Тавия. Мы постараемся сделать так, чтобы вам было удобно — кхм! У Нэта совершенно новый тандем, кроме белых утиных шмоток, которые нужно сжечь… —

Никси! Носить, — поправил брат. «Мама говорит, что белые утки экономичны для человека и животного».

— Конечно, ты пойдешь со мной, Тавия, — сказала Дороти, тут же заметив, что ее приятель не ответил на любезное приглашение, которое Нэт передал своей матери.

— Возможно, — неопределенно ответила Тавия.

— Ты собираешься проводить все свое время в Далтоне? продолжала Дороти, очень озадаченная манерой Тавии.

— О, нет, конечно, — ответила Тавия, на этот раз быстро, ясно показывая, что у нее есть другие планы, кроме тех, что связаны с ее родным городом.

— Надеюсь, ты придешь, — сказал Нэт в сторону с простительной серьезностью, потому что его хорошие времена с «маленькой бронзовой красавицей» Далтона были самыми лучшими его воспоминаниями. Тавия, безусловно, была веселой девочкой, и Нату она нравилась — почему бы и нет — нравилась?

[27]
«О, я обязательно тебя увижу», — ответила Тавия Нату.

Обязательно его увидишь? Да, но она мало мечтала тогда о том, как она будет очень рада его видеть — и какие серьезные события должны были произойти до этой встречи.

[28]
ГЛАВА III
ЧАШКА ЧАЯ

«Дороти, — начала Тавия в тот вечер, когда две девушки сидели одни в своей комнате, наслаждаясь своим обычным разговором на ночь, — почему ты не могла взять эту спину на автовстречу? . Это было бы бесконечным весельем.

"Веселье!" — повторила Дороти, удивленная тем, что Тавия снова осмелилась предложить такое. «Почему, Тавия! Вы меня шокируете! Потом она подошла к комоду, под предлогом поиска чего-то, а на самом деле для того, чтобы выиграть время, — она едва знала, что сказать своему приятелю, чей внезапный каприз так поразил.

Тавия сидела на раскладном диване, сложив руки на коленях и склонив загорелую голову, странная и серьезная поза для девушки, которая никогда не сидела на месте даже в церкви; и у которой была репутация самой веселой девушки в Гленвуде. Несколько мгновений казалось, что она не замечает присутствия Дороти, настолько она была поглощена своими мыслями. Дороти с любопытством смотрела на нее. Что могло вскружить голову Тавии? Ибо он отвернулся от своего обычно яркого и счастливого направления мыслей, и это явно было так.

[29]
«Что такое, Тавия?» — наконец спросила она, подкравшись к согнувшейся фигуре и нежно обняв рукой шею своей подруги.

"Почему?" спросил другой, с внезапным вздрагиванием, как будто боялся, что Дороти угадает ее мысли.

«Ты чем-то обеспокоен, подойди, скажи мне, что именно!»

"Волновался!" Тавия вскочила, стряхивая руку Дороти. "Волновался! Дороти Дейл, мне кажется, ты нездорова! Ты ведешь себя нездорово — жутко!»

Дороти отвернулась. Она была обижена — раздавлена ??— тем, что Тавия отвергла ее привязанность и отказала ей в доверии.

— Мы всегда все друг другу рассказывали, — и Дороти почти вздохнула, когда ее слова звучали медленно и со странной холодностью. — Никогда бы не подумал, что ты будешь хранить от меня какие-то важные секреты.

"Глупый!" — воскликнула Тавия, на этот раз обняв Дороти. «Кто сказал, что у меня есть секрет? Что в мире вбило в твою желтую голову эту дикую мысль? Боже мой!

[30]
Это последнее выражение вызвало поцелуй в золотые локоны, и, когда две девушки сидели там, Дороти с далеким взглядом в ее глазах, затуманенных непрошеными слезами, Тавия, любовно прижавшись щекой к белокурой голове. , и ее собственные глаза, устремленные в какое-то неизвестное будущее, их поза была похожа на сценическую картину — такую ??обычно представляют, когда одна сестра собирается уехать из загородного дома, а другая просит ее остаться.

«Разве мы не парочка соек!» — вмешалась Тавия, как только она осознала мелодраматический эффект. — Я заявляю, что мы должны путешествовать как «Сёстры Мрачные — Мэг и Лиз». Там! Разве мы не сделали бы хит для слезливых? Плакаты пользуются большим спросом, говорят они. В профреше улыбки перерабатываются!» и она подошла к зеркалу с самым самодовольным взглядом на свое хорошенькое лицо.

«Тавия, ты слишком увлекаешься сленгом — это больше похоже на ухмылку, чем на шутку», — воскликнула Дороти. — И я давно хотела сказать это тебе — некоторые другие девушки это заметили. Говорят, ты больше похожа на хористку, чем на ученицу Гленвуда. Конечно, я не хочу задеть ваши чувства, но я подумал, что лучше мне рассказать вам, чем вам услышать это от кого-то другого.

[31]
«Хористка! Спасибо! Не нужно извиняться, уверяю вас. Это от глупой маленькой Ниты Брандт, я полагаю? Что ж, лучше быть хористкой, чем... дурой! — выпалила Тавия с демонстрацией темперамента. «И любая глупая девчонка, которая не может держать вещи в себе… Ну, я всегда думал, что Нита была легкомысленной, и теперь я это знаю!»

— О, это была не Нита! Дороти поспешила заверить ее. — Это было на днях за чаепитием на лужайке. Вы «играли»; ты не помнишь? Танец с пальцами ног, который ты всегда пытаешься делать в последнее время.

«Ооооо!» а Тавия странно надулась и сделала очень смешное лицо. «Значит, они оценили мои первые усилия, а? Я действительно польщен! Скажи девочкам, что я очень обязан, и я прослежу, чтобы они получили пропуски на первое выступление. Скажите им также, чтобы букеты были помечены — это так раздражает, когда приходится отвечать на кучу «Пожалуйста, примите», с, так сказать, «вырезанными» надписями. Я знаю, что все девушки пришлют анютины глазки — они такие милые и будут строить такие злые рожи девушкам, которые не могут удобно представить свои очаровательные «физы»!»

— О чем ты вообще говоришь? — спросила Дороти, которая прислушивалась к этой вспышке со странной мыслью, что все эти сценические дела — не пустая болтовня, что может быть причина для цинизма Тавии.

[32]
«Кстати, об автопоездках», — тихо ответила Тавия, с усилием приходя в себя. — Разве это не был денди сегодня днем? И подумать только, что мы могли бы пропустить эту историю с Горацием на мосту, если бы я был настолько глуп, чтобы упомянуть, что обшивка исчезла!

— Не говори об этом! воскликнула Дороти, вздрагивая. «Мне невыносимо думать о том, что могло произойти. И, Тавия, ты не должен думать, что я навсегда принял платформу для лекций, но должен сказать, что с твоей стороны было небрежно не упомянуть о мосте, тем более что ты знал, какой холм ведет к нему и как Птица может покрывать холмы».

«Конечно, ты знаешь, что я совершенно забыла об этом, Доро», и теперь Тавия раскаялась в выговоре.

"Мой! Звонок! — воскликнула Дороти, когда в коридоре раздался лязг. «Я понятия не имела, что уже так поздно», — и она вскочила, чтобы раздеться. «Быстрее, или мисс Хигли увидит наш свет».

— Пусть, — равнодушно ответила Тавия. «Я не очень хорошо себя чувствую, и мне хотелось бы чего-нибудь теплого — скажем, чашечку вкусного чая…»

[33]
Стук в дверь прервал ее речь. Дороти прыгнула в большой шкаф, и Тавия спокойно открыла портал.

Это была мисс Хигли, вторая помощница учительницы, с довольно грозным выражением на морщинистом лице, которая среди девочек пользовалась репутацией «кислой».

"Почему это?" — спросила она, вступая и отталкивая Тавию в сторону.

— Я как раз думала позвонить тебе, — ответила Тавия, хлопая рукой по линии талии. -- У меня такой ужасный... О, дорогой! и она села без дальнейших объяснений.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила мисс Хигли более ласковым тоном.

"О, нет; конечно нет, — вздохнула Тавия. — Я бы не стал беспокоить вас. Но если бы я мог сделать глоток чая, чай, который вы принесли Дороти, вчера вечером очень помог ей.

Она сделала паузу, чтобы на ее лице появилось надлежащее выражение агонии, и осторожно провела рукой по области, прикрытой ремнем.

— Я полагаю, ты сам заварил этот чай, не так ли? Это было так хорошо, сказала мне Дороти».

Это решило это. Для любого, кто похвалит варево мисс Хигли! Поэтому мало кто действительно ценит хорошую чашку чая. Как обычно, Тавия «выиграла».

[34]
«Конечно, я принесу тебе чашку. Я только что сделал небольшой горшок — я чувствовал себя довольно… довольно усталым. Я, как правило, не пью чай на ночь, но я был не совсем здоров. Где Дороти?

«Просто накинула халат», бросив взгляд на шкаф, где прятался ее приятель. — Боюсь, я побеспокоила ее, — бойко продолжала Тавия.

— Хорошо, я возьму чай, — заметила мисс Хигли, собираясь выйти из комнаты. — Я принесу горшок сюда, и мы вместе его выпьем.

"Быстрый!" — позвала Тавия Дороти, когда дверь закрылась. «Наденьте халат. Чай с Хигли! Из всех дел! и она тут же кувыркалась на доселе несмятой постели. «Не будут ли девчонки выть! Надеюсь, она принесет печенье. Ну, опусти свой ящик, драгоценный скряга! Только подумайте о том, чтобы «взломать» Хигли!»

Дороти казалась ошеломленной. Все было устроено так быстро — и вот снова вернулась мисс Хигли. Она несла поднос с маленьким фарфоровым чайником и тремя голубыми чашками в тон.

[35]
«Я подумала, что Дороти могла бы выпить чашку», — заметила она как бы извиняясь. — Ну вот, — когда Тавия и Дороти освободили ее от подноса, — будет приятно сделать глоток вместе. Конечно, мы бы этого не сделали, если бы не болезнь Октавии. (В этот момент Тавия выглядела ужасно больной.) «Но поскольку мы должны дать ей чашку чая, мы можем также сделать добродетель необходимостью».

— Вы очень любезны, мисс Хигли, — нерешительно сказала Дороти. -- Я уверена, что мы -- то есть я -- я имею в виду Тавию -- не должны были причинять тебе столько неприятностей -- но, конечно, нельзя не заболеть, -- поспешила добавить она, чувствуя, что слишком Тайна Тавии ушла.

«Плохо поднимать всю эту суету», — вмешался предполагаемый страдалец. «Вы приложили много усилий для меня, мисс Хигли, и я очень ценю это», и Тавия подмигнула глазу рядом с Дороти, но скрыла знак от взгляда наставницы. Тавия изо всех сил старалась не рассмеяться, и ее подавленные эмоции трясли поднос с немалой опасностью опрокинуть чайник, чашки и все такое.

[36]
"Я никогда не считаю своим долгом каких-либо проблем," ответила мисс Хигли, по-видимому, чувствуя себя обязанным вести себя достойно. В самом деле, ей тогда и в голову не пришло, что она делает самую небывалую вещь — пьет чай с двумя школьницами, да еще в нерабочее время! Однако она взяла на себя обязательства, и теперь выхода не было. Дороти вручила свою упаковку шоколадных крекеров, и мисс Хигли взяла немного, а Тавия расставила чайный поднос на маленьком столике.

Конечно, сцена вызывала смех. Дороти в красивом синем халате, Тавия с распущенными волосами, без воротника и в ботинках без шнурков, а мисс Хигли, как всегда чопорная, в коричневом мохере и с длинной черной тесьмой на очках. Там все трое сидели, потягивая чай и «строя глаза» — «слишком полные, чтобы говорить», как сказала бы Тавия.

— Такой чудесный чай, — Дороти удалось проглотить, рискуя позволить своему рту развернуться в хихиканье, как только напряженная линия молчания была нарушена.

Потом вдруг перестали пить — кто-то шел по коридору. Мисс Хигли мгновенно встала. На тихий стук в дверь ответила Тавия.

Миссис Пэнгборн!

— О, — извинилась она, — я не хотела мешать чаепитию. Присаживайтесь, Гонора, — обращается к мисс Хигли. — Я очень рада видеть, что вам весело, — и миссис Пэнгборн имела в виду именно то, что сказала.

— О, право же, я просто пришел лечить больную девушку. У Октавии внезапно начались судороги».

[37]
Миссис Пэнгборн взглянула на Тавию.

— Но от этой чашки чая мне стало намного лучше, — заявила соседка Дороти по комнате с той правдой, которую создают простые слова, — той, которая бросает вызов лжи.

— Я всегда рад видеть, что ты присматриваешь за девочками, Гонора, — продолжал директор, — но в равной степени я рад видеть, что ты заботишься о себе. Я уверен, что вы имеете полное право выпить здесь чашку чая. Моя дорогая, — обратился к Дороти, — может быть, у тебя остался глоток?

Дороти обнаружила, что в маленьком чайнике стоит еще теплая чашка с напитком, и налила ее в свою бело-розовую фарфоровую чашку для миссис Пэнгборн.

Мисс Хигли осталась стоять, по-видимому, слишком пристыженная, чтобы пошевелиться.

— Закончи свой, — сказала Тавия, пододвигая пустой стул к смущенной учительнице.

Но веселье Тавии было видно сквозь ее предполагаемую болезнь, и мисс Хигли начала чувствовать, что ее обманули.

— Если вы… если вы меня извините, — пробормотала она.

— О, допейте чай, — умоляла миссис Пэнгборн, и поэтому строгая маленькая учительница была вынуждена снова сесть.

[38]
Через час Тавия все еще пыталась «раскрутить свои изломы», как она описала свои приступы приглушенного смеха.

— О, разве это не было великолепно! — воскликнула она. «Подумать только, я не мог получить ни единого приступа боли во всей своей системе! Если бы я только мог избавиться от таких спазмов алкоголем, разве это не было бы фамильной реликвией Гленвуда!»

— Пожалуйста, прекрати, — умоляла Дороти из-под одеяла. «В следующий раз они могут привести врача и желудочный зонд, и если вы не дадите мне уснуть, я верю, что позвоню ей».

«Посмеешь, и я получу что-нибудь ужасно заразное, так что тебя придется продезинфицировать и изолировать. Но Хигли ужасный! Обиженная маленькая косоглазая болтушка! О, когда миссис Пэнгборн сказала, что она рада, что ей весело! Эта преследуемая святая развлекается! Разве она не выглядела соответствующе?»

Но даже такое веселье должно уступить место дремоте, когда жертва молода и впечатлительна, поэтому Тавия, зевая и хихикая, наконец заснула.

[39]
ГЛАВА IV
ПРИВИДЕНИЕ

Дороти показалось, что едва она закрыла глаза, как ее испугало то, что кто-то двигался по комнате. Она выпрямилась, чтобы убедиться, что ей это не снится, а потом увидела белый предмет, стоящий перед зеркалом!

Луч лунного света падал прямо на стекло, и теперь Дороти могла видеть, что это была Тавия.

Предполагая, что ее спутница просто встала, чтобы взять леденец от горла, потому что она принимала его в последнее время, Дороти ничего не сказала, ожидая, что Тавия вернется в свою постель прямо сейчас.

Но девушка стояла там — так долго и так неподвижно, что Дороти вскоре позвала ее.

— В чем дело, Тавия? она спросила.

-- О, ничего, -- ответил другой, не оглядываясь.

— Но что ты делаешь?

— Примирение, — и Дороти увидела, как она наносит холодный крем на лицо.

[40]
Все еще убежденная, что Тавия занята какой-то обычной туалетной операцией, поскольку в последнее время она стала очень разборчивой в таких вещах, Дороти перевернулась и закрыла глаза. Но она не могла спать. Что-то сверхъестественное, казалось, беспокоило ее каждый раз, когда она погружалась в сон.

Наконец она снова села. Перед зеркалом все еще стояла Тавия, что-то намазывая свое лицо.

«Тавия!» — резко позвала Дороти. — Что ты делаешь?

— Примирение, — ответила Тавия во второй раз, не двигаясь с исходной позиции.

Составление! Наверняка она наносила на лицо кольдкрем и красную мелковую пыль! Неужели она сошла с ума?

Мгновение Дороти стояла, наблюдая за ней. Но Тавия не говорила и не поворачивала головы.

«Тавия!» — позвала она, схватив руку с красным мелом. Дороти заметила, что ладонь и пальцы Тавии были холодными и липкими! И глаза Тавии были открыты, хотя и казались незрячими. Теперь Дороти была совершенно напугана. Должна ли она позвонить кому-нибудь? Мисс Хигли заведовала этим крылом школы и, возможно, знает, что делать. Но Дороти не решалась устроить сцену. Тавия никогда не болела, и если бы это было всего лишь какое-то странное заклинание, было бы неприятно, если бы об этом узнали другие.

[41]
Затем, интуитивно чувствуя, что это «примирение» не должно быть достоянием общественности, Дороти решила вернуть Тавию в ее собственную постель.

"Ты болен?" — спросила она, потирая рукой сальный лоб своей спутницы.

"Больной? Нет, правда, — ответила Тавия так же машинально, как и раньше. Еще она намазалась на кольдкрем и красный мелок.

"Приходить!" — скомандовала Дороти, и, к ее изумлению, девушка тут же положила коробку с кремом и мелок, а Дороти отвела ее к кровати и помогла устроиться поудобнее на подушках.

Затем Дороти тихо подошла к комоду и зажгла крошечную свечу, отнеся ее к кровати Тавии.

С тревогой вглядевшись в свое лицо, она обнаружила, что ее соседка по комнате спит и дышит естественно. Признаков болезни не было, и тогда Дороти впервые пришло в голову, что Тавия ходила во сне! И макияж во сне!

[42]
Что бы это могло значить?

Каким отвратительным этот отвратительный цвет и полосы сделали лицо Тавии!

И когда Дороти сидела у кровати, глядя в это испачканное лицо, а мерцание маленькой свечи играло, как крошечный огонек, на жестоко изменившемся лице девочки, странный страх проник в сердце Дороти!

В конце концов, Тавия собиралась ее разочаровать? Потерпит ли она неудачу именно тогда, когда, казалось, она свернула в самый опасный поворот в своей короткой карьере — шагнув из девичьей свободы в более достойное царство юной леди? И всегда ли она будет обычной Тавией Трэверс? Вечно противоречивые импульсы, неужели на нее никогда нельзя было положиться, чтобы она никогда не стала благовоспитанной девушкой?

Тавия слегка повернулась и провела рукой по лицу. «Кажется, она тяжело дышит», — подумала Дороти, и, прикоснувшись к накрашенной щеке Тавии, она была уверена, что у нее жар. С той быстротой действий, которая всегда характеризовала работу Дороти в реальных чрезвычайных ситуациях, она схватила кольдкрем из комода, где его оставила Тавия, и ловкими пальцами быстро втерла щедрую порцию в лицо на подушках.

[43]
Хотя Тавия проснулась, Дороти была полна решимости, если возможно, удалить все следы красной краски до того, как Тавия сама узнает, что она была на ее щеках. Быстро, но нежной и спокойной рукой Дороти вытерла крем своим льняным носовым платком, взяв с собой красную смесь. Теперь на лице Тавии не осталось ничего, кроме тонкого слоя кольдкрема. Это не могло рассказать сказки.

Тавия повернулась к Дороти и открыла глаза.

- Что... в чем дело? — спросила она, словно очнувшись от странного сна.

— Ничего, дорогая, — ответила Дороти. — Но я полагаю, у тебя было ночное видение, — и она поставила еще зажженную свечу на комод.

«Я звонил? Мне приснился кошмар? Почему ты не в постели?

— Я встала посмотреть, все ли с тобой в порядке, — честно ответила Дороти. "Вы хотите что-нибудь? Принести тебе прохладительный напиток из резервуара со льдом?

Тавия терла лицо.

— Что это у меня на щеках? — спросила она, опуская руку, намазанную кольдкремом.

[44]
«Я думала, что у тебя лихорадка, — сказала Дороти, — и намазала твое лицо небольшим количеством крема — холодный крем может быть лучше, чем ничего, — подумала я, — ведь у нас не было алкоголя».

Тавия не казалась ей естественной, и Дороти, не замедлив заметить перемену в ней, только ждала, пока ее спутница проснется, и, таким образом, избегая опасности внезапного удара током, прежде чем позвать на помощь или, по крайней мере, , для некоторых лекарств.

— У меня ужасно болит голова, — сказала девушка на кровати. - Я хотел бы выпить воды... если... если это не слишком хлопотно.

Звонок был как раз у двери, и Дороти коснулась гонга, когда вышла в холл за водой.

Едва она вернулась с выпивкой, как в комнату вошла мисс Хигли в халате и туфлях. К этому времени уже включили свет, и Тавия могла видеть присутствие учительницы, но, то ли слишком больная, то ли слишком сонная, чтобы это заметить, она, казалось, восприняла ситуацию как должное и просто выпила воду, которую Дороти поднесла к губам, потом устало опустилась на подушку.

Мисс Хигли, не говоря ни слова, взяла руку, лежавшую на покрывале, и пощупала пульс. Дороти с тревогой смотрела на него.

[45]
Тавия действительно казалась больной, и оттенок алого мелка, который остался после умывания Дороти холодным кремом, добавил более высокий оттенок к лихорадочному румянцу, который теперь заливал щеки девушки.

— Да, у нее лихорадка, — прошептала мисс Хигли. «Но он не очень высокий. Я пойду и возьму свой градусник. А пока собери свою одежду, Дороти, чтобы занять мою комнату, а я останусь здесь до конца ночи.

Прежде чем Дороти успела ответить, мисс Хигли бесшумно вышла из комнаты на цыпочках. Дороти не хотелось покидать Тавию — конечно, это не могло быть чем-то заразным. Но когда учительница вернулась, она настояла на том, чтобы Дороти пошла прямо в комнату в конце зала, а сама заняла свое место у постели Тавии.

Дороти казалось таким трудным оставлять свою подругу наедине со сравнительно незнакомым человеком. Когда она неохотно закрыла дверь перед Тавией и мисс Хигли, глаза Дороти наполнились слезами. В чем может быть дело? Все шутки превратились в реальность за это короткое время!

[46]
Но Тавия, конечно же, не страдала от боли, подумала Дороти, поскольку она казалась такой сонной и даже не пробормотала, когда мисс Хигли дала ей лекарство от лихорадки. В голове Дороти мелькнуло, что было бы лучше познакомить мисс Хигли с тем, как начался приступ у Тавии, рассказать ей о сцене перед зеркалом, но почему-то Дороти почувствовала, что ей не следует рассказывать, что это будет Тавии было бы легче, если бы о ее странных поступках никому не рассказывали — даже самой Тавии. Дороти чувствовала, что обсуждать этот вопрос будет неприятно.

А так как об этом не знал никто, кроме Дороти, она будет держать это при себе, если только развитие болезни Тавии не заставит ее рассказать всю историю болезни.

Голова у Дороти чуть не раскалывалась от напряжения, вызванного сочетанием беспокойства и беспокойства, и Дороти наконец устроилась на кретоновой кушетке мисс Хигли, в то время как учительница пыталась устроиться поудобнее на месте Дороти, а Тавия Трэверс лежала неподвижно, отяжелевшая от беспокойства. лихорадка, совершенно не замечая происходящих в ней изменений.

[47]
ГЛАВА V
Несвоевременное письмо

В течение трех дней после той богатой событиями ночи Тавия была вынуждена оставаться в своей комнате. У нее была лихорадка — доктор подумал, что от простуды — ничего заразного, он был уверен, — но в качестве меры предосторожности Дороти отвели в другую комнату до тех пор, пока лихорадка полностью не пройдет.

Но двум друзьям не суждено было долго разлучаться, потому что Тавия уже совсем поправилась и бродила по своей комнате, получая записки и цветы от девочек и в целом поправляясь.

— Первый хороший отдых за последние месяцы, — сказала Тавия Дороти, когда они снова сели вместе на маленькое сиденье у окна, глядя на теннисный корт.

— Я действительно считаю, что вы выглядите лучше, чем до того, как заболели, — согласилась Дороти, бросив на подругу взгляд безошибочного восхищения.

[48]
??«Мне повезло», — ответила Тавия, что-то похожее на вздох.

"Почему?" спросила Дороти в некотором удивлении.

— О, ничего, — был довольно уклончивый ответ. — Но девушка не может позволить себе стать тощей. Представьте, что вы крадетесь вниз, как кукурузный стебель осенью! Ведь даже неприступная Дороти Дейл не выдержала бы процесса подкрадывания, не говоря уже о том, чтобы через него проходила обыкновенная зевак вроде меня, — и Тавия лукаво посмотрела в зеркало. Очевидно, у нее была какая-то особая причина, по которой она так беспокоилась о своей внешности.

Дороти уже некоторое время замечала эту особенность Тавии — она была так категорична в своих туалетных принадлежностях — ежедневно массировала лицо холодным кремом, затем каждый вечер страстно расчесывала волосы, не говоря уже о паровых ваннах, которые она устраивала. ее лицо два раза в неделю.

Все это казалось Дороти очень странным, но когда она смеялась над вновь обретенными увлечениями Тавии, та заявила, что к лету она будет хорошо выглядеть; и что любая девушка, которая не заботится о себе внешне, так же достойна порицания, как и та, которая пренебрегает скрытой красотой сердца или ума.

[49]
И нельзя было отрицать, что «ухаживание» добавило много очарования личности Тавии. Волосы ее теперь были чудесно блестящими, щеки нежно-розовыми, руки круглые, а кисти такие стройные! Все это применительно к девушке, которая раньше протестовала против того, чтобы уделять маникюру хотя бы полчаса в день!

Дороти очень хотелось серьезно поговорить с Тавией, но сочла, что после ее болезни слишком рано начинать этот разговор, поэтому она только улыбнулась, когда Тавия расставила в ряд все свои кремы и вещи, а затем вытянулась «идеально ровно, чтобы расслабься», как того требовала инструкция в книге. Причудливая Тавия, занимающаяся подобными вещами!

— Когда я осмелюсь — то есть, как только этот старый доктор Рип Ван Винкль отпустит меня, — внезапно сказала Тавия, — я возьму себе комплект тренажеров. Я не верю, что у нас и половины достаточно мышечной работы».

«Да ведь, дорогая, можно подумать, что ты готовишься к цирковой арене», — смеясь, сказала Дороти.

— Вряд ли, — ответил другой. «Я никогда не увлекался прыжками, а цирковые номера заканчиваются прыжками в сетку. Эти сети делают меня жутким — матрас для меня, когда я отскакиваю. Вы были на почте?

— Нет, но я иду. Хотите какие-нибудь марки?

[50]
«Нет. Но если — если вы получите для меня письмо, я бы хотел, чтобы вы не клали его в ящик миссис Пэнгборн — я ожидаю небольшую записку от девушки, и я уверен, что ее не нужно подвергать цензуре, как и остальные письма. являются."

— Но правило, — мягко напомнила ей Дороти.

«Я считаю, что почтовые законы Соединенных Штатов важнее глупых, детских правил школы Гленвуда, — огрызнулась Тавия с неожиданным высокомерием, — и это противозаконно, когда один человек открывает письма другого».

— Но миссис Пэнгборн занимает место наших матерей — она действительно наш опекун, когда мы поступаем в ее школу. Мы соглашаемся с правилами до того, как нас поймают».

«Нет, нас «взяли», когда мы согласились с правилами», — настаивал другой. — Теперь, поскольку на этой неделе ваша очередь работать на почте, я думаю, вы могли бы оказать мне небольшую услугу — уверяю вас, письмо, которое я жду, не от какого-то мальчика. Другие девочки могут тайком проносить письма мальчиков, и все же я не могу ухитриться получить совершенно личную записку от совершенно здравомыслящей девочки без того, чтобы послание не было — передано — гуглоглазой Хигли!

«О, Тавия! И она была так добра к тебе, когда ты был болен.

"Была ли она? Тогда она должна продолжать в том же духе и оставить мои письма в покое!

[51]
«Ну, — вздохнула Дороти, вставая, — я должна пойти за почтой в любом случае».

— А одно мое маленькое письмо ты не спасешь?

"Как я мог?" — умоляла Дороти.

— Тогда, если вы его получите — увидите его среди других — не могли бы вы оставить его там? Завтра я смогу сам спуститься на почту».

— Но ты не мог получить почту.

— О, да, я могла, — и Тавия вызывающе замотала головой.

Дороти определенно стояла перед дилеммой. Но ей уже пора было на почту, и она не могла оставаться дольше, чтобы спорить, поэтому, надев шляпу, она ненадолго попрощалась с Тавией.

«Меня это бесит», — сказала себе Тавия, снова подойдя к стакану и взяв баночку с холодным кремом. «Кто бы мог подумать, что я паду так низко! Чтобы обмануть мою собственную дорогую Дороти! И выставить себя дураком с этим «грабежом», как сказал бы Нэт.

Она тяжело опустилась на стул. Мысль о Дороти и Нэте имела над девочкой странную власть — ей, казалось, было стыдно смотреть на свое лицо, когда воспоминание о самых дорогих друзьях возвращало ее снова в прежнюю Тавию — девушку, свободную от тщеславия и верную, как сталь, Дороти Дейл.

[52]
«Но письмо», — подумала Тавия, приходя в себя. — Если это письмо попадет в руки миссис Пэнгборн!

Она снова закрыла лицо руками. Что-то, казалось, качало ее, сначала в одну сторону, потом в другую. Что заставило ее так измениться за последние несколько коротких месяцев? Почему ее слова сейчас были такими пустыми? Ее собственный «защищенный авторским правом» сленг больше не считается смешным даже для тех девушек, которые больше всего преданы ее оригинальности? И почему, кроме всего прочего, она заболела после того странного сна о макияже с помощью кольдкрема и красного карандаша?

«Боюсь, мой ум не был создан для секретов, — заключила она, — и если я буду продолжать хандрить таким образом, я не могу сказать, что будет дальше».

Тем временем Дороти возвращалась из деревни с письмами, одно из которых было адресовано Октавии Трэверс. Она решила не предпринимать никаких попыток передать записку Тавии без ведома директора школы, потому что почему-то опасалась честности Тавии в таких вопросах, и, хотя Дороти была уверена, что Тавия не сделает ничего, что она действительно считала неправильным, она боялась, что ее приятель может быть введен в заблуждение каким-то внешним влиянием.

[53]
С тяжелым сердцем Дороти положила почту на стол миссис Пэнгборн. Эта дама как раз входила в офис, а Дороти уже собиралась уходить.

— Подожди, дорогой, — сказала миссис Пэнгборн, — пока я не посмотрю, нет ли почты для девочек в твоем коридоре. Как Октавия сегодня? Я надеюсь, что она сможет выйти к воскресенью. Вот, я думаю, это письмо для нее. Дороти почти побледнела, когда директор взяла маленький синий конверт. — Просто отнеси ей — может быть, это поднимет ей настроение, — и она вручила Дороти письмо, даже не попытавшись открыть его или спросить штемпель. «Вот, думаю, это все, что я могу вам дать», — и она положила остальные в свой стол. — Скажи Тавии, что мне не терпится снова увидеть ее на улице, и я надеюсь, что ее письмо принесет ей хорошие новости.

Дороти отвернулась с благодарной улыбкой, не осмеливаясь сказать ни слова. Она держала в руке синий конверт, как будто это была какая-то испорченная вещь, потому что она прекрасно знала, что послание было не из дома, а почтовый штемпель «Рочестер» отчетливо виднелся на штампованном углу.

Тавия увидела ее приближение и быстро заметила конверт в ее руке.

[54]
«Вот, ты, старушка!» — воскликнула она, крепко обнимая Дороти. — Я знал, что ты принесешь его мне. Как тебе это удалось?

"Миссис. Пэнгборн прислал его с добрым пожеланием, чтобы в нем были хорошие новости, — пробормотала Дороти, запинаясь. — Я не пытался передать его вам без ее ведома.

«Он у нее был? И вернул тебе? Что ж, Дороти, если бы она это сделала — но, конечно, это не имело бы особого значения, — и Тавия сунула письмо себе в блузку. — Я ужасно обязан. Вы слышали из дома?

— Нет, — просто ответила Дороти, и ее прекрасное лицо залило румянцем, когда она увидела, что Тавия спрятала письмо. — Я ухожу на несколько минут, так что ты можешь прочесть эту очень важную записку, Тавия.

[55]
ГЛАВА VI
НА ЛУЖИНКЕ

«Когда я была очень маленькой девочкой, — воскликнула Молли Ричардс, также известная как Дик, — я надеялась, что умру молодой, чтобы избежать процесса пломбирования зубов, но вот я здесь. , делая эти ужасные экзамены, и я еще не умер.

«Никогда не отчаивайтесь», — процитировала Роз-Мэри. "Худшее еще впереди."

— Не унывайте, ребята, — прошептала маленькая Нита Брандт, — нам обещали моллюсков, когда все закончится.

-- Да, я думаю, со мной все будет кончено, когда принесут этот пирог с моллюсками, -- вздохнула Эдна Блэк. «С тех пор, как Тавия превратилась в черепаху, я даже не получаю удовольствия от чихания во время тренировки».

-- Плохой ветер -- и так далее, -- рискнул Дик. — Это была самая отвратительная твоя привычка — чихать, когда тебе было лень открыть рот, чтобы рассмеяться.

— Но я никогда бы не поверил, что Тавия станет такой… такой…

[56]
«Бэтти», — закончила Эми Брукс. «Это сленг, но я не знаю ни одного английского слова, на которое можно было бы перевести явное «бэтти».

— И Тавия из всех девушек, — задумчиво добавил Нед.

-- Но, похоже, она с ней согласна, -- заявил Кёльн. — Разве ты не заметил ее лепестковый цвет лица?

«Слишком похоже на аптечный сорт», — возразила Нита. «Я люблю что-нибудь посущественнее».

«Кислый виноград», — парировал Нед, на которого всегда можно было положиться в том, что он выступит на стороне Тавии. — Твоя такая идеальная…

— О, я знаю… веснушки, — признала растерянная Нита, надувшись. «Светлая кожа всегда покрыта веснушками».

— Тогда почему бы тебе не закрыть «ярмарку» и не разыграть лотерею, — предложил Дик. «Гораздо проще, чем спать в лимонном соке каждую ночь».

«Молли Ричардс, ты слишком умна!» — отрезал оскорбленный.

-- Не совсем так, -- ответил Дик. — По крайней мере, этот отвратительный француз не может этого доказать. Я всегда считал, что единственный способ приобрести хороший французский акцент — это заболеть острым тонзиллитом. Тогда можно было бы красиво заглушить желоба.

[57]
Девочки школы Гленвуд должны были быть заняты подготовкой к экзаменам. Они собрались небольшими кучками, на улице, рассеявшись под лиственными дубами, и искушение посплетничать было явно больше, чем простые девушки могли выдержать в такой обстановке.

— Вот и Дороти, — объявил Кёльн, когда тот свернул на тропинку.

— Да, и вот Тавия, — последовал Нед, выказывая огромное удовольствие, когда на лужайке появилась запоздалая отсутствующая.

— Теперь у нас будет возможность изучить ее комплекс… — прошептала Нита довольно злобным тоном.

— Тебе лучше изучить свои сложные глаголы, — отрезал Нед, когда в этот момент подошли Тавия и Дороти.

На Тавию обрушились бурные приветствия, так как девушки были очень рады видеть ее спиной, и надо признать, что каждый взгляд, который обращался к ней, единодушно проголосовал за «прекрасную». Даже Нита не осмелилась бросить несогласный взгляд — она не могла, потому что Тавия действительно чудесным образом поправилась, как мы видели, под «грумингом».

[58]
Ее карие глаза светились ярче, чем когда-либо, на ее чистой персиковой коже, ее волосы были теперь не «слишком почти рыжими», как Нита имела привычку заявлять, а были настоящими каштановыми и такими же «блестящими, как ее волосы». новые коричневые туфли, — прошептал Нед Кёльну.

Тавия была в коричневом клетчатом платье, и, к большому удивлению ее спутниц, «ее шея была вывернута».

— Что случилось с твоим ошейником? — спросил Дик с веселым огоньком в глазах.

— Я случайно так сделал, — быстро ответила Тавия. «Нет смысла в том, чтобы вся шея была испачкана ошейниками — реклама смертной казни».

«Вот новая женщина! Мы сделаем ее председателем нашей мирной конференции. Но, конечно, мы не ожидали, что она уладит свои собственные «склокознования» с Нитой. У нас будет комитет заместителей для этого отдела работы, — сказала Кёльн, освобождая место для Дороти рядом с собой, желая поговорить с ней наедине. Тавия нашла место между Недом и Диком, и вскоре остальные, по крайней мере, притворялись, что сидят за своими книгами, понимая, что слишком много времени уже было потрачено впустую на посторонние дела.

[59]
Утро олицетворяло собой один из тех редких июньских дней, и девушки на лужайке были похожи на человеческие весенние цветы - действительно, что может быть прекраснее здоровой, счастливой молодой девушки?

Ей не нужно быть особенно красивой в чертах, ибо здоровье и счастье делают ее неотразимой для истинного ученика красоты, и чудесная прелесть человеческой жизни, кажется, нигде так совершенно не изображена, как в личности юной девушки.

«Наконец-то», — объявила Лена Берг, переворачиваясь, когда прозвенел звонок для отдыха, заканчивая период занятий под открытым небом, обычно разрешенный в это время года.

Мгновенно остальные вскочили на ноги и так же быстро разошлись по парам для своего любимого времяпрепровождения. Нед и Тавия были вместе, Дороти была с Кёльном, а остальные выбрали своих компаньонов в соответствии со своими особыми предпочтениями.

— Послушайте, Парсон, — начал Кёльн, используя имя, составленное для Дороти из ее инициалов «ДД», и обняв Дороти за талию, — у нас есть отличный план. Мы идем купаться!»

«Плавание!» Дороти чуть не закричала.

— Именно так, — настаивал Кёльн. "Миссис. Пэнгборн дал разрешение, и завтра днем ??мы должны отправиться на Косое озеро.

[60]
«Озеро Косое?» — удивленно повторила Дороти.

«Ну, они называют его Закатом, знаете ли, но Нед заявляет, что это «Сквинти», потому что никто не может смотреть перед ее глазами на его берега. Но не слишком ли головокружительно — идти купаться так рано. И подумать только, что Хигли — лучший пловец уважаемого факультета. Вот если бы наша дорогая маленькая Камилла Крейн была здесь... Перья, знаете ли. Но я не думаю, что она вернется на скамейку запасных в этом сезоне. Разве не так уж плохо, что она сломалась? гремело в Кёльне. «Но для плавания! Разве ты не в полном восторге? Ты не сказал ни слова».

"Почему у меня не было шанса," ответила Дороти смеясь. — Конечно, приятно думать, что ты можешь идти.

"Я могу идти! Ты не идешь?

«Я так не думаю. Тавия так любит плавать, и я уверен, что она не осмелилась бы пойти в воду так скоро после лихорадки. Так что, думаю, я останусь дома, чтобы составить ей компанию.

— Ах ты глупый! — воскликнул Кёльн. «Почему вы должны оставаться вне дома из-за нее?» и, быть может, в тоне девушки была нотка ревности, а в манере ее - намек на нее. — Я совершенно уверен, что она не стала бы так много для тебя делать.

[61]
"Конечно, она бы, Кёльн," Дороти поспешила сказать. «Вы не представляете, какой доброй Тавия может быть и была со мной. Почему, когда я болел дома в Далтоне, она оставалась со мной день и ночь.

«Ну, я не понимаю, почему бы тебе не пойти в ванну, когда у тебя есть такая возможность. Драгоценный случай редко выпадает в Гленвуде.

-- Полагаю, миссис Пэнгборн арендовала пляж, -- предположила Дороти.

«Да, хуже некуда. Боялся, что кто-нибудь увидит наши купальные костюмы в приюте.

— Право же, я нахожу эти коричневые костюмы очень красивыми, — возразила Дороти. «Я так и подумал, когда увидел, как их вынули этой весной. Конечно, я никогда его не носил».

— Конечно, нет, — согласился Кёльн. — Вот почему они тебе нравятся, но ты должен попробовать по-собачьи плавать в этих трусиках. Юбки созданы для обручей, но на шаровары, похоже, не хватило.

— Но со стороны миссис Пэнгборн очень хорошо, что она предусмотрела купание, когда мы скоро будем для этого на наших собственных летних квартирах.

[62]
«Да, я признал это в самом начале, если вы помните. Но на самом деле, Доро, тебе лучше решиться войти внутрь. Глупо оставаться снаружи, чтобы составить компанию Тавии. Я уверен, что она предпочла бы увидеть тебя в плавании.

— Я посмотрю, — ответила Дороти, когда они повернули обратно на дорожку, ведущую в Зал.

63.
ГЛАВА VII
НА ЗАКАТНОМ ОЗЕРЕ

Следующий день оказался одним из тех исключительно теплых дней, которые иногда выпадают в конце июня, с явной целью, казалось бы, сделать жизнь невыносимой для тех, кто занят окончанием семестра. в школе. Все утро ученики Гленвуда жили мыслями об обещанном плавании, которое должно было состояться днем. Когда час отпуста наконец затянулся, мало внимания уделялось обеду, все умы и сердца были устремлены на прогулку к Сансет-Лейк. Это был летний курорт недалеко от школы, и там была хорошая песчаная полоса для купания. Сезон еще только начинался, и миссис Пэнгборн, таким образом, смогла арендовать на этот день исключительное право на песчаный берег для своих учеников.

Дороти и Тавия должны были уйти, хотя ни один из них не собирался принимать ванну в озере, поскольку Дороти была тверда в своем решении остаться с Тавией и поэтому отказалась от одного из своих любимых развлечений, поскольку Дороти Дейл считалась превосходной пловчихой.

[64]
В большом ликовании вечеринка началась под опекой мисс Хигли, и даже те ученики, которые настаивали на том, что она была «медведицей», были вынуждены признать, что в данном случае она была «кроткой, как ягненок». ” Дело в том, что мисс Хигли любила плавать и знала, что она мастерица в этом упражнении. Так что обещанный спорт был ей особенно желанен.

Вдоль тенистой дороги к озеру Дороти смеялась и болтала так же весело, как и другие, но Тавия была склонна надуться. Она умоляла позволить ей войти в воду, заявляя, что полностью выздоровела и что плавание пойдет ей на пользу. Но миссис Пэнгборн не согласилась, поэтому Тавия должна была получать удовольствие, которое она могла получить, наблюдая за другими.

Когда девочки Гленвуда добрались до Сансет-Бич, ворота купальни были заперты для всех посторонних. В распоряжение юных дам был предоставлен ряд купален, а прислуживала матрона. На самом деле все увеселительные заведения были полностью переданы ученикам миссис Пэнгборн, и присутствие слуги в белом фартуке придавало залу весьма приличный вид. В этом случае также был изгнан лейб-гвардеец, и, как выразился Дик, «никогда не было видно ни одного мужчины, когда девушки в коричневом брали свой ежегодник».

[65]
В то время как другие «делали из себя лягушек» в вышеупомянутых костюмах, Дороти и Тавия устроились в старой лодке на берегу озера.

Это был их первый визит на курорт, так как это был их первый летний семестр в Гленвуде, и две девушки были очарованы красивыми живописными окрестностями.

— Не очень похоже на наш пруд в Далтоне, — заметила Тавия, глядя на безмятежное озеро с огромным открытым пространством залитых солнцем вод.

«Нет, но это был великолепный маленький пруд для купания», — напомнила Дороти своей спутнице, никогда не радуясь клевете, брошенной в сторону «дорогого старого Далтона».

Вскоре на дощатом берегу озера появилось несколько девушек и с неслыханной вежливостью подождали, пока мисс Хигли выйдет и сделает первый глоток. Эта формальность была вызвана дикой спешкой к воде, и каждая из девушек ожидала, что проведет время лучше, чем любая другая.

[66]
Нита Брандт и Адель Томас еще не научились плавать, поэтому этим двоим была предоставлена ??пара водяных крыльев, чтобы поддерживать их, и они «барахтались, как пара паромов», заявил Тавия, когда они плыли. все виды тщетных попыток вычеркнуть, как другие.

Дик и Кёльн вскоре участвовали в гонке от одного поплавка к другому, выполняя гребок сверху и продемонстрировав отличные результаты в первой попытке сезона.

«Вы превышаете скорость!» — крикнула Тавия с лодки, встав на корму и наблюдая за гонкой с нескрываемым интересом.

"Прочь с дороги!" — крикнула дюжина голосов, когда двое с водяными крыльями встали на якорь прямо по курсу Дика.

Но девушки, плывущие на крыльях, не могли встать на ноги, потому что были в воде по самую голову. Каждое усилие, которое они предпринимали, чтобы коснуться дна, казалось, отбрасывало их лица вниз, в то время как две пары чулок одновременно взлетали над поверхностью озера.

Мисс Хигли сразу же поняла, что Нита и Адель зашли слишком далеко, что они были выше своих сил и, следовательно, в опасности, если крылья (которые представляли собой надутые муслиновые мешки) лопнут или выскользнут из-под их рук. Она не стала дожидаться результата забега, а бросилась к уже совсем перепуганным девушкам, которые тщетно звали кого-нибудь помочь им выбраться на берег.

(67)
Когда мисс Хигли подошла к ним, Дик и Кёльн, не разобравшись в ситуации, скользнули к тому же месту, почти бок о бок, усердно работая, чтобы опередить друг друга в достижении поплавка, который был целью.

"Здесь!" — крикнула им мисс Хигли. "Останавливаться! Плевать на гонки! Помогите доставить этих двух девушек. Они устали!»

Два пловца повернули к Ните и Адель. Да, Нита задыхалась! Очевидно, она наглоталась большого количества воды. И Адель не могла сделать еще один удар — ее конечности казались парализованными.

Не говоря ни слова, думая сохранить дыхание для борьбы, Кёльн заняла позицию между ужасно напуганными девушками, в то время как мисс Хигли и Дик развернулись так, чтобы каждый мог схватить руку, одна Ниты, а другая Адель. Таким образом трое пловцов отбуксировали к берегу тех, кто заплыл слишком далеко на водных крыльях.

В течение нескольких минут на Сансет-Бич было много волнений, все собирались вокруг спасенных, предлагая как восстановительные меры, так и наказания, чтобы закрыть инцидент.

Мисс Хигли спокойно подождала, пока девочки восстановят дыхание и другие способности, которые были временно приостановлены во время несчастного случая, а затем спросила, почему они отважились уйти так далеко.

[68]
«Мы этого не сделали», проглотила Нита. «Мы просто стояли совершенно неподвижно и продолжали идти».

-- Что ж, -- закончила мисс Хигли, -- вы не должны снова взбираться на эти крылья без помощника или до тех пор, пока вы не научитесь управляться с ними лучше. Я благодарен, что ничего хуже не случилось».

Таким образом, Нита и Адель, сильно огорченные и еще более разочарованные, были вынуждены провести остаток времени плавания с Дороти и Тавией на пляже, так как переход вброд им не подходил после их попытки плавать, которая оказалась неудачной.

Ближе к вечеру интерес к водным упражнениям возрастал, и те, кто мог доверять себе, предавались всевозможным «трюкам», скользя по наклонному деревянному желобу и ныряя с трамплина. Мисс Хигли встала у линии опасности, понимая, что она должна действовать как охранник и следить за безопасностью пловцов.

Вскоре кто-то предложил испытание на выносливость, и это привлекло почти всех девушек от желоба к глубоководному участку.

[69]
Но Эдна Блэк не присоединилась к гонщикам. Она никогда раньше не пробовала «стрелять по парашютам» и была увлечена этим видом спорта. Раз за разом она взбиралась по лесенке и так же быстро соскальзывала по изогнутой наклонной доске снова в воду. Дороти и Тавия наблюдали за ней с берега, окликая ее в веселой чепухе и шутя о ее склонности к скольжению.

"Спускаться!" — позвала Тавия, когда Эдна сделала еще один слайд.

Ждали — а она не подошла!

Мисс Хигли тоже ждала появления молодого ныряльщика.

Десять-двадцать, насчитала она, но Эдна не подошла. Затем, с самой вершины горки, где она некоторое время назад заняла свою позицию, чтобы лучше наблюдать за всеми девушками, мисс Хигли нырнула в воду вслед за Эдной, молниеносно пролетев пятнадцать футов от поверхности.

Дороти и Тавия стояли, затаив дыхание, ожидая, когда мисс Хигли или Эдна поднимутся наверх.

Казалось, прошли века — да, это было слишком долго, чтобы оставаться под водой. Что случилось с мисс Хигли? Где была Эдна?

Мгновение спустя Дороти и Тавия, не обменявшись ни словом, скинули тапочки и оказались в воде! Не было времени звать девушек подальше. Ни один пловец не был достаточно близко, чтобы предложить помощь!

[70]
Их легкая летняя одежда, казалось, не имела большого значения для этих двух деревенских девушек, которые научились плавать в Дальтонском пруду, и через несколько секунд обе достигли места, где исчезли Эдна и учитель.

Тавия нырнула первой и через несколько секунд вынырнула с Эдной, белой и без сознания, на руках.

— Подержите ее — пока я пытаюсь — ради мисс Хигли! — закричала Дороти, а Тавия, поддерживая свою ношу одной рукой, другой ухватилась за перекладину желоба и звала на помощь.

Дороти была теперь под водой, нащупывая другую потерянную. Но ей пришлось выйти глотнуть воздуха, не взяв с собой мисс Хигли.

Она снова пошла вниз, глубоко вздохнув и решив оставаться под водой, пока не сможет схватиться за одежду учителя. Теперь остальные были рядом, чтобы помочь Тавии заботиться об Эдне. Вниз и вниз шла Дороти, вода журчала у нее в ушах, все глубже и глубже.

Казалось, она не выдержала напряжения и давления. След из пузырей и водоворот на поверхности озера отметили место, где она исчезла.

[71]
Роз-Мэри и Дик были первыми, кто достиг Тавии, и они сразу взяли на себя ответственность за бессознательную, сплавив ее на берег между ними. Затем к желобу подошли другие, белые, испуганные и дрожащие от известия, которое Тавия ахнула им. Они были так встревожены, что никто из них не осмелился помочь Дороти там, внизу, в темноте и тишине, в ее растущей задаче.

Тавия, как только отдышалась, пошла помогать Дику и Роз-Мэри доставить Эдну на берег, так как задача была не из легких для троих пловцов. Потом, попав на мелководье, Тавия повернулась, вдруг что-то вспомнив, и крикнула девочкам по поводу желоба:

«Идите за Дороти! Она там внизу, ищет мисс Хигли!

Но когда одна или две из самых смелых девушек, почувствовав необходимость действовать, приготовились нырнуть, они увидели бледное лицо Дороти Дейл, всплывшее на поверхность, и увидели, что в ее руках она держит тело мисс Хигли. Но рука, которую Дороти протянула, чтобы схватиться за дно желоба, чтобы удержать себя и неподвижную ношу, просто не смогла ухватиться за деревянную распорку, и в водовороте воды Дороти снова скрылась из виду. , с бессознательным учителем.

[72]
ГЛАВА VIII
ЖИВОЙ ДЕНЬ

Последовала вечность неизвестности для тех, кто наблюдал за новым появлением Дороти. Потеря зацепа, который она ожидала получить на доске, и усилия, чтобы удержать мисс Хигли, вместе с борьбой, через которую она прошла, привели к тому, что девушка потеряла всякий контроль над собой. Она мгновенно затонула, не имея возможности использовать свободную руку, чтобы удержаться над водой.

Увидев это, Роз-Мэри и Молли, которые вылезли на основание желоба, снова прыгнули в озеро, направляясь к тому месту, где они видели, как Дороти спустилась во второй раз.

Но не успели они до него добраться, как увидели над водой голову Дороти. Она вынырнула под желобом, на открытом квадрате воды, образованном четырьмя опорными столбами. Осторожно она протянула руку и ухватилась за балку. Затем была замечена другая рука, схватившаяся за выступающую доску! Мисс Хигли боролась!

[73]
Она не умерла! Не без сознания!

"Дороти!" — закричала Тавия с берега, увидев, как фигура ее приятеля всплыла на поверхность во второй раз. Но Тавия не видела, как Дороти ободряюще махнула ей рукой, когда она взбиралась по желобу и помогала мисс Хигли опереться на одну из досок основания. Ибо Тавия потеряла сознание рядом с Эдной, которая только-только начала подавать признаки жизни под чутким руководством Роз-Мэри и Дика.

Во всей этой неразберихе надзирательница в белом фартуке забыла воспользоваться своим телефоном. Но, поскольку теперь она помогала другим девушкам работать над Эдной, она приказала нескольким пловцам, прибывшим на берег, присматривать за Тавией.

Лена Берг, самая тихая девушка Гленвуда, ворвалась в баню и позвонила в Центральный, чтобы «прислать врачей». Почти до того, как это поняли те, кто работал над Эдной и Тавией, и почти сразу же, как только толпа юных леди начала помогать мисс Хигли и Дороти добраться до берега, у ворот остановился автомобиль с двумя докторами. Врачи вскоре занялись Тавией и Эдной.

Через несколько секунд Роз-Мэри и Молли подъехали к берегу на старой лодке, которую они нашли на якоре возле желоба, а в лодке, на которой они гребли со сломанным веслом для каноэ, были Дороти и мисс Хигли!

[74]
Поскольку так часто случается, что одна маленькая авария является причиной многих несчастных случаев, особенно когда девушки или женщины впадают в панику, теперь казалось, что спасение мисс Хигли и Дороти действовало как волшебство, чтобы восстановить всех четырех жертв аварии. вода для их чувств, по крайней мере, если не для реальной силы. Тавия и Эдна вскочили, когда лодка приземлилась на берег, а мисс Хигли и Дороти, пошатываясь, выбрались на берег.

«Будьте осторожны», — предупредил один из врачей, когда учительница пошатнулась и чуть не упала. Она была явно очень слаба, и, пока младший доктор присматривал за Дороти, другой, который был его отцом, отвел мисс Хигли в контору павильона для купания, чтобы лечить ее там.

Тавия только потеряла сознание. В самом деле, она едва смогла выплыть, чтобы помочь Эдне, так как еще не совсем оправилась от недавней нервной лихорадки. Эдна выпила много воды, но она была свежей, и когда ее отпустили и применили обычные укрепляющие средства, она тоже снова стала собой.

(75)
Дороти настаивала, что с ней абсолютно ничего не случилось, но было ясно, что те физические усилия, которые она была вынуждена приложить для спасения мисс Хигли, должны по крайней мере утомить девушку с ее хрупким телосложением. Итак, молодой доктор Мортон настоял на том, чтобы ей помогли «тщательно растереть». Затем ей дали теплого стимулирующего напитка, и вскоре после этого Дороти смогла рассказать, что произошло.

Час спустя все коричневые купальные костюмы были сняты, Тавия и Дороти получили сухую одежду, а все девушки из Гленвуда, приехавшие на Сансет-Лейк, сидели на каменистом берегу позади песка, ожидая, когда наступит час, когда они должны вернуться в школу. Не было недостатка в разговорах, чтобы время пролетело быстро.

Мисс Хигли казалась наименее взволнованной из всех — у нее была манера всегда выходить за рамки простого личного чувства. Она никогда не «позволяла себе» поощрять боли или недомогания; на самом деле она была одной из тех сильных духом женщин, которые верят, что все беды этой жизни зарождаются в человеческом мозгу, и, следовательно, правильное лекарство от всех болезней есть уничтожение производителя зародыша — болезненных мыслей. Итак, как только она почувствовала, что ее легкие снова в рабочем состоянии, она, как выразилась Тавия, «защитилась» и села «прямо, как хлыст», в очках точно на нужной высоте и с черным шнуром точно в привык болтаться.

[76]
«Див-вел-ус!» — прохрипел Дик в стороне, неподражаемо перекатывая длинное слово и в то же время бросая удивленный взгляд на только что реанимированного учителя.

— Но расскажи нам, — попросила Роз-Мэри, — что случилось первым из всех этих захватывающих событий?

— Да, — ответила Эдна Блэк. «Я в свое удовольствие снимал парашют, как вдруг где-то застрял. Затем, перепробовав все, что я знал, чтобы освободиться, я помолился».

«Следующая», — позвала Роз-Мэри, указывая на Тавию.

— Ну, конечно, — начала Тавия, — мы с Дороти не должны были подходить к воде, но когда мы увидели, что Эдна пропала без вести, мы просто скинули свои тапочки и, говоря языком поэтов, «занялись делом». Я нашел здесь Неда, первый выстрел, застрявшего между двумя угловыми досками стоек желоба. Ее не нужно было уговаривать подняться, раз я распутала ее юбку с гвоздя, на котором она держалась, и подняла ее без лишних объяснений».

-- А тем временем мисс Хигли спустилась, -- вмешалась Дороти. — То есть она первой пошла за Эдной.

[77]
«И подошла последней», — добавила учительница, многозначительно кивнув Дороти.

— Как вы нашли мисс Хигли, Парсон? Роз-Мэри продолжала задавать вопросы, чтобы узнать всю историю.

«Я нашел ее в грязевой яме, крепко держащей, но способной кое-что с собой поделать. Потом я… я поднял ее… каким-то образом…

-- Действительно, я была почти без сознания, пока вы не подняли мою голову на воздух, -- поспешила сказать мисс Хигли, желая отдать Дороти должное, ибо спасение, несомненно, было делом героических усилий, а мисс Хигли, будучи тяжелой и, в то же время, не в силах удержаться, она поручила Дороти самую трудную из всех неожиданных задач этого насыщенного событиями дня.

-- Но когда она тогда затонула... как камень, -- сказал Дик Дороти.

«О, я просто не ухватился за доску, и мне пришлось падать — я не мог идти в ногу».

"Конечно; почему нет?" — вставила Нита Брандт, рада, что смогла сказать что-то «надежное».

— А ты, Лиспи, — сказала Лена Ните. «Вы с Адель начали эпидемию своими водяными крыльями. В следующий раз сделай это спасательным кругом.

[78]
Девичья бодрость, «запертая» в период беспокойства, теперь вырвалась с громким «хлопком», и дорога домой оказалась даже приятнее, чем до пляжа.

— А пока, — заявил Нед в перерывах между ее шутками, — мы похожи на человека, который смеялся над уродливой коровой из-за забора — ему было гораздо смешнее смеяться над коровой из-за забора.

[79]
ГЛАВА IX
ДОРОТИ И ТАВИЯ

В течение более чем недели после событий на Сансет-Лейк у учеников Гленвудской школы не было времени ни на что, кроме обычной программы учреждения. Это был вопрос сна, еды, упражнений, затем изучения и декламации, а затем тот же самый график начинался снова и снова на следующий день. Но это был конец семестра и оставалось сделать так много, что нужно было «продолжать», как выражались девушки, чтобы «последний день» застал отчеты за год до привычного максимума. стандарт.

«Эта умственная уборка в доме просто ужасна!» — заявила однажды утром Тавия, демонстрируя свою способность придумывать якобы новые слова, на этот раз являющиеся «сокращением» от «ужасный» и «жестокий».

«Но как хорошо будет, когда мы все закончим», — напомнила ей Дороти, взяв свои книги и бумаги, чтобы присутствовать на последнем занятии по математике.

— Возможно, — вздохнула Тавия.

[80]
Разговор резко оборвался звуком колокольчика, зовущего девочек в класс, и они вернулись к «уборке дома», каждая изо всех сил старалась закончить с честью, несмотря на различие их соответствующих мотивов.

В тот вечер Дороти и Тавия рано ушли в свою комнату. Тавия казалась усталой, и Дороти не хотела беспокоить ее, приходя позже.

Ни один из них не был склонен к разговору, и, пока Тавия тщательно готовилась к туалету (массаж лица и все сопутствующие), Дороти молча наблюдала за ней.

Как ни странно было верить в тщеславие Тавии, Дороти привыкла к этому ночному процессу и теперь приняла его без комментариев. Она никогда не рассказывала Тавии о той ночи, когда во сне она прошла через процесс примирения.

Но школа скоро закончится, а затем…

Дороти какое-то время откладывала разговор с Тавией, который ей хотелось, — разговор об их планах на отпуск. Почему-то она боялась затронуть тему, которую Тавия так явно избегала. Но сегодня Дороти почувствовала, что у нее должно быть понимание — она должна знать, где ее соседка по комнате собирается провести отпуск.

[81]
Дороти как раз собиралась затронуть эту тему, когда Тавия вдруг повернулась к ней с неожиданным вопросом:

«Дороти, ты думаешь, я красивая?»

-- Ну конечно же, -- пробормотала Дороти, запинаясь. — Знаешь, я всегда считал тебя красивой.

— Но я не имею в виду то, что ты всегда думал, Доро. Я сейчас ужасно серьезен. Я правда красивая?»

— Не знаю, — ответил ее приятель. — Не знаю, что подумают другие, но я всегда считал тебя самой красивой девушкой, ты это знаешь.

— Но ты думаешь, что в — в толпе меня можно было бы считать — привлекательной? Хороши ли мои черты? Я выгляжу… выгляжу интересно?»

Это было сказано с такой очевидной простотой, что Дороти чуть не рассмеялась. Там стояла хорошенькая девушка, несомненно, замечательно хорошенькая девушка, самого необычного типа, и она просила комплимента, нет, мнения о ее личности!

Дороти не ответила. Она не могла сказать, что в этот момент Тавия представляла собой идеальное видение, когда она стояла в своем белом халате, и ее свежепричесанные волосы обрамляли очертания ее милого, юного лица. Но девушка перед зеркалом хотела знать.

[82]
«Дороти, скажи мне», умоляла она. "Что вы думаете? Я красивая или нет?

— Тавия, — вдруг воскликнула Дороти, — скажи мне, зачем тебе это знать?

«Почему», — и Тавия немного рассмеялась, чтобы выиграть время, — «Я думаю, что любая девушка должна просто знать… какая она».

— Но все это — эта суета. Почему ты это делаешь?"

«Чтобы поэкспериментировать», и Тавия легко рассмеялась. «Говорят, что можно творить чудеса, если проявить немного осторожности. Я устал читать это в журналах, поэтому решил просто попробовать». Она закончила с глицерином и розовой водой, так что «вещи» были убраны, и Тавия опустилась со вздохом «радости».

«Конечно, — начала Дороти, прерывая тему летних каникул, — ты сначала поедешь домой, прежде чем приедешь в Норт-Берчленд. Ты захочешь увидеть всех в Далтоне — я хотел бы пойти с тобой. Но теперь у меня нет дома в Далтоне.

— Пойдем со мной, — предложила Тавия. — У нас много места.

[83]
«О, я только заигрывал. Конечно, я хотел бы видеть всех в милом старом Далтоне, но я должен пойти к папе и мальчикам. Разве не прекрасно провести отпуск? Это делает школу стоящей».

— Да, — неопределенно ответила Тавия, готовясь выключить свет.

— Как ты думаешь, когда ты приедешь в Норт-Берчленд? — прямо спросила Дороти.

«Я не могу сказать. Я рассчитываю навестить Грейс Барнум в Буффало. Ее родители старые друзья матери. Вчера я получил от нее письмо, специально приглашающее меня.

— О, ты? и Дороти выглядела удивленной. — Я не слышал, чтобы вы говорили о поездке в Буффало. Я думал, ты собираешься приехать в Берчленд, как только увидишь своих родителей. Ты знаешь, что тетя Винни ждет тебя. И мальчики тоже».

«О, думаю, летом я доберусь до Берез», — поспешила сказать Тавия, заметив разочарование Дороти. «Вы можете быть уверены, что я ожидаю хороших времен — вы не должны иметь монополию на хорошие вещи».

[84]
«Тогда вы едете сначала в Далтон, затем в Буффало, и во сколько вы рассчитываете добраться до Берчленда?» — настаивала Дороти, решив узнать, если возможно, каковы на самом деле планы Тавии.

— О, моя дорогая, — и Тавия нестройно зевнула, — пошли спать. Я почти мертв».

— Но, Тавия, ты всегда находишь оправдание, когда я спрашиваю тебя об отпуске, — и голос Дороти ни в коей мере не был сонным — уж точно не сонной.

— А ты всегда задаешь такие неразумные вопросы, — возразила Тавия. — Точно так же, как если бы я мог предсказать, что может произойти между сегодняшним днем ??и… серединой лета.

«Тавия!» воскликнула Дороти с рыданием. «Я чувствую себя так, как будто должно произойти что-то ужасное. Не знаю почему, но ты... ты... так изменился, - и девушка уткнулась головой в подушку и заплакала, как будто действительно случилось что-то "ужасное".

— Доро, дорогая, — и Тавия сжала плачущую девушку в объятиях, — в чем может быть дело? Что я сделал? Ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете, а теперь ты обвиняешь меня в том, что я изменился!»

[85]
"Но вы изменились," настаивала Дороти, горько всхлипывая. «Все говорят об этом. И если бы вы знали, сколько времени я потратил, пытаясь… пытаясь заступиться за вас!

«Заступиться за меня!» — повторил Тавия. «Что я сделал такого, что вызвало бы комментарий? Конечно, это мое личное дело, если я больше не решу быть школьной обезьяной. Пусть некоторые из остальных свернутся и поработают в комитете хихиканья. Я думаю, что сделал свою долю!»

— О, это не то, — и Дороти ткнула носовым платком в глаза, — но ты такой… такой другой. Кажется, ты всегда думаешь о чем-то другом.

"Что-то другое!" и Тавия попыталась рассмеяться. -- Разве не преступление быть... задумчивым?

«Ну, я думаю, что это совершенно ужасно для девочки — пойти и вырасти сразу — без всякого предупреждения».

— Какая я, должно быть, старушка, — и Тавия выглядела очень строго и с достоинством. — Но, дорогая Доро, тебе не о чем беспокоиться. Вы, конечно, верите, что я никогда не сделаю ничего, что считаю неправильным.

«Вот именно. Вы бы не подумали, что это неправильно, но предположим, что вы сделали что-то, что оказалось неправильным?»

Тавия ничего не ответила, но на ее лицо вернулось выражение «старой леди» — серьезное выражение, столь новое для нее. Казалось, она смотрит далеко вперед — далеко — на какую-то неопределенную, отдаленную возможность.

[86]
В течение нескольких минут ни одна из девушек не говорила. Они могли слышать, как «негодяи», которые отсутствовали после нескольких часов, прокрадывались мимо их дверей. Все в Гленвуде должны спать. Только что погас последний свет в коридоре, но девушки из Далтона все еще думали.

Дороти, которая обычно решала проблемы, сегодня вечером казалась угрюмой и решительной. Очевидно, Тавия что-то скрывала от нее, и, хотя Дороти могла стерпеть любое количество ошибок или импульсивных мелких проступков, она не могла мириться с преднамеренным пренебрежением — преднамеренным актом обмана.

Тавия понимала, что ей придется держаться — настаивать на «прояснении ситуации», и, поскольку это ее не устраивало по причинам, хорошо известным ей самой, она попыталась вернуть Дороти ее обычное всепрощающее настроение.

Но так долго назревавшая буря не спешила утихать, и Дороти легла спать с опухшими глазами и больной головой, а Тавия только притворилась спящей — ей нужно было написать важное письмо — ответ на письмо пришло с вечерней почтой, и на него требовалось ответить обратной почтой. Это означало, что послание должно быть написано той же ночью и отправлено на почту утром.

[87]
«Дорогая маленькая Дороти, — пробормотала Тавия, глядя на прекрасное лицо, чтобы убедиться, что глаза отдыхают во сне, — я никогда не сделаю ничего, что опозорит тебя. Только немного терпения и все поймешь. Но я должна... должна... -- и тут она прервалась с долгим, долгим вздохом.

[88]
ГЛАВА X
ОСТАВЛЯЯ ГЛЕНВУД

Но еще один день оставался школьного триместра в Гленвуде. Все испытания были завершены, и, поскольку формальных учений не предстояло, «последний день» был полностью посвящен сбору вещей и подготовке к отъезду из учреждения.

Дороти и Тавия были заняты остальными. Для Дороти перспектива увидеть своих близких так скоро наполняла все мысли о сегодняшней работе. Тавия тоже больше походила на себя прежнюю и «развлекала девочек», швыряя вещи в багажник со своим обычным пренебрежением к порядку.

— Им всем придется снова выйти, — ответила она на увещевание Дороти, — так что толку следить за тем, как они входят?

— Но твоя красивая рождественская сумка, — умоляла Дороти. — Будьте осторожны, чтобы не раздавить это.

[89]
«О, действительно, нечего крушить. Я вынул из него ленты для горловины и рукавов моего белого газона, и когда я вытащил их из цветочной материи, не осталось ничего, кроме совершенно плоского куска кретона с рядом латунных колец с одной стороны. Я только что пропустил через кольца выцветшую ленту — и подожди, пока я тебе покажу.

При этих словах Тавия опустила руки в глубины своего сундука и тут же подняла упомянутую статью.

"Там!" — воскликнула она, хлопая сумкой по голове. «Правда, красивая шляпка от солнца?»

Дороти смотрела на это с изумлением.

«Это, конечно, выглядит мило на вас, — сказала она, — но зачем вам модная шляпка от солнца? Наверняка вы не будете использовать его в Далтоне — и в Буффало… —

Я думаю, в Буффало он будет иметь огромный успех, — заявила Тавия, поворачиваясь, чтобы показать эффект своих густых каштановых волос под небольшим рядом медных колец, которые держала ленту, которой цветок был привязан к ее шее. Спереди ее лицо, казалось, точно соответствовало ей, и, конечно же, ничто не могло быть более к лицу, чем эта рождественская сумка.

— О, я думаю, это позор, — запнулась Дороти, — портить эту красивую сумку, чтобы сделать из нее игрушку.

[90]
«Но у всех нас должны быть «игрушки», — сказала Тавия, сделав сильный акцент на слове «играть». Затем, еще раз повернувшись, как фигура в витрине, Тавия сняла шляпу от солнца и продолжила собирать вещи.

— Это кажется таким странным, — заметила Дороти, опуская теннисную ракетку в багажник, — что мы должны идти в разных направлениях. Раньше мы всегда могли помогать друг другу в упаковке».

— Ну, я бы хотел оставить половину своего старого грузовика, — ответила Тавия, — и я не знаю, что мне придется делать, если этот багажник хоть немного не вытянется. Он сейчас битком набит, и вы только посмотрите на суматоху на полу.

— Я же говорила тебе, — настаивала Дороти, — что тебе придется раскладывать вещи по-другому. Теперь вам придется вынуть их все снова и туго свернуть. Таким образом, вы можете получить в два раза больше».

«Уберите их всех!» Тавия чуть не закричала. "Никогда!" И после этого возгласа девушка прыгнула в багажник и принялась танцевать «джигу багажника» на злосчастном сборе багажа.

«Тавия! Не!" — взмолилась Дороти. — Я уверен, что слышал, как что-то сломалось.

[91]
«О, это была шляпа моего прошлого лета, нарушившая планы на этот год. Я положила его на дно в надежде, что он безвременно кончится, но я действительно не собиралась его убивать, — пошутила она, выходя из багажника.

-- Но во всяком случае, -- продолжала она, сбрасывая часть "возни" с пола в углубление, которое ей удалось сделать для различных предметов, -- бедняжка мертвая займет меньше места, чем живая, и не будет никакой опасности, что мне придется носить его пару раз, когда я вернусь домой. Нет ничего лучше, чем запастись припасами, пока ты свежий — до того, как у людей появится шанс слишком подружиться с тобой. Я это выяснил.

«Но это была очень красивая шляпа».

— Ну, даже красивые шляпки не застрахованы от случайностей, а ты сам видел, что это была случайность — чистая и простая.

Полчаса спустя все сундуки были упакованы, и две девушки Далтон сидели в своей маленькой комнате, обмениваясь откровениями и давая всевозможные школьные обещания часто писать и посылать красивые открытки, не говоря уже о том, чтобы сделать фотографии, которые особенно ласковые воспоминания.

[92]
"Я пришлю вам один, как только я доберусь до Буффало," заявила Тавия, прижав Дороти очень близко, потому что последний, казалось, очень хотел плакать, поскольку час разлуки приближался.

— Но без тебя в Норт-Берчленде будет так одиноко, — продолжала Дороти, всхлипывая. — Я бы хотел, чтобы ты отказался от этой поездки в Буффало.

Тавия заверила свою подругу, что это невозможно, так как она обещала Грейс Барнум пойти к ней домой, чтобы навестить ее.

Наконец Дороти вскочила и попыталась взять себя в руки. Она подошла к комоду и взяла книгу.

"Это ваше?" — начала она и вдруг остановилась. Это был порыв ветра, который сорвал тонкую полоску муслина, покрывавшую верхнюю часть комода, и обнажил маленькую красную книжку. Оно было спрятано там, и когда Дороти подняла его, она увидела на обложке:

КАК ДЕЙСТВОВАТЬ
Руководство для начинающих.

Тавия была в другом конце комнаты и не сразу увидела книгу в руке Дороти.

— Ты… ты… хотел… этого? Дороти заикалась, снова протягивая том Тавии.

[93]
Глубокий румянец мгновенно залил лицо Тавии. Дороти смотрела на нее взглядом — взглядом одновременно умоляющим и полным печали.

Тавия протянула руку за книгой.

«Ах, эта смешная листовка», — попыталась сказать она, словно это была шутка. — Я полагаю, что с таким же успехом мог бы его принять, но он полон самой ужасной чепухи. Позволь мне показать тебе… —

О нет; не беспокойтесь, — довольно сухо ответила Дороти. «Но это кажется странной книгой, которую можно забрать домой из школы-интерната. Не лучше ли вам его уничтожить, раз вы говорите, что это все вздор?

Красные обложки брошюры трепетали в руке Тавии. Румянец на ее щеках грозил соответствовать оттенку книги и рассказывал свою собственную виновную историю.

«О, я могла бы взять его с собой», и слова Тавии звучали довольно неубедительным оправданием. — Будет забавно читать в поезде.

— О, Тавия! Дороти расплакалась. — Ты не откажешься от этих сценических представлений? Пожалуйста! и она обхватила руками своего приятеля, горько плача.

«О, не надо! Дороти, не плачь так! — взмолилась Тавия, поглаживая желтую головку. «Я брошу это — все! Да, Дороти, дорогая, слушай! Смотри сюда!" и тут Дороти подняла голову.

[94]
Свободными руками Тавия разорвала маленькую красную книгу в клочья и бросила их в корзину для мусора.

"Там!" — воскликнула она. — Я покончил… покончил со всем этим! Я не хочу знать, как действовать! Я никогда не буду пытаться! Дороти! Дороти!" и несчастная девушка бросилась на кровать в исступлении от горя и волнения. — Просто прости меня за все — за попытку обмануть тебя. Я был несчастен все это время — и я хочу только тебя — и всех остальных — такими же, как раньше. Я не верю в амбиции!» Она стояла прямо. — Я поеду домой к милому старому Далтону и останусь там, пока… пока не приеду к вам в Норт-Берчленд.

Когда в тот же день другие девушки постучали в дверь комнаты номер девятнадцать, чтобы попрощаться, они обнаружили двух очень счастливых молодых девушек, ожидающих особой кареты, которая должна была отвезти их в депо. Дороти и Тавию нельзя было разлучить. Они цеплялись друг за друга, несмотря на все приглашения «обойти» и присоединиться к последней и самой шумной забаве сезона. Вместе, очень скромно, они зашли в контору попрощаться с учителями.

[95]
Когда, наконец, карета прибыла за ними, Дороти и Тавия поехали вместе — одна направлялась к поезду в Норт-Берчленд, а другая домой — домой в Далтон, чтобы попытаться быть счастливым в маленькой стране город, где они с Дороти Дейл провели такое счастливое детство и где Тавия найдет достаточно времени, чтобы помечтать о вещах, разбросанных далеко в другом мире, который, казалось, манит ее золотыми пальцами честолюбия. Покинуть Далтон и обычную школьную жизнь, выйти на улицы городской неопределенности, стать частью великой, перемалывающей машины человеческих невзгод, той машины, которая всегда готова остановить свою ужасающую скорость на время, достаточное для того, чтобы собраться в свои винтики и сети. жизнь невинной молодой девушки.

[96]
ГЛАВА XI
ВЕСЕЛОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Мой! Какие большие мальчики! Ты не можешь быть моим младшим братом Роджером. И Джо! Почему он похож на настоящего молодого джентльмена в своем теннисном костюме!» И Дороти снова и снова целовала своих братьев, пока они ехали из депо в пони-телеге в дом тети Винни, «Кедры», в Норт-Берчленд.

— О, я не знаю, — протянул Джо в своей добродушной манере. «Вы не можете жаловаться. Вы сами кое-что вырастили.

— И ты стала ужасно хорошенькой, — прошептал Роджер, «прижимаясь» ближе к сестре.

«Я думаю, что вы так же совершенно красивы, как и любая крупная леди».

— Боже мой, маленькая плоская коробочка! и Дороти дала ему старомодное сжатие. «Вы узнали больше, чем ваши A, B, Cs. в детском саду. Я получил все ваши письма, но не смог ответить на последние два, потому что нам нужно было написать очень много писем к концу, когда подошли экзамены.

[97]
«Вы прошли?» — спросил младший брат, показывая свое понимание учебного сезона.

"О, да. Думаю, мы с Тавией поступили примерно так же, как и остальные.

— Почему Тавия не пришла? — продолжал Роджер.

— Она придет позже. Ты же знаешь, что сначала ей нужно было вернуться домой в Далтон. О, как хороши Кедры! А на крыльце папа!»

Дороти едва могла оставаться в телеге, пока она грохотала по тенистой аллее, ведущей к широкой веранде красивой летней резиденции миссис Уайт. Майор Дейл ждал, чтобы поприветствовать свою дочь, и тетя Винни спустилась по ступенькам, когда подъехала тележка.

«Разве она не большая!» — воскликнул Роджер, когда майор нежно обнял Дороти.

— Дорогая моя, — прошептала миссис Уайт, целуя Дороти в щеку приветствия. «Ты вырос!» и взгляд, который сопровождал это простое замечание, более чем словами говорил о восхищении миссис Уайт своей хорошенькой племянницей, и сразу сказал Дороти, что ее тетя Винни полностью удовлетворена теми особенными линиями, которые приобрел «ее рост».

[98]
«Вы все так хорошо выглядите, и я так рада, что наконец снова дома», сказала Дороти, как только она получила возможность высказать свое мнение. — Здесь прекрасно.

«А вот и мальчики!» — позвал Джо, который как раз разворачивался на длинной дороге, готовясь везти телегу к конюшням, и вскоре Нэт и Нед, подпрыгивая, поднялись по ступенькам.

Прежде чем Дороти успела возразить, оба кузена целовали ее одновременно: Нэт заявил, что не целовал девушку с тех пор, как оставил Дороти после автомобильной поездки в Гленвуд, а Нед настаивал на том, чтобы его «младший брат» дождался своего часа. повернуться и предоставить главе дома права его законного наследства.

Такие веселые большие мальчики, как Нед и Нэт, всегда умеют сделать вещи одновременно живыми и интересными, особенно когда хорошенькая кузина «готова развлечься», и до конца дня они полностью монополизировали Дороти, в то время как Джо и Роджер смотрел, удовлетворенный тем, что снова услышал голос своей сестры. Что касается майора, то он сидел совершенно довольный тем, что снова увидел вокруг себя всех своих детей, хотя было немного странно видеть Дороти такой взрослой — почти юной леди. И это было так недавно, что она «лезла на него со всех сторон», когда происходило маленькое возвращение домой. Как она будет возиться с его волосами и жаловаться, что никто не ухаживал за его щетками и не держал его галстуки затянутыми во время ее отсутствия.

99 —
Но дети должны вырасти, — вздохнул майор, — а Дороти — прекрасная девушка — Дейл — каждый дюйм ее тела!

То, что Дороти действительно становится очень красивой, миссис Уайт обдумывала с простительной гордостью. Дороти теперь была ее особой опекой; она войдет в общество под ее безопасным сопровождением. Конечно, она сначала закончит свое образование; и тетка надеялась, что ее племянница не решится перейти на высшие ветви, так как это продлит ее разлуку с родными. У миссис Уайт достаточно времени, чтобы учиться в нашем собственном маленьком мире, не тратя драгоценное время на похороны в колледжах, формируя идеи, которые наверняка противоречат обычной семейной жизни, и, возможно, лишая семью самых драгоценных лет жизни. карьера девушки — время между утром и полуднем в жизни смертных.

В тот вечер, когда Дороти одевалась к обеду, тетка упомянула ей об этом.

[100]
«Конечно, дорогая Дороти, — сказала она, наблюдая, как девушка укладывает свою прекрасную прическу, — очень хорошо пройти курс обучения в колледже, если вы думаете, что не будете удовлетворены вечной жизнью в домашнем мире». . Но твои братья подрастают, а влияние сестры так важно для подрастающих мальчиков. Надеюсь, вы останетесь с нами дома после того, как закончите в Гленвуде».

— Я уверена, что мне очень одиноко вдали от вас всех, — ответила Дороти, — и, как вы говорите, вряд ли я когда-нибудь захочу заняться какой-либо профессией. Поэтому я могу наилучшим образом завершить свое образование в тех направлениях, в которых мне потребуется быть наиболее опытным».

— Это моя собственная Дороти, — сказала ее тетя.

Это была веселая компания, которая села за обильно накрытый стол. Майор Дейл, разумеется, был во главе, а миссис Уайт занимала почетное место с другого конца, а Дороти и Нед, затем Нэт и Джо, а рядом с отцом — Роджер, составляли семейную вечеринку.

Роджер настаивал на том, чтобы знать, что Дороти обычно ела на обед в Гленвуде, и, узнав, насколько просто школьное меню, сразу решил, что никогда не пойдет в школу-интернат.

— Когда приедет Тавия? — спросил Нат, пытаясь скрыть свой особый интерес к этому вопросу, пытаясь преждевременно проглотить необычно большой кусок еды.

[101]
"Она обещала прийти через несколько недель," ответила Дороти. — Она рассчитывает сначала посетить Баффало.

— Буйвол? повторил Нат, неопределенно.

— Есть возражения? — многозначительно спросил Нед, поддразнивая младшего брата.

-- Ну, -- неуверенно ответил Нат, -- Баффало -- большой город, а Тавия -- всего лишь маленькая девочка.

Это замечание только усугубило положение Нэта, так как остальные присоединились к «веселым развлечениям», и он был вынужден признать, что скучает по Тавии и очень сожалеет, что она решила не посетить Берчленд первой.

— Я не виню тебя, братишка, — заявил Нед. — Тавия, безусловно, победительница, а когда дело доходит до веселой, добродушной — э-э-э-э-э… выручайте меня, Дороти! Какие-нибудь новые прилагательные в Гленвуде?

— Попробуй «денди», — предложил Джо.

"О, круто!" вставил маленького Роджера, для которого слово «денди» всегда значило что-то великое.

"Спасибо! Спасибо!" признал Нед. «Я думаю, что если леди Тавия поддержит все это, она, несомненно, будет молодцом».

«О, она может терпеть больше, чем это», — настаивал ее защитник. «Однажды она призналась мне, что «заменяла» цветного ребенка. Кажется, его окрестили в канале Далтон, и никто в толпе зрителей не осмелился встать на защиту малышки, кроме Тавии.

[102]
«И она дала ему его имя?» — спросил Роджер, сразу заинтересовавшись черным младенцем в канале.

— Да, это факт, — ответил Нэт. — Да, Тавия назвала этого енота Моисеем, и, если вы не верите, она до сих пор проявляет активный интерес к современной человеческой лягушке; позвольте мне сказать вам, что она прислала ему тележку с козами на его последний день рождения.

— О, хо! воскликнул Нед многозначительно. — Так это та тележка для коз, которую ты купил у Тима, а? Я называю это настоящим романтиком! Мама, ты должна включить Моузи, когда в следующий раз пригласишь людей из Далтона.

— О да, тетушка, пожалуйста, — умолял Роджер, хлопая в ладоши. «Я просто люблю маленьких цветных мальчиков. Они так смешно разговаривают и так щебечут глазами.

— «Варбл», — повторил Нат. «Почему бы не «схватиться»? Я думаю, глаза с кашлем выглядели бы очень красиво».

— Ну, — возразил Роджер, — однажды я наблюдал, как мальчик-енот так смотрел, и желток его глаза торчал из-под покрывала. Да, действительно, — потому что остальные смеялись над ним. «И я сказал ему, что это хорошо, что красотка не стирается».

[103]
Все согласились с Роджером, что это очень хорошо, что «смотрящие» не стираются, и поэтому светская беседа перешла от «Моисея» к более существенным темам.

Сразу после обеда Дороти пошла в библиотеку, чтобы спеть и сыграть для майора. Она, конечно, значительно улучшила свои музыкальные способности, и когда были вручены обычные любимые песни, в том числе несколько военных песен, помимо «Двух маленьких мальчиков в голубом» для особой выгоды Роджера, мальчики заставили ее занять остаток вечера играми в колледже. песни, одну за другой, потому что, как только они обнаруживали, что не знают одну, они «попытались» сочинить следующую.

— Теперь они скучают по Тавии, — прошептала миссис Уайт майору. «Она гений веселых песен. То, чего она не знает, она умеет угадывать с великолепными результатами».

"Да, в самом деле. Жаль, что она не пошла с Дороти. Они всегда были неразлучны, и сегодня вечером я скучаю по маленькому чертенку, — признался майор.

[104]
Но когда певцы подошли к старой классике, «Проводы Нелли домой» Нед вырезал «Нелли» и заменил имя Тавии, на что Нат настаивал, что он не может больше выносить «похороны», и поэтому прервал представление. с душераздирающим и оглушающим нестройным воплем.

— Ну, после этого тебе станет лучше, старина, — заметил Нед. «Это должно быть что-то ужасное, иметь такую ??штуку в своем организме».

Но Нат не совсем шутил. На самом деле у него было больше причин, чем казалось очевидным, желать, чтобы Тавия была с маленькой компанией. Тавия написала Нату одно или два письма — просто дружеские заметки, конечно, — но их тон заставил юношу подумать, что Тавия Трэверс, когда она была с Дороти Дейл, была одной девушкой, а Тавия Трэверс с другими — например, людьми Буффало — могли быть совсем другим человеком.

«Она как песочные часы», — подумал Нат, стоя на крыльце и пытаясь посмеяться над собой за то, что он «дурак». Затем он продолжил: «Она полна «песка», но слишком легко поддается влиянию. А теперь с Дороти…

Но тут Нэт внезапно повернулся и пошел к остальным в библиотеку. Бессмысленно, чтобы он беспокоился о девушке, — вероятно, она не поблагодарит его за беспокойство, если бы знала, что он имел наглость подвергать сомнению ее поведение.

(105)
Но, несмотря на это, мысли о Тавии продолжали навязываться ему. В конце концов, искренность намерений — это сила, которую, однажды пробудив, нелегко отбросить. Это, без сомнения, один из величайших факторов добра во всей этой большой и сложной системе усилий — на самом деле связующие узы.

Так что Нат принял дела Тавии «близко к сердцу», как он признался себе, обдумывая все дело очень поздно в ту ночь, и с тех пор, хотел он того или нет, ему казалось, что эти дела Тавии у него был странный способ «следовать за ним», хотя он мало осознавал, что это была цена, которую ему придется заплатить за искренность намерений — живой фактор, который существует, несмотря на все препятствия равнодушия.

106
ГЛАВА XII
ДОРОТИ ОБЕСПЕЧИВАЕТСЯ

Дороти провела в Сидарс одну короткую, восхитительную неделю, когда вопрос о Тавии и ее планах снова стал предметом серьезного рассмотрения. Миссис Уайт и ее племянница сидели на веранде, и ранние летние цветы благоухали мягким зефиром, лившимся сквозь решетку, увитую виноградной лозой, и говорили об отсутствующей, недоумевая, почему она не приехала в Берчленд, а вместо этого отправилась в город летом — в Буффало, когда все в этом месте (кроме туристов, направляющихся на Ниагару к водопаду) уезжали в более тихие и рекреационные окрестности.

— Боюсь, — наконец сказала миссис Уайт, — что Тавия «помешана на театре».

Эти слова пришлись Дороти как удар — нечто, чего она так долго боялась, но наконец материализовалась — вопреки надеждам и обещаниям.

— О, тетя Винни! — воскликнула Дороти со вздохом. — Ты же не думаешь, что Тавия сделала бы что-нибудь плохое?

[107]
"Нет, что я не делаю, моя дорогая," быстро ответила миссис Уайт. «Вещь не является неправильной, если мы не намерены сделать ее таковой. Но у Тавии странное представление о добре и зле. Вы знаете, что у нее не было домашней дисциплины — не было обучения воспитанию характера. Она выросла такой, какая она есть, по самому обыкновенному закону природы — она родилась доброй. Но она не вышла за пределы того же закона, став лучше, чем была в начале, — это нравственное развитие, требующее осторожной культуры и благоразумной дисциплины».

— Но сцена, — прошептала Дороти, словно опасаясь, что само это слово вызовет осквернение. – Как ты думаешь… Тавия попытается… попытается… выйти на публичную сцену?

-- На этот счет я не могу сейчас высказать свое мнение, -- любезно ответила тетушка, заметив, как серьезно Дороти восприняла ее слова. «Конечно, если бы ей довелось познакомиться с людьми, заинтересованными в этом направлении работы, у нее могло бы возникнуть искушение попробовать это».

«Но что она могла сделать? Сейчас нет спектаклей — сейчас лето!»

«То самое время, моя дорогая, когда мелкие компании пытаются добиться того, чтобы их услышали. Нет хороших пьес для привлечения людей, а домоседы нуждаются в развлечении».

[108]
Это не приходило в голову Дороти раньше. Ее страх перед выходом Тавии на сцену сдерживался мыслью о том, что ни в одном из театров не ставили пьес, ибо Дороти мало знала о таких вещах и никогда не думала об этих маленьких труппах — «барнстормерах». ».

-- Что ж, -- со вздохом объявила она, -- я думаю, мне придется написать ей. Я не могу отдыхать и не знаю, где она. Почему-то мне кажется, что родная сестра бросила меня, как будто она оказалась среди незнакомцев. О, тетя Винни, вы не представляете, как много Тавия всегда значила для меня! и Дороти уронила голову на руки, чтобы скрыть выражение искренней печали, отразившееся на ее лице.

— Что ж, детка, волноваться совершенно не о чем. Без сомнения, Тавия в этот момент уютно устроилась дома со своей собственной, маленькой, старомодной мамой или даже в Буффало, наслаждаясь визитом к друзьям матери. Сидеть и воображать всякие ужасные вещи — ведь это, Дороти, совсем на тебя не похоже!

«Возможно, я глупая, — согласилась Дороти, широко улыбаясь и подняв глаза, — но ты же знаешь, что Тавия в последнее время такая странная. А потом она заболела, знаете ли.

[109]
Дороти смотрела через лужайку, но она, казалось, ничего не видела. Возможно, она представляла себе свою подругу где-то далеко, но то, что воображала Дороти, было далеко от того, чем Тавия на самом деле занималась в тот момент.

-- Ну, пойдемте, моя дорогая, -- сказала, наконец, ее тетя. «Мальчики ждут с машиной. Посмотрите, что сделает для уставших нервов прогулка по стране. Я говорю вам, что это окончание школы всегда тяжело — больше, чем вы можете себе представить. Вы, в конце концов, изрядно устали, несмотря на ваши хорошенькие розовые щечки, — и она приподняла подбородок Дороти, чтобы дотронуться до своих губ, как раз в тот момент, когда Нат вскарабкался на крыльцо и потребовал немедленного присутствия своей тети. и двоюродный брат в «Жар-птице», которая пыхтела у дверей.

Но каким-то образом весь день был потерян для Дороти. В ее ушах эхом отдавались слова «сценическое потрясение», и ей очень хотелось вернуться в свою комнату и написать Тавии, а затем получить ответ, который она могла бы показать тете Винни, чтобы доказать, что Тавия так же надежна, как всегда, что скоро она будет с ними всеми в Норт-Берчленде.

[110]
Когда после вращения, которое в любом другом случае было бы восхитительным, Нед вышел в маленьком деревенском почтовом отделении, Дороти попросила его принести ей две специальные марки доставки. Ее двоюродная сестра спросила, к чему такой поток почты, но она только улыбнулась и попыталась скрыть тот факт, что у нее действительно была возможность послать письмо в спешке и получить ответ так быстро, как дядя Сэм сможет его доставить.

Они снова тронулись в путь, и долгое, головокружительное вращение вывело их на прямую дорогу к Кедрам. Затем, выручив мать и Дороти, мальчики «загнали» Жар-птицу обратно в ее «гнездо» и бросились наблюдать за последним таймом игры с мячом, которая шла весь день на территории. как раз через широкий луг, который тянулся перед их домом.

Это оставило Дороти наедине с собой, потому что майор, наконец, выслушал искреннюю просьбу Роджера взять его с собой на бейсбольный матч. Джо пошел с мальчиками, которые несли летучих мышей, так как последние всегда приходили вовремя. Затем, поскольку миссис Уайт какое-то время была занята, отдавая заказы на обед, Дороти поспешила в свою комнату и села, чтобы все обдумать, прежде чем она взялась письменно изложить то, что она хотела сказать Тавии.

Как сказала Дороти своей тетке, потеря компании Тавии была для нее все равно что потеря любимой сестры, ведь две девочки были неразлучны с раннего детства. Они всегда были вместе или знали, что расстанутся максимум на несколько дней.

[111]
Но теперь все было по-другому. До сих пор каждый раз, когда Дороти думала, что ей придется покинуть Тавию, чтобы пойти в школу или сделать какой-то новый шаг в жизни, так случалось, что Тавия уезжала вместе с ней, так что цепочка товарищеских отношений, начавшаяся в Далтоне, еще не закончилась. был сломан.

И, конечно же, опасения Дороти могут быть беспочвенными. Как сказала миссис Уайт, Тавия может быть в безопасности дома с матерью.

Итак, именно Далтону Дороти адресовала свое письмо. Ей нужно было быть точным в формулировках, чтобы не возникло недоразумений, если письмо попадет в другие руки, кроме Тавии. Дороти приложила специальную почтовую марку для поспешного ответа, которую она умоляла Тавию прислать, и наклеила еще одну марку на конверт своего послания.

— Вот, — сказала она со вздохом облегчения, засовывая кремовый квадратик в блузку. — Я как раз успею сбежать с ним в контору до обеда. Почему-то мне уже лучше. Кажется, будто я разговаривал с Тавией. Завтра вечером я обязательно получу ответ. Я действительно задаюсь вопросом… о, я задаюсь вопросом, где Тавия… и что она сейчас делает!

[112]
Это была приятная прогулка до загородной почты, и Дороти спешила в более счастливом расположении духа, чем в течение всего дня. Небольшое беспокойство, которое тлело в ее сердце несколько недель (начиная с той ночи странных действий Тавии во сне, когда она раскрашивала свое лицо красным карандашом), не нуждалось в особом ободрении, чтобы вспыхнуть живым пламенем.

Именно это и произошло, когда Нэт также высказал мнение, что Тавия должна была приехать в Норт-Берчленд и что Баффало — «большое место для такой маленькой девочки». Затем, что тетя Дороти прямо заявила о своих опасениях по поводу любви Тавии к сцене, — всего этого было достаточно, чтобы Дороти впала в лихорадочное беспокойство.

То, что Дороти знала о странных поступках Тавии в тот раз, и что она одна знала об этом, добавляло беспокойства. Книга «Как действовать» выдала тайну Тавии яснее, чем могла признаться себе даже Дороти. Но если Тавия сбежит! И если бы Дороти вовремя не предупредила Трэверсов!

[113]
В тот вечер, отправив письмо по почте, Дороти под предлогом покинуть остальных членов семьи осталась в своей комнате. Ей хотелось побыть одной, подумать. На самом деле, она так привыкла к этим одиночеству в Гленвуде, что время, проведенное в Сидарс, казалось ей чересчур требовательным. Мальчики хотели быть с сестрой, а у миссис Уайт было так много о чем поговорить (как приятно было иметь «большую дочь», с которой можно было пообщаться), то майор нуждался в совете Дороти во многих мелких, но важных делах, так что в целом девушка из Гленвуда оказалась занятой — просто слишком занятой, учитывая проблему, которую она пыталась решить, а именно, как немедленно войти в контакт с Тавией.

В ту ночь ей все это приснилось, и в течение трех дней после отправки письма она едва ли могла думать о чем-нибудь другом, кроме того, почему не пришел ожидаемый ответ.

Наконец, Дороти почувствовала, что должна довериться кому-нибудь. Вся нервная энергия ее юной натуры в течение нескольких дней была так сосредоточена на одном-единственном — услышать от Тавии, — что все это обстоятельство приобрело огромное значение. Она не могла думать ни о чем другом. Каждый час добавлял ей беспокойства. Она воображала всякие ужасные вещи. Да, она должна кому-нибудь рассказать об этом и таким образом облегчить свою душу, иначе она почувствовала, что заболеет. Это казалось ей самой большой проблемой, с которой она когда-либо сталкивалась.

[114]
Был восхитительный летний вечер, когда Дороти, одетая в платье из морской пены, с изящной серебристо-белой отделкой, вышла на крыльцо и имела счастье застать Нэт там одну. Именно своему молодому кузену она решила доверить свои заботы, и вот он здесь, как будто только и ждет, чтобы помочь ей в этом вопросе ее собственного сердца и сердца Тавии.

«Отличный Скотт! Но ты меня напугал! — воскликнул Нат, вскакивая с гамака. -- Я действительно верю, Доро, что я совсем забыл, что ты с нами -- без обид -- но, видишь ли, я как бы спал, и когда ты проскользнул в это окно -- ну, -- говорю, Доро, я думал, что мой сон сбылся. истинный!"

— Нат, ты не мог бы пойти немного прогуляться? — спросила Дороти. «Ты не должен мечтать так рано, и, кроме того, тебе никогда не следует мечтать о молодых девушках. Вы это признали, знаете ли. Но Нат, я просто хочу тихо поговорить — пройди по дороге до моста. Я хочу убедиться, что мы совсем одни.

[115]
«Теперь ты не ожидаешь, что я сдвину мост, не так ли, Доро? Мы можем быть совершенно одни, за исключением старых каменных стен и досок.

Взяв Дороти под руку, Нэт повел ее по тропинке, а затем вышел на открытую дорогу, которая теперь была усеяна слабыми лучами лунного света, просачивающимися сквозь деревья. Нэт, казалось, чувствовал, что Дороти хочет поговорить о Тавии, потому что он не замедлил заметить растущую тревогу на лице его кузины в последние несколько дней.

— Слышал от Тавии? — спросил он как ни в чем не бывало, думая помочь Дороти с ее историей.

«Нет, Нат, — ответила она, — как раз об этом я и хочу поговорить. Я почти до смерти беспокоюсь о ней. Как вы думаете, что это значит?

«Подумай, что значит? Что Тавия не ответила на письмо? Почему это ничего не значит — по крайней мере прошлой зимой, когда она писала мне о чем-то, что она хотела, чтобы я купил для нее, и забывала снова написать, что получила это. Я полагаю, что все девушки думают, что им следует не торопиться, чтобы написать парню, но Тавия была на пределе. Так что у вас нет причин для беспокойства, так как она, вероятно, напишет вам в тот день, когда упакует свой чемодан, чтобы приехать в Кедры. Тогда у нее не будет времени отправить письмо по почте, поэтому, когда она приедет и отдаст негашеную марку, она спокойно отдаст записку. Теперь это Тавия и ее способ быть быстрым.

[116]
"Но это другое," сказала Дороти. — Я не знал, что Тавия писала тебе прошлой зимой.

«Теперь не ходи на романы. Кажется, я получил два письма от мисс Трэверс в ответ на пять, которые я ей написал. Речь шла о маленьком цветном мальчике, о котором вы слышали, как я шутил, — какой-то бесенок приглянулся Тавии, и она хотела купить ему небольшой экспресс-фургон. Поэтому она написала мне, зная о моих необычных способностях в выборе подходящих экспресс-фургонов для цветных мальчиков».

-- Но послушай, Нат, -- с жаром воскликнула Дороти, -- сегодня неделю назад я написала Далтону, послала специальную почтовую марку для быстрого ответа и с тех пор не слышала ни слова.

«О, это так. Вы прислали специальную марку. Вот тут ты совершил большую ошибку. Мисс Тавия хотела написать той девушке в Буффало — как обычно, откладывала это, — и когда она увидела вашу синюю марку, это вдохновило ее. Она написала «Долли», если ее зовут Долли, использовала вашу печать, и «Долли» ответила: «Приходи». Тавия пошла. Вот ты где. Что вы думаете обо мне как о беспроводном сыщике?

[117]
«Вы действительно думаете, что Тавия в Буффало?» — спросила Дороти, пытаясь склонить кузину к здравому смыслу.

«Конечно. Но, скажем, Доро. Я скажу тебе что! Завтра утром я полетаю на «Жар-птице» и узнаю для вас наверняка. Это будет лучше, чем специальный курьер на велосипеде, который никогда не двигается. Я вернусь к обеду».

— О, это будет великолепно! — воскликнула Дороти, крепко сжимая руку кузины. — Видишь ли, я не могу доверять другому письму, а мне так не терпится узнать. О, Нат, ты самый лучший кузен...

- Не так уж и плохо, - перебил Нат, - когда дело доходит до специальных курьеров. Но, кузен, ты можешь положиться на меня. Я никому не позволю задерживать автомобильную почтовую карету.

[118]
ГЛАВА XIII
МАЛЕНЬКАЯ УРАНИЯ

Мягкий лунный свет теперь проглядывал сквозь сетку кленовых листьев, которые выгибали старый каменный мост, когда зыбкие тени раннего вечера улеглись в тихую ночь. Дороти и ее кузен не сразу повернули свои шаги к кедрам; вместо этого они сидели на мосту, наслаждаясь безмятежным летним вечером, и говорили о том, что может случиться, когда все их школьные годы закончатся и долгие «каникулы» во взрослом мире будут их планами и их формированием. в катящийся шар судьбы.

Нэт заявил, что будет врачом, так как именно эта профессия всегда была для него величайшей и благороднейшей — облегчать человеческие страдания. Дороти говорила о том, что останется дома с братьями и отцом. Она им понадобится, сказала она, и было бы несправедливо позволять тете Винни так много для них делать.

— Но я говорю, Дороти, — вмешался Нат. — Этот лунный свет — это нормально, не так ли?

[119]
Дороти рассмеялась над его попыткой проявить сентиментальность. — Восхитительно, — ответила она, — если вы это имеете в виду.

— Да, это так — восхитительно. Настоящие домашние чувства относятся к Нату Уайту. На фунт или баррель. Не принимайте замену. Хорошо, что я не решил стать писателем, а? Элементы представляют для меня так много видов химических тел, расставленных по своим местам, и каждый из них должен внести свой небольшой вклад в поддержание происходящего. Так вот, я знаю парней, которые пишут о лике луны и солнечном сиянии, как если бы бедное старое солнце или луна имели какое-то отношение к процессу освещения. Я никогда не спекулирую на вещах, которые находятся за пределами моей досягаемости. Такие вещи слишком туманны для меня».

— Ну, Нат, ты прекрасно знаешь, что ты такой же сентиментальный, как и все остальные. Разве ты не написал несколько стихов — однажды?

«Стихи? О, да. Но я не путался со звездами. Вы помните, что это Нед сказал:

«Звезды сияли ясно и ярко,
Когда шел дождь, как время, в ту страшную ночь!»
[120]
«Я был единственным, кто поддерживал Неда, когда он писал эту строфу. В Китае мог идти дождь, как время, и быть страшной ночью, когда сияли звезды. О, да, это была отличная композиция, но мне так и не удалось победить».

Школьный тест по стихосложению, о котором оба упоминали, навеял приятные воспоминания, и Дороти и Нэт наслаждались ретроспективой.

"Что это такое?" — спросила Дороти вдруг, когда что-то зашевелилось у моста на склоне, ведущем к воде.

— Ондатра или змея, — равнодушно предположил Нат.

«Нет, слушай! Это звучало так, будто кто-то упал на дорожку».

— Тогда приятное мягкое падение, — заметил Нат, не показывая признаков намерения провести расследование.

— Спроси, есть ли кто, — робко предложила Дороти.

Тут Нэт вскочил и посмотрел на водопропускную трубу.

«Наверняка кто-то сползает вниз», — сказал он. "Всем привет! Нужна помощь?

«Камень скользнул мне под ногу», — последовал ответ, и голос был безошибочно принадлежавший молодой девушке или ребенку.

— Подожди, — позвал Нат. — Я спущусь и помогу тебе.

121
Тропинка к ручью вела прямо вокруг моста, и мальчику потребовалось всего мгновение, чтобы добраться до места, откуда доносился голос. Дороти едва могла различить две фигуры, которые держались так близко к мосту, что могли соскользнуть под каменную арку.

— Вот, — позвал Нат. «Возьми меня за руку. У меня хороший захват сильной конечности, и я могу подтянуть тебя».

Но требовалась крепкая рука, чтобы ухватиться за ветку дерева и вытащить девушку. Несколько раз Нат терял равновесие и соскальзывал некоторое расстояние, но в конце концов выровнялся с улицей, и незнакомая девушка оказалась в целости и сохранности.

Лунный свет падал на ее стройную фигуру и обнажал очертания действительно очень странного маленького существа. Она была смуглая, со всеми признаками цыганки, выраженными в ее лице.

Дороти и Нэт критически оглядели ее. Что может делать ребенок ее возраста в полном одиночестве там, в этом пустынном месте после наступления темноты?

— Спасибо, — сказала девушка Нату, потирая босые ноги о влажную траву. — Я чуть не упал.

"Почти?" — повторил Нат. — Я думал, ты упал — должно быть, ты ударился об тот большой камень. Я это знаю, потому что рыбачил с того же места, и это не совсем диван, покрытый диванными подушками.

[122]
«Да, я ударилась боком об него, — призналась девушка, — но это не очень больно».

"Как вас зовут?" — спросила Дороти, подходя ближе к незнакомцу.

"Урания. Но я собираюсь изменить его. Я больше не верю в Уранию.

-- Значит, ты цыганка, -- сказал Нат. — Я думал, что видел тебя раньше.

«Да, говорят, я цыганка, но мне надоело это дело, и я ухожу».

"Где?" — спросила Дороти.

— Куда угодно, лишь бы не обратно в лагерь. Я оставил его сегодня вечером и никогда больше к нему не вернусь, никогда! никогда!" и девушка утвердительно покачала растрепанной головой.

"Почему?" — спросила Дороти. — Ты слишком молод, чтобы гулять один и ночью. Вы должны быть напуганы; не так ли?»

"Испуганный?" и девушка насмешливо засмеялась. «Чего тут бояться? Я знаю всех змей и жаб, кроме птиц.

— А бродяг нет? — спросил Нат.

"Возможно. Но чтобы поймать меня, понадобится ловкий бродяга. Цыганки умеют бегать, если не умеют читать и писать».

[123]
Дороти показалось, что это замечание было окрашено горечью; как будто девочка явно чувствовала потерю образования.

— Но тебе лучше бежать обратно в лагерь, как хорошей девочке, — умолял Нэт. — Пойдем, мы пройдем часть пути с тобой.

«Назад в лагерь! Вы не знаете, о чем говорите. Я начал в мире для себя, и не мог бы вернуться сейчас, если бы я хотел. Эта женщина избила бы меня».

— Какая женщина? — спросил Нат.

— На той, на которой женился мой отец. Зовут ее Мелеа. У нее есть своя маленькая девочка, и ей нет дела до Урании.

-- Но где вы останетесь на ночь? — спросила Дороти, теперь опасаясь, что маленькая цыганка передумает и убежит обратно в лагерь у подножия холма, пока не стало слишком поздно — пока ее не заметили с ее обычного места.

— Я собиралась спать под мостом, — спокойно ответила Урания, — но когда услышала, как ты говоришь, я вышла. Я люблю слышать красивые слова».

«Бедный ребенок, — подумала Дороти, — как маленький оленёнок. И она хочет начать мир для себя!»

[124]
«Я слышала, что вы сказали о поездке в Далтон, — сказала Урания Нат, пытаясь скрыть свое смущение, ощупывая свое изодранное платье, — и я хотела спросить, не могли бы вы позволить мне поехать на заднем сиденье вашего автомобиля. . Я хочу поехать в большой город, а это... далеко идти, не так ли?

— До Далтона было бы далеко идти, — удивленно ответил Нэт, — но Далтон — небольшой город. Кроме того, я никогда не смогу помочь тебе сбежать, — закончил он.

— Некоторые мальчики так и делают, — надувшись, заметила Урания. «Я знаю людей, которые убегают. Они приходят в Мелею, чтобы узнать свою судьбу.

Нэт и Дороти рассмеялись. Казалось странным, что люди, которые хотели убежать, останавливались достаточно долго, чтобы цыган предсказал им судьбу.

— А нельзя ли мне поехать на заднем сиденье вашего автомобиля? — упорствовала девушка, не желая упускать такой хороший шанс слишком легко.

— Боюсь, что нет, — заявил Нат. — Я бы, во-первых, не помог тебе сбежать, а во-вторых, я никогда не беру на прогулку девушек, кроме моей кузины и ее подруги.

[125]
«О, не правда ли?» — усмехнулась Урания. «А как насчет той, что с рыжими волосами? Разве я не видел тебя с ней однажды, когда мы отдыхали в горах рядом с той высококлассной школой, Глендейл или Гленвуд, или что-то в этом роде. И разве она не пришла на следующий день к нам в лагерь, чтобы погадать? О, она хотела начать в мире для себя. Вы бы ей, конечно, помогли, но бедняжка Урания — она должна умереть, — и девушка бросилась на траву и вонзила голову в длинные мокрые копья.

Дороти и Нэт были слишком удивлены, чтобы ответить. Конечно, девушка должна иметь в виду Тавию, но Тавия никогда не ездила с Нэтом наедине, даже когда он был на автомобильной сборке недалеко от Гленвуда. Да и Тавия вряд ли могла отправиться в стан гадалки.

— Я говорю, что никогда не водил девушку без мамы или кузена, — резко сказал Нэт, приходя в себя.

-- Значит, это была твоя девушка с другим парнем, -- заявила хитрая цыганка, не желая попасться на неправде. Она поднялась из травы и, увидев красноречивое выражение лиц своих слушателей, как и всего ее культа, поняла, что натолкнулась на какой-то факт.

"Моя девушка?" — со смехом повторил Нат.

— Да, — последовал быстрый ответ. «У нее были яркие, красиво окрашенные волосы, карие глаза и ее инициалы — ОТ. Я слышал, как она говорила об этом Мелеа».

[126]
Инициалы ОТ, несомненно, должны быть инициалами Октавии Трэверс, как думали Дороти и Нат. Но Нэт знал, что лучше не развивать эту тему дальше. Он был уверен, что эта хитрая девушка, несмотря на свою молодость, даст ответы на вопросы, а такая свобода в отношении Тавии (особенно теперь, когда слухов было достаточно для расследования) просто навлекла бы неприятности.

Но Дороти не была так мудра в своем стремлении услышать больше. Ей хотелось знать, действительно ли ее приятель уехал в цыганский табор из Гленвуда, но она не соблаговолила спросить, действительно ли Тавия ездила на авто с мальчиками, присутствовавшими на встрече. Это было бы слишком подло даже думать об этом! Кроме того, вдруг подумала Дороти, Тавия болела все время сборки автомобиля.

— Я могу рассказать тебе больше, если ты дашь мне денег, — смело сказала Урания. «Я знаю все ее состояние. Я слышал, как Мелеа сказала ей. Я был вне палатки и слышал каждое слово».

— Я думал, что это против обычаев цыган, — сурово сказал Нат.

"Упражняться!" усмехнулась девушка. «Когда к нам в лагерь приезжает красивая девушка, я всегда прислушиваюсь. Мне нравится узнавать, о чем думают такие люди! Чтобы увидеть, отличаются ли они от Урании!

— Пойдем, — сказала Дороти Нэту. "Мы должны идти. Вечереет."

[127]
«И вы не хотите слышать о девушке, которая собирается сбежать в цирк?» позвала цыганку, когда Дороти и Нэт отвернулись.

-- Нет, спасибо, не сегодня, -- ответил Нат. — Вам лучше бежать домой, пока не появился констебль. Девушек сажают в тюрьму за то, что они убегают из дома».

«О, не так ли? Значит, твой рыжий друг должен быть там сейчас, — отозвался цыган с нескрываемой злобой.

— Что она может означать? спросила Дороти, цепляясь за руку своего кузена, когда они спешили вперед.

— О, не обращай внимания на этого чертенка. Она такая же, как и все ей подобные, пытается сначала сыграть на ваших симпатиях, а потом прибегает к угрозам. Она слушала, как мы разговариваем, и улавливала все, что она нам говорила. Она получила инициалы в Гленвуде — вероятно, последовала за Тавией и спросила какую-то другую девушку, как ее зовут. Сейчас помню, там был цыганский поселок. Эта часть достаточно верна.

— Возможно, — со вздохом признала Дороти. — Я знаю, что миссис Пэнгборн решительно запретила всем девочкам приближаться к цыганским таборам, но некоторые из учениц могли встретить Уранию по дороге.

— Вот и все, — решил Нат. «Но она должна придерживаться игры. Из нее вышел бы хороший игрок. Идея подстеречь нас и притвориться, что мы упали.

[128]
«Трудно понять этот класс», — призналась Дороти. — Но я надеюсь, что она не будет гулять всю ночь. Я бы встревожился, если бы проснулся и услышал, как она ходит под деревьями у моего окна.

«Нет опасности, — заявил Нат. «Я должен пойти и убедиться, что гараж заперт. Ей может прийти в голову превратить Жар-птицу в спальный вагон Пуллмана.

Затем, оставив Дороти на веранде с матерью, Нэт обошел небольшой сарай для автомобилей, надежно запер дверь и сунул ключ в карман.

[129]
ГЛАВА XIV
ПОБЕГ

Дороти не была уверена, снилось ли ей это, или действительно слышала звуки, шелестящие под деревьями. Она думала о цыганке и Тавии, когда засыпала, и когда она внезапно проснулась посреди ночи, то как раз под окном ее комнаты кто-то двигался. Было так тихо, что слышны были даже слабые звуки, и Дороти некоторое время лежала, прислушиваясь, после того как ее разбудили. Вскоре что-то грохнуло, словно жалюзи откинулись назад. Ветра не было — наверняка кто-то открыл ставни!

Лунный свет проникал через окно и освещал комнату достаточно, чтобы она могла встать и подойти к двери. Это был всего лишь шаг к квартире мальчиков. Она позвонит им, решила она, но очень старалась не беспокоить отца или тетю.

(130)
Как ни странно, когда Дороти надела халат и тапочки и постучала в дверь комнаты мальчиков, она обнаружила, что они оба не спят, потому что они сразу ответили на ее легкий стук. Через мгновение они уже были в коридоре, одетые в большие купальные халаты.

— Я уверена, что слышала шаги на боковом крыльце, — прошептала Дороти.

— Я тоже, — ответил Нед. — Я долго не спал, прислушивался.

— Может быть, вам лучше спуститься, — нервно предложила Дороти. — Это может быть бродяга.

«Ничего не топтать», — смело заявил Нэт, тихонько направляясь к входной двери. — Держу пари, это наш друг Урания. Я был уверен, что она позвонит сегодня вечером.

Без малейшего страха братья открыли дверь и стали искать возможного злоумышленника. Они даже заглянули под куст сирени у окна Дороти, но никаких полуночных бродяг обнаружено не было.

Дороти храбро стояла у входной двери, ожидая, чтобы позвать на помощь на тот случай, если мальчикам понадобится помощь, но в конце концов они вернулись с охоты скорее с отвращением, чем с тревогой. Теперь Дороти была полностью удовлетворена тем, что здесь никого не было.

— Я называю это подлостью, — проворчал Нат. «Я был готов к приключениям».

[131]
«Вы должны быть осторожны, какие знакомства вы подбираете после наступления темноты,» предупредил Нед. «Ваша маленькая Урания может оказаться неприятной, если вы столкнетесь с ней. Знаешь, у цыган есть способ заставить людей «раскошелиться» на деньги.

— Не будите людей, — предупредила Дороти, возвращаясь к спальням. — Теперь я ничуть не боюсь.

-- Ну, если она опять вернется, пригласи ее, -- хриплым шепотом сказал Нат. — Думаю, с Уранией нужно поговорить.

Дороти снова заснула, послушав некоторое время, и в ту ночь ее больше не беспокоили, пока яркое солнце, светившее в ее окна, не позвало ее встать и начать новый день.

Как они и планировали, Нэт должен был отправиться в Далтон пораньше. Он легко мог оправдать свое одиночное путешествие, скажем, что хотел повидаться с друзьями, которые ушли в поход, или что хотел порыбачить. Он неопределенно упомянул эти два объекта, когда начал.

Дороти предупредила его, чтобы ни намеки на ее опасения относительно Тавии не достигли ушей кого-либо в Далтоне, но в этом не было необходимости, так как Нэт так же, как и его кузен, стремился сохранить это дело в тайне между ними.

[132]
«Легко сплетничать в таком месте, как Далтон, — прошептал он Дороти, выжимая сцепление, чтобы отправить машину в путь, — и вы можете рассчитывать на то, что я заставлю их еще раз подумать». если они ищут новости.

Когда Жар-птица унеслась в сторону, Нэт повернулся, чтобы ободряюще помахать на прощание Дороти, которая стояла на крыльце и смотрела, как он уносится прочь.

Утро, начавшееся таким ясным и приятным, теперь приобрело для Дороти мрачный вид. Как она могла ждать возвращения Ната? И что он узнает о Тавии и ее планах? Предположим, она действительно должна быть в Баффало? Это не обязательно означало, что она уехала — она могла навестить свою подругу Грейс Барнум.

Казалось невозможным, чтобы Дороти интересовалась чем-либо, кроме Нэта и его миссии. Она попыталась шить, но вскоре отложила изящную рабочую корзинку, которую тетя Винни приготовила для летних часов на крыльце. Затем Нед предложил ей покататься на велосипеде, и ей пришлось придумывать какой-то предлог, чтобы отказаться от приглашения. Даже написание нескольких писем для майора не отвлекало ее, и она не могла думать ни о чем, кроме Нэта и его поездки в Далтон.

[133]
Но каким-то образом утро подходило к концу, и Нат почти пора было возвращаться, поскольку Дороти знала, что на его быстрой машине он сможет совершить путешествие в рекордно короткие сроки по хорошим дорогам.

«Но я уверена, что что-то его задержит», — сказала себе Дороти. «Я чувствую, что что-то обязательно произойдет!»

И вполне обоснованный страх, что тем временем с Натом что-то происходит, что-то совершенно неожиданное.

В назначенное время добравшись до Далтона и небольшого коттеджа, где жила семья Трэверс, Нат направил машину к двери. Потом он вспомнил, что ему нужно подтянуть болт педали сцепления, и решил сделать это до того, как навести справки, так как важно было, чтобы педаль была тугой. Он повернулся к машине, с которой спрыгнул, чтобы достать ключ из ящика для инструментов под задним сиденьем. Он расстегнул кожаную занавеску, которая доставала до пола кузова, и, нащупывая гаечный ключ, отпрянул от удивления.

Там, под скамейкой, вытянувшись так, чтобы ее не скрыли, когда занавеска была опущена, лежала Урания, цыганка! Замкнутое пространство заставило ее сгорбиться, как рассерженная кошка, и ее темное лицо резко вглядывалось в лицо Ната из-под кожаного лоскута.

[134]
На мгновение Нэт не мог найти слов, чтобы говорить с девушкой, которая осталась в своем укрытии, ухмыляясь ему с насмешливым выражением на ее эльфийском лице.

"Привет!" воскликнула она в настоящее время. «У меня была прекрасная поездка».

— Немедленно убирайтесь оттуда, — сердито воскликнул Нат. — Как ты вообще туда попал?

— О, достаточно легко. Ты запер дверь, но прошлой ночью оставил окно сарая открытым, и я пролез внутрь. Я был почти мертв, когда ты и твой брат вышли на крыльцо в поисках привидений. Я как раз пробовал твой гамак тогда. Это более мягкая колыбель, чем это душное место.

— Думаю, мне лучше передать вас констеблю, — продолжал Нат, понимая, что может означать попытка вытащить девушку из ее укрытия прямо сейчас.

«О, не утруждайте себя», — был хладнокровный ответ. «Я думаю, что с меня хватит езды, и я хотел бы немного размяться».

К этому времени семейство Трэверсов стало известно о присутствии Жар-птицы у их дверей, и миссис Трэверс, впечатленная этим отличием, быстро вернулась в свою комнату, чтобы немного привести себя в порядок. Это дало Нату еще несколько мгновений, чтобы обдумать, что ему лучше всего делать с цыганкой.

[135]
"Вот," сказал он ей, довольно яростно, "вы просто оставайтесь под этим сиденьем, пока я не буду готов отвести вас в безопасное место. А теперь, если ты осмелишься пошевелиться, пока я в этом доме, я... я прикажу тебя арестовать, - и с этими словами Нэт надежно закрепил занавеску защелкой, которая защелкнулась снаружи и была не в состоянии, поскольку он предполагалось, что они открываются изнутри.

Он прошел по дорожке к входной двери, и через несколько секунд на его стук ответила миссис Трэверс. С безграничными протестами приветствия она впустила Нэта и предложила ему сесть в дальнем углу комнаты, на некотором расстоянии от передних окон. Он чувствовал, что ему лучше следить за машиной из-за своего спрятавшегося пассажира, поэтому, после минутного колебания, он сел на стул в передней части квартиры, отметив при этом, какой красивый вид открывается перед ним. из окна.

— Что привело вас в Далтон? — спросила миссис Трэверс.

— Я… э-э… просто проходил мимо и решил остановиться, чтобы узнать… о семье. Дороти хотела бы знать, — сказал Нэт.

[136]
«О, мы почти как обычно», сказала мать Тавии.

— Как Тавия? Она дома? — быстро спросил Нэт, чувствуя, что это самое лучшее открытие, о котором он только может мечтать.

— Нет, и мне очень жаль, потому что она была бы рада вас увидеть. Она поехала в Баффало сразу после школы. Мы едва успели ее разглядеть. Я хотел, чтобы она посидела дома неделю, но она так загорелась желанием уйти, что начала сдавать чемоданы и чемоданы, и я уверен, что не могу сказать, когда она будет дома. Конечно, она с друзьями, — поспешила добавить мать, заметив выражение удивления, промелькнувшее на лице Неда, несмотря на его усилия по самоконтролю.

-- Моя кузина Дороти написала ей, -- поспешил сказать Нэт, чтобы скрыть свое замешательство, -- и, не получив ответа, подумала, что, возможно, она больна или уехала.

— Отец Тавии переслал ей письмо, — сказала миссис Трэверс. — Она должна была ответить к этому времени. С тех пор, как она уехала, мы получили от нее только одну сувенирную открытку, но очень красивую; Я хотел бы показать его вам, но, кажется, я потерял его. Я не могу сообразить, куда я его положил».

[137]
«Неважно. Я полагаю, что письму требуется какое-то время, чтобы добраться из одного места в другое. Осмелюсь предположить, что Дороти скоро получит от нее известие. Я рад, что вся семья в порядке. Майор Дейл всегда рад новостям о Далтонах.

— И действительно, мы все скучаем по майору, — сказала миссис Трэверс с чувством. — Нельзя сказать, что мы не скучаем по всей семье, потому что мальчики были славными мальчишками, а что касается Дороти… —

Преднамеренная дань уважения Дороти закончилась легкой ноткой в ??голосе миссис Трэверс, потому что она очень любила компаньонкой дочери, а иногда выказывала свои чувства с оттенком сентиментальности.

Затем, поскольку Нат действительно торопился (ибо он не мог перестать думать об Урании под сиденьем), он извинился так быстро и так вежливо, как позволяли обстоятельства, и вскоре вышел из дома. Он, не теряя времени, завел двигатель и через несколько минут уже мчался на максимальной скорости по проселочной дороге.

Он решил отвезти цыганку обратно в Норт-Берчленд и смутно недоумевал, пока мчался вперед, почему она не постучала по сиденью и не потребовала, чтобы ее выпустили из ее неудобных помещений.

[138]
«Думаю, я остановлюсь и просто посмотрю на нее. Она, может быть, плачет, — заметил про себя парень и, остановив машину у дороги, вышел.

Он принял решительный вид, прежде чем отстегнуть занавеску, потому что он был обязан не дать своим сочувствиям ускользнуть вместе с ним, имея дело с непослушной девушкой. Он отодвинул защелку и поднял кожаный клапан.

Урания пропала!

«Ну, я буду трястись!» — вскричал Нат, так велико было его изумление от второго сюрприза, преподнесенного ему цыганом. «Если она не денди! Как, черт возьми, она ускользнула, а я ее не увидел?

Но Нат забыл те несколько мгновений, когда он сидел на диване в задней части гостиной миссис Трэверс, на некотором расстоянии от передних окон, и именно в эти несколько мгновений Урании удалось расстегнуть защелку, несмотря на ее предполагаемой безопасности, и выскользнуть из «Жар-птицы». Быстро, как не может бежать ни одна девушка, кроме цыганки, она бежала по улице, через Далтонский мост и в дремучий лес за его пределами, где у нее было время спланировать остаток своего дневного путешествия.

«Ну, она ушла — скатертью дорога», — подумал Нэт, снова заводя машину и быстро сворачивая на магистраль, ведущую в Норт-Берчленд.

[139]
ГЛАВА XV
ЗАКЛИНАНИЯ «ВЗГЛЯДА»

Проносясь по дороге, Нэт пытался решить, как лучше сообщить Дороти неутешительные новости. О своей выходке с Уранией он твердо решил не говорить ни слова. Он утверждал, что у Дороти достаточно девушек, о которых нужно беспокоиться, и если она услышит об этой, она создаст поисковую экспедицию и немедленно отправится на охоту за цыганкой, которая, по мнению Ната, похожа на человеческую белку и способна позаботиться о ней. сама.

Обратный путь казался короче, чем тот, который привел Нэта в Далтон, и поскольку Жар-птица влетела в подъезд «Седарс» несколько позже, чем ожидалось вернуться, Дороти стояла у ворот, ожидая новостей о Тавии.

— Буффало, — сентенционно объявил Нэт, когда Дороти подошла к машине, которая резко затормозила под визг тормозов. «Она была там некоторое время назад. Она у Грейс Барнум. Ждать. У меня есть адрес.

[140]
Не медля, чтобы установить машину, Нэт достал клочок бумаги, на котором он написал, по указанию миссис Трэверс, улицу и номер резиденции мисс Барнум. Он передал его Дороти.

— Думаешь, все в порядке? спросила Дороти, глядя на направление.

«Конечно. В Далтоне все настолько бодры, насколько это возможно. Ты единственный, кто волнуется. Если бы я был на твоем месте, я бы просто сдался, Доро. Если ты этого не сделаешь, ты заболеешь».

«Возможно, я глуп. И я доставила тебе много хлопот, — немного грустно заговорила девушка.

"Беда? Ничего!" — воскликнул Нат. «Мне просто нравится жаворонок. Если вы хотите, чтобы расследование закончилось, обратитесь в штаб-квартиру. Я резиновый башмачник в этом отделе, — и тут же обратил внимание на Жар-птицу, а Дороти задумчиво пошла обратно к дому.

Бедная Дороти! Теперь ею овладело инстинктивное предчувствие опасности, и, как она ни старалась его развеять, безошибочный голос, казалось, звал ее: «

Найди Тавию! Ты ей нужен, Дороти Дейл!

«Может быть, — подумала Дороти, — она сбежала и действительно с какой-то цирковой труппой, как сказала цыганка. Или, может быть, она на водопое, играет в пьесе...

Это
последнее предположение было тем, на котором Дороти больше всего боялась останавливаться. Тавия, должно быть, любила сцену, иначе почему она постоянно делала то, что делала в школе, как маленькая актриса и как девочка, «помешанная на сцене», как называла это тетя Винни?

Эти и подобные фантазии час за часом проносились в голове Дороти, несмотря на то, что ей представлялось развлечение.

Днем, после поездки Нэта в Далтон, Дороти со своими братьями Роджером и Джо пошли собирать прудовые лилии возле водопада. День был восхитительный, и солнце блестело на тихой глади мельничного пруда, превращая жидкие алмазы. Лилии, которых было множество, казались вырезанными из воска, застывшими солнечным золотом в каждом сердце. Но почему-то Дороти не смогла проявить свой обычный энтузиазм в сборе цветов.

Было восхитительно опускать руки в прохладный ручей, и, конечно же, слушать лепет маленького Роджера было вдохновением, но все это время Дороти думала о многолюдном Буйволе и гадала, что некая девушка могла делать там в тот летний день.

142
Вечером майор Дейл и миссис Уайт, взяв с собой Дороти, отправились на прогулку по широкому бульвару, который был гордостью этого исключительного летнего места — Норт-Берчленд. Дороти храбро попыталась пробудиться от мрачных мечтаний, но, несмотря на все ее усилия, миссис Уайт пожаловалась, что ее племянница не похожа на нее обычно: «Возможно, она плохо себя чувствует», — отважилась она.

«Я стала «угрюмой» с тех пор, как уехала из Гленвуда, — призналась Дороти. «Не потому, что я этого хочу, и не потому, что я не очень хорошо провожу время, а просто у меня бывают «вздохи». В Гленвуде за такое нападение назначают дополнительную работу, — и девушка посмеялась над собственным диагнозом.

«Вы, безусловно, должны рассеять «компромисс», — сказала миссис Уайт. — Я не могу представить, что может вызвать нападение здесь, в Сидарс, когда вокруг тебя столько твоих родных, Дороти, дорогая. Я верю, что ты одинок из-за этих невероятных девушек. Что вы скажете о том, чтобы нанести некоторым из них небольшой визит, просто чтобы вмешаться в ваш отпуск?

-- Право же, тетушка, -- запротестовала Дороти, -- я совершенно довольна. Какой я должна быть девчонкой, чтобы хотеть сбежать и бросить вас всех после столь долгого отсутствия в школе? Нет, правда, я останусь прямо здесь, в прекрасных Сидарс, и постараюсь быть хорошей девочкой, чтобы избавиться от моих чар «кашля», как мы привыкли называть их в Гленвуде.

143 --
Но девочки есть девочки, -- настаивала тетя, -- и вы, моя дорогая, не можете контролировать те чувства, которые, как я полагаю, вы испытываете в настоящее время. Просто запланируйте небольшое путешествие куда-нибудь, и я ручаюсь, визит к какой-нибудь хихикающей Долли Варден девушки не принесет вам никакой пользы. И тогда ты тоже можешь пригласить ее сюда с собой.

Миссис Уайт слишком хорошо угадала причину «посинения» Дороти. Она прекрасно понимала, как сильно ее племянница скучает по беззаботной Тавии, и, посоветовав ей отправиться в небольшое путешествие, миссис Уайт была уверена, что Дороти предпочтет отправиться туда, где может быть ее приятель.

В этом она была права, но о том, что могла сделать Дороти, чтобы добраться до Тавии, миссис Уайт понятия не имела. Она просто предложила «небольшое путешествие куда-нибудь», полагая, что Дороти найдет Тавию либо в Далтоне, либо в гостях у какой-нибудь подруги, как Дороти сказала ей, что Тавия намеревалась это сделать. Но обстоятельства так сложились, что дали Дороти тот самый случай, которого она так жаждала, — она поедет куда угодно — куда угодно — искать свою «сестру-подругу» — девушку, которая была для нее больше чем другом и почти сестрой.

[144]
Нед и Нэт запланировали поездку в Баффало в начале отпуска. Там они должны были встретиться со своими приятелями и исследовать окрестности Ниагарского водопада. Они должны были совершить путешествие на «Жар-птице», и когда миссис Уайт предложила поездку для Дороти, девушка сразу же вспомнила о поездке в Буффало на автомобиле.

«Если бы я только могла пойти с мальчиками», — подумала она. — Но какое у меня было бы оправдание?

Весь следующий день она обдумывала эту тему. Затем произошло нечто очень примечательное. Люди, которые верят в то, что мысль управляет материей, возможно, не назвали бы этот случай из ряда вон выходящим, но, как бы то ни было, когда Дороти спустилась на почту, питая слабую надежду получить письмо от Тавии, она нашла письмо от Тавии. письмо в ящике — письмо от Розы-Мэри Маркин, в которой сообщалось, что она и ее мать собирались на несколько дней в Буффало и Ниагарский водопад, а поскольку Буффало находился всего в дне пути от Норт-Берчленда, возможно, Дороти могла бы съездить в Баффало и провести с ними несколько дней.

Когда Дороти прочла письмо, в голове у нее гудело. То самое, чего она желала бы из всех других, будь она так же мудра, как неизвестная судьба, которая устроила это для нее, без каких-либо действий с ее стороны!

[145]
Теперь она почувствовала себя достаточно легкой, чтобы «перелететь» через дорогу обратно в Сидарс, чтобы показать приглашение миссис Уайт. Мальчики должны были уехать в Буффало на следующий день, так что можно было не терять времени, если майор Дейл и миссис Уайт сочтут, что Дороти лучше отправиться в путешествие. Как же дрожала девушка в ожидании решения. Что, если она разочаруется? Это была долгая поездка в машине, но со своими двоюродными братьями

миссис Уайт прочитала маленькую записку Розы-Мэри во второй раз, пока Дороти стояла и ждала. Тетка заметила, как деликатно Роз-Мэри указала на то, что ее собственная мать очень хочет встретиться с Дороти, а затем с какой деликатностью все дело было передано майору Дейлу и тете Дороти. Эта тщательно написанная записка, не напыщенная и не безразличная по тону, сразу же убедила миссис Уайт, что автором была именно та девушка, которой ее описывала Дороти, ее самая лучшая подруга в Гленвуде, за исключением только Тавии.

— Ну, я не понимаю, почему ты не можешь пойти с мальчиками, — наконец сказала ее тетя. «Они всегда осторожны, и если вы уедете отсюда, как они собираются это сделать, на рассвете (это будет для вас опытом), вы должны попасть в Буффало к вечернему обеду. Я просто буду звучать мажором, — любяще обнимает Дороти. — Не то, чтобы простой человек, даже майор Дейл, мог сопротивляться двум таким сампсоноподобным волям, как наша.

146
С этого момента и до того момента, как на следующее утро она вошла в «Жар-птицу» и помахала на прощание маленькой группе, которая стояла на крыльце, чтобы провожать их, все это казалось странным, тончайшим сном для Дороти. Она собиралась найти Тавию, собиралась сама найти ее и выяснить для себя все вопросы, которые в течение нескольких недель поглощали ее счастье ужасной неопределенностью.

147
ГЛАВА XVI
ДОРОТИ В БУЙВОЛЕ

— А теперь, — заметил Нед после того, как они немного пробежали мимо, — я полагаю, Дороти, вы не можете отказать мне в долгожданной возможности познакомиться с самой милой девушкой в ??Гленвуде (согласно вам) Одеколон — Роза-Мэри Маркин, если быть точным.

— О, я знаю, что она тебе понравится, Нед. Она, конечно, очень милая девушка, — ответила Дороти.

«Самая вещь для меня. Давно ищу эту марку. А теперь, о Эдуард, приготовься!

«Осторожно, руль!» — воскликнул Нэт, потому что Нед поднял правую руку вверх, чтобы подчеркнуть свое драматическое высказывание, и приблизился к большому камню. «Оставь это на потом».

[148]
Дороти была как можно более яркой и оживленной во время поездки и болтала с мальчиками о девочках Гленвуда, давая полную долю похвалы Кельну. В конце концов, подумала Дороти, Нед был молодым человеком, красивым и во многих отношениях желанным, и было бы неплохо, если бы он водил двух девушек по Буффало. Но эту мысль затмила другая — Если бы только Тавия была с ними. Какие хорошие времена они могли бы иметь! Тавия и Нэт всегда так хорошо ладили друг с другом. Каждый казался источником веселья для другого.

Но Тавия!

Нэт казался тихим и даже серьезным, пока они мчались по пустынным проселочным дорогам. Его брат не замедлил заметить необычный озабоченный вид и попытался «развлечься» от него.

— Не унывайте, Нат, — сказал он. — Худшее еще впереди, — и он скривился. — Ты же знаешь, что мы рассчитываем найти твоего маленького друга где-то здесь. Я действительно не хотел бы угол на счастье. Я почему-то чувствую, что Кёльн станет моей судьбой, но это не причина, почему вы с Доро не должны цепляться за фургон. Дай-ка посмотреть, Доро, ты говоришь, что у нее карие глаза и голубые волосы… —

Нед! Вы не должны высмеивать Кельн… —

Высмеивать ее! Как только прикушу собственный язык. Я сказал это сбоку по ошибке. Она должна была читать голубые глаза и каштановые волосы. Разве это не так?

[149]
«Да, это больше похоже на это», признала Дороти. — И у нее такой очаровательный ротик…

— О, вот, Нат! Держись за это колесо. У меня действительно должен быть шанс подумать над этим. Скажи это еще раз, Дороти, пожалуйста, — и юноша проделывал серию странных выходок, которые кажутся очень забавными, когда правильный мальчик пытается быть смешным, но такими плоскими, когда их пытаются либо описать, либо подражать оригиналу.

— А разве в этом визите в Буффало нет брата? — шутливо спросил Нэт.

Щеки Дороти невольно залились краской. Конечно, у Роз-Мэри был брат, на два года старше ее. Но Дороти никогда с ним не встречалась, хотя Роз-Мэри так много говорила в школе о Джеке, что Дороти почти чувствовала себя знакомой с юношей. Но теперь она обязательно встретится с семьей, потому что все они были вместе в отеле «Баффало».

— О да, — вмешался Нед. — Разве нет брата?

— Да, — ответила Дороти. — Я верю, что есть.

-- Я называю это настоящим весельем, -- продолжал Нед. — Всего по одному — если Нэт найдет Тавию, конечно.

Через несколько часов «Жар-птица» подлетела к портику ведущего отеля «Баффало», и едва пыхтящая машина остановилась, как голубоглазая и каштановая девушка в лиловом платье уже держала Дороти на руках.

[150]
"О, ты милый, старый милый!" — воскликнула Роз-Мэри, обнимая Дороти с тем излиянием восторга, которое свойственно школьницам и младенцам, как шепотом заметил Нэт Неду.

— И ты так хорошо думал обо мне, — попыталась сказать Дороти из объятий.

"Думать о тебе! Как будто я забыл тебя хоть на одно мгновение! Затем Роз-Мэри повернулась к двум мальчикам в машине и остановилась.

— Это мои двоюродные братья, — начала Дороти. «Это мистер Эдвард Уайт, а другой, — с легким смехом, — его брат Натаниэль».

Мальчики поклонились и сделали то, что, вероятно, предназначалось для приветствия представления, но это было просто бормотание. Роз-Мэри, несмотря на обычное преимущество девочек над мальчиками в таких вопросах, не выказала смущения.

— В Дороти есть одна очень приятная черта, — сказал Нэт, когда немного успокоился. «Она всегда делает Неда моим братом. Это приравнивается."

[151]
Девушки весело засмеялись, а затем высокий молодой человек, «самый образ Роз-Мэри, только выше», по словам Дороти, шагнул к тротуару.

"Джек!" по имени Роуз-Мэри. — Подойди скорее сюда и познакомься с Дороти.

Джек посмотрел на группу. Его глаза ясно говорили: «Только с Дороти?»

«Ой, угощайтесь! Угощайтесь!" — воскликнул Нед, смеясь над замешательством, вызванным речью Кёльна. — Мы будем «среди присутствующих», если хотите.

— Теперь вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! и Роз-Мэри бросила вызывающий взгляд на Неда. — Я хочу, чтобы вы все были самыми лучшими друзьями…

— Спасибо, спасибо! — воскликнул Нэт, когда он и его брат поклонились в притворном почтении. «Мы обещаем, я уверяю. Мы сделаем все возможное».

— О, мальчики все одинаковые, — пробормотала хозяйка Дороти. «Пачка дразнилок! Пойдемте, Дороти. Мать ждет, чтобы приветствовать вас. Джек, возможно, ты скажешь кузенам Дороти, что делать с их машиной. Я думаю, вы знаете, как познакомиться с ними без дополнительных представлений.

Это последнее было сказано с вызывающим взглядом на Неда, который вернул его только с подозрением в улыбке. В сущности, его взгляд говорил:

[152]
«Мисс Лаванда, вы встретили мальчика, который может быть похож на других мальчиков, но в особенности он сам — Нед Уайт, — и он просто любит дразнить девочек — как вы!»

Роз-Мэри вела Дороти вверх по широким ступеням ко входу в отель. Она повернулась, чтобы посмотреть, что делают мальчики.

«Ну, заявляю!» — воскликнула она. «Вот они все поехали кататься! Я уверен, что они весело проведут время. Какие милые мальчики твои двоюродные братья. О, я так рада, что ты смогла прийти!

Гостиничная веранда была забита людьми, наслаждавшимися приближением сумерек, так как автопартия не торопилась, остановившись по пути на обед. Дороти показалось, что стулья в основном заняты полными дамами со светлыми волосами. Она никогда раньше не видела столько блондинов в одной группе.

Роз-Мэри вошла в гостиную и подвела Дороти к улыбающейся красивой женщине с такими прекрасными белыми волосами — такими, которые идут к карим глазам и, кажется, добавляют им блеска.

— Мама, дорогая, это Дороти, — сказала Роз-Мэри. «Должно быть, она устала после долгой пыльной поездки. Пойдем наверх?

— Я так рада познакомиться с вами, моя дорогая, — горячо заявила миссис Маркин. «Дочь так много говорит о вас. Да, Рози, отведи Дороти наверх и дай ей освежиться. Должно быть, это очень долгая поездка из Норт-Берчленда.

[153]
"Но я ничуть не устал," запротестовал посетитель. — Так что не поднимайся наверх, если наслаждаешься воздухом.

«Действительно воздух!» — повторила Роз-Мэри, взяв Дороти за руку. — Мама, ты придешь?

-- Нет, дорогой, -- ответила миссис Маркин. — Я позволю тебе на какое-то время побыть с Дороти в полном одиночестве. Я просто знаю, о многом ты захочешь поговорить. Позже, после ужина, я заберу вас обоих. Но я собираюсь исправить это время, чтобы написать несколько запоздалых писем. Стол свободен, так что я могу сделать их здесь.

Роз-Мэри оставила Дороти, пока та усаживала мать за маленький письменный стол в дамской гостиной, затем обе девушки поднялись на лифте в просторный холл, и вскоре Дороти оказалась в уютной комнате с изящная белая постель и прелестные плавки — разумеется, квартира Роз-Мэри, которую она уступила своей гостье на время визита, а Кёльн разделил с ней комнату матери.

«Теперь устраивайтесь поудобнее», — начала Роз-Мэри, помогая Дороти откинуть автомобильные бинты. «Возможно, вы хотите помыться. Вот вещи, — и она распахнула маленькую дверцу, открывая ванную.

[154]
«Как здесь очаровательно», — сказала Дороти, немедленно начав приводить себя в порядок к обеду. «У меня в сумке голубое платье», — указал он на платье, которое принес портье.

— Вытаскивай, — скомандовал ее спутник. «Вы должны носить синее. Я говорил Джеку, как восхитительно ты выглядишь в голубом.

— А я шепнула Неду, как ангельски ты выглядишь в лавандовом, — перебила Дороти, не желая отставать в комплиментах. — Разве Нед не прелесть… мальчик!

— Очень дерзко, я бы сказал, — и Кёльн озорно рассмеялся. — Но я постараюсь быть с ним милым из-за тебя.

— И я надеюсь, что не скажу ничего, что могло бы обидеть Джека, — сказала Дороти, все еще сохраняя юмор своей подруги.

«Не мог! У него их нет, — заявила Роз-Мэри. «Он сводит меня с ума, когда я действительно хочу его разозлить».

— Но ты прекрасно выглядишь в этом бледно-лиловом платье, — настаивала Дороти с явным восхищением. -- Мне кажется, вы похорошели... -- Сравнительные

степени
, а? и она сделала странное маленькое лицо. — Ну, дорогая Доро, ты должна сказать, что я стал прямо-таки красивым. Я никогда не удовлетворюсь малой, незначительной сравнительной степенью в анфиладе комнат, подобных этим. Разве они не очень вкусные? Вы знаете, что папа не мог прийти, и он так беспокоился о том, чтобы нам было удобно, что милая старушка просто телеграфировала о хороших комнатах, и вот как мы получили эти. Они хорошие, не так ли?»

Дороти посмотрела в широкое окно на раскинувшийся перед ней большой город. Она не могла не думать о Тавии, хотя и полагала, что лучше не говорить о ней с Роз-Мэри — по крайней мере, пока. Кёльн была занята тем, что развешивала вещи, которые вытащила из сумки Дороти.

— Как долго ты можешь оставаться? — спросила она, вытряхивая светло-голубое льняное платье Дороти.

«Ну, это было самое странное! Тетя Винни вбила себе в голову, что мне нужны девушки, и предложила мне небольшое путешествие, как только пришло твое письмо. Это казалось провиденциальным».

«Провидение? Это то, что я называю мертвым везением, девчонка. Вы не можете ожидать, что настоящее надлежащее провидение будет замешано во всех наших мелких передрягах. И, если честно, я просто умираю от настоящей настоящей передряги. Такой Тавия «раздавала» нам в Гленвуде.

[156]
Дороти улыбнулась, но не ответила. Почему-то мысль о том, что Тавия все еще занята «раздачей царапин», показалась ей несколько значительной.

Вскоре мальчики вернулись, о чем сообщил пронзительный свист по отдельному телефону в квартире, а затем голос Джека, скомандовавший «Рози» спускаться.

Девочки застали троих мальчиков и миссис Маркин ожидающими их, Нед и Нэт отклонили приглашение Джека поужинать с ним в отеле. Они сказали, что им пора на встречу с молодыми людьми, с которыми они договорились остановиться в Буффало.

Дороти так хотела попросить Нэт отвести ее на поиски Тавии. Она чувствовала, что не заснет, пока не найдет дом подруги Тавии, Грейс Барнум, но она была слишком неуверенна в местонахождении Тавии, чтобы открыто сказать, что хочет пойти по адресу, который Нэт принес ей от миссис Трэверс.

Жар-птицу оставили в помещении, предоставленном мальчиками из клуба «Доберись туда», члены которого должны были быть гостями Неда и Нэта, и, таким образом, двое юношей из Берчленда могли в тот вечер свободно гулять по большому городу. Возможно, Дороти тоже пойдет на прогулку с Роз-Мэри и Джеком.

[157]
Но Дороти, размышляя над этой возможностью, поняла, что это не даст ей возможности добраться до Грейс Барнум. Дороти чувствовала, что ехать туда всей компанией не годится, поскольку она никогда не позволит никому заподозрить ее тревогу по поводу Тавии. Только Нэт до сих пор был в тайне, и даже он не был в полной мере осведомлен обо всем, что с ней связано, и о ее глубине — он не знал, почему Дороти так беспокоится — или что ее подталкивала какая-то другая прихоть, кроме глупой школьной прихоти. .

Так что, несмотря на всю обстановку и волнения, свойственные жизни в большом отеле с ее многочисленными странными фазами, Дороти снова и снова прокручивала в уме этот вопрос. Как ей следует искать Тавию? Как она и ожидала, группа планировала выйти в тот первый вечер ее визита, чтобы «осмотреть город». Собирались все, кроме миссис Маркин, и она согласилась позволить молодежи развлекаться без ее сопровождения, учитывая обстоятельства и количество ехавших.

(158)
Нед и Нэт оба старались присматривать за Розой-Мэри, и это добавляло веселья, поскольку, когда один парень пытался проявить любезность, другой тут же брался превзойти его. Дороти нашла Джеку Маркину прекрасную компанию, а иначе и быть не могло, говорила она себе, ведь он был братом Кёльна.

В красивом кафе-мороженом, украшенном пальмами, они встретили подругу семьи Маркиных, Альму Мейсон, которая тоже была гостьей в Буффало. Она была яркой и интересной, приятно болтала на разные темы, пока, к удивлению Дороти, не спросила отрывисто:

«Вы случайно не знаете Грейс Барнум?»

— Нет, — ответила Дороти, чувствуя, как ее лицо горит от волнения. «Я не знаю ее лично, но она подруга моего приятеля».

«Красивая девушка с золотисто-каштановыми волосами? О, я встречалась с ней, — продолжала Альма, взглянув на Дороти, чтобы показать правильность предположения, что «симпатичная девушка с каштановыми волосами» была подругой Дороти. «Разве она не великолепна? Грейс была просто без ума от нее — она была такой веселой и смешной».

То, что мисс Мейсон использовала прошедшее время, Дороти сразу же заметила. Нат тоже с интересом слушал и наблюдал то же самое.

— Разве она сейчас не с мисс Барнум? Дороти нашла в себе смелость спросить наконец.

[159]
«Нет, не думаю. Кажется, Грейс сказала, что уехала в Рочестер. У нее, кажется, есть друг в этом городе.

Дороти была поражена известием о том, что Тавия покинула Баффало. У нее упало сердце, но она попыталась скрыть свои чувства. Тавия в Рочестере! Та девушка из Рочестера однажды написала Тавии о сцене и ее достопримечательностях. И Тавия, возможно, была с ней, после того как она пообещала больше не переписываться с этим пресс-секретарем!

Остаток вечера был для Дороти как чистая страница. Она слышала и видела, что происходит вокруг нее, но ее сердце и ее внимание были не на веселой вечеринке из гостиницы. Джек Маркин обвинил бы ее в том, что она скучна, если бы не решил более чем наполовину оправдать оценку своей сестры Дороти Дейл. Кроме того, рассуждал он в оправдание ее явно плохого настроения, она, должно быть, устала после долгого пыльного автопробега.

Вечер прошел быстро (для всех, кроме Дороти), среди разнообразных развлечений, и когда мальчики из Норт-Берчленда попрощались в конторе отеля и Роз-Мэри отвела Дороти в ее номер, было уже довольно поздно.

160 Однако
это было облегчением, должна была признаться Дороти, по крайней мере, самой себе, и в глубине души она была благодарна миссис Маркин, когда та предостерегала девушек от дальнейших разговоров и уговаривала Дороти лечь спать. Дороти хотела побыть одна и подумать. Она хотела планировать. Как ей теперь поступить? Если Тавия не была с Грейс Барнум...

Но сначала она должна убедиться в этом, а для этого она попросит Нэта отвезти ее в дом мисс Барнум на следующее утро первым делом.

[161]
ГЛАВА XVII
В спектакле

Но мало что пролило свет на исчезновение Тавии из любой информации, которую Дороти могла получить от Грейс Барнум. На самом деле эта юная леди была так же озадачена, как и Дороти, и когда ей сказали, что Тавии не было дома несколько дней назад (это было как раз в то время, когда Тавия уехала из Буффало якобы в свою резиденцию в Далтоне), мисс Барнум хотел немедленно связаться с родителями пропавшей девочки.

Нэт из любезности отказался войти внутрь, когда Дороти позвонила в дом Барнумов. Он подумал, что лучше дать двум барышням возможность обсудить ситуацию наедине, и поэтому, под предлогом прогулки по небольшому парку напротив дома, оставил Грейс и Дороти вдвоем.

[162]
Девушкам потребовалось всего мгновение, чтобы добраться до той же точки интереса. Грейс выказала сильное беспокойство, когда Дороти спросила о Тавии, потому что у нее были собственные страхи после визита подруги.

«Я должна написать немедленно», — настаивала она. — Что миссис Трэверс подумает обо мне, если что-нибудь случится с Тавией?

-- Но я уже начала писать письмо, -- совершенно искренне заявила Дороти, -- так что, пожалуй, мне лучше навести справки. Вы знаете, какая возбудимая миссис Трэверс. Возможно, я мог бы написать, не причинив ей никакого беспокойства, тогда как она, несомненно, ожидала бы, что вы будете знать, дома ли Тавия. У меня нет ни малейшего сомнения, что она дома — сейчас, — поспешила добавить Дороти. — Я жду ее в Норт-Берчленд со дня на день.

Это сделало Грейс непринужденной. Конечно, подумала она, Тавия может быть сейчас даже в Кедрах, так как мать разрешила ей ходить почти так, как ей хочется, и она рассчитывала нанести несколько визитов друзьям, для которых не было назначено специальное время. . Об этом Грейс знала, поскольку видела письмо на этот счет от миссис Трэверс к Тавии.

— Видишь ли, — сказала Дороти, собираясь уйти, — они всегда так много давали Тавии по-своему. Она была… ну, вроде как выше других дома. Это, я думаю, настоящая ошибка, потому что от девушки ожидают, что она будет знать больше о мире и его обычаях, чем это соответствует ее реальному опыту».

[163]
«Точно», признала Грейс. «Вот что я подумал однажды, когда Тавия вела себя так… ну, так самонадеянно. Я надеюсь, что она в безопасности дома. Ты дашь мне знать, Дороти? Я могу называть тебя так, не так ли? Мне кажется, что я давно тебя знаю, потому что Тавия так много говорила о тебе».

Так две девушки расстались, и сердце Дороти, казалось, становилось тяжелее с каждым новым поворотом в ее поисках пропавшей.

«Почему Тавия должна так себя вести?» — спрашивала она себя снова и снова, идя вместе с Нэтом, который пытался ее подбодрить.

«Если ты не перестанешь волноваться, Доро, — посоветовал он, заметив тревогу на ее лице, — ты будешь больной девочкой здесь, в Буффало».

"Я собираюсь быть освобожден от вечеринки сегодня вечером," ответила она. «У меня действительно болит голова, и мне нужно успеть написать несколько писем».

«Отличное средство от головной боли — написание писем. Но я полагаю, вы не успокоитесь, пока не просеете это дело до самого дна. И, честно говоря, Доро, я не могу сказать, что виню тебя. Я бы многое отдал прямо сейчас, чтобы узнать, где скрывается коварная Тавия.

[164]
Так осторожно, как только могла, Дороти написала письмо миссис Трэверс, чтобы задать обсуждаемый вопрос. Она не сказала, что была у Грейс Барнум, а просто спросила адрес Тавии. На следующий день с утренней почтой (удивительно, что миссис Трэверс так быстро ответила на письмо) пришел ответ, что Тавия у Барнумов! В послании были и другие новости о Дальтоне, но та, что касалась Тавии, которую ее мать, по-видимому, записала как факт, резко выделялась из всех остальных.

Вопреки ее опасениям, когда в письме сообщалось, что Тавии нет дома, а Дороти знала, что ее нет у Грейс, это стало шоком для девушки, и без того очень нервной из-за того, что она прошли через. Надеясь вопреки всему, она цеплялась за призрачную возможность того, что какое-то объяснение может прийти от Далтона, но теперь даже это было разрушено.

Одна вещь Дороти быстро определилась. Ей нужно еще раз поговорить с Альмой Мейсон, и она должна быть осторожна, чтобы не вызвать подозрений относительно истинной цели разговора.

Сразу же поняв, что теперь она должна действовать осторожно в этом вопросе, поскольку малейший намек на то, что Тавия находится вдали от дома и друзей, а ни последние, ни родственники не имеют ни малейшего понятия о ее местонахождении, наверняка разрушит репутацию Тавии, Дороти теперь решительно настроена что даже Нэт не должен знать о ее планах продолжить поиски.

[165]
Как безнадежно Дороти чувствовала себя в полном одиночестве в такой работе! Но она должна найти Тавию, и найти ее как можно скорее она считала необходимым, потому что даже в Буффало, со своими друзьями, Дороти могла видеть опасности большого города для незащищенной и ничего не подозревающей молодой девушки.

Но мальчики собирались вернуться в Норт-Берчленд на следующий день! Как Дороти могла действовать вовремя, чтобы добраться до Рочестера? Ибо в Рочестер она чувствовала, что теперь должна идти. Все указывало на то, что Тавия либо была там, либо там можно было получить ключ к ее местонахождению.

Совершив утреннюю прогулку в одиночестве, поскольку Роз-Мэри была немного нездорова после вчерашней вечеринки, Дороти встретила мисс Мейсон. Нетрудно было возобновить разговор о Тавии. Постепенно Альма рассказывала об увлечении Тавии сценой, пока Дороти более чем когда-либо не уверилась, что пропавшая девушка будет найдена именно в театральной обстановке.

[166]
Миссис Маркин запланировала маленькую театральную вечеринку для Роз-Мэри и некоторых ее друзей Баффало в тот день. Спектакль был особенно интересен молодым девушкам — драма, построенная на линиях, показывающая, как одна честолюбивая девушка преуспела в мире, имея только доброе сердце и достойную цель для начала. Он изобиловал сценами из сельской жизни, здоровыми и живописными, и одной из особенностей, наиболее заметной в рекламе на рекламных щитах, была героиня Кэтрин, проводящая собрание соседей на кукурузном поле среди рабочих во время полдень час. Девушка появлялась на афишах восседающей на бочке с водой, и с этой кафедры под открытым небом она, как дочь слепого стула, покоряла сердца к счастью евангелием братской любви — новой религией бедных и угнетенных.

В то время как Роз-Мэри и Альма были в восторге от перспективы особенно приятного дня, Дороти, казалось, нервничала, и с некоторыми опасениями она наконец согласилась посетить вечеринку, которая действительно была устроена для ее особого развлечения. Мальчики, Нед, Нэт и Джек, конечно же, собирались, и, чтобы довести дело до конца, Роз-Мэри пригласила еще и Грейс Барнум.

167
Грейс была особенно умной девочкой, из тех, кто больше заботится о книгах, чем о красивой одежде, и которая имела безрассудство носить волосы с прямым пробором посередине в самые безумные дни помпадур. Не то чтобы Грейс не хватало красоты, поскольку она принадлежала к классическому типу, который, кажется, до такой степени бросает вызов национальности, что трудно было бы сказать, к какой стране принадлежали ее предки.

Эта «нейтральность» доставляла Грейс постоянный восторг, поскольку каждый новый друг брался назначать ее в другую страну, и поэтому она чувствовала себя вполне «настоящей вещью в космополитических типах», как она выражалась. Однако этот факт мог быть объяснен тем, что Грейс родилась под миссионерским небом в Китае. Ее мать была светловолосой американкой, ее отец был темноволосым иностранцем французского и испанского происхождения, и при всем этом в семье Барнумов была отчетливая линия пуританского происхождения, от которой и произошло имя Барнум. Грейс, явно отличавшаяся от других девушек, без сомнения привлекла к ней Тавию, и теперь, когда она была принята среди друзей Тавии, ее приветствовали с заметным вниманием, которое сразу же установило узы дружбы между ней и другими девушками.

Мальчики, естественно, не замедлили «открыть ее», так что весь утренник, дойдя до театра, представлял собой очень веселую толпу молодежи. Миссис Маркин исполняла обязанности компаньонки, и за пять минут до назначенного времени начала спектакля Дороти и ее друзья сидели и смотрели на зеленую огнеупорную занавеску из просторной ложи. Дороти была словно во сне.

168
Все вокруг нее с нетерпением ждали, глядя на программы, но Дороти сидела там с розовой листовкой, лежащей незамеченной на коленях.

«Как сильно эта фотография Кэтрин похожа на Тавию», — эта мысль беспокоила ее. — Те же волосы, те же глаза — а что, если это она?

Занавес качался из стороны в сторону, пока те, кто стоял за ним, проходили мимо, готовясь к презентации «Катерины, дочери стула Канера».

Сердце Дороти бешено билось, когда она представляла себе Тавию среди таких сцен — Тавию, девочку с открытым сердцем, маленькую Далтон, «полевой цветок», как любила называть ее Дороти. Конечно, никакая сценическая героиня не могла быть более героической, чем она всегда была в своей роли излучать счастье на всех, кто попадал в сферу ее жизни.

Внезапно Роз-Мэри повернулась к Нату и заметила:

«Как Тавии это понравится». Она осмотрела гей-сцену, пока зал заполнялся. «Как жаль, что мы не смогли взять ее с собой, чтобы хорошо провести время».

[169]
Дороти почувствовала, что ее лицо покраснело, когда Нэт дал какой-то неуместный ответ. Джек повернулся прямо к Дороти и, заметив ее невнимательность к программе, открыл свою, чтобы указать на некоторые интересные моменты.

Но Дороти по-прежнему нервно смотрела на большой асбестовый занавес и делала слабые попытки ответить на вопросы своей спутницы. Даже миссис Маркин заметила довольно странные манеры Дороти и тоже выразила беспокойство, что гостье ее дочери будет не по себе.

— Ты не в порядке, дорогой? — тихо спросила она.

Дороти возилась с кружевной оборкой на рукаве.

«Да, — ответила она, — но здесь столько всего нужно увидеть и о чем подумать». Ей казалось, что она извиняется. «Я не привыкла к городским театрам», — добавила она.

Затем оркестр заиграл вступительный номер, и вскоре вспышка света на занавесе возвестила о том, что музыканты готовы начать.

[170]
Вступительные сцены были скорее любительского порядка — бедный загородный дом — слепой садовник за работой и его более или менее забавные клиенты. Одна кричаще одетая женщина хотела, чтобы он подложил тростниковое дно на стул, принадлежавший ее бабушке, но категорически отказалась платить даже очень низкую цену, которую каннер потребовал за работу. Она хотела, чтобы это было так дешево, как если бы штаны из тростника можно было сделать с помощью машин. Он был беден и нуждался в работе, но не мог принять ее условия.

Женщина в красном шелковом платье, с развевающимся вокруг нее сбивающим с толку потоком вуалей, не удостоилась аплодисментов за свою роль в пьесе. Дороти отметила, что даже на сцене нежелательные лица не нравятся, и что предполагаемый персонаж принимается во внимание, а также их игра.

Когда слепой сидел в одиночестве на пороге своего дома, жалобно подняв незрячие глаза к манящему закату, хорошенькая Кэтрин промелькнула в свете рампы.

Инстинктивно Нэт протянул руку и незаметно схватил Дороти за руку. «Как похоже на Тавию!» — размышлял он, а Дороти, казалось, и в самом деле перестала дышать. С этого момента и до самого конца пьесы Нэт и Дороти думали одинаково — это может быть Тавия. Остальные заметили это сходство, но, будучи более заинтересованы в драме, чем в местонахождении приятеля Дороти (о котором им не приходилось беспокоиться, поскольку они не знали обстоятельств), они просто остановились на нем как на мимолетной мысли. — их интересовало, что случилось со стулом дочери Канера.

[171]
Наконец каждый член труппы нашел какой-нибудь предлог, чтобы выйти на сцену, а затем был достигнут конец, и занавес опустился, а толпа поспешила наружу, как бы равнодушная к желанию актеров снова показать себя как занавес поднялся для финального показа последней сцены.

Группа Маркиных должна была пойти в ресторан за мороженым, поэтому поспешила из ложи. Несколько мгновений Дороти плыла вместе с ними, а потом снова к ней пришла одна мысль, переполнившая ее.

— А что, если это действительно Тавия?

У нее было всего мгновение, чтобы действовать, а затем, когда толпа сгустилась все ближе и стало трудно идти из-за блокады, Дороти поскользнулась, сошла со своего места и тут же была поглощена людским морем.

172
ГЛАВА XVIII
ЗА КУЛИСАМИ

На мгновение Дороти показалось, что она должна вернуться вслед за своими друзьями — так страшно было оказаться в такой тесноте, — но взгляд на колеблющееся полотно, спрятавшееся теперь от публики, компания игроков и помощников вдохновила ее новым мужеством. Она пойдет за кулисы и увидит, та ли девушка Тавия!

За короткое время театр опустел, за исключением помощников и мальчишек, которые сновали между рядами сидений, подбирая разбросанные программы и готовя зал к вечернему представлению. Один из швейцаров, увидев Дороти, подошел к ней.

"Кого ждем?" -- машинально спросил он, не взглянув на нее, но показывая, что готов отодвинуть сиденье, перед которым она стояла.

— Да, — ответила Дороти.

"В компании?" — спросил он.

[173]
«Да. Юная леди, сыгравшая Кэтрин».

— Сюда, — резко, но не неприятным тоном воскликнул молодой человек. Он вел их вдоль ряда сидений, вниз по островку и через очень узкую дверь, которая, казалось, была сделана из черной клеенки.

У Дороти не было времени думать о том, что произойдет. Все произошло так быстро — она едва знала, как действовать теперь — какое имя просить — или давать свое собственное, если его потребуют. Ей было интересно, что подумает о ней актриса, если Кэтрин не окажется Тавией.

— Вы имеете в виду мисс Райсман, — продолжал швейцар, закрывая узкую дверь. — Сюда, пожалуйста, — и в следующий момент Дороти оказалась за кулисами большого городского театра.

Это место представляло собой лабиринт дверей и проходов. Проволока и веревки спутались над головой, а вокруг стояли большие деревянные рамы, обтянутые расписным холстом, — сцены и мухи, которые скользили туда-сюда по обеим сторонам сцены и составляли очень важную часть костюма театральной труппы.

[174]
Эти огромные холсты, казалось, были повсюду, и каждый раз, когда Дороти пыталась пройти к двери, указанной ее проводником, который внезапно исчез, она обнаруживала, что находится перед или позади какого-то изображения здания или сбоку. дома или улицы. Механики были заняты ею.

Вдруг из одной из многочисленных дверей высунулась девушка и крикнула невидимому человеку:

«Нелли! Нелли, дорогая! Я готов к этому газированному мороженому. Быстро надевай свои уличные костюмы, а то вместо супа будешь есть… —

Нелли! Нелли!" хором пошли со всех сторон, хотя обладатели голосов остались скрытыми, и тут же по большому пространству раздалась стихийная вспышка строки из припева старой песни: «Я провожал

Нелли домой. Я провожал Нелли домой.
Это было с лоскутной вечеринки тети Дины, я провожала Нелли домой.
«Ха! Ха! Как дела, Нелли? — спросил низкий бас.

[175]
Дороти стояла на мгновение, не зная, что делать. «Это лучше, чем пьеса», — подумала она, смутно размышляя о том, какой должна быть жизнь за кулисами. Затем мысль о ее положении заставила ее похолодеть. Она должна разыскать исполнительницу по имени мисс Райсман, а затем...

К этому времени несколько персонажей вышли из своих гримерных, и Дороти подошла к девушке в огромной шляпе на голове и паре очень маленькие туфли в руке. Когда девушка грациозно опустилась на перевернутый ящик, чтобы поправить галстуки и, между прочим, подышать воздухом после атмосферы душной гримерки, Дороти робко спросила: — Не подскажете, где гримерка мисс Райсман

? ”

«Та первая дверь налево», — ответила девушка, запрокинув свою большую шляпу настолько, чтобы можно было разглядеть вопрошающего.

Дороти подошла к двери. Конечно, Тавия не могла быть там! Сердце Дороти бешено забилось. Она так дрожала, что едва могла постучать, но сумела слабо постучать.

"ВОЗ?" — позвал девичий голос.

— Мисс Дейл, — машинально ответила Дороти, чувствуя, что почти готова отказаться от поисков Тавии, если бы могла быть далеко от места. Было мгновение ожидания, а затем дверь распахнулась.

[176]
«Входите», — пригласила девушку из маленькой комнаты. — О, вы мисс — дайте-ка посмотреть — боюсь, я забыл ваше имя — вы из Вождя, не так ли?

— Нет, — ответила Дороти, вздохнув с облегчением, теперь, когда она оказалась наедине с девушкой — простым человеческим существом, таким же, как и любая другая девушка. -- Я ищу... друга, -- продолжала она, запинаясь, -- и я подумала, может быть, вы могли бы мне сказать... --

Бедняжка, -- перебила мисс Райсман, чей туалет был так бесцеремонно прерван, -- просто войдите и присядьте. на этом багажнике. Тогда позвольте мне принести вам кое-что. Ты действительно выглядишь больным.

— Я просто… просто немного пт… напугана, — выдохнула Дороти, потому что теперь она действительно чувствовала себя странно и кружилась голова, и все почернело у нее перед глазами.

[177]
«Нетти!» — крикнула актриса, — принеси мне холодной воды и позови девушек в «Логово» и посмотри, сварили ли они кофе. Поторопитесь», — обратилась к женщине, которая помогала актрисам одеться. Затем она предложила Дороти пузырек с нюхательной солью. — Понюхайте, — ласково сказала она. «Женщина скоро вернется с ледяной водой. Мне жаль, что ты не в порядке. Это был запах газовых фонарей? Я не понимаю, почему они заставляют нас, бедных актрис, мириться с ними, когда у них впереди электрический свет. Это отвратительно! И дым от пороха, из которого делают молнии! Меня это прямо душит, — и она сдула клубящийся клубок пара, который просачивался сквозь дверь. Через мгновение женщина подала кувшин с водой и стакан. — Нет кофе? в ответ на какое-то сообщение. "Ну ладно."

Актриса подлетела к ящику, служившему комодом, и налила Дороти стакан воды. При этом Дороти имела возможность взглянуть на Кэтрин, которая, как она представляла, могла быть Тавией. Теперь, когда актриса сняла «грим», не было ни малейшего сходства. «Как может немного краски, пудры и свет рампы сотворить такое чудо», — подумала Дороти. Эта девушка так же отличалась от Тавии, как и сама Дороти. И все же она была так похожа на нее…

— Вот хороший глоток воды, — сказала мисс Райсман.

— А теперь, пожалуйста, не позволяйте мне вас так беспокоить, — умоляла Дороти, решительно садясь и пытаясь сделать вид, что ничего не случилось. Но она с удовольствием пила воду. — Теперь я совершенно здоров, спасибо, мисс Райсман, и я не буду больше отвлекать вас от переодевания.

[178]
«Чепуха, дитя, сиди смирно. Вы меня ничуть не побеспокоите. Я пойду дальше. А теперь скажи мне, кого ты ищешь?

Дороти смотрела, как актриса отбрасывает в сторону массу каштановых волос, которые были так похожи на волосы Тавии. Потом она увидела, как потянули за веревку, и парик слетел. Настоящие, от природы светлые волосы мисс Райсман струей падали ей на плечи.

ВОЛОСЫ МИСС РАЙСМАН ПАЛИ ДУШЕМ НА ПЛЕЧИ ВОЛОСЫ
МИСС РАЙСМАН ПАДАЛИ ДУШЕМ НА ПЛЕЧИ

Повернувшись к Дороти, исполнительница мгновенно поняла, что сцена была новой для ее гостьи, и с тем странным, тонким чутьем, которое, кажется, характеризует артистического профессионала. женщина, она тут же смягчила ситуацию, заметив:

«Знаете, нам никогда не хочется смывать «грим» перед репортерами. Даже женщины-представительницы прессы (а других мы, конечно, никогда не допускаем в свои гримерки) так забавно описывают вещи, что я бы смертельно побоялся снимать парик раньше. Я думал, что вы мисс — о, как ее зовут — я никак не могу придумать — от Вождя. Я ожидал, что она позвонит. Но знаете ли вы, что женщины-репортеры — самые дорогие негодяи в мире? Они просто не могут не быть забавными, когда над тобой шутят. Итак, кого, ты сказал, ты искал? Я так трещу!

179
Все это, конечно, давало Дороти время, а оно ей было очень нужно, ибо ее рассказ отнюдь не был готов для «генеральной репетиции».

Но было что-то такое самоуверенное в этой актрисе — она вовсе не была грубой и громкой, — напротив, она была самым воплощением вежливости. Дороти чувствовала, что может свободно говорить с ней о Тавии.

— Я ищу молодую девушку по имени Октавия Трэверс, — храбро начала Дороти, — и подумала, что, возможно, она может быть в этой компании.

«Ранее она работала в этой компании? Кажется, я не помню имени».

-- О, я не знаю, есть ли у нее какая-нибудь компания, -- поспешила добавить Дороти, чувствуя, как глупо искать девушку в театральной труппе, когда уже нет уверенности, что она может быть с таким компании, чем то, что она могла бы работать в универмаге.

— У тебя нет ее адреса? — спросила мисс Райсман, стоя перед зеркалом и нанося кольдкрем, чтобы смыть остатки «грима» с лица.

— Нет, — довольно жалобно ответила Дороти. — Я бы только хотел, чтобы я это сделал.

[180]
Актриса с баночкой крема обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть слезы, навернувшиеся на глаза Дороти. Мисс Райсман бросила банку на импровизированный комод и подошла к тому месту, где на сундуке сидела ее гостья.

— Расскажите мне все об этом, — любезно попросила она, садясь рядом с Дороти. «Возможно, я смогу вам помочь. Она не твоя сестра, не так ли?

«Нет», — был ответ, а затем началась уверенность, на которую Дороти едва ли считала себя способной. Она рассказала, что Тавия была для нее настолько, насколько может быть сестра, и как она боялась, что ее подруга вышла на сцену из-за ее странностей в школе. Затем Дороти описала внешность Тавии — какая она хорошенькая, какие у нее красивые волосы.

— А ее глаза, — чуть не вскричала Дороти, — я никогда не видела таких глаз, как у Тавии. Они такие же мягкие, коричневые, как внутри каштанового репейника.

"Точно!" — вмешалась мисс Райсман. «Я бы не удивился, если бы не видел на днях ту самую девушку. Это было в кабинете директора. Она пришла одна и выглядела… ну, я сразу понял, что она совершенно не знакома с этим бизнесом. И когда управляющий спросил, сколько ей лет (ибо они должны быть особенно внимательны к возрасту, знаете ли), я думаю, она сказала семнадцать, но я знал, что ей не так много лет.

[181]
Дороти сжала руки в напряженном жесте. Как она хотела найти Тавию, но как боялась обнаружить ее таким образом!

— Это может быть она, — задумчиво пробормотала она.

-- Если так, то она с труппой, играющей в том же кругу, что и мы, -- продолжала мисс Райсман. — Дай-ка посмотреть, — и она сверилась с листком бумаги, приколотым к стене. «Да, они преследуют нас в некоторых городах. Именно в компанию «Секрет леди Россмор» обращалась девушка, о которой я говорю, и я уверен, что она была помолвлена, так как меня интересовала ее внешность, а позже я расспросил кого-то о ней. Теперь вам нужно прийти в офис управляющего завтра днем, между пятью и шестью часами. Он контролирует несколько компаний, в том числе ту, в которой работаю я, и LRS, как мы ее называем для краткости, я имею в виду «Секрет леди Россмор». Просто спросите у него адрес вашей подруги или, еще лучше, просто спросите, где играет компания, и она обязательно будет с ней. Он мог бы не обратить на вас особого внимания, если бы подумал, что вы ищете кого-то конкретного и не имеет ни малейшего представления о ее местонахождении.

— Я сделаю это, — решительно сказала Дороти, вставая, чтобы уйти.

[182]
«Теперь не уходите отсюда, пока не убедитесь, что чувствуете себя хорошо», — предупредила мисс Райсман. «Я уверен, что очень рад познакомиться с вами и надеюсь, что смог вам помочь. К сожалению, я не могу сказать вам, где находится компания Россмор, но я не сделал меморандумы о полном заказе, как я иногда делаю. Я думал, что у меня есть это на клочке бумаги, но оказалось, что это не так».

«О, я уверена, что вы мне очень помогли», — воскликнула Дороти, едва способная выразить свою благодарность словами, но занятая маленькая актриса выглядела полностью удовлетворенной благодарностью своей гостьи, когда проводила Дороти к выходу со сцены. дверь. Она весело улыбнулась ей, помахав на прощание рукой, а затем снова вернулась за кулисы, в свою гримерку, чтобы возобновить удаление «макияжа» с лица.

[183]
??ГЛАВА XIX
ПОДСКАЗКА

За дверью Дороти снова почувствовала, что девичья склонность рухнуть. Какое оправдание она могла найти перед друзьями за свою задержку? Как она вернется к ним? Возможно, ее искали по всему городу и могли даже уведомить полицию о ее отсутствии.

Вся театральная новизна, которая в течение последних получаса разделяла Дороти и тех, кто находился за пределами сценических гримерок, теперь рассеялась. Что бы она сказала или сделала, когда встретила Роз-Мэри? Как могла она теперь скрыть свою тревогу и тревогу? Как ей продолжать поиски Тавии?

Дверь сцены открылась в мрачный узкий переулок. Здесь Дороти оказалась посреди суетливой толпы рабочих, так как несколько крупных фабрик только что закрылись. Девушка остановилась на мгновение и беспомощно огляделась. В настоящее время она почувствовала руку на своем плече и вздрогнула в тревоге.

[184]
«Дороти!» — воскликнул голос, и она повернулась и увидела, что рядом с ней стоит Нат.

«О, Нат! Я так рад!"

— Я тоже. Просто шагни сюда. Я знал, что ты не вышел вперед, поэтому пришел сюда.

Дороти беспомощно и умоляюще прижалась плечом к кузену. Казалось, он знал, что означало это действие, и сразу же приготовился назвать самое правдоподобное объяснение ее исчезновения.

— Ты отстал и испугался, — спросил он и ответил на одном дыхании. — Я так и знал — я им всем так сказал. Потом кто-то из ашеров отвел вас обратно и выпустил через служебную дверь. Глупо тревожиться из-за такой мелочи. Но я не мог говорить с миссис Маркин — она была почти в истерике. Нам лучше поторопиться, чтобы развеять ее тревогу.

— Мне не следовало медлить с разговором, но на самом деле я была так… так напугана, — отважилась Дороти.

— Уверен, что был. Ну, вы просто дайте мне рассказать историю. Это убережет от многих неприятностей, но, конечно же, девушкам придется узнать все о людях, с которыми вы познакомились — за кулисами».

[185]
Был ли когда-нибудь такой благословенный мальчик, как Нэт? Здесь он очень просто и доступно объяснил все проблемы Дороти. Какие замечательные двоюродные братья, подумала Дороти. У них такая сила симпатии к девочкам — лучше, чем у братьев, — если бы только девочки позволили им проявить ее — по-родственному.

Или Нат знал о преднамеренном визите Дороти к маленькой актрисе, сыгравшей Кэтрин? Возможно, кто-то сказал ему, что его кузина была в гримерке, и он только что ждал ее появления в дверях сцены. Дороти была уверена, что Нэт убережет ее от неприятных объяснений, и когда он спросил ее, самым будничным образом, встречала ли она девушку с каштановыми волосами, которая была так похожа на Тавию, она не колебалась ни секунды. говоря ему, что она мисс Райсман и что она самая очаровательная юная леди.

«Она совсем не похожа на Тавию — вблизи», — добавила Дороти, вспоминая сцену в гримерке. «Она максимально утонченная и вежливая. Она показала мне выход».

Рассказав Нэту большую часть своего приключения, Дороти была хорошо подготовлена ??к тому, чтобы рассказать эту историю остальным, не опасаясь раскрыть за кулисами истинную цель своего визита.

[186]
Когда миссис Маркин, наконец, убедилась в безопасности Дороти и действительно с интересом выслушала ее рассказ о путешествии на сцену и ее встречах там, дело было расценено как инцидент, чреватый неисчислимыми любопытными кусочками «настоящего живого». приключение." Девочки получают удовольствие от исследования и исследования необычного не меньше, чем мальчики, хотя последние склонны приписывать эту способность себе как нечто запатентованное.

Вот и получается, что когда у девушки действительно есть опыт, она и ее спутники умеют ценить новизну. Так получилось с Дороти и ее друзьями. Роуз-Мэри и Альма не могли наслушаться «за кулисами», и Альма осмелилась попросить Дороти провести их через служебную дверь, чтобы сделать второй визит к мисс Райсман, когда она могла бы познакомить своих друзей с настоящей актрисой.

Но Дороти, как могла, старалась утолить их любопытство, снова и снова рассказывая, как она затерялась в толпе, как к ней приставал швейцар и вел ее на сцену, а потом как она запуталась, пытаясь найти «правая дверь» (что было достаточно правдой) и как именно в этот момент мисс Райсман вышла и пригласила Дороти войти. служебная дверь за ней, когда она оказалась в переулке с Натом рядом с ней.

187
Но теперь Дороти собиралась вступить в деликатное и то, что может оказаться трудным приключением. Ей нужно было пойти в офис управляющего на следующий день после обеда, но после этого она не осмеливалась думать или планировать. Когда наступила ночь, и все, казалось, спали, Дороти в своем номере в большом отеле имела возможность посмотреть ситуации прямо в лицо.

«Одну мысль я должна держать перед собой», — сказала она себе. «Я обязан найти Тавию и спасти ее. Чтобы сделать это, мне придется пойти на большой риск и, возможно, быть очень неправильно понятым, но я должен это сделать. Ее риск еще больше, чем мой, и если мне покажется, что я обманываю людей — даже милого, доброго, заботливого Ната, — я должен сделать это, чтобы продолжить свои поиски.

Тогда девушка с раскалывающейся головой придумывала, как ей сбежать на следующий день к театральному директору. Она не притворялась, что у нее есть какие-то планы на выход, а затем, как раз перед тем часом, когда мисс Райсман сказала ей, что офис управляющего будет открыт, она объявляла, что хочет взять с собой домой несколько сувениров о Буффало. Это, решила она, даст ей возможность поторопиться уйти одной.

188
Но, о, как она боялась встретиться с этим управляющим! Если бы конторой руководила женщина, а мужчина! И она слышала смутные истории о том, как ужасно грубо некоторые менеджеры обращались с людьми, которые их беспокоили. Ей придется задать так много вопросов — достаточно, чтобы вывести из себя любого менеджера, как она думала, — и, возможно, там будут молодые девушки, такие как Тавия, ищущие помолвки — они подслушают, что она скажет. О, это было ужасно, чем больше она думала об этом!

Дороти глубже зарылась головой в подушку и попыталась уснуть. Она чувствовала, что ей нужно немного отдохнуть, иначе она не сможет продолжать работу, которая требовала от нее столько сил, ума и мужества. Все они были нужны ей сейчас, чтобы найти подсказку о местонахождении Тавии, которую сообщила мисс Райсман.

Было уже почти утро, когда Дороти погрузилась в беспокойный сон, и когда она проснулась, стоял яркий дневной свет, и солнце светило в ее окно. Роз-Мэри на цыпочках после каких-то дел ходила по комнате, чувствуя необходимость дать Дороти как можно больше отдохнуть, ведь она выглядела такой измученной после событий предыдущего дня.

— Мне так жаль, что вы завтра уезжаете, — сказала Роз-Мэри, увидев, что Дороти не спит. «Это последний день, который мы проведем вместе в течение некоторого времени. Я получил огромное удовольствие от твоего визита».

189
«Боюсь, я поступила довольно глупо», — извинилась Дороти, чувствуя, что должна найти какое-то оправдание своему кажущемуся равнодушию к развлечениям Роз-Мэри. «Но, дорогой Кёльн, я никогда не смогу передать тебе, как я благодарен за эту возможность увидеть Баффало. Кажется, будто я действительно попал в новый мир с тех пор, как попал в этот большой город».

— Что ж, я рада, что тебе все понравилось, дорогая, — сказала Роз-Мэри. — Но сегодня вы должны отдохнуть и больше не ходить по городу. Тебе нужно быть свежим для завтрашней автомобильной поездки.

— О да, сегодня я отдохну, — ответила Дороти, натягивая халат и подходя к комоду. Там она нашла изысканный набор воспоминаний, которые Кельн выбрал для нее, чтобы забрать домой. Это было неожиданностью, и это сказало Дороти яснее, чем слова, что Роз-Мэри любит ее и так любит делать ее счастливой.

Там было несколько изящных кусочков неукрашенного фарфора, которые Дороти могла добавить в свою коллекцию расписанных вручную предметов, было «любимое» маленькое дорожное зеркальце от миссис Маркин и Джек, который не остался бы в стороне, несмотря на протесты сестры. что незнакомый молодой человек не мог преподнести девушке подарок, даже если это был своего рода сувенир из Буффало, заставил Роз-Мэри положить на стол вместе с другими жетонами симпатичную маленькую карманную камеру. Втайне он надеялся, что его сестра просто намекнет Дороти, что он выбрал ее.

190
Такой наряд совершенно одолел Дороти, и она обвила руками шею Розы-Мэри и заплакала, как будто ее сердце разорвалось.

Через какое-то время она успокоилась, но даже когда они с Роз-Мэри были одеты, у них были небольшие приступы слез при мысли о разлуке. Джек заглянул в дверь, но, увидев сестру и Дороти в обнимку, со слезами на глазах, поспешил прочь, бормоча что-то насчет «дурацких девчонок, которые плачут, когда они счастливы», и «догадался, что не станет». Не торчать вокруг, чтобы портить им удовольствие, если это было то, что они называли веселым времяпрепровождением.

Таким образом, две девочки были предоставлены сами себе, чтобы обменяться откровениями и обсудить их осеннюю встречу в Гленвуде, когда снова начнутся занятия в школе.

В тот день время шло быстро, и когда наступил полдень, Дороти начала нервничать по поводу предстоящего визита в офис управляющего. Конечно, было бы грубо оставить Роз-Мэри одну, но ничто не должно удержать ее от осуществления своего плана — нет, даже недовольство ее друзей, и это было немаловажно для Дороти, когда она столкнулась с этим, — той, которая сделала так. крепкая дружба, когда она заводила их, и которая всегда была примером хорошего воспитания и вежливости.

191
Когда ее чемодан был упакован, так что весь вечер можно было посвятить развлечениям, а Нэт и Нед вышли из своих покоев, чтобы окончательно договориться о том, чтобы прийти за Дороти сразу после завтрака, она взглянула на часы и обнаружила, что они не хватило всего полчаса пятого! Мальчики спорили с Роз-Мэри об относительной красоте Бостона и Нью-Йорка, Нед считал, что Бэттери и Бауэри сделали Нью-Йорк победителем.

Внезапно Дороти вскочила с кресла на веранде, где она только что сидела.

«Думаю, я просто сбегаю в город, чтобы взять еще несколько сувенирных почтовых открыток», — храбро сказала она, собираясь покинуть веранду. В руке у нее была сумочка, и не было необходимости надевать шляпу.

"Почему?" спросил Кёльн в естественном удивлении. — Я думал, у тебя много.

Нат увидел, как румянец залил щеки Дороти.

[192]
«А я с тобой!» — заявил он, вставая со своего места и помогая двоюродному брату спуститься по ступенькам. — Пока, — отозвался он. — Делай все, что можешь, Нед. Я вернусь прямо сейчас. Просто хочу удостовериться, что Доро снова не упадет на обочину, — и при этом две кузины со смехом умчались, Дороти обрела самообладание, когда увидела, как быстро Нэт пришел ей на помощь. Нед и Роз-Мэри были настолько удивлены внезапным движением, что казались ошеломленными, и выражение их лиц при бегстве этих двоих только развеселило удаляющихся.

-- Нат, -- сказала Дороти, когда они свернули за угол, -- я действительно хотела отправиться в одно место... -- Тогда

вперед, -- ответил он, -- только, Доро, ты знаешь, что мы с Недом в ответе за тебя, и тебе лучше Расскажи мне об этом. Ты же знаешь, я не буду вмешиваться — только чтобы убедиться, что все в порядке.

— Нэт, ты такой хороший кузен, — начала Дороти.

"Хороший?" — повторил Нат. «Почему вы так не говорите? Запишите это и расскажите остальным — они мне никогда не поверят. Ты видел полоску солнечного света, прилипшую к моему лбу? Это был ореол, конечно. Но, говорю, что ты собираешься делать?

— Искать Тавию, — жалобно ответила Дороти.

[193]
«Я так и думал. Но где искать на этот раз?

«Я думал, что справлюсь в канцелярии театра. Может быть, они что-то знают.

«Хорошо, пошли. Я подожду снаружи. Театральные работники, особенно менеджеры и офисные работники, обычно очень заняты и долго вас не задержат».

Это было сказано со всей возможной добротой, но Дороти почему-то похолодело. Она так боялась столкнуться с менеджером. О, если бы она только могла позволить Нэту войти с ней! Но это было бы несправедливо по отношению к Тавии, чью тайну, если она когда-нибудь узнает, она решила сохранить в неприкосновенности. Она должна сделать это в одиночку, и сделать это тайно, чтобы спасти Тавию от возможных последствий ее глупости, если выяснится, что она действительно была с компанией «на дороге».

Еще один квартал, и Нэт и Дороти оказались перед театром, где накануне ходили на спектакль. Они стояли перед огромным открытым вестибюлем, теперь пустым, если не считать нескольких рабочих, которые скребли швабрами выложенный плиткой мраморный пол. Нэт взял Дороти за руку.

[194]
«Вон там кабинет управляющего», — сказал он, указывая на маленькую дверь, на которой не было никаких следов, чтобы отличить ее от многих других, которые открывались из фойе. — Я подожду тебя здесь. Теперь не бойтесь выдвинуться вперед, если его ждет толпа. У нас не так много времени.

Со всей смелостью, которую Дороти могла призвать на помощь, она подошла к маленькой двери, открыла ее и вошла в маленькую прихожую. Она была в кабинете управляющего, и присутствие нескольких других людей, повернувшихся и уставившихся на нее, не успокаивало ее.

[195]
ГЛАВА XX
ДОРОТИ И МЕНЕДЖЕР

Дороти опустилась на стул возле двери. Две или три женщины важного вида беспокойно двигались, ожидая своей очереди пройти за ворота, охраняемые толстым юношей, и предстать перед управляющим в его личных покоях. Другие, более молодые и робкие, сидели совершенно неподвижно на своих стульях, как и Дороти, и девушка могла вообразить, что они молча молятся об успехе в предполагаемой беседе с тем, кто может решить их судьбу. Дороти, казалось, не могла постоянно думать о своих обстоятельствах; она просто сидела и ждала. Юноша у двери личного кабинета резко посмотрел на нее. Несомненно, его интересовало, была ли у нее назначена встреча или ей разрешили войти вне очереди из-за какого-то «притяжения».

Дороти казалось, что само это место звенело призывом к месту, к положению, к удобному случаю, хотя не было произнесено ни слова. Но выражение лиц ожидающих говорило громче слов.

[196]
Наконец девушка в красной шляпе вошла и вышла так быстро, что остальные посмотрели на нее с любопытством. Она пробормотала что-то, что свидетельствовало о том, что с ней обращались не слишком церемонно. Затем мимо Дороти проскользнула очень полная женщина в огромной вуали. Мальчик не сопровождал ее, а пронеслась мимо него, когда вышла девушка в красном. Затем, когда женщина с избытком эвердупуа вышла, мальчик подошел к Дороти.

— Твоя очередь, — сказал он ласково. Затем Дороти пришло в голову, что все до сих пор были добры к ней. Разве эти люди, о которых другие говорили так пренебрежительно, не были почтительны и вежливы с теми, кто, казалось, заслуживал такого внимания? Она чувствовала, что они и вполовину не были такими черными, как их нарисовали.

В следующий момент встревоженная девушка оказалась в личном кабинете менеджера. Комната была маленькая, но не мрачная, несмотря на то, что находилась посреди затемненного театра. На полу лежал прекрасный ковер, а на стенах висело несколько хорошо подобранных картин, которые ярко выделялись при электрическом освещении.

[197]
Пока управляющий, сидевший в большом вращающемся кресле, просматривал какие-то бумаги на своем столе, прежде чем повернуться к Дороти, она имела возможность увидеть, что перед ним висят явно семейные фотографии. На одном была маленькая девочка, а на другом юноша. Конечно, подумала она, мужчина, у которого есть время рассматривать детские фотографии в рабочее время, не может быть таким суровым из-за того, что его время занято девушкой.

"Хорошо?" — внезапно спросил менеджер, развернувшись на стуле, тщательно протирая очки, но, похоже, не глядя на Дороти.

У нее перехватило дыхание. Момент настал. Ее сердце болезненно билось.

- Я... я пришел... спросить, есть ли в ваших книгах имя молодой леди... мисс Октавия Трэверс? ей удалось заикаться. — Кажется, молодая леди из компании «Секрет леди Россмор».

— Трэверс, — задумчиво повторил управляющий, — Трэверс? Мне кажется, у меня есть. Она твоя сестра?"

— Не совсем так, но я всегда считал ее таковой — мы всю жизнь были очень близкими друзьями.

[198]
«Не очень долго, в этом», заметил менеджер с улыбкой. — Но что ты хочешь знать о ней?

— Чтобы узнать ее адрес.

— Дай-ка посмотреть, я поищу, — но если она такая близкая твоя подруга, почему она не прислала тебе свой адрес? Она знала, где будет, — и он многозначительно заговорил.

Слезы навернулись на глаза Дороти, и она почувствовала, что не может позволить себе говорить. Менеджер критически посмотрел на нее. Затем он отложил книгу, которую взял, чтобы свериться с ней.

"Убегать?" он спросил.

"УБЕГАТЬ?" ОН СПРОСИЛ
: «УБЕЖАТЬ?» ОН СПРАШИВАЛ

Дороти кивнула.

— Ну, не расстраивайся из-за этого, моя девочка. Посмотрим, не сможем ли мы найти ее для вас. Но сначала вам лучше рассказать мне историю. Это очень поможет. Видишь ли, когда мы нанимаем девушку, и она оказывается удовлетворительной, у нас нет оправдания для ее увольнения, если только она не достигла совершеннолетия, — и тогда ее родители — конечно… — Но я должен скрывать

все это от ее родителей, — перебил Дороти. «Я должен найти Тавию сам, и я знаю, что когда я это сделаю, она выслушает меня, и все снова будет в порядке».

Дороти заметно дрожала. Менеджер скрестил руки на груди и задумчиво посмотрел на нее.

[199]
«Ты слишком молода, чтобы браться за это», — сказал он наконец. — Но мне нравится твой дух, и я собираюсь помочь тебе. Говорю тебе, дитя мое, сцена не место для юноши, не имевшего опыта жизни в этом мире. Я никогда не поощряю молодых девушек выходить на сцену. Есть много старых персонажей, которых мы можем получить, и тогда опасности меньше. Но эта девушка, которую вы ищете, была примерно вашего роста?

— Да, с очень каштановыми волосами, — ответила Дороти. «И такие прекрасные светло-карие глаза».

— Дай-ка посмотреть, — и снова сверился с книгой. Дороти с тревогой ждала, пока он перелистывал страницу за страницей. Затем он остановился. — Да, вот оно, — сказал он. «Кристина Трэверс. Должно быть, это девушка. Они редко дают правильное имя».

— Да, она могла бы сказать, что Кристина, — признала Дороти. «Девочки в школе для краткости называли ее «Крис».

— Ну, она из компании «ЛРС» — прошу прощения, я имею в виду компанию «Секрет леди Россмор». Мы привыкли его сокращать. Это легкая вещь, которую мы надеваем на наполнитель. Боюсь, дела у него идут не очень хорошо, что, однако, может облегчить вам задачу убедить вашего друга отказаться от него.

[200]
«О, я надеюсь, что смогу!» и Дороти встала со своего места и подошла к столу управляющего. Теперь она потеряла почти весь свой страх и нервозность.

-- Сегодня вечером они играют в Рочестере, -- продолжал управляющий, сверяясь со своим списком. — Потом они едут в Рокдейл… —

Всего одну ночь в Рочестере? спросила Дороти, показывая некоторое удивление и разочарование.

«Ну, думаю, одной ночи хватит для любого места», — смеясь, ответил управляющий. — Однако они могут остаться завтра. Но Рокдейл всего в нескольких милях оттуда. Вы можете легко поймать их в Рокдейле. Могу ли я еще что-нибудь сделать для вас?»

— Нет, спасибо, — и Дороти отвернулась.

«Если я могу сейчас или позже, просто дайте мне знать», — продолжал менеджер. Затем он попрощался с ней и вернулся к своему столу.

Щеки Дороти раскраснелись, когда она подошла к Нэту в вестибюле, где он смотрел, как мужчины раскладывают фотографии выступающих на следующей неделе. Казалось, он совсем забыл о своем двоюродном брате.

— О, это ты? — спросил он, и у него был вид, как будто кто-то вдруг очнулся ото сна. «Я верю, что если бы я простоял здесь дольше, меня бы по ошибке поместили в рамку. Как ты выбрался?
"Вы не должны спрашивать," ответила Дороти любезно. — Видишь ли, я еще не могу об этом сообщить.

«О, очень хорошо. Мне просто интересно… —

Но вы не должны удивляться. Вы согласились быть моим сопровождающим, так что вы должны быть довольны этим. Я могу только сказать вам, что я полностью удовлетворен интервью, которое у меня было».

«Это означает, что наша маленькая подруга Тавия не состоит ни в какой компании. Что ж, я рад этому. Я всегда отдавал ей должное за то, что у нее больше здравого смысла. Но видишь ли, Доро, ты такой романист, что иногда сочиняешь истории из снов. Но я должен сказать, что вы выглядите на десять лет моложе. Должно быть, этот менеджер был хорошим парнем.

— Был, — ответила Дороти, довольная тем, что Нэт, как обычно, сделал поспешный вывод и решил вопрос интервью сам, предоставив ей возможность продолжать, не возражая и не делая никаких объяснений. Она подумала, что в данных обстоятельствах так лучше, что даже Нэт не должен знать правду.
Но как именно она собиралась выполнять оставшуюся часть своей задачи тайно, она не могла точно определить. Однако теперь она привыкла делать каждую часть так, как она представлялась, не планируя дальше на будущее, и таким образом она надеялась, что сможет продолжать до тех пор, пока последнее звено в цепи ее поисков не будет завершено.

«Мы должны получить сувенирные карты», — напомнил ей Нэт, когда они подошли к магазину с красивыми картинками на витрине. «Я просто куплю пачку смешанных — это сэкономит время».

Но Дороти думала не о сувенирных открытках. Ей пришли мысли о пьесе в Рочестере, с Тавией в качестве одного из персонажей — Тавия, которая должна быть робкой в ??своем новом и непривычном окружении, несмотря на ее явное безрассудство, — да, Тавия будет очень напугана тем, что она сделала, Дороти. был уверен в этом, когда девушка, так далеко от дома и друзей, оказалась перед критической публикой в ??театре.

«Если бы я только могла связаться с ней до следующей ночи, — подумала Дороти, — но как это сделать?»

Завтра мальчики отправятся домой, и Дороти, разумеется, придется пойти с ними. Что-то обязательно произойдет — обязательно должно произойти раньше, чтобы помочь ей, — подумала Дороти с уверенностью, которую иногда внушают большие чрезвычайные обстоятельства.
Я полагаю, - заметил Нат, выходя из магазина открыток, -- если бы вы послали одну из этих особенно ярко-красных Тавии в Далтон, она бы прислала ее обратно на следующий же день. почте, желаю вам счастливого Рождества, за все ваши проблемы. Как вы думаете, что бы она сказала, если бы узнала о веселой погоне за ней и обо всех местах, где вы ее искали? И все это время она была в безопасности, как маленькая Бо-Пип.
«Но я не собираюсь посылать ей никаких открыток, пока она не напишет мне первой», — ответила Дороти. «Она должна извиниться передо мной за то, что не написала мне».

— Здесь то же самое, — сказал Нат. — Я буду относиться к ней так же. Дерзкая штучка, — шутливо добавил он, — не отвечать на наши милые длинные письма. Ее следует дать пощечину».

Дороти рассмеялась хорошему настроению своей кузины. Лучше бы он придерживался такого взгляда на дело, чем подозревал бы о реальных фактах. Дороти взглянула на некоторые карточки, пока они спешили обратно в отель.

— Вот еще один, — заметил Нэт, — который как раз подходит к обстоятельствам. Девушка, исполняющая песню, и улыбка — вот что Тавия сделала с тобой, Доро. Мы должны сохранить его для неё.
Да, — рассеянно ответила Дороти, взяв карточку в руку. Это была фотография девушки в хоровом костюме, к которой был приписан соответствующий стих.

— Разве вы не видите, — объяснил Нэт, — теперь у них все сводится к открыткам. Этот предназначен для использования вместо звонка на вечеринку, когда джентльмен устроил девушке театральное развлечение. Она просто отправляет эту открытку обратно, и этого достаточно для формальной благодарности.

«Конечно, это может подойти не только нашему кругу, — признал он, — но для тех, кто пользуется открытками, это несложно, как говорит поэт. Говорю вам, через некоторое время мы сможем вести всю нашу деловую переписку с помощью почтовых отправлений с фотографиями и не будем нуждаться в написании ни слова. Отличный план, Нат (похлопывая себя по левому плечу правой рукой), получи патент на свою новую открытку.
Теперь они добрались до отеля. На веранде было пусто, так как близился час обеда и гости одевались. Нэт оставил Дороти у лифта, предупредив, чтобы она была готова к утру. Затем он поспешил туда, где остановились они с Недом.

ГЛАВА 21.   ПУТЕШЕСТВИЕ В ЧУЖОМ ГОРОДЕ

Несмотря на мужество Дороти и ее усилия держать каждую из своих проблем отдельно, чтобы она могла встретиться и справиться с ними в одиночку, теперь настало время, когда она обнаружила, что сильно озадачена.

Как ей добраться до Рочестера — оставить кузенов и отправиться на поиски Тавии в одиночку? Утро перед отъездом выдалось ясным и ясным, условия самые необходимые для приятной автомобильной поездки, и когда семейство Маркиных нежно помахало рукой на прощание, Жар-птица улетела прочь от входа в отель, а Роз-Мэри осыпала Дороти бесчисленными поцелуями. Внезапно, когда они свернули на улицу, Дороти повернулась к Неду и спросила: «Нед, не мог бы ты позволить мне проехать часть пути домой на поезде? Я не хотел упоминать об этом в гостинице, так как миссис Маркин наверняка забеспокоится, но мне так хотелось вернуться по железной дороге. Вы могли бы просто оставить меня в депо, а затем — вы могли бы остановиться для меня в — вы сказали, что будете ехать через Рочестер на обратном пути?
Нед и Нэт удивленно посмотрели на своего кузена. Что она имела в виду, когда попросила оставить их и отправиться в Норт-Берчленд одна?

«Я знаю, вы находите это странным, — поспешила добавить она, — но на самом деле вы знаете, что я могу путешествовать одна на такое короткое расстояние. Ты же знаешь, что я приехал из Гленвуда один.

— О да, я знаю, — ответил Нат, — но на этот раз мама поручила тебя нам, а вокруг большие города.

-- Но если от машины тебе становится плохо, -- вставил Нат, -- то, конечно, никто не возражает против того, чтобы ты поехал поездом.

— Я бы предпочла, — заявила Дороти, воспользовавшись готовым оправданием Нэта для нее. «Я обнаружил, что есть поезд в восемь тридцать. Тогда, если вы проедете через Рочестер, вы можете встретить меня там. Я могу пойти в какой-нибудь женский клуб и подождать, если я не встречу тебя вовремя на вокзале».

Это был смелый ход, и Дороти чувствовала, что не выдержит дальнейших споров, если мальчики окажут еще большее сопротивление.
«Вы хотите, чтобы мы оставили вас здесь, в депо Буффало?» — как-то ошеломленно спросил Нед. — Да, у меня с собой много денег, и я прекрасно умею путешествовать один. — Но вам, возможно, придется сменить машину, и что, если вас оставят одного в Рочестере на тот случай, если мы сломаемся и не сможем забрать вас?

— Оставаться в Рочестере ничуть не хуже, чем в каком-нибудь месте недалеко от того места, где вы случайно попали в аварию. Надеюсь, у вас их нет. Но я сказал тебе, что я сделаю, если ты не позовешь меня. Я бы остался в каком-нибудь женском клубе. В Рочестере их много, я их читал.

— Что ж, — признал Нед. — Я полагаю, вам следует знать, что вы хотите делать.

— Вот и станция! — воскликнул Нат. — Во сколько, ты сказал, отходит поезд?
— Восемь тридцать, — ответила Дороти. "У нас много времени."

Но когда она поняла, что ей предстоит остаться одной, ехать в поезде в этот чужой, большой город, ей показалось, что она должна закричать на обстоятельства, вынудившие ее на все эти неприятности. Зачем ей обманывать двух своих добрых кузенов и бросать их, чтобы отправиться в это рискованное путешествие в одиночку? И она действительно считала свою предполагаемую поездку опасной, несмотря на ее утверждения об обратном. Это сильно отличалось от путешествия в Гленвуд, когда с ней была Тавия.
Кроме того, путь в горы Новой Англии был по тихому пути, а в этом путешествии она не смела думать дальше. Она должна принять решение немедленно и отправиться — одна — искать Тавию.

— Я куплю тебе пульмановский билет, — довольно мрачно сказал Нед, когда машина подъехала к вокзалу, — но я очень хочу, Доро, чтобы ты поехала с нами. Конечно, в салонном вагоне вы будете в полной безопасности и сможете отдохнуть лучше, чем в Жар-птице. Я позову носильщика, и пусть он присмотрит за вами.

«Спасибо, Нед», — успела ответить Дороти, и, если бы не его поспешность в обеспечении ее комфорта, юноша увидел бы слезы в глазах своего кузена и заметил, что ее руки дрожат, когда Нэт помогал ей выбраться из машины. на платформу вокзала.
-- Я думаю, все-таки вам лучше отправиться прямо в Норт-Берчленд, -- сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал легко и естественно, но сознавая, что тон ее несколько неровен. Теперь она приводила в действие вторую часть своего плана. «Может быть рискованно пытаться подобрать меня в Рочестере. Я могу скучать по тебе, или ты можешь скучать по мне, но если мы оба пойдем своим путем по отдельности, мы обязательно доберемся до Кедр в целости и сохранности без каких-либо задержек.
Что ж, раз уж вы решили бросить нас и ехать поездом, оставив бедную старую Жар-птицу бороться, как она может, без дамы-пассажирки, может быть, так будет лучше, -- согласился Нэт с ошеломленным видом. своего рода способ. Какое-то время он казался совершенно непохожим на Нэта Уайта — совершенно непохожим на юношу, который всегда был готов взяться за слабый конец аргумента и довести его до самого сильного заключения. Вот он отпустил свою любимую кузину в одиночестве на поезде в чужой большой город, когда она была доверена его заботе.

— Вот ты где, Доро, — позвал Нед, выходя из депо, куда он поспешил, как только машина остановилась. — Возьми это, — и он сунул ей в руки несколько купюр, а также билеты. — И прежде всего будь осторожен. Я видел носильщика и дал ему чаевые, чтобы он присмотрел за вами. Теперь вам лучше садиться, и мы оставим вас, так как мы хотим хорошо провести время. До свидания, — и он наклонился, чтобы поцеловать бледную девушку, которая теперь была слишком взволнована, чтобы доверять собственному голосу.
Нэт ласково обнял ее и тоже поцеловал на прощание. Они проводили ее до ожидавшего поезда, а потом носильщик в своем синем мундире, украшенном многочисленными медными пуговицами, помог ей сесть в вагон «Сенека».
ГЛАВА XXII
В ЖУТКИХ БЕДСТВИЯХ

Дороти и раньше путешествовала в салонных вагонах, но никогда не ездила в спальных вагонах, в которых она теперь оказалась. вагоны были переполнены. Неду пришлось покупать билет в спальном вагоне, который днем ??почти ничем не отличался от салонного вагона.

Когда привратник поставил ее чемодан и усадил ее рядом с дамской комнатой для отдыха, сердце Дороти забилось быстрее, и, хотя обстановка была для нее новой и незнакомой, она не проявила к ней никакого интереса. Но когда поезд со свистком тронулся и другие пассажиры начали двигаться, Дороти подняла голову и огляделась.

На мгновение она почувствовала, что была допущена какая-то ошибка. Наверняка это был поезд не для дам, поскольку в поле зрения не было ни одной женщины, вместо этого весь вагон, казалось, был заполнен мужчинами на разных стадиях незавершенных туалетов. Одни поправляли галстуки, проходя через проход, другие завязывали шнурки на ботинках, а некоторые застегивали ремни или натягивали пальто.
Тогда она впервые заметила, что вагон был спальным, потому что внутри было так темно из-за навеса поезда, когда она вошла, что она не могла сказать, что это было. Она увидела койки по обеим сторонам с тяжелыми занавесками вдоль прохода. Только одна или две кровати были задвинуты и превращены в кресла, подобные тому, которое она занимала.

Дороти была раздражена. Должна ли она совершить свое одинокое путешествие в компании с автомобилем, полным мужчин? Она рассчитывала, планируя свое путешествие, что в карете, в которой она должна была ехать, были другие девушки и дамы и что она могла бы обратиться к ним в случае необходимости. Но целая машина полна мужчин!

Она огляделась в поисках маленькой электрической кнопки вызова и, найдя ее в створке сбоку от окна, сильно нажала на нее. Прошло некоторое время, прежде чем портье ответил, поскольку на всем его пути вездесущие мужчины требовали его внимания для различных услуг. Но, наконец, он дошел до конца вагона, где девушка в синей матроске сидела, очень чопорная и чопорная, ожидая его.
— Это… э… женская машина? — робко спросила она.
«Дамский автомобиль? О, да, мисс. Все в порядке. Это машина для Рочестера».

— Но я… никогда раньше не ездила в такой машине, как эта, — возразила Дороти, оглядывая мужчин, которые все еще боролись в проходах с различными предметами одежды, не поддающимися воздействию огнеупоров.

На мгновение портье казался озадаченным. Затем он вдруг понял возражение Дороти.

— О, это только джентльмены собираются уходить, мисс. Они все скоро выйдут, и у вас будет больше места. Что я могу для вас сделать, мисс?

«Нет», и Дороти только что сдержалась, чтобы не добавить «спасибо», что, по ее мнению, было бы не совсем уместно и показало бы, что она не привыкла к вниманию носильщика. Затем цветной дежурный направился по проходу, а единственная девушка в машине прижалась лицом к оконному стеклу и задумалась о предстоящей ей задаче.
Теперь она не беспокоилась о машине и пассажирах. Если все в порядке и она благополучно доедет на нем до Рочестера, это все, что ей нужно было обдумать. Конечно, было бы менее одиноко, если бы с ней были обычные пассажиры дневного автобуса, но она думала, что Нед выбрал эту машину, и она чувствовала, что он знает лучше. Кроме того, носильщик сказал, что мужчины быстро покидают свои места, и как только они это сделали, цветной человек превратил складные кровати в широкие бархатные сиденья, подобные тем, которые занимала Дороти.

Когда эти сиденья заменили висячие занавески и удобные места заняли мужчины, которые так недавно спали, хотя среди них не было женщин, Дороти оправилась от первого приступа смущения. Все пассажиры выглядели джентльменами, и ни один из них, казалось, даже не взглянул в ее сторону, хотя они, должно быть, поняли, как странно, что хорошенькая девушка оказалась единственной женщиной-пассажиром.

Когда судорога чистки одежды, в которую бросился носильщик, наконец прошла, за этой операцией Дороти не могла не следить, потому что она была сделана с такой быстротой, и когда мужчины отправились в вагон-ресторан на завтрак или погрузились в свои газеты , она попыталась наметить программу своего дня.
«Я сойду в Рочестере, — сказала она себе, — а потом спрошу о театре «Критерион». Она взглянула на клочок бумаги, который так бережно носила в маленькой коричневой кожаной сумочке. «Тогда, — продолжала она, — если компания уедет из Рочестера, я поеду в Рокдейл. Но если стемнеет! — воскликнула она низким воплем ужаса. «Если стемнеет и я останусь совсем один в чужом городе!»

Затем пришла мысль о людях дома и о том, как они будут волноваться, если наступит ночь, а она не доберется до них. Была ли когда-нибудь девушка в таком положении?

Всякие опасности мелькали перед ее разумом, и теперь, хотя и слишком поздно, она остро осознала, как непригодна юная девушка для того, чтобы справляться с большим, чуждым миром, как мало мир заботится о нежных девичьих чувствах, как холодна и бессердечна это когда она пытается пробраться по улицам города в одиночестве, но со всех сторон окружена толпой других людей.

«Но Тавия должна была пройти через это, — заключила Дороти, — и я не должна быть менее храброй, чем она».

Поезд из Буффало в Рочестер несколько задержался, поэтому Дороти добралась до последнего города почти в полдень.

На клочке бумаги у нее был адрес театра, который она хотела посетить, а на кассе она узнала, где находится это здание. Затем она отправилась в путь, ни разу не взглянув на витрины, заполненные замечательными витринами всех видов. Вскоре она нашла увеселительное заведение и, войдя в вестибюль, подошла к кассе и робко спросила: --

Не могли бы вы сказать мне, где сегодня играет труппа "Секрет леди Россмор"?
Мужчина пристально посмотрел на нее. Затем он улыбнулся так иронически, что сердце Дороти болезненно стукнуло, а к горлу подступил большой ком.
— Компания «Секрет леди Россмор», — повторил он с самым долгим и отвлекающим тоном. — Я думаю, их нет. Это вниз и наружу. Вчера вечером я не играл в доме, достаточно большом, чтобы оплатить счета за газ.

— А члены компании? — спросила Дороти срывающимся голосом.

«Хм! Как я должен знать?" — спросил он с насмешкой. — Может быть, в тюрьме за то, что не заплатил по счетам правления.

На мгновение Дороти почувствовала, что должна вскрикнуть и сказать ему, что это дело очень важно для нее, что она должна найти молодую и одинокую девушку, которая была членом компании; но она поняла, что он за человек, и ее здравый смысл утвердился.
«Но есть ли в этом городе члены отряда?» она храбро настаивала, пытаясь сохранить свою храбрость, чтобы получить ключ к разгадке местонахождения Тавии.

— В этом городе? — повторил он с той же отвлекающей протяжностью. "Ну нет. Им удалось выбраться отсюда до того, как шериф успел прикрепить их багаж и декорации, что он и был готов сделать. Они, безусловно, были самой бедной труппой из всех, что когда-либо были в этом театре. Это было ужасно. О нет, они не осмелились остаться здесь. — Тогда куда они пошли?
«Рокдейл был их следующим забронированным местом, но, может быть, они не осмелились пойти туда, опасаясь, что впереди было отправлено какое-то известие», — усмехнулся продавец билетов.
«Как я могу добраться до Рокдейла?» — спросила девушка, пытаясь сдержать слезы.

«Конечно, добраться туда на поезде», — и мужчина снова повернулся к газете, которую читал, когда вошла Дороти. Возможно, он был зол, потому что она не купила билет на нынешний аттракцион. -- Если хотите... будьте так любезны, направьте меня, -- умоляла Дороти. - Я здесь чужой, и я должен найти... молодую девушку из этой компании. Что-то в её голосе и манере, казалось, тронуло довольно равнодушного человека, потому что он выпрямился в своем высоком кресле и посмотрел на Дороти прямо и более ласково.

«О, это так, не так ли? Я не знал. У меня много глупых девчонок, которые всегда спрашивают о туристических компаниях после того, как уехали отсюда, и я подумал, что ты можешь быть одной из них. Сейчас ты разговариваешь. Да, конечно, безусловно. Если вам нужно найти кого-нибудь, связанного с этой компанией, вам лучше поторопиться, потому что я думаю, что к этому времени их уже почти не осталось. Я слышал, что они долго уносили свои чемоданы отсюда. Знаешь, задержан за доску. Но, конечно, они привыкли к таким вещам».

Дороти ухватилась за медные перила перед собой и отвернулась от окна. Ей казалось, что она больше не может выносить завуалированные инсинуации мужчины. Но это могло быть неправдой, конечно же, не могло быть правдой, это была всего лишь его жестокая, дразнящая манера поведения. Тавия не могла быть в таком бедственном положении.

"Как я могу попасть туда?" — повторила Дороти.

«Если вы хотите попасть в Рокдейл, — после паузы ответил продавец билетов, — вы можете сесть на поезд в двенадцать сорок пять».
"Спасибо," пробормотала Дороти, головокружительно поворачиваясь к улице, чтобы идти к станции она так недавно покинула. Как ей удалось добраться до места, она никогда не знала. Огромные здания по пути, казалось, вот-вот рухнут ей на голову. Ее виски пульсировали, а глаза стреляли полосами мигающего света. Колени под ней дрожали. Если бы только она успела поесть! Но она не должна опоздать на этот поезд. Возможно, последний в этот день.

Сквозь толпу ожидающих она пробралась к кассе и купила картонку, дающую право на поездку. Она узнала, что поезд опаздывает и что ей придется подождать десять минут. Благодарная за эту передышку, Дороти повернулась к маленькому обеденному прилавку, чтобы взять бутерброд и кофе. Но, не дойдя до конца большого склада, где продавались закуски, вдруг остановилась — кто-то схватил ее за юбку.

Быстро повернувшись, Дороти увидела присевшую, съежившуюся фигуру, которая почти ползла, чтобы спрятаться в толпе.

"Девочка!" воскликнула Дороти, пытаясь стряхнуть хватку на ее юбке. "Отпусти меня! Что ты хочешь?"

— Ты меня не знаешь? — прошептало несчастное существо. — Посмотри еще раз, разве ты не знаешь, Урания, цыганка?
Тогда под лохмотьями и возрастом, который, казалось, за столь короткое время скрыл личность этой молодой девушки, Дороти действительно узнала Уранию. Какой несчастной, какой несчастной она была; и даже под угрозой ареста, если ее увидят попрошайничающей в депо.

— Не отворачивайтесь от меня, мисс! взмолилась несчастная цыганка. "Пожалуйста, помогите мне!"

Она протянула Дороти грязную, дрожащую руку. Ворота поезда в Рокдейле были распахнуты, и Дороти почувствовала, что время почти истекло.

— Тебе пора домой, — сказала она, бросая монетку на протянутую ладонь.

«Да, да, я хочу домой», — закричала девушка, и Дороти боялась, что ее голос привлечет внимание в толпе. Но пассажиры были слишком заняты бегом к своим поездам, чтобы обращать внимание на что-то еще. — Я хочу домой, — взмолилась Урания. — Вы должны отвезти меня домой, это ваш прекрасный кузен — мальчик с волосами цвета ириски — привел меня сюда!

"Что!" — воскликнула Дороти. — Как ты смеешь говорить такое?
— Тогда спроси его, если это не так. И спроси у него, не был ли он час назад на этой самой станции, кого-то искал, наверное, ту рыжеволосую девушку.
Вы хотите сказать, что видели сегодня здесь моего кузена? — выдохнула Дороти. "Приходить; скажи мне правду, и ты поедешь домой, я сам отвезу тебя домой, только скажи мне правду.

«Да, я сделаю это», — ответила девушка. — Ну, он и его брат пришли сюда час назад. Они спросили мужчину у окна, видел ли он молодую девушку с коричневой сумочкой. Я стоял рядом, чтобы слушать, но держался вне поля зрения. Затем они снова умчались, прежде чем я успел попросить у них пенни или бросить этому франту, что меня довела до этого та поездка, которую он дал мне в машине».

— Не говори так! воскликнула Дороти, очень потрясена. — Ты хочешь вернуться в лагерь, где живут твои люди? Она была слишком ошеломлена этой новостью, чтобы спорить с диким существом.

— Да, о, да, обратно в лагерь! и глаза Урании вспыхнули. «Они примут меня обратно. Даже Мелея не выгнала бы меня теперь, потому что я болен и опечален».

Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, что, по крайней мере, в этом девушка говорила правду.
— Пойдем, — приказала Дороти, — я позабочусь о тебе. Но сначала я должен получить что-нибудь поесть. У нас есть несколько минут.
Не обращая внимания на внимание, которое она привлекла тем, что едва не затащила нищенку к обеденной стойке, Дороти направилась туда и заказала кофе и бутерброды для обеих. Она торопливо распорядилась своей долей, лишь немного отставая от Урании, которая ела как с голодухи. Затем, торопливо раздобыв еще один билет, она бросилась в дверь, сопровождаемая цыганкой, которая, казалось, восприняла все это как должное.

Поездка была, по большей части, бесшумной. Дороти была занята своими мыслями, а цыганка почти боялась говорить.
— Но ты проводишь меня до моего дома — до лагеря? — умоляла она однажды.
— Да, — ответила Дороти. — Но вы должны набраться терпения — у меня есть кое-что поважнее, чем нужно заняться в первую очередь. — Я могу подождать, — ответила маленькая цыганка. Станция Рокдейл представляла собой кирпичное здание со скромным залом ожидания для женщин-пассажиров в дальнем конце. Именно туда Дороти взяла Уранию, когда они сошли с поезда, который уносился вдаль. В комнате не было ни одного человека, чему Дороти радовалась, так как она уже испытывала значительные трудности, путешествуя с Уранией по обычным маршрутам. -«Теперь оставайся здесь, — сказала она цыганке, — а я пойду и принесу тебе что-нибудь. Вы должны обязательно оставаться в этом уголке, и есть осторожно, чтобы не наделать крошек. Если станционный смотритель заговорит с вами, пока меня нет, просто скажите ему, что вы ждете... даму, которая сказала вам не покидать эту комнату, пока она не вернется.

Достаточно охотно Урания опустилась на угол скамьи и попыталась улыбнуться Дороти с благодарностью. Но Дороти была слишком взволнована, чтобы заметить слабое усилие. Она поспешила в магазинчик против вокзала, купила сухариков и пирожных и, отдав сверток в руки цыгану, с еще одним предостережением снова пошла, на этот раз искать Ликейский театр.
Дороти казалось, что любое место должно быть легко найти в маленьком городке, и когда человек на улице указал ей в театр, она не удивилась, обнаружив, что он находится всего в нескольких кварталах от депо.
Торопясь, она дошла до большого зала, ибо лицей, несмотря на свое название, был не чем иным, как большим загородным залом, с дополнительным притяжением железных пожарных лестниц. Она постучала в большую широкую деревянную дверь, но вскоре обнаружила, что помещение заперто и, по-видимому, пустынно. Она навела ряд расспросов мальчикам, которых видела поблизости, но вся информация, которую она смогла получить от мальчишек, сводилась к смеху и «шуткам» о том, что компания потерпела неудачу в своей попытке подарить людям из Рокдейла Намек на то, в чем заключался «Секрет» леди Россмор. Оказалось, что компания прибыла в город, но тут же столкнулась с юридическими проблемами из-за каких-то неприятностей в Рочестере.

— А где члены компании? — спросила Дороти одного мальчика, который был крупнее своих товарищей и не был так готов подшучивать над несчастными.

— Некоторые, я думаю, ушли домой, если у них есть дома, — некоторые околачиваются вокруг отеля, где их чемоданы были привязаны, как только их принес багаж, — некоторые сидят на скамейках в зелени. Кажется, никто из них сегодня не обедал, для них гостиничные люди ничтожно малы. "Где находится отель?" — Это гостиница, вон там, — ответил мальчик, указывая на здание на противоположном углу. — Особняк, как его называют, хотя я никогда не видел особого особняка рядом с этим старым амбаром.
День клонился к концу, и Дороти чувствовала, что должна сделать все возможное, чтобы вернуться в Норт-Берчленд этой ночью, поскольку она знала, что должна сделать это ради самой себя. Итак, поблагодарив мальчика, она поспешила в гостиницу и, наводя справки о шезлонгах на широкой низкой веранде, была направлена ??в контору.

Она задала несколько вопросов о местонахождении членов театральной труппы, но человек за грязным старым столом был склонен наводить справки сам, а не отвечать на вопросы Дороти. Он хотел знать, звонила ли она, чтобы рассчитаться за кого-нибудь из «парней», а если нет, то требовал знать, принимает ли она его за бюро информации или за общественный граммофон, и восхитительно усмехнулся своему скудоумию.

— Я не слежу за каждой театральной труппой, штурмующей сараи, — прорычал он. — Как бы я ни старался следить за их багажом и следить, чтобы они не содрали с меня шкуру — это моя игра в таком случае.

Дороти умоляла его предоставить ей любую информацию о местонахождении любой девушки или женщины из труппы, но он был уродлив, очевидно, из-за потери денег или покровительства в связи с театральным фиаско, и не дать столько, сколько ободряющее слово. Дороти огляделась, но не могла видеть никого, кто, казалось бы, был актером или актрисой. Она научилась в меру знать тип. Довольно больная и обескураженная, она отвернулась. Как она могла сдаться сейчас, когда чувствовала, что Тавия должна быть почти в пределах слышимости ее голоса? Как громко кричало ее сердце! Наверняка какая-то добрая судьба донесет этот крик до слуха Тавии и приведет ее к ее подруге Дороти, ибо теперь Дороти чувствовала, что вряд ли сможет продвинуться дальше в своих утомительных поисках.

Она услышала, как поезд подъезжает к станции и идет дальше, не делая остановок.

«Ах, — подумала Дороти, — если бы мы могли поскорее вернуться на поезд! Но я не могу ее бросить! Я должен… должен найти ее, где бы она ни была!

Измученная и обескураженная, она опустилась на обочину, на травянистую площадку, где улица переходила в загородный парк. Она чувствовала, что должна заплакать — ей будет лучше, когда она заплачет — там, в одиночестве — вдали от жестоких людей — вдали от кажущейся жестокой судьбы, которая так безжалостно подгоняла ее сверх ее сил — сверх настоящей силы человеческого терпения. . Была ли в тот момент такая несчастная девушка, как Дороти Дейл? Да, она позволит себе хорошенько выплакаться — она знала, что это успокоит ее нервы — и тогда она сможет продолжить.
Грубые мальчишки, игравшие рядом, увидели девушку, сидевшую у дороги, и то ли из доброты, то ли из любопытства поспешили туда и остановились, глядя на Дороти в почтительном молчании.
— Они тебе что-нибудь сделали? — спросил маленький человечек с оттенком мести в его тихом, пронзительном голосе. «Ребята из отеля слишком свежи, и мой фейдер уходит — он собирается что-нибудь сделать с ними, если они не остерегаются».

— Да, — сказал другой. — Его шериф — шериф, и он пойдет им на покой, если они не будут платить по собственным счетам, из-за всех этих разговоров о том, чтобы придержать выставочные сундуки.

Дороти подняла голову. Наверняка эти мальчишки пытались утешить ее по-своему грубо, но искренне. Возможно, они могли бы помочь ей найти Тавию.

«Кто-нибудь из вас знает, где сейчас девушки из этой компании?» — спросила она всех мальчиков. «Я ищу девушку с каштановыми волосами…»
Она резко остановилась, поняв, насколько бесполезно давать этим мальчикам описание Тавии. «Я видел девушку в большой шляпе и с маленькой сумкой, и я знаю, что она была остроумна», — предложил рыжеволосый мальчишка. — Я был рядом с ней, когда она купила пирожных за пять центов у Руни, а после этого я видел, как она сидела на скамейке в зеленом цвете. -"Честный?" — строго спросил мальчик постарше, обращаясь к тому, кто дал информацию. «Не шути, Сигнал, иначе мы погасим твой красный свет», — это намек на блестящие волосы мальчика. — Мы хотим помочь этой девушке найти юную леди, не так ли, ребята?

«Конечно», — прозвучал готовый хор.
— Я видел её, — запротестовал Сигнал, проводя рукой по своим огненным кудрям и взъерошивая их, пока они не стали похожи на горящую кучу хвороста. — Я видел ее меньше часа назад.
"Где?" спросила Дороти, нетерпеливо.
«На скамейке в зелени». И парень указал дорогу Дороти.

Она прошла по дороге до конца, и там перед ней раскинулась открытая поляна, или зелень, как называли ее мальчишки. В центре был небольшой парк, где красивый фонтан поднимал в воздух брызги газированной воды. Вокруг него были расставлены скамейки под тенистыми беседками, образованными нависшими кустами, а кусты отделяли сиденья и скрывали их.
Дороти пошла прямо к фонтану. Она опустилась на скамейку, где могла смотреть на журчащую воду и слушать прохладный звон, когда она падала в таз. Сквозь брызги пробивалось солнце, создавая небольшую радугу.

Это выглядело как знак надежды, но она была слишком обескуражена и подавлена, чтобы верить в это. Она хотела увидеть Тавию; но где она была? Здесь был парк, о котором говорили мальчики, но пропавшей девушки не было видно.

Дороти чувствовала, что не может оставаться там долго. После нескольких минут отдыха она встала, чтобы обойти небольшой парк, надеясь, что могла не заметить какое-нибудь место, где могла быть Тавия. Проходя через кусты, она увидела юбку девичьего платья, видневшуюся на краю тропинки. Это привлекло ее внимание. Она свернула на тропу.

Там сидела девушка, очень несчастная на вид девушка, спрятав голову в руки, лежавшие на спинке скамьи. Дороти видела, как вздымаются ее плечи от тяжелых рыданий.

Она начала! Она затаила дыхание! Это выглядело так, как будто — но неужели это была она — не так ли — она боялась задать себе вопрос.
Девушка на скамейке подняла заплаканное лицо. Она внимательно посмотрела на Дороти.

«Тавия!» — закричала Дороти, бросаясь вперёд.
«Дороти!» — повторила Тавия.

Началась спешка, и в следующее мгновение Дороти Дейл крепко сжимала Тавию в своих объятиях, бормоча снова и снова:
«Тавия! Уважаемая Тавия! Я нашел тебя наконец! О, я так рада!»
Тавия могла только рыдать.
231 стр. * ГЛАВА 23. СЕКРЕТ — ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Прошло несколько мгновений, прежде чем любая из девушек смогла заговорить после того первого взрыва эмоций и удивления. Но Дороти была слишком счастлива, чтобы долго плакать — даже слезы радости, которые на мгновение переполняли ее.

Тавия была бледна, и ее глаза были красными от сильного плача. Ее несчастное положение было очевидно с первого взгляда, и этого было достаточно, чтобы Дороти снова сжала ее в объятиях и прижала к себе еще крепче, чем когда-либо. Она забыла о своей физической слабости теперь, когда нашла Тавию, и чувствовала, что должна поторопиться привести свою дорогую подругу в состояние ума, которое могло бы помочь ей забыть о печальных переживаниях, через которые она прошла.

«Тавия! Тавия, дорогая, — прошептала Дороти, когда девушка снова заплакала, — подними глаза и забудь обо всем — ради меня, забудь. Я так долго искал тебя, но теперь я нашел тебя. Пойдем со мной, и мы будем такими же, как всегда». [232]
«О, как я могу?» — воскликнула несчастная девушка. «Кто теперь будет смотреть на меня? Как я могу снова встретиться с людьми? О, Дороти, отпусти меня навсегда! Я не вынесу позора!» и она жалобно стонала в своей горькой тоске.
— Но, Тавия, ты действительно не имела в виду ничего плохого, — сказала Дороти, взяв дрожащие руки в свои, которые едва ли стали менее взволнованными.

— Нет, я никогда не хотела поступить неправильно, — сказала Тавия, подняв голову со своей прежней гордой осанкой. — Я нарушил данное вам обещание — я слушал эту девушку в Рочестере — она передала мне письмо к одному из театральных менеджеров в Буффало. Я только хотел сделать себе имя — удовлетворить свои амбиции — я хотел заработать денег, чтобы вернуться в школу — ты же знаешь, что у нас больше не было… —

Бедняжка! — прошептала Дороти. — Это было? Не волнуйся так. Никто никогда не узнает. Я не сказала даже Нэту, и мы навсегда сохраним это в тайне между собой. Пойдем со мной, дорогая», когда Тавия, казалось, повеселела. — Я должен добраться до Норт-Берчленда сегодня ночью. О, если бы вы когда-нибудь знали, сколько времени я провел, убегая от мальчишек! И она продолжала торопливо в течение нескольких минут. 
«И ты прошла весь путь одна, Дороти Дейл? Ты спас меня вопреки моей воле! заявил Тавия, почти трагически. «Да, я вернусь. Я могу смотреть им всем в лицо, потому что я только пытался работать и не хотел никого обманывать дольше, чем это было бы необходимо мне для начала. Но теперь, Дороти, с меня этого достаточно. Куда ты хочешь, чтобы я пошел?»

— Значит, все было не так хорошо, как ты думал? спросила Дороти, желая услышать некоторые из переживаний Тавии.

"Хороший?" В голосе Тавии невозможно было скрыть отвращение. — Это было ужасно, Дороти! Это была обычная штурмовая компания! Игра на одну ночь! У нас никогда не было хороших домов. Они сказали, что это из-за того, что был летний сезон, но я думаю, это из-за того, что пьеса была очень плохой. Мы не получали всю нашу зарплату и половину времени не доедали. Тогда шоу «лопнуло»!»
— У тебя была хорошая часть, кажется, они так это называют?
«Хорошая роль? Скажи, Доро, — и Тавия действительно снова стала прежней. «У меня была идея, что я должна быть леди Россмор или, по крайней мере, одним из членов семьи». -«Не так ли?»
«Я должен сказать, что нет! Я была Люси, горничной, и единственный раз, когда я была на сцене, была, когда я протирала воображаемую мебель. А что касается моих строк — ну, у меня была очень тяжелая и сильная мыслительная часть». — О, Тавия!
— Это мой театральный опыт, — ответил Тавия. — О, Доро, я очень несчастна, — снова заплакала она.

"Ничего страшного, дорогая. Теперь вытри глаза, с тобой все в порядке. Я… О, я так счастлива, что снова нашла вас. Возвращайся со мной на станцию. Мне тоже нужно кое-кого привести домой. Урания, цыганка — ты, наверное, помнишь ее в Гленвуде, — она пыталась увидеть мир и мельком увидела его. Бедняжка, она очень больна и несчастна».

Затем, когда они поспешили из парка, Дороти рассказала Тавии, что ей пришлось потрудиться, чтобы посадить Уранию в поезд. Тавии пришла в голову счастливая мысль, и она с яркой улыбкой сказала:
«У меня есть! В этой маленькой сумочке — кстати, весь багаж, который у меня остался, — у меня очень тихий костюм. Я использовала его в пьесе, потому что иногда мне приходилось брать две или три роли, если одна из других девушек была больна, но их никогда не было много — роли, которые я имею в виду. Мы можем надеть этот костюм на Уранию. 235 Таким образом, возможность помочь кому-то еще хуже, чем она сама, казалось, приносила Тавии пользу, поскольку ее доброе сердце всегда побуждало ее к действиям такого рода. Это был шаг назад в прежнюю жизнь.На станции они застали Уранию в полном волнении. — Молодые люди были здесь! — воскликнула она, обращаясь к Дороти. — И они пошли вас искать. Я не осмелился заговорить с ними, но выглянул и услышал, как вокзальный сказал им, куда он видел, как вы пошли, и они снова улетели в своем мусорном фургоне, как сумасшедшие. О, мисс, я бы хотел, чтобы они нашли вас, а они выглядели такими усталыми и почти не разговаривали, как будто я всегда их слышал, такие вежливые и милые. -
«Нед и Нэт здесь, в Рокдейле!» воскликнула Дороти, вне себя от радости в новости. — Вот, Урания, иди в ту комнатку и надень вещи, которые ты найдешь в этом мешке, — и она протянула цыганке Тавию саквояж.
— Я помогу ей, — вызвалась Тавия, рада быть полезной Дороти.
— Запомни, Тавия, — сказала Дороти тихим голосом, — с кем бы мы сейчас ни встретились, говорить буду я. Это мой большой секрет, и вы должны позволить мне позаботиться о нем. У вас есть какой-нибудь багаж? О, я забыл, весь багаж компании, я думаю, удерживается за долги.
— Не мое, — быстро ответила Тавия. — Все, что у меня есть, — в моем чемодане. Он был таким маленьким, что они позволили мне оставить его себе. Им нужны были только сундуки, а у меня их не было. Я путешествую налегке».

«Ну, а теперь поторопитесь и приготовьте Уранию», — сказала Дороти. Она подошла к двери женской комнаты ожидания. Вдруг ей почудилось, что она услышала — да — точно, это был гудок Жар-птицы! — О, Тавия! она позвала. "Вот они идут! Торопиться! Быстрее, Урания! Тавия! Мы все должны быть там вместе, когда они появятся.

Тут автомобиль в облаке пыли понесся к станции. На платформу поспешили Дороти, Тавия и Урания, последняя широко улыбалась в своем новом наряде.
— Ну, я сдаюсь! — воскликнул Нэт, первым выйдя из тяжело дышащей машины. — Если ты не устроила нам веселую погоню, Дороти! Мы забеспокоились после того, как вы ушли от нас, и мы выслеживали вас с места на место. Думал, что мы потеряли тебя здесь. О, это была веселая погоня.
— Рада, что было весело, — воскликнула Тавия, забыв, что Дороти должна говорить все.
- Да, я бы сказал, -- вмешался Нед, -- и она убежала, чтобы встретить вас, даже не дав нам намёка... -- Ну, Нед, не сердись, -- ласково сказала Дороти. «Посмотрите, какую большую вечеринку вам предстоит забрать домой. И вы не должны ругать девочек, потому что мы имеем такое же право, как и вы, мальчики, совершать совместные прогулки. Мальчики были слишком довольны, чтобы спорить или злиться. На самом деле, они очень плохо провели время с тех пор, как Дороти «сбежала», как они это называли. Теперь им ничего не хотелось, кроме как сесть в машину с девушками и мчаться домой.
— У вас есть место для Урании? — спросила Дороти. — Она может встать между сиденьями? — Да, конечно, — согласился Нед. "Достаточно места. Все на борт.
«Позвольте мне залезть под сиденье», — запротестовала цыганка. — Вот так я и вышел.

"Значит это было!" сказал Нат. — Я почти забыл о вас, юная леди. Это девушка, — продолжал он, обращаясь к остальным, — которая украла меня в тот день, когда я приехал в Далтон, Дороти. На самом деле она ехала под задним сиденьем, где пряталась ночью. Знаешь, она издала звук, который, как мы думали, был грабителем. Однако она ускользнула от меня, когда я пошел за ней, так что теперь она должна ехать на открытом воздухе, где я могу не спускать с неё глаз.
«О, Урания! Вы сказали… — начала Дороти, думая о том, что сказала цыганка о том, что Нэт увез её.
— О, пожалуйста, не будь со мной строга, — умоляла Урания. «Я был так несчастен, что не знал, что говорю. Это правда, как он говорит, и это все моя вина. Я убежал. Он не взял меня». Дороти села рядом с Недом. Тавия сидела на своем обычном месте с Натом. Затем Урания присела на корточки, в истинно цыганской манере, на пол машины у их ног. «Думаю, мы все-таки успеем», — прокомментировал Нед, более полно включив мощность и выжав сцепление. — Мы должны быть дома около семи, но для этого нам придется немного ускориться. К счастью, все почти ровно.
— А когда мы вернемся домой, — вмешался Нэт, — вам, девочки, придется признаться и рассказать всю историю. Нет серийника для нашего. Мы хотим, чтобы он был завершен одним номером». 
«В самом деле, мы не будем делать ничего подобного!» — воскликнула Дороти. «Мы не собираемся говорить вам ни единого слова. Мы вернемся домой вовремя, согласно договоренности, и у вас нет причин придираться. Тавия приедет в Норт-Берчленд, как и обещала в начале сезона. Она была слишком занята, чтобы прийти раньше, — и Дороти улыбнулась. — А если у нас действительно есть о чем поговорить, то не ждите, что вы все знаете. У девушек должны быть секреты, иначе они не были бы девушками, и теперь у нас есть свои».
— Да, — тихо согласилась Тавия, любяще глядя на свою подругу, — это великий секрет Дороти, и, думаю, я помогу ей сохранить его.

А пока они мчатся к Норт-Берчленду, мы ненадолго попрощаемся с Дороти, Тавией и мальчиками. Дороти хранила тайну, как и Тавия, и никто никогда не знал истинного значения отсутствия Тавии и почему Дороти так стремилась найти ее. Театральная затея никогда не разглашалась благодаря такту и способностям Дороти, ибо она показала, что с некоторыми вещами справляется даже лучше, чем ее кузены.

«Ну, в конце концов, это была славная поездка в Буффало», — заметил Нат, когда они приблизились к Норт-Берчленду.  - Так оно и было, -- согласилась Дороти. Затем она задумалась, будет ли у нее когда-нибудь еще столько приключений. Ей и в голову не приходило, что готовит будущее, о чем я расскажу в другом рассказе, который я назову «Дороти Дейл и ее приятели».
— Бегаем, да? — сказал Нед, когда «Жар-птица» пронеслась над проселочной дорогой.

— Я… я не против, — запнулась Тавия. Затем она повернулась, чтобы прошептать Дороти. — Я так благодарна, что оставила… это позади! Дороти только улыбнулась, но по этой улыбке было видно, что она все прекрасно понимает.

КОНЕЦ. 240 страниц
*******
Copyright, 1909, by
Cupples & Leon Company

Dorothy Dale’s Great Secret

CONTENTS

CHAPTERPAGE
I. An Automobile Ride 1
II. Tavia Has Plans 17
III. A Cup of Tea 28
IV. The Apparition 39
V. An Untimely Letter 47
VI. On the Lawn 55
VII. At Sunset Lake 63
VIII. A Lively Afternoon 72
IX. Dorothy and Tavia 79
X. Leaving Glenwood 88
XI. A Jolly Home-Coming 96
XII. Dorothy is Worried 109
XIII. Little Urania 118
XIV. The Runaway 129
XV. A Spell of the "Glumps" 139
XVI. Dorothy in Buffalo 147
XVII. At the Play 161
XVIII. Behind the Scenes 172
XIX. The Clue 183
XX. Dorothy and the Manager 195
XXI. Adrift in a Strange City 205
XXII. In Dire Distress 211
XXIII. The Secret—Conclusion 231
[1]
DOROTHY DALE’S GREAT SECRET

CHAPTER I
AN AUTOMOBILE RIDE

“There is one thing perfectly delightful about boarding schools,” declared Tavia, “when the term closes we can go away, and leave it in another world. Now, at Dalton, we would have to see the old schoolhouse every time we went to Daly’s for a pound of butter, a loaf of bread—and oh, yes! I almost forgot! Mom said we could get some bologna. Whew! Don’t your mouth water, Dorothy? We always did get good bologna at Daly’s!”

“Bologna!” echoed Dorothy. “As if the young ladies of Glenwood School would disgrace their appetites with such vulgar fare!”

At this she snatched up an empty cracker box, almost devouring its parifine paper, in hopes of finding a few more crumbs, although Tavia had poured the last morsels of the wafers down her own throat the night before this conversation took place. Yes, Tavia had even made a funnel of the paper and “took” the powdered biscuits as doctors administer headache remedies.

[2]
“All the same,” went on Tavia, “I distinctly remember that you had a longing for the skin of my sausage, along with the end piece, which you always claimed for your own share.”

“Oh, please stop!” besought Dorothy, “or I shall have to purloin my hash from the table to-night and stuff it into—”

“The armlet of your new, brown kid gloves,” finished Tavia. “They’re the very color of a nice, big, red-brown bologna, and I believe the inspiration is a direct message. ‘The Evolution of a Bologna Sausage,’ modern edition, bound in full kid. Mine for the other glove. Watch all the hash within sight to-night, and we’ll ask the girls to our clam-bake.”

“Dear old Dalton,” went on Dorothy with a sigh. “After all there is no place like home,” and she dropped her blond head on her arms, in the familiar pose Tavia described as “thinky.”

“But home was never like this,” declared the other, following up Dorothy’s sentiment with her usual interjection of slang. At the same moment she made a dart for a tiny bottle of Dorothy’s perfume, which was almost emptied down the front of Tavia’s blue dress, before the owner of the treasure had time to interfere.

[3]
“Oh, that’s mean!” exclaimed Dorothy. “Aunt Winnie sent me that by mail. It was a special kind—”

“And you know my weakness for specials—real bargains! There!” and Tavia caught Dorothy up in her arms. “I’ll rub it all on your head. Tresses of sunshine, perfumed with incense!”

“Please stop!” begged Dorothy. “My hair is all fixed!”

“Well, it’s ‘fixest’ now. The superlative you know. I do hate your hair prim. Never knew a girl with heavenly hair who did not want to make a mattress of it. I have wonderfully enhanced the beauty of your coiffure, mam’selle, for which I ask to be permitted one kiss!” and at this the two girls became so entangled in each other’s embrace that it would have been hard to tell whom the blond head belonged to, or who might be the owner of the bronze ringlets.

But Dorothy Dale was the blond, and Octavia Travers, “sported” the dark tresses. “Sported” we say advisedly, for Tavia loved sport better than she cared for her dinner, while Dorothy, an entirely different type of girl, admired the things of this world that were good and beautiful, true and reliable; but at the same time she was no prude, and so enjoyed her friend’s sports, whenever the mischief involved no serious consequences.

[4]
That “Doro” as her chums called Dorothy, and Tavia could be so unlike, and yet be such friends, was a matter of surprise to all their acquaintances. But those who have read of the young ladies in the previous stories of the series, “Dorothy Dale;—A Girl of To-Day,” and “Dorothy Dale at Glenwood School,” have had sufficient introduction to these interesting characters to understand how natural it was for a lily (our friend Dorothy) to love and encourage a frolicsome wild flower (Tavia) to cling to the cultured stalk, to keep close to the saving influence of the lily’s heart—so close that no gardener would dare to tear away that wild flower from the lily’s clasp, without running the risk of cruelly injuring the more tender plant.

So it was with these two girls. No one could have destroyed their love and friendship for each other without so displacing their personalities as to make the matter one of serious consequences.

Many other girls had coveted Dorothy’s love; some had even tried to obtain it by false stories, or greatly exaggerated accounts of Tavia’s frolics. But Dorothy loved Tavia, and believed in her, so all attempts to destroy her faith were futile. And it was this faith, when the time came, that inspired Dorothy Dale to keep the Great Secret.

[5]
Glenwood School was situated amid the mountains of New England, and the two girls had completed one term there. On the afternoon when this story opens they were lounging in their own particular room, nineteen by number, waiting for the recreation bell to send its muffled chimes down the corridor.

They were waiting with unusual impatience, for the “hour of freedom” to come, for they expected visitors in an automobile.

“Like as not,” Tavia broke in suddenly, without offering a single excuse for the surprising interjection, “the Fire Bird will break down, and we won’t get our ride after all.”

“Cheerful speculation,” interposed Dorothy, “but not exactly probable. The Fire Bird is an auto that never breaks down.”

“What, never?” persisted Tavia, laughing.

“No, never,” declared Dorothy. “Of course all automobiles are subject to turns, but to really break down—Aunt Winnie would never allow her boys to run a machine not entirely reliable.”

“O-o-o-oh!” drawled Tavia, in mock surprise. Then the girls settled down to wait.

[6]
The Fire Bird, was a touring car in which the girls had enjoyed some noted rides about their home town of Dalton. Dorothy’s aunt, Mrs. Winthrop White, of North Birchland, owned the car, and her two sons, Edward and Nathaniel (or Ned and Nat, to give them the titles they always went by) good looking young fellows, were usually in charge of it when their favorite cousin Dorothy, and her friend Tavia, were the other passengers.

It may as well be stated at this time that Nat and Tavia were excellent friends, and even on a ride that had been termed notorious (on account of the strange experiences that befell the party while making a tour), Tavia and Nat had managed to have a good time, and made the best of their strange adventures.

It was not surprising then that on this afternoon, while Dorothy and Tavia waited for another ride in the Fire Bird, their brains should be busy with speculative thoughts. Tavia was sure Nat would think she had grown to be a real young lady, and Dorothy was so anxious to see both her cousins, that she fell to thinking they might have outgrown the jolly, big-boy relationship, and would come to her stiff and stylish young men.

[7]
The peal of the recreation bell in the outer hall suddenly aroused the girls, and, at the same moment the “honk-honk” of the Fire Bird’s horn announced the arrival of the long expected boys.

“There they are!” exclaimed Tavia, quite unnecessarily, for Dorothy was already making her pearl-tinted veil secure over her yellow head; and while Tavia was wasting her time, looking out of the window at the auto, which was surrounded by boys and girls who stood on the path, plainly admiring the two cousins and the stylish car, Dorothy was quite ready for the ride.

“Do come, Tavia!” she called. “The afternoon is short enough!”

“Com—ing!” shouted her irrepressible companion in high glee, making a lunge for her own veil, and tossing it over her head as she dashed down the corridor.

Dorothy stopped at the office on her way out to tell the principal, Mrs. Pangborn, that the expected visitors had arrived, and that she and Tavia were starting for the ride, permission to go having been granted in advance.

[8]
Outside, just beyond the arch in the broad driveway, the Fire Bird panted and puffed, as if anxious to take flight again. Ned was at the steering wheel and as for Nat, he was helping Tavia into the machine “with both hands” some jealous onlookers declared afterward. However Dorothy’s friend Rose-Mary Markin (known to her chums as Cologne because of her euphonious first names) insisted differently in the argument that followed the puffing away of the car.

It was no small wonder that the coming of the Fire Bird should excite such comment among the girls at Glenwood school. An automobile ride was no common happening there, for while many of the parents of the young ladies owned such machines, Glenwood was far away from home and so were the autos.

Edna Black, called Ned Ebony, and regarded as Tavia’s most intimate friend, insisted that Tavia looked like a little brown sparrow, as she flew off, with the streamers of her brown veil flying like wings. Molly Richards, nick-named Dick, and always “agin’ th’ government” like the foreigner in politics, declared that the girls “were not in it” with the boys, for, as she expressed it, “girls always do look like animated rag-bags in an automobile.”

“Boys just put themselves on the seat and stay put,” she announced, “but girls—they seem to float above the car, and they give me the shivers!”

“All the same,” interrupted Cologne, “the damsels manage to hang on.”

[9]
“And Dorothy was a picture,” ventured Nita Brant, the girl given to “excessive expletive ejaculations,” according to the records of the Nick Association, the official club of the Juniors.

So the Fire Bird, with its gay little party, flew over the hills of Glenwood. Dorothy was agreeably surprised to find her cousins just as good natured and just as boy-like as they had been when she had last seen them, and they, in turn, complimented her on her improved appearance.

“You look younger though you talk older,” Ned assured Dorothy, with a nice regard for the feminine feeling relative to age.

“And Tavia looks—looks—how?” stammered Nat, with a significant look at his elder brother.

“Search me!” replied the other evasively, determined not to be trapped by Nat into any “expert opinion.”

“Beyond words!” finished Nat, with a glance of unstinted admiration at his companion.

“Bad as that?” mocked Tavia. “The girls do call me ‘red head’ and ‘brick-top.’ Yes, even ‘carroty’ is thrown at me when I do anything to make Ned mad. You know that’s the girl,” she hurried to add, “the girl—Edna Black—Ned Ebony for short, you know. She’s the jolliest crowd—”

[10]
“How many of her?” asked Ned, pretending to be ignorant of Tavia’s school vernacular.

“Legion,” was the enthusiastic answer, which elastic comment settled the question of Edna Black, for the time being, at least.

The roads through Glenwood wound up and down like thread on a spool. Scarcely did the Fire Bird find itself on the top of a hill before it went scooting down to the bottom. Then another would loom up and it had to be done all over again.

This succession of steep grades, first tilting up and then down, kept Ned busy throwing the clutches in and out, taking the hills on the low gear, then slipping into full speed ahead as a little level place was reached, and again throwing off the power and drifting down while the brakes screeched and hummed as if in protest at being made to work so hard. The two girls, meanwhile, were busy speculating on what would happen if an “something” should give way, or if the powerful car should suddenly refuse to obey the various levers, handles, pedals and the maze of things of which Ned seemed to have perfect command.

[11]
“This reminds me of the Switch-back Railway,” remarked Nat, as the machine suddenly lurched first up, and then down a rocky “bump.”

“Y-y-y-es!” agreed Ned, shouting to be heard above the pounding of the muffler. “It’s quite like a trip on the Scenic Railway—pretty pictures and all.”

“I hope it isn’t dangerous,” ventured Dorothy, who had too vivid a remembrance of the narrow escape on a previous ride, to enjoy the possibility of a second adventure.

“No danger at all,” Ned hastened to assure her.

“A long hill at last!” exclaimed Nat, as the big strip of brown earth uncoiled before them, like so many miles of ribbon dropped from the sky, with a knot somewhere in the clouds. “A long hill for sure. None of your dinky little two-for-a-cent kinds this time!”

“Oh!” gasped Dorothy, involuntarily catching at Ned’s arm. “Be careful, Ned!”

Ned took a firmer grip on the steering wheel, as he finished throwing out the gear and shutting off the power, while the spark lever sent out a shrill sound as he swung it in a segment over the rachet.

[12]
The hill was not only remarkably steep, but consisted of a series of turns and twists. Down the grade the car plunged in spite of the brakes that Ned jammed on, with all his force, to prevent a runaway. He was a little pale, but calm, and with his steady hands on the wheel, clinging firmly to it in spite of the way it jerked about, as if trying to get free, he guided the Fire Bird down, the big machine swerving from right to left, but ever following where the lad directed it.

As they swung around a turn in the descending road a clump of trees obstructed the view for a moment. Then the car glided beyond them, gathering speed every moment, in spite of the brakes.

“The creek!” yelled Tavia in sudden terror, pointing to where a small, but deep stream flowed under the road. “There’s the creek and the bridge is broken!”

The water was spanned by a frail structure, generally out of order and in a state of uncertain repair. It needed but a glance to show that it was now in course of being mended, for there was a pile of material near it. Work, however, had been temporarily suspended.

Then, there flashed into view a warning signboard announcing that the old planking of the bridge had been taken up to allow the putting down of new, and that the bridge was impassable. The four horror-stricken occupants of the car saw this at a glance.

[13]
“Stop the car!” cried Tavia.

“Can’t!” answered Ned hoarsely. “I’ve got the emergency brake on, but it doesn’t seem to hold.”

“It’s all right,” called Nat. “I saw a wagon go over the bridge when we were on our way to the school this afternoon.”

“But it crossed on some loose, narrow planks!” Tavia gasped. “I saw them put the boards there yesterday when we were out for our walk! I forgot all about them! Oh! Stop the car! We can’t cross on the planks! We’ll all be killed!”

Ned leaned forward, pulling with all his strength on the brake handle, as if to force it a few more notches back and make the steel band grip tighter the whirring wheels that were screeching out a shrill protest at the friction.

“I—I can’t do it!” he exclaimed almost in a whisper.

The Fire Bird was dashing along the steep incline. Ned clung firmly to the steering wheel, for though there was terrible danger ahead, it was also close at hand should the auto swerve from the path. His face was white, and Nat’s forced breathing sounded loud in the ears of the terror-stricken girls.

[14]
The bridge was but a few hundred feet away. The auto skidded along as if under power, though the gasolene was shut off.

“There’s a plank across the entrance! Maybe that will stop us!” cried Nat.

“Never in this world!” replied Ned, in despairing tones.

Dorothy was sending up wordless prayers, but she did not stir from her seat, sitting bravely still, and not giving way to useless terror. Nor did Tavia, once the first shock was over, for she saw how quiet Dorothy was, and she too, sank back among the cushions, waiting for the crash she felt would soon come.

“If some boards are only down!” murmured Ned. “Maybe I can steer—”

The next instant the Fire Bird had crashed through the obstruction plank. It splintered it as if it were a clothes pole, and, a moment later, rumbled out upon the frail, loose planking, laid length-wise across the floorless bridge, as a path for the repair teams.

“Oh! Oh!” shrieked the two girls in one breath.

[15]
Nat jumped up from his seat, and, leaning forward, grasped his brother by the shoulders.

Then what followed was always a mystery to the four who had an involuntary part in it. The front wheels took the narrow planks, and clung there as Ned held the steering circle steady. There was a little bump as the rear wheels took the same small boards. There was a crashing, splintering sound and then, before any of those in the car had a chance to realize it, the Fire Bird had whizzed across the bridge and was brought to a quick stop on the other side.

“Whew!” gasped Ned, as he tried to open the paralyzed hands that seemed grown fast to the steering wheel.

“Look at that!” cried Nat, as he leaped from the car and pointed back toward the bridge. “We broke two planks in the very middle, and only the fast rate we clipped over them saved us from going down!”

“What an escape!” cried Tavia as she jumped from her seat.

“Is the car damaged?” asked Dorothy, as she too alighted to stand beside her chum.

[16]
“Something happened to the radiator when we hit the rail and broke it,” said Ned, as he saw water escaping from the honey-comb reservoir. “But I guess it won’t amount to much. It isn’t leaking badly. The idea of the county having a picture bridge over a river! Why there’s a swift current here, and it’s mighty deep. Just look at that black whirlpool near the eddy. If we’d gone down there what the machine left of us would have been nicely cooled off at any rate!”

The two boys were soon busy examining the car, while Dorothy and Tavia stood in the road.

“Wasn’t it dreadful!” exclaimed Dorothy. “I do believe we ought not to go auto riding—something happens every time we go out.”

“And to think that I knew about the bridge!” whispered Tavia. “Only yesterday I saw it and noticed how unsafe it was. Then I forgot all about it. Oh, Dorothy! If anything had happened it would have been my fault!”

[17]
CHAPTER II
TAVIA HAS PLANS

Dorothy threw her arms about Tavia, and, for a few moments the two girls were locked in each other’s embrace. The reaction, following their lucky escape from almost certain death, had unnerved them. Nor were the two boys altogether free from a shaky feeling, as they carefully looked over the car to see if it had suffered any further damage than the leaky radiator.

“Think she’ll do?” asked Nat.

“Guess so,” replied his brother. “My, but that was as close a call as I have ever had.”

“Me too. I guess we’d better take a breathing spell before we go on.”

The boys sat down on a grassy bank, and the girls followed their example. They looked back over the bridge, and at the two broken planks that had nearly proved their undoing. Through the spaces, where the flooring was torn up, the black, swirling waters could be seen.

[18]
While the auto party are resting until they have somewhat gotten over the fright caused by their narrow escape, let me tell something of Dorothy and her friends. As set forth in the first book of this series, “Dorothy Dale; A Girl of To-Day,” the girl was the daughter of Major Frank Dale, a veteran of the Civil War. He ran a weekly newspaper, called The Bugle in Dalton, a small town in New York state. Dorothy’s mother had died some years previous. The girl had two brothers, younger than herself, named Joe and Roger.

Dorothy took part in a temperance crusade in Dalton and had much to do in unraveling the mystery of an unfortunate man given to drink. He left a small fortune to his daughter, whose whereabouts were unknown, and Dorothy succeeded in finding her. In her work the girl was much hampered by a man named Anderson, who sought to do her bodily harm, and who was at the bottom of the mystery concerning the daughter of the unfortunate man.

Dorothy proved herself a brave girl, and, with the help of Tavia, who became her especial chum, did much to aid several persons in Dalton.

In the second volume, “Dorothy Dale at Glenwood School” there I related how Dorothy and her father came upon better days. Major Dale fell heir to quite a sum of money, and could give up the newspaper.

[19]
Dorothy was sent to Glenwood School, where Tavia accompanied her. The two girls had many exciting times there, and Dorothy was suspected of something for which she was not to blame, suffering much in consequence of her desire to shield another girl. There was much fun at the school, in spite of this, however including a queer walking match and a strange initiation.

Dorothy and her father moved to North Birchland, the home of Mrs. Winthrop White, Mr. Dale’s sister. Anderson, the man who had caused Dorothy so much trouble turned up again, but was eventually sent to jail.

After the holidays Dorothy and Tavia returned to school, where we find them at the opening of this story. They had become friends of nearly all the students, though, as is natural, had made some enemies, as what girl does not?

Now the party on the roadside prepared to start off again.

“I can’t forgive myself for not remembering about the dangerous state of the bridge,” went on Tavia, when Ned and Nat had announced that the auto was fit to continue its journey.

[20]
“Of course it wasn’t your fault,” said Dorothy.

“Yes it was,” insisted Tavia. “You wouldn’t have forgotten it, Doro, dear!”

And, to give Dorothy credit, she would not have been so thoughtless. But she was a different type of girl from Tavia. It was the way she had been brought up, as much as her own character, that caused this difference. Good breeding is not a virtue, it is a blessing: hence in considering such a gift we admire the fortunate possessor, just as we esteem the beauty of the cultured rose, and, naturally compare it favorably when placed next to some coarse untrained wild flower.

So it was with our two friends, Dorothy and Tavia. Dorothy was well bred, and could always be relied upon, for the good breeding was nicely coupled with a kindness of heart that composed a charming character. Though Dorothy had no mother her aunt, Mrs. Winthrop White almost filled that place in the girl’s heart.

The White family, with whom Dorothy, her father and two brothers had gone to live, since the advent of the legacy, consisted of Mrs. White and her two sons, Nat and Ned. Mr. White had died some years ago, while engaged in a scientific expedition.

[21]
Not having a daughter of her own Dorothy’s Aunt Winnie was especially fond of her pretty niece, and, as the girl could barely remember her own mother, she lavished her affection on her father’s sister.

Dorothy’s affection, love and devotion to her father was of a different type from that given to any other living creature, not excepting her own darling brothers, Joe and Roger, and Roger had almost grown up in his sister’s arms, for he had been a tiny baby when his mother was called away.

It was in Dalton that Dorothy had met and learned to love Tavia. The Travers family, of whom Tavia was the most interesting member, lived not far from the Dale homestead. Tavia had grown up with Dorothy, as her most intimate friend and companion, and it was Dorothy’s love for Tavia that had wrought miracles for the girl who lacked proper home training, for her parents were of that class generally designated as improvident.

Tavia always ignored the saving rules of correct society, and, being naturally bright, and strangely pretty was, now that she was in her fifteenth year, in a fair way to be spoiled by those who delighted to hear her witty nonsense, and who looked upon her frolics as entertaining in an otherwise stupid old world.

[22]
“Well, shall we go along now?” asked Ned, as he again took his place at the steering wheel.

“Yes, but go slow,” begged Tavia. “We can go home by a different road. We have lots of time, before we have to be back to Glenwood School for tea.”

“Slow it is,” replied Ned, not at all sorry that he could take it easy after the strenuous time. Dorothy had many questions to ask her cousins—all about her father’s rheumatism—whether the electric treatment was doing him as much good as the doctors had promised—how her brothers were getting on at school—how strange it seemed to have Roger at school!—and scores of other things. But she always came back to her father or the boys—to Roger—she could scarcely imagine her baby brother running home to Aunt Winnie with his book under his arm.

While Ned and Dorothy were thus busy with family affairs, Nat and Tavia, seated on the rear seat, were discussing purely personal matters. Nat told of the tour he and his brother had made from North Birchland, the trip being undertaken with other members of a club, which was holding a meet not far from Glenwood School. Tavia found plenty of small interesting talk to “give and take” with Nat.

[23]
“Dorothy,” she asked suddenly, “do you think we could get off all day to-morrow and take a run out to where the auto meet is being held? It would be all sorts of fun and—”

“To-morrow?” echoed Dorothy. “Why you know we have our English exams. and our geometry to make up. Besides, Mrs. Pangborn would never allow us to go to a boys’ camp.”

“Allow us! Just as if we were in the kindergarten! Let’s make up some excuse and go! Now, Doro, don’t look so shocked! Surely you have the right to go out with your own cousins?”

“Tavia, don’t talk such nonsense!” exclaimed Dorothy severely. “You know perfectly well we are under the school rules, and that we are in honor bound not to violate them. As if any sensible girl would risk her good standing for such an escapade!”

“What’s the ‘standing’ at Glenwood compared to the ‘sitting’ in the Fire Bird?” asked Tavia flippantly. “Besides, just think of all the jolly fellows we would meet; wouldn’t we, Nat?”

“There’s a great collection of wild ducks out there at the auto camp,” Nat answered rather reluctantly, for he plainly saw that Tavia’s surprising proposition had caused Dorothy serious annoyance.

[24]
“Well, I’ve a mind to go myself. Will you come for me, boys? I could disappear at class hour, when all the ‘tattle-tales’ will be sure to be busy, scheming out of their work. Then I could get back in time to have my head tied up at lunch hour—head-ache all the morning, you know. Simplest thing in the world.”

Even the boys scarcely smiled as Tavia unfolded a possible plan to deceive her teachers, and to dishonor her own name. Her friends were well accustomed to her pranks and prattle, and usually regarded her nonsense as mere babble. But, somehow, Tavia, was “growing up,” lately, and it seemed quite time for her to take life more seriously.

“Tavia,” spoke up Dorothy finally, “you came to Glenwood upon my aunt’s recommendation, and under my—”

“Wing!” broke in Tavia, throwing her arms out toward the slender form of the girl seated ahead of her in the auto.

“At any rate,” finished Dorothy, “I’m perfectly sure that my cousins will never take part in any such nonsense.”

[25]
“Oh, Mr. Flea, you’ve bitten me, and you must die!” sang Tavia, making a series of melo-dramatic gestures, that caused the boys to laugh and even made Dorothy smile in forgiveness.

“Thus are my social ambitions nipped in the bud—extinguished in their first, faint gleaming,” went on Tavia, assuming a tone of tragedy. “Well, my fairy-godmother, Dorothy Dale Glenwood, when that day comes that I am forced to spurn the lines of the Social Swim, and you find me beyond the ropes, clinging helplessly to the tail-end of my former prestige, carried out with the great, surging tide of struggling humanity, then you will remember that I had attempted a correct debut, and it ended in a splash of Dale indignation!”

Somehow Tavia’s nonsense had a ring of reality to-day. Perhaps it was the narrow escape at the bridge that had tinted her pictures with such a serious tone—she seemed preoccupied, and gave her chatter in words contradicted by her voice and manner. It was some minutes before any one spoke. All appeared to be enjoying the “valedictory,” and presently Tavia, promising to “turn over a new leaf,” made a grab for a branch of a tree the auto just then passed under, and swished the foliage she captured until every leaf showed its silvery under-side against the deep blue sky. She laughed at her joke.

[26]
“Of course you know,” said Ned, as he swung the car into a cross-road that led to Glenwood, “mother expects you to come to North Birchland, with Dorothy, this summer, Tavia. We’ll try to make you comfortable—ahem! Nat has a brand new tandem, besides white duck duds to burn—”

“Nixy! To wear,” corrected his brother. “Mother says white ducks are economical for man—and beast.”

“Of course you’ll come with me, Tavia,” said Dorothy, noting instantly that her chum had not responded to the kind invitation that Nat had delivered for his mother.

“Perhaps,” replied Tavia, vaguely.

“Are you going to spend all your time at Dalton?” continued Dorothy, much puzzled at Tavia’s manner.

“Oh, no indeed,” answered Tavia, promptly this time, showing plainly, that she had other plans than those connected with her home town.

“I hope you’ll come,” said Nat aside, in pardonable earnestness, for his good times, with the “little bronze beauty” of Dalton, were cherished among his very best memories. Tavia was certainly a jolly girl, and Nat liked her—why should he not—like her?

[27]
“Oh, I’ll be sure to see you,” Tavia answered Nat.

Sure to see him? Yes, but she little dreamed then how very glad she would be to see him—and what serious happenings were to take place before that meeting.

[28]
CHAPTER III
A CUP OF TEA

“Dorothy,” began Tavia that evening, as the two girls sat alone in their room, enjoying their usual good-night conference, “why couldn’t you take that spin out to the auto meet. It would be no end of good fun.”

“Fun!” echoed Dorothy, surprised that Tavia should again venture to propose such a thing. “Why, Tavia! Really you shock me!” Then she went to the little dresser, under pretext of looking for something, but in reality to gain time—she scarcely knew what to say to her chum, whose sudden whim was so startling.

Tavia sat on the box divan, her hands in her lap, and her brown head bent over, a strange and serious attitude for the girl who was never known to sit still, even in church; and who had the reputation of being the jolliest girl at Glenwood. For some moments she appeared to be unconscious of Dorothy’s presence, so absorbed was she in her own thoughts. Dorothy was now regarding her curiously. What could have turned Tavia’s head? For turned from its usually bright and happy line of thought it plainly was.

[29]
“What is it, Tavia?” she asked finally, stealing up to the crouched figure, and placing her arm gently about her chum’s neck.

“Why?” inquired the other, with a sudden start, as if afraid Dorothy would divine her thoughts.

“You are worried about something—come tell me what it is!”

“Worried!” Tavia jumped up, shaking off Dorothy’s arm. “Worried! Dorothy Dale, I believe you’re not well! You act morbid—creepy!”

Dorothy turned away. She was hurt—crushed—that Tavia should spurn her affection and refuse her confidence.

“We always told each other everything,” and Dorothy almost sighed, as her words came slowly, and with strange coldness. “I never imagined you would keep any important secret from me.”

“You silly!” exclaimed Tavia, throwing her arms around Dorothy this time. “Who said I had a secret? What in the world has put that wild notion into your yellow head?—bless it!”

[30]
This last expression brought a kiss to the golden ringlets, and, as the two girls sat there, Dorothy with a far-away look in her eyes that were clouded with unbidden tears, Tavia with her cheek pressed lovingly against the blond head, and her own eyes looking into some unknown future, their pose was like a stage picture—the kind usually presented when one sister is about to leave a country home, and the other bids her stay.

“Aren’t we a couple of jays!” broke in Tavia, as soon as she appeared to realize the melo-dramatic effect. “I declare we ought to travel as ‘The Glum Sisters—Mag and Liz.’ There! Wouldn’t we make a hit for teary ones? Weeps are in great demand they say. Smiles are being overworked in the profresh!” and she strode up to the mirror with a most self-satisfied glance at her pretty face.

“Tavia, you are getting awfully big for slang—it seems more like sneering than joking,” exclaimed Dorothy. “And I’ve been wanting to say that to you—some of the other girls have noticed it. They say you act more like a chorus girl than a Glenwood pupil. Of course I don’t want to hurt your feelings, but I thought it would be better for me to tell you than for you to hear it from some one else.”

[31]
“Chorus girl! Thanks! No need to apologize, I assure you. That’s from silly, little Nita Brandt, I suppose? Well, better to act like a chorus girl than—a fool!” blurted out Tavia with a show of temper. “And any silly girl, who can not keep things to herself—well, I always thought Nita was a featherhead and now I know it!”

“Oh, indeed it was not Nita!” Dorothy hastened to assure her. “It was at the lawn tea the other day. You were ‘acting’; don’t you remember? Doing that funny toe dance you are always trying lately.”

“O-o-o-o-h!” and Tavia made a queer little pout, and a very funny face. “So they appreciated my maiden effort, eh? I am indeed flattered! Tell the girls I’m much obliged and I’ll see that they get passes for the initial performance. Tell them, also, to have the bouquets tagged—it’s so annoying to have a great stack of ‘Please accepts’ to answer, with the superscriptions ‘cut out’ so to speak. I know all the girls will send pansies—they are so sweet, and would make such wicked faces for the girls who could not conveniently present their own adorable ‘phizes’!”

“What in the world are you talking about?” asked Dorothy, who had been listening to the outburst with a queer idea that all this stage business was not mere idle chatter—that there might be a reason for Tavia’s cynicism.

[32]
“Talking about auto rides,” quietly answered Tavia, recovering herself with an effort. “Wasn’t that a dandy this afternoon? And to think we might have missed that ‘Horatius at the bridge’ business if I had been silly enough to mention that the planking was gone!”

“Don’t talk of it!” exclaimed Dorothy, shuddering. “I cannot bear to think of what might have happened. And, Tavia, you must not think I have adopted the lecture platform for good, but I must say, it was careless of you not to mention about the bridge—especially as you knew what a hill led down to it, and how the Fire Bird can cover hills.”

“Of course you know I entirely forgot it, Doro,” and now Tavia showed some remorse at the reprimand.

“My! There’s the bell!” exclaimed Dorothy as a clang sounded down the corridor. “I had no idea it was so late,” and she jumped up to disrobe. “Quick, or Miss Higley will see our light.”

“Let her,” answered Tavia indifferently. “I don’t feel very well, and would just love something warm—say a nice little cup of tea—”

[33]
A tap at the door interrupted her remarks. Dorothy jumped into a large closet and Tavia calmly opened the portal.

It was Miss Higley, the second assistant teacher, with rather a forbidding expression on her wrinkled face, and who, among the girls, bore a reputation characterized as “sour.”

“Why is this?” she demanded, stepping in and brushing Tavia aside.

“I was just thinking of calling you,” answered Tavia, clapping her hand to her waist line. “I have such a dreadful—Oh, dear!” and she sat down without further explanation.

“Do you need anything?” asked Miss Higley, her tone more kindly.

“Oh, no; certainly not,” sighed Tavia. “I would not trouble you. But if I might have a sip of tea—that tea you brought Dorothy did her so much good the other night.”

She paused to allow a proper expression of agony to spread over her face, and gently rubbed her hand over the region covered by her belt.

“I suppose you made that tea yourself, didn’t you? It was so good, Dorothy told me.”

That settled it. For any one to praise Miss Higley’s brew! So few persons really do appreciate a good cup of tea. As usual Tavia had “won out.”

[34]
“Why of course I’ll get you a cup. I have just made a small pot—I felt rather—rather tired myself. I don’t, as a rule, drink tea at night, but I was not altogether well. Where is Dorothy?”

“Just slipping on a robe,” with a glance at the closet where her chum was concealed. “I’m afraid I disturbed her,” went on Tavia glibly.

“Well, I’ll get the tea,” Miss Higley remarked, as she started to leave the room. “I’ll bring the pot here and we can take it together.”

“Quick!” called Tavia to Dorothy as the door closed. “Slip on your robe. Tea with Higley! Of all the doin’s!” and she promptly turned a somersault on the hitherto unrumpled bed. “Won’t the girls howl! I do hope she brings biscuits. There, get down your box, you precious miser! Just think of ‘crackering’ Higley!”

Dorothy appeared dumfounded. It had all been arranged so quickly—and there was Miss Higley back again. She carried a tray with a small china teapot and three blue cups to match.

[35]
“I thought Dorothy might like a cup,” she remarked in a sort of apologetic way. “There now,” as Tavia and Dorothy relieved her of the tray, “it will be pleasant to have a sip together. Of course we would not do it but for Octavia’s illness.” (Tavia looked to be in dreadful pain at that moment.) “But since we have to give her a cup of tea, we may as well make a virtue of necessity.”

“It is very kind of you, Miss Higley,” Dorothy said, rather hesitatingly. “I’m sure that we—that is I—I mean Tavia—should not have put you to all this trouble—but of course one can’t help being ill,” she hastened to add, for she felt she was rather giving Tavia’s secret away.

“It really is too bad to make all this fuss,” the supposed sufferer interjected. “You went to a lot of trouble for me, Miss Higley, and I appreciate it very much,” and Tavia winked the eye next to Dorothy, but concealed the sign from the sight of the instructress. Tavia was trying hard not to laugh, and her repressed emotion shook the tray to the no small danger of upsetting the teapot, cups and all.

[36]
“I never consider my duty any trouble,” answered Miss Higley, seeming to feel the obligation of being dignified. In fact, it did not occur to her just then that she was doing a most unprecedented thing—taking tea with two school girls, and after hours at that! However, she had committed herself, and now there was no way out. Dorothy presented her package of chocolate crackers, and Miss Higley took some, while Tavia arranged the tea tray on the little table.

Surely the scene was mirth-provoking. Dorothy in her pretty blue robe, Tavia with her hair loose, collar off and shoes unlaced, and Miss Higley, prim as ever, in her brown mohair, with the long black cord on her glasses. There the three sat, sipping tea and “making eyes,”—“too full for utterance,” as Tavia would say.

“Such lovely tea,” Dorothy managed to gulp out at the risk of allowing her mouth to get loose in a titter, once the tight line of silence was broken.

Then, all at once they stopped drinking—some one was coming down the hall. Miss Higley arose instantly. The gentle tap on the door was answered by Tavia.

Mrs. Pangborn!

“Oh,” she apologized, “I did not mean to disturb a little social tea. Do sit down, Honorah,” to Miss Higley. “I’m very glad to see you enjoying yourself,” and Mrs. Pangborn meant what she said.

“Oh, indeed, I merely came to administer to a sick girl. Octavia was suddenly taken with cramps.”

[37]
Mrs. Pangborn glanced at Tavia.

“But that cup of tea has made me feel so much better,” declared Dorothy’s room-mate, with that kind of truth that mere words make—the kind that challenges falsehood.

“I am always glad to see you looking after the girls, Honorah,” went on the principal, “but I am equally glad to see you consider yourself. I’m sure you have a perfect right to take a cup of tea here. My dear,” to Dorothy, “perhaps you have a sip left?”

Dorothy found there was another cup of the beverage, still warm in the little teapot, and this she poured into her own pink and white china cup for Mrs. Pangborn.

Miss Higley remained standing, seemingly too abashed to move.

“Do finish yours,” said Tavia, pushing the empty chair toward the embarrassed teacher.

But Tavia’s mirth showed through her alleged illness, and Miss Higley began to feel that she had been imposed upon.

“If you—if you will excuse me,” she stammered.

“Oh, do finish your tea,” begged Mrs. Pangborn, and so the severe little teacher was obliged to sit down again.

[38]
An hour later Tavia was still trying to “untwist her kinks,” as she described her attacks of muffled laughter.

“Oh, wasn’t it gloriotious!” she exclaimed. “To think I couldn’t get a single twinge in my entire system! If I only could put that sort of a cramp in alcohol, wouldn’t it be an heirloom to Glenwood!”

“Please do stop,” pleaded Dorothy, from under her quilt. “The next time they may bring a doctor and a stomach pump, and if you don’t let me go to sleep I do believe I will call her.”

“You dare to and I’ll get something dreadfully contagious, so you will have to be disinfected and isolated. But Higley the terrible! The abused little squinty-eyed tattle-tale! Oh, when Mrs. Pangborn said she was glad to see her enjoying herself! That persecuted saint enjoying herself! Didn’t she look the part?”

But even such mirth must succumb to slumber when the victim is young and impressionable, so, with yawns and titters, Tavia finally quieted down to sleep.

[39]
CHAPTER IV
THE APPARITION

It seemed to Dorothy that she had scarcely closed her eyes when she was startled by someone moving about the room. She sat up straight to make sure she was not dreaming, and then she saw a white object standing before the mirror!

A beam of moonlight glimmered directly across the glass, and Dorothy could now see that the figure was Tavia.

Surmising that her companion had merely arisen to get a throat lozenge, for she had been taking them lately, Dorothy did not speak, expecting Tavia to return to her bed directly.

But the girl stood there—so long and so still that Dorothy soon called to her.

“What is the matter, Tavia?” she asked.

“Oh, nothing,” returned the other, without looking around.

“But what are you doing?”

“Making up,” and Dorothy could see her daubing cold cream over her face.

[40]
Still convinced that Tavia was busy with some ordinary toilet operation, as she had, of late, become very particular about such matters, Dorothy turned over and closed her eyes. But she could not sleep. Something uncanny seemed to disturb her every time she appeared to be dropping off into a doze.

Finally she sat up again. There was Tavia still before the mirror, daubing something over her face.

“Tavia!” called Dorothy sharply. “What in the world are you doing?”

“Making up,” replied Tavia a second time, and without moving from her original position.

Making up! Surely she was spreading cold cream and red crayon dust all over her face! Had she lost her mind?

For an instant Dorothy stood watching her. But Tavia neither spoke nor turned her head.

“Tavia!” she called, taking hold of the hand that held the red chalk. Dorothy noticed that Tavia’s palm and fingers were cold and clammy! And Tavia’s eyes were open, though they seemed sightless. Dorothy was thoroughly frightened now. Should she call someone? Miss Higley had charge of that wing of the school, and perhaps would know what to do. But Dorothy hesitated to make a scene. Tavia was never ill, and if this was only some queer spell it would not be pleasant to have others know about it.

[41]
Then, feeling intuitively, that this “making up” should not be made a public affair, Dorothy determined to get Tavia back into her own bed.

“Are you ill?” she asked, rubbing her own hand over her companion’s greasy forehead.

“Ill? No, indeed,” Tavia replied, as mechanically as she had spoken before. Still she smeared on the cold cream and red crayon.

“Come!” commanded Dorothy, and, to her amazement, the girl immediately laid down the box of cream and the stick of chalk while Dorothy led her to the bed and helped her to make herself comfortable on the pillows.

Then Dorothy quietly went to the dresser and lighted a tiny candle, carrying it over to Tavia’s bedside.

Peering anxiously into her face she found her room-mate sleeping and breathing naturally. There was no evidence of illness, and then, for the first time, it occurred to Dorothy that Tavia had been walking in her sleep! And making-up in her sleep!

[42]
What could it mean?

How ghastly that hideous color and the streaks made Tavia’s face appear!

And, as Dorothy sat beside the bed, gazing into that besmeared face, while the flicker of the little candle played like a tiny lime-light over the girl’s cruelly changed features, a strange fear came into Dorothy’s heart!

After all, was Tavia going to disappoint her? Would she fail just when she seemed to have turned the most dangerous corner in her short career—that of stepping from the freedom of girlhood into the more dignified realm of young-ladyship? And would she always be just ordinary Tavia Travers? Always of contradictory impulses, was she never to be relied upon—never to become a well-bred girl?

Tavia turned slightly and rubbed her hand across her face. She seemed to breathe heavily, Dorothy thought, and, as she touched Tavia’s painted cheek she was certain it was feverish. With that promptness of action that had always characterized Dorothy’s work in real emergencies, she snatched the cold cream from the dresser where Tavia had left it, and, with deft fingers, quickly rubbed a generous supply over the face on the pillows.

[43]
Although Tavia was waking now Dorothy was determined, if possible, to remove all traces of the red paint before Tavia herself should know that it had been on her cheeks. Briskly, but with a hand gentle and calm, Dorothy rubbed the cream off on her own linen handkerchief, taking the red mixture with it. Nothing was now left on Tavia’s face but a thin coating of the cold cream. That could tell no tales.

Tavia turned to Dorothy and opened her eyes.

“What—what is the matter?” she asked, like one waking from a strange dream.

“Nothing, dear,” answered Dorothy. “But I guess you had some night vision,” and she placed the candle, still lighted, on the dresser.

“Did I call? Did I have the nightmare? Why are you not in bed?”

“I got up to see if you were all right,” answered Dorothy truthfully. “Do you want anything? Shall I get you a nice cool drink from the ice tank?”

Tavia was rubbing her face.

“What’s this on my cheeks?” she asked, bringing down her hand, smeared with cold cream.

[44]
“I thought you were feverish,” said Dorothy, “and I put a little cream on your face—cold cream might be better than nothing, I thought, as we had no alcohol.”

Tavia did not seem her natural self, and Dorothy, not slow to note the change in her, was only waiting to see her companion more fully awake, and so out of danger of being shocked suddenly, before calling for help, or, at least, for some medicine.

“My head aches awfully,” said the girl on the bed. “I would like a drink of water—if—if it is not too much trouble.”

A call bell was just at the door and Dorothy touched the gong as she went out into the hall to get the water.

She had scarcely returned with the drink when Miss Higley, in gown and slippers, entered the room. The light had been turned on by this time, and Tavia could see that the teacher was present, but, whether too sick or too sleepy to notice, she seemed to take the situation as a matter of course, and simply drank the water that Dorothy held to her lips, then sank wearily back on her pillow.

Miss Higley, without saying a word, picked up the hand that lay on the coverlet and felt the pulse. Dorothy stood looking anxiously on.

[45]
Tavia really seemed sick, and the tinge of scarlet crayon, that remained after Dorothy’s cold cream wash, added a higher tint to the feverish flush that now suffused the girl’s cheeks.

“Yes, she has a fever,” whispered Miss Higley. “But it is not a very high one. I will go and get my thermometer. Meanwhile pick up your garments, Dorothy, so you can take my room, while I stay here the rest of the night.”

Before Dorothy could answer Miss Higley had tiptoed noiselessly from the apartment. Dorothy did not like to leave Tavia—surely it was not anything that might be contagious. But when the teacher returned she insisted on Dorothy going directly to the room at the end of the hall, while she took up her post at the bedside of Tavia.

It seemed so hard to Dorothy to leave her friend there alone with a comparative stranger. As she reluctantly closed the door on Tavia and Miss Higley, Dorothy’s eyes were filled with tears. What could be the matter? All the joking had turned into reality in that short time!

[46]
But Tavia was surely not suffering any pain, thought Dorothy, as she seemed so sleepy and did not even murmur when Miss Higley gave her the fever medicine. It flashed across Dorothy’s mind that it might have been better to have acquainted Miss Higley with the way Tavia’s attack came on—to tell her of the scene before the mirror—but somehow, Dorothy felt that she should not be told—that it would be easier for Tavia if her strange actions were not mentioned to any one—even to Tavia herself. Dorothy felt the matter would not be a pleasant one to discuss.

And as no one knew it but Dorothy, she would keep it to herself, unless some development in Tavia’s illness would make it necessary to give the entire history of the case.

With a head almost bursting, it seemed, from the stress of the complication of worry and anxiety, Dorothy finally settled down on Miss Higley’s cretonne couch, while the teacher tried to make herself comfortable in Dorothy’s place, and Tavia Travers lay still and heavy with a fever, all unconscious of the changes that were going on about her.

[47]
CHAPTER V
AN UNTIMELY LETTER

For three days after that eventful night Tavia was obliged to keep to her room. She had a fever—from a cold the doctor thought—nothing contagious he was positive—but, as a precautionary measure Dorothy was given another room, until the fever should be entirely broken.

But the two friends were not to be separated much longer, for Tavia had quite recovered now, and was up and about her room, receiving notes and flowers from the girls, and recuperating generally.

“The first good rest I’ve had in months,” Tavia told Dorothy, as they sat together again on the little window seat, looking out on the tennis court.

“I do really believe you look better than you did before you were taken ill,” agreed Dorothy, giving her friend a look of unmistakable admiration.

[48]
“That’s lucky for me,” Tavia replied with something that sounded like a sigh.

“Why?” asked Dorothy in some surprise.

“Oh, nothing,” was the answer, given rather evasively. “But a girl can’t afford to get scrawny. Fancy yourself slinking down like a cornstalk in the fall! Why, even the unapproachable Dorothy Dale could not well stand the slinking process, to say nothing of an ordinary gawk like me going through it,” and Tavia slyly looked into the mirror. She evidently had some particular reason for being so anxious about her good looks.

Dorothy had been noticing this peculiarity of Tavia’s for some time—she had been so extreme about her toilet articles—using cold cream to massage her face daily, then brushing her hair ardently every night, to say nothing of the steam baths she had been giving her face twice a week.

All this seemed very strange to Dorothy, but when she laughed at Tavia’s new-found pastimes the latter declared she was going to look nice for the summer; and that any girl who did not take care of herself externally was quite as blamable as she who neglected the hidden beauty of heart or brain.

[49]
And there was no denying that the “grooming” added much to the charms of Tavia’s personality. Her hair was now wonderfully glossy, her cheeks delicately pink, her arms round and her hands so shapely! All this, applied to a girl who formerly protested against giving so much as half an hour daily to her manicure needs!

Dorothy was anxious to have a serious talk with Tavia, but considered it too soon after her illness to bring about that conversation, so she only smiled now as Tavia set all her creams and stuffs in a row, then stretched herself out “perfectly flat to relax,” as the book directions called for. Fancy Tavia doing a thing like that!

“When I dare—that is as soon as that old Rip Van Winkle of a doctor lets me off,” said Tavia suddenly, “I’m going to get a set of exercisers for myself. I don’t believe we have half enough muscle work.”

“Why, my dear, one would imagine you were training for the circus ring,” said Dorothy laughing.

“Hardly,” replied the other. “I never was keen on bouncing, and circus turns all end with a bounce in the net. Those nets make me creepy—a mattress for mine when on the rebound. Have you been to the post-office?”

“No, but I’m going. Want any stamps?”

[50]
“No. But if—if you get a letter for me I wish you wouldn’t put it into Mrs. Pangborn’s box—I expect a little note from a girl, and I’m sure it need not be censored, as the rest of the letters are.”

“But the rule,” Dorothy reminded her gently.

“I believe the United States postal laws are of more importance than the silly, baby rules of Glenwood school,” snapped Tavia with unexpected hauteur, “and it’s against the law for one person to open the letters of another.”

“But Mrs. Pangborn takes the place of our mothers—she is really our guardian when we enter her school. We agree to the rules before we are taken in.”

“No, we were ‘taken in’ when we agreed to the rules,” persisted the other. “Now, as it’s your turn to do the post office this week, I think you might do me a little favor—I assure you the letter I expect is not from some boy. Other girls can smuggle boys’ letters in, and yet I can’t contrive to get a perfectly personal note from a perfectly sensible girl, without the missive being—passed upon by—google-eyed Higley!”

“Oh, Tavia! And she was so kind to you when you were sick.”

“Was she? Then she ought to keep it up, and leave my letters alone!”

[51]
“Well,” sighed Dorothy rising, “I must go for the mail at any rate.”

“And you won’t save my one little letter?”

“How could I?” Dorothy pleaded.

“Then if you do get it—see it among the others—couldn’t you leave it there? I will be able to walk down to the post office myself tomorrow.”

“But you couldn’t get the mail.”

“Oh, yes I could,” and Tavia tossed her head about defiantly.

Dorothy was certainly in a dilemma. But she was almost due at the post-office, and could not stay longer to argue, so, clapping on her hat, she bade Tavia good-bye for a short time.

“It palls on me,” Tavia told herself, as she again approached the glass and took up the cold cream jar. “Who would ever believe that I would stoop so low! To deceive my own darling Dorothy! And to make a fool of myself with this ‘mugging’ as Nat would say.”

She dropped heavily into a chair. The thought of Dorothy and Nat had a strange power over the girl—she seemed ashamed to look at her own face when the memory of her dearest friends brought her back again to the old time Tavia—the girl free from vanity and true as steel to Dorothy Dale.

[52]
“But the letter,” thought Tavia, recovering herself. “If that letter gets into Mrs. Pangborn’s hands!”

Again she buried her face in her arms. Something seemed to sway her, first one way, then the other. What had caused her to change so in those last few short months? Why were her words so hollow now? Her own “copyrighted” slang no longer considered funny, even by those girls most devoted to her originality? And why, above all else, had she fallen ill after that queer dream about making-up with the cold cream and the red crayon?

“I’m afraid my mind was not built for secrets,” she concluded, “and if I keep on moping this way I can’t say what will happen next.”

Meanwhile Dorothy was making her way back from the village with the letters including one addressed to Octavia Travers. She had determined not to make any attempt at giving the note to Tavia without the school principal’s knowledge, for, somehow she feared Tavia’s honesty in such matters, and, although Dorothy felt certain that Tavia would do nothing she really believed to be wrong, she was afraid her chum might be misled by some outside influence.

[53]
With a heavy heart Dorothy laid the mail down on Mrs. Pangborn’s desk. That lady was just coming into the office as Dorothy was about to leave.

“Wait, dear,” said Mrs. Pangborn, “until I see if there is any mail for the girls in your corridor. How is Octavia to-day? I hope she will be able to go out by Sunday. Here, I guess this is a letter for her.” Dorothy almost turned pale as the principal took up the small blue envelope. “Just take it to her—perhaps it will cheer her up,” and she handed Dorothy the missive without attempting to open it or question the postmark. “There, I guess that is all I can give you,” and she put the others in her desk. “Tell Tavia I am anxious to see her out of doors again, and I hope her letter will have good news for her.”

Dorothy turned away with a smile of thanks, not venturing to say a word. She held the blue envelope in her hand, as if it was some tainted thing, for she well knew that the missive was not from home, the postmark “Rochester” standing out plainly on the stamped corner.

Tavia saw her coming, and quickly caught sight of the envelope in her hand.

[54]
“There, you old darling!” she exclaimed, giving Dorothy a vigorous hug. “I knew you would bring it to me. How you did ever manage it?”

“Mrs. Pangborn sent it with kind wishes that it might contain good news,” stammered Dorothy. “I made no attempt to get it to you without her knowledge.”

“She had it? And gave it back to you? Why, Dorothy, if she had—but of course it would not really have mattered,” and Tavia slipped the letter into her blouse. “I’m awfully obliged. Did you hear from home?”

“No,” answered Dorothy simply, a flush covering her fair face as she saw Tavia hide the letter. “I’m going out for a few minutes—so you may read that very important note, Tavia.”

[55]
CHAPTER VI
ON THE LAWN

“When I was a very small girl,” exclaimed Mollie Richards, otherwise known as Dick, “I used to hope I would die young so I could escape the tooth-filling process, but here I am, doing these dreadful exams, and I haven’t died yet.”

“Never despair,” quoted Rose-Mary. “The worst is yet to come.”

“Cheer up, fellows,” lisped little Nita Brandt, “We’ve been promised a clam-bake when it’s all over.”

“Yes, I fancy it will be all over with me when that clam-bake arrives,” sighed Edna Black. “Since Tavia has ‘turned turtle’ I don’t even have the fun of sneezing for exercise.”

“It’s an ill wind—and so on,” ventured Dick. “That was a most abominable habit of yours—sneezing when you were too lazy to open your mouth to laugh.”

“But I never would have believed that Tavia would get so—so—”

[56]
“Batty,” finished Amy Brooks. “It’s slang, but I know of no English word into which the explicit ‘batty’ may be translated.”

“And Tavia of all girls,” added Ned, ponderingly.

“But it seems to agree with her,” declared Cologne. “Haven’t you noticed her petal complexion?”

“Too much like the drug store variety,” objected Nita. “I like something more substantial.”

“Sour grapes,” fired back Ned, who could always be depended on to take Tavia’s part. “Yours is so perfect—”

“Oh, I know—freckles,” admitted the confused Nita with a pout. “Fair skins always freckle.”

“Then why don’t you close the ‘fair’ and raffle off,” suggested Dick. “Much easier than sleeping in lemon juice every night.”

“Molly Richards, you’re too smart!” snapped the abused one.

“Not altogether so,” replied Dick. “At least this abominable French can’t prove it. I have always believed that the only way to acquire a good French accent would be to get acute tonsilitis. Then one might choke out the gutterals beautifully.”

[57]
The girls of Glenwood school were supposed to be busy preparing for examinations. They had congregated in little knots, out of doors, scattering under the leafing oaks, and the temptation to gossip was evidently more than mere girls could withstand amid such surroundings.

“There’s Dorothy now,” announced Cologne, as the latter turned into the path.

“Yes, and there’s Tavia,” followed Ned, showing keen pleasure as the late absent one made her appearance on the lawn.

“Now we will have a chance to study her complex—” lisped Nita with rather a malicious tone.

“Suit you better to study your complex—verbs,” snapped Ned, while Tavia and Dorothy came up at that moment.

Profuse greetings were showered upon Tavia, for the girls were well pleased to have her back with them, and it must be admitted that every eye which turned toward her came back in an unanimous vote “beautiful.” Even Nita did not dare cast a dissenting glance—she could not, for indeed Tavia had improved wonderfully, as we have seen, under the “grooming.”

[58]
Her hazel eyes shown brighter than ever in her clear peach-blow skin, her hair was not now “too near red” as Nita had been in the habit of declaring, but a true chestnut brown, and as “glossy as her new tan shoes,” whispered Ned to Cologne.

Tavia wore her brown gingham dress, and much to the surprise of her companions, had “her neck turned in.”

“What happened to your collar?” asked Dick, with a merry twinkle in her eyes.

“I happened to it,” answered Tavia promptly. “No sense in having one’s neck all marked up from collars—going about advertising capital punishment.”

“Behold the new woman! We will make her president of our peace conference. But of course we would not expect her to settle her own ‘squabs’ with Nita. We will have a committee of subs, for that department of the work,” said Cologne as she made room for Dorothy at her side, being anxious to get a private word with her. Tavia found a place between Ned and Dick, and soon the others were at least pretending to be at their books, realizing that too much time had already been wasted on outside matters.

[59]
The morning typified one of those rare days in June, and the girls on the lawn were like human spring blossoms—indeed what is more beautiful than a wholesome, happy young girl?

She need not be especially beautiful in feature, for health and happiness make her irresistible to the real student of beauty, and the wonderful charm of human life seems nowhere to be so perfectly depicted as in the personality of a young girl.

“At last,” announced Lena Berg, rolling over as the bell for recreation sounded, ending the period of open-air study usually allowed at this season.

Instantly the others were on their feet, and, as quickly had paired off for their favorite pastime. Ned and Tavia were together, Dorothy was with Cologne, and the others had selected their companions to suit their particular fancy.

“Say, Parson,” began Cologne, using the name made for Dorothy from her initials “D. D.,” and placing her arm about Dorothy’s waist, “we’ve got a great scheme on. We’re going swimming!”

“Swimming!” Dorothy almost screamed.

“Exactly that,” insisted Cologne. “Mrs. Pangborn has given the permission and we are to go to Squinty Lake to-morrow afternoon.”

[60]
“Squinty Lake?” echoed Dorothy in surprise.

“Well, they call it Sunset, you know, but Ned declares it is ‘Squinty’ as no one can look out of the front of her eyes on the shores of it. But isn’t it too giddy—to go swimming so early. And to think that Higley is the best swimmer of the respected faculty. Now if our dear little Camille Crane were here—Feathers, you know. But I don’t suppose she will be back to the bench this season. Wasn’t it too bad she should break down?” rattled on Cologne. “But for the swimming! Aren’t you perfectly delighted? You haven’t said a single word.”

“Why I haven’t had a chance,” replied Dorothy laughing. “Of course it is lovely to think you can go.”

“I can go! Aren’t you going?”

“I don’t believe so. Tavia is so fond of swimming, and I am sure she would not dare go in the water so soon after her fever. So I guess I’ll stay home to keep her company.”

“Oh, you silly!” exclaimed Cologne. “Why should you stay out on her account?” and, possibly there was a note of jealousy in the girl’s tone, and a hint of it in her manner. “I’m very sure she wouldn’t do as much for you.”

[61]
“Indeed she would, Cologne,” Dorothy hurried to say. “You have no idea how kind Tavia can be and has been to me. Why, when I was sick home in Dalton, she stayed with me night and day.”

“Well, I can’t see why you shouldn’t go in bathing when you get a chance. Precious seldom the chance comes at Glenwood.”

“I suppose Mrs. Pangborn has hired the beach,” ventured Dorothy.

“Yes, worse luck. Afraid any one would see our orphan asylum bathing suits.”

“Indeed, I think those brown suits very pretty,” objected Dorothy. “I thought so when I saw them taken out this spring. Of course I have never worn one.”

“Of course you haven’t,” agreed Cologne. “That’s why you like ’em, but you should try to swim dog fashion in one of those knickerbockers. The skirts are built for hoops, but they seemed to run short of goods on the bloomers.”

“But it is awfully good of Mrs. Pangborn to provide for bathing when we will soon be at our own summer quarters for it.”

[62]
“Yes, I admitted that much at the start, if you will remember. But, really, Doro, you had better make up your mind to go in. It’s all nonsense to stay out to keep Tavia company. I’m sure she would rather see you in the swim.”

“I’ll see,” answered Dorothy, as they turned back into the path that led to the Hall.

[63]
CHAPTER VII
AT SUNSET LAKE

The day following proved to be one of those exceptionally warm days that occasionally come at the end of June, with the express purpose, it would seem, of making life unbearable for those engaged in finishing up a term at school. All the morning the Glenwood pupils lived on the thoughts of the promised swim, to come that afternoon. When dismissal hour did finally drag around little attention was paid to luncheon, all minds and hearts being set on the jaunt to Sunset Lake. This was a summer resort not far from the school, and there was a good sandy stretch for bathing. The season had hardly opened yet, and Mrs. Pangborn was thus able to hire for that afternoon the exclusive right of the sandy shore for her pupils.

Dorothy and Tavia were to go, although neither expected to take the lake bath, for Dorothy was firm in her resolve to stay with Tavia, and so forego one of her favorite pastimes, for Dorothy Dale was counted an excellent swimmer.

[64]
In high glee the party started off, under the chaperonage of Miss Higley, and even those pupils who insisted that she was “a bear” were forced to admit that, on this occasion, she was “as meek as a lamb.” The fact was that Miss Higley loved swimming, and knew she was expert at the exercise. So the promised sport was especially welcome to her.

Along the shady road to the lake Dorothy laughed and chatted as merrily as did the others, but Tavia was inclined to pout. She had begged to be allowed to go into the water, declaring that she was entirely recovered and that the swim would do her good. But Mrs. Pangborn would not consent, so Tavia was to take what enjoyment she could derive from watching the others.

When the Glenwood girls reached Sunset Beach the entrance gate to the bathing grounds was locked against all outsiders. A row of bathing houses was placed at the disposal of the young ladies, and there was a matron in attendance. In fact, the pleasure grounds were turned over entirely to Mrs. Pangborn’s pupils and the presence of the white-aproned attendant gave the place a look of the utmost propriety. On this occasion, likewise, the life guard was banished, and, as Dick expressed it, “there never was a man in sight when the girls in brown took their annual.”

[65]
While the others were “making themselves frog-like” in the aforementioned suits, Dorothy and Tavia established themselves in an old boat on the shore of the lake.

It was their first visit to the resort as it was their first summer term at Glenwood, and the two girls were charmed with the pretty, picturesque surroundings.

“Not much like our pond in Dalton,” Tavia observed, viewing the placid lake with its great open expanse of sunlit waters.

“No, but that was a splendid little pond for swimming,” Dorothy reminded her companion, never relishing any aspersions thrown in the direction of “dear old Dalton.”

Soon some of the girls appeared on the little boardwalk bordering the lake, and, in unheard of politeness, waited for Miss Higley to come out and take the first plunge. That formality being over there was a wild rush for the water, each one of the girls expecting to have a better time than any of the others.

[66]
Nita Brandt and Adele Thomas had not yet learned to swim, so these two were provided with a pair of water-wings to support them, and they “floundered around like a couple of ferry boats,” Tavia declared, as they made all sorts of vain attempts to strike out like the others.

Dick and Cologne were soon engaged in a race, from one float to the other, doing the overhand stroke, and making a fine showing for the first of the season efforts.

“You’re exceeding the speed limit!” shouted Tavia from the boat, as she stood up in the stern and viewed the race with unconcealed interest.

“Get out of the way!” called a dozen voices as the twain with their water-wings anchored directly in Dick’s course.

But the girls floating on the wings could not get upon their feet for they were in water about up to their heads. Every effort they made to touch bottom seemed to send their faces down, while simultaneously two pair of stockings would shoot up above the surface of the lake.

Miss Higley instantly realized that Nita and Adele were out too far—that they were beyond their depth and therefore in danger should the wings (which were muslin bags blown up) burst or slip from under their arms. She did not wait to see the result of the race, but struck out for the now thoroughly frightened girls, who were calling in vain for some one to help them to shore.

[67]
As Miss Higley reached them, Dick and Cologne, who had not grasped the situation, came gliding up to the same spot, almost side by side, working earnestly, each to outdistance the other in reaching the float which was the goal.

“Here!” shouted Miss Higley to them. “Stop! Never mind the race! Help get these two girls in. They’re exhausted!”

The two swimmers veered around to Nita and Adele. Yes, Nita was gasping! She had evidently swallowed considerable water. And Adele could not attempt another stroke—her limbs seemed paralyzed.

Without speaking, thinking to save her breath for the struggle, Cologne took a position between the badly frightened girls, while Miss Higley and Dick swung around so that each could grasp an arm, one of Nita and the other of Adele. In this manner the three swimmers towed to shore those who had ventured too far on the water-wings.

For a few minutes there was plenty of excitement at Sunset Beach, everyone gathering around the rescued ones, suggesting both restoratives and punishments to close the incident.

Miss Higley quietly waited for the girls to recover their breaths and other faculties that had been temporarily suspended during the mishap, and then asked why they had ventured out so far.

[68]
“We didn’t,” gulped Nita. “We just stayed perfectly still and we kept going along.”

“Well,” finished Miss Higley, “you must not again get on those wings without some one at hand to help you, or until you can manage them better. I’m thankful nothing worse happened.”

So Nita and Adele, much chagrined and more disappointed, were obliged to spend the remainder of their swimming time with Dorothy and Tavia on the beach, as wading did not suit them after their attempt at swimming, unsuccessful as it had proven.

As the afternoon waned the interest in the water exercise grew keener, and those who could trust themselves were indulging in all sorts of “stunts,” sliding down an inclined wooden chute, and diving from a spring board. Miss Higley posted herself near the danger line, realizing that she must act as guard and look out for the safety of the swimmers.

Presently some one suggested an endurance trial, and this attracted almost all the girls away from the chute over toward the stretch of deep water.

[69]
But Edna Black did not join the racers. She had never before tried “shooting the chutes” and was infatuated with the sport. Time after time she climbed the little ladder and as quickly slid down the curved, inclined plank into the water again. Dorothy and Tavia were watching her from the shore, calling to her in merry nonsense and joking about her sliding propensities.

“Going down!” called Tavia as Edna took one more slide.

They waited—but she did not come up!

Miss Higley, too, was watching for the young diver’s re-appearance.

Ten—twenty—she counted, but Edna did not come up. Then, from the very top of the slide, where she had taken her position some time before to better watch all the girls, Miss Higley dove into the water after Edna, cleaving the fifteen feet of distance from the surface like a flash.

Dorothy and Tavia stood breathless—watching for either Miss Higley or Edna to come to the top.

It seemed ages—yes, it was too long to stay under water. What had happened to Miss Higley? Where was Edna?

An instant later, Dorothy and Tavia—without exchanging a word—kicked off their slippers and were in the water! There was no time to call to the girls farther out. Not a swimmer was near enough to offer help!

[70]
Their light summer clothing seemed to make little difference to these two country girls, who had learned to swim in Dalton pond, and, in a few seconds, both had reached the spot where Edna and the teacher had disappeared.

Tavia was the first to dive, and, in a few seconds she came up with Edna, white and unconscious, in her arms.

“Hold her—while I try—for Miss Higley!” cried Dorothy, as Tavia, supporting her burden on one arm and grasped the cross bar of the chute with her other and yelled for help.

Dorothy was now under water, groping for the other lost one. But she had to come up for air without bringing Miss Higley.

Down she went again, taking a long breath and determining to remain under until she could get a grip on the clothing of the teacher. Now the others were close at hand to assist Tavia in caring for Edna. Down and down Dorothy went, the water gurgling in her ears—down and down into the depths.

It seemed as if she could not stand the strain and pressure. A trail of bubbles and a swirl of the surface of the lake marked where she had disappeared.

[71]
Rose-Mary and Dick were the first to reach Tavia, and they at once took charge of the unconscious one, floating her to shore between them. Then others came up to the chute, white, frightened and trembling at the news Tavia gasped out to them. So alarmed were they that none of them dared venture to help Dorothy down there in the blackness and silence, at her grewsome task.

Tavia, as soon as she had recovered her breath, had started off to assist Dick and Rose-Mary in bringing Edna to shore, as the task was no light one for the three swimmers. Then, as she got into shallow water Tavia turned, suddenly remembering something, and shouted to the girls about the chute:

“Go for Dorothy! She is under there, looking for Miss Higley!”

But, as one or two of the braver girls, feeling the need of action, prepared to dive, they saw the pale face of Dorothy Dale come to the surface, and they saw that, in her arms, she held clasped the form of Miss Higley. But the hand that Dorothy stretched out to grasp the bottom of the chute, that she might support herself and the inert burden, just failed to catch hold of the wooden brace, and, amid a swirl of waters Dorothy went down again, out of sight, with the unconscious teacher.

[72]
CHAPTER VIII
A LIVELY AFTERNOON

There followed an eternity of suspense for those watching for the reappearance of Dorothy. The missing of the hold she expected to get on the board and the effort to keep Miss Higley up, together with the struggle she had gone through, caused the girl to lose all control of herself. She had sunk instantly without having any opportunity of using her free arm to keep herself above water.

Seeing this Rose-Mary and Molly, who had climbed out on the base of the chute, jumped into the lake again, making for the spot where they saw Dorothy go down the second time.

But before they could reach it they saw Dorothy’s head above the surface. She had come up under the chute, in an open square of water, formed by the four supporting posts of the affair. Cautiously she reached out and caught hold of a beam. Then another arm was seen to grasp a projecting plank! Miss Higley was struggling!

[73]
She was not dead! Not unconscious!

“Dorothy!” screamed Tavia from shore, as she saw the form of her chum come to the surface the second time. But Tavia did not see Dorothy wave a reassuring hand at her as she climbed up on the chute, and helped Miss Higley support herself across one of the base planks. For Tavia had fallen unconscious beside Edna, who was only just beginning to show signs of life under the prompt administrations of Rose-Mary and Dick.

In all this confusion the white-aproned matron forgot to use her telephone. But, as she now assisted the other girls in working over Edna, she directed some of the swimmers, who had come to shore, to look after Tavia.

Lena Berg, the quietest girl of Glenwood, rushed into the bathing office and telephoned to Central to “send doctors.” Almost before those working over Edna and Tavia had realized it, and, almost as soon as the throng of young ladies had started to assist Miss Higley and Dorothy to shore, an automobile with two doctors in it stopped at the gate. The physicians were soon working over Tavia and Edna.

A few seconds later Rose-Mary and Molly pulled up to shore in an old boat they had found anchored near the chute, and in the craft, which they rowed with a broken canoe paddle, were Dorothy and Miss Higley!

[74]
As so often happens that one small accident is responsible for any number of mishaps, especially where girls or women become panic-stricken, it seemed now that the rescue of Miss Higley and Dorothy acted like magic to restore all four victims of the water to their senses, at least, if not to actual vigor. Tavia and Edna both jumped up as the boat grounded on the beach, and Miss Higley and Dorothy staggered ashore.

“Be careful,” cautioned one of the physicians, as the teacher was seen to totter, and almost fall. She was plainly very weak, and, while the younger doctor looked after Dorothy the other, who was his father, took Miss Higley into the bathing pavilion office to administer to her there.

Tavia had only fainted. Indeed she had been scarcely able to swim out to help Edna, not being entirely recovered from her recent nervous fever. Edna had swallowed considerable water, but it was fresh, and when she had been relieved of it, and the usual restoratives applied, she, too, was herself again.

[75]
Dorothy insisted there was absolutely nothing the matter with her, but it was plain that such physical efforts as she had been obliged to make in her rescue of Miss Higley, must at least exhaust a girl of her frail physique. So young Dr. Morton insisted on her being assisted in a “thorough rub.” Then she was given a warm, stimulating drink, and, soon after that, Dorothy was able to tell what had happened.

An hour later all the brown bathing suits had been discarded, Tavia and Dorothy had been supplied with dry clothing, and all the Glenwood girls who had come to Sunset Lake sat on the rocky shore back of the sand, waiting for the hour to arrive when they must start back to the school. There was no lack of talk to make the time pass quickly.

Miss Higley seemed the least perturbed of any—she had a way of always being beyond a mere personal feeling. She never “allowed herself” to encourage pains or aches; in fact she was one of those strong-minded women who believe that all the troubles of this life are hatched in the human brain, and, therefore the proper cure for all ills is the eradication of the germ producer—sick-thoughts. So, as soon as she felt her lungs in working order again she “took the defensive” as Tavia expressed it, and sat up as “straight as a whip,” with her glasses at exactly the proper pitch and the black cord at precisely the accustomed dangle.

[76]
“Mar-vel-ous!” gasped Dick, aside, giving the long word an inimitable roll, and, at the same time, bestowing a wondering look on the recently resuscitated teacher.

“But do tell us,” begged Rose-Mary, “what happened first—of all those exciting things?”

“I did,” answered Edna Black. “I was shooting the chute to my heart’s content, when, all of a sudden, I stuck somewhere. Then, after trying everything I knew how to do to get loose, I said my prayers.”

“Next,” called Rose-Mary, indicating Tavia.

“Well, of course,” began Tavia, “Dorothy and I were not to go near the water, but when we saw Edna turn up missing we just kicked off our slippers and, in the language of the poets, ‘got busy.’ I found Ned here, first shot, stuck in between the two corner boards of the chute posts. She didn’t need any coaxing to come up, once I untangled her skirt from a nail which held it fast, and I brought her up without any unnecessary explanations.”

“And, in the meantime Miss Higley had gone down,” interjected Dorothy. “That is she went down after Edna first.”

[77]
“And came up last,” added the teacher, with a significant nod to Dorothy.

“How did you find Miss Higley, Parson?” Rose-Mary continued to question, with a view to getting the entire story.

“I found her in a mud hole, held fast, but able to help herself somewhat. Then I—I got her up—somehow—.”

“Indeed I was almost unconscious until you dragged my head up to the air,” Miss Higley hastened to say, anxious to give Dorothy her due, for certainly the rescue was a matter of heroic effort, and Miss Higley, being heavy, and, at the same time, unable to help herself, gave Dorothy the most difficult of all the surprising tasks of that eventful afternoon.

“But when she sank that time—like a stone,” suggested Dick to Dorothy.

“Oh, I merely missed catching hold of a plank and I had to go down—I couldn’t keep up.”

“Certainly; why not?” put in Nita Brandt, glad to be able to say something “safe.”

“And you, Lispy,” said Lena to Nita. “You and Adele started the epidemic with your water wings. Next time make it life preservers.”

[78]
The girlish spirits, “bottled up” during the period of worry came out with a resounding “pop” now, and the walk home proved even pleasanter than the one to the beach.

“For now,” declared Ned, between her jokes, “we are like the man who laughed at the ugly cow from inside the fence—he found it much funnier to laugh at the cow from outside the fence.”

[79]
CHAPTER IX
DOROTHY AND TAVIA

For more than a week after the happenings at Sunset Lake the pupils of Glenwood School had little time for anything outside of the regular program of the institution. It was a matter of sleep, eat, exercise, then study and recite, and then the same schedule was begun all over again the following day. But this was the end of the term and so much remained to be done that it was necessary to “keep going” as the girls expressed it, so that the “last day” would find the records of the year’s work up to the usual high standard.

“This mental house-cleaning is perfectly terriblocious!” declared Tavia one morning, showing her aptitude at coining alleged new words, this one being a “contraction” of terrible and ferocious.

“But how nice it will be when we are all done,” Dorothy reminded her, taking up her books and papers, to attend the last exercise in mathematics.

“Perhaps,” sighed Tavia.

[80]
The conversation was ended abruptly by the sound of the bell summoning the girls to class, and they went back to the “house-cleaning,” each doing her best to finish honorably, in spite of the difference of their respective motives.

That evening Dorothy and Tavia went to their room early. Tavia seemed tired, and Dorothy did not wish to disturb her by coming in later.

Neither appeared inclined to talk, and, as Tavia went through her elaborate toilet preparations (the facial massage and all the accompaniments) Dorothy watched her in silence.

Strange as it was to believe Tavia so vain, Dorothy had become accustomed to this nightly process, and now accepted it without comment. Neither had she ever told Tavia of that night when, in her sleep, she had gone through the making-up process.

But school would soon be over—and then—

For some time Dorothy had been putting off a talk she desired to have with Tavia—a talk about their vacation plans. Somehow she dreaded to undertake the topic that Tavia had been so obviously avoiding. But to-night Dorothy felt that she must have an understanding—she must know where her room-mate intended to spend her vacation.

[81]
Dorothy was just about to broach the subject when Tavia suddenly turned to her with this surprising question:

“Dorothy, do you think I’m pretty?”

“Why, of course you are,” stammered Dorothy. “You know I have always thought you—pretty.”

“But I do not mean what you always thought, Doro. I am awfully serious now. Am I really pretty?”

“I don’t know,” replied her chum. “I could not tell what others might think—but I have always thought you the prettiest kind of a girl—you know that.”

“But do you think that in—in a crowd I might be considered—attractive? Are my features good? Do I look—look interesting?”

This was said with such apparent simplicity that Dorothy almost laughed. There stood a pretty girl—without question a remarkably pretty girl—of a most unusual type—and she was begging for a compliment—no, for an opinion of her personality!

Dorothy did not answer. She could not possibly say that at that moment Tavia was a perfect vision, as she stood in her white robe, with her freshly-brushed hair framing the outline of her sweet, young face. But the girl before the mirror wanted to know.

[82]
“Dorothy, do tell me,” she begged. “What do you think? Am I pretty, or not?”

“Tavia,” exclaimed Dorothy suddenly, “tell me, why do you want to know?”

“Why,” and Tavia laughed a little to gain time, “I think any girl ought to know just—what she is like.”

“But all this—this fussing. Why do you do it?”

“To experiment,” and Tavia laughed lightly. “They say one can do wonders with a little care. I am tired of reading that in the magazines so I thought I would just try it.” She had finished with the glycerine and rose water now, so the “stuffs” were put away and Tavia sank down with a “glad-of-it” sigh.

“Of course,” began Dorothy, breaking into the topic of summer vacation, “you will go home first, before you come to North Birchland. You will want to see everybody in Dalton—I wish I could go along with you. But I have no home in Dalton now.”

“Come with me,” suggested Tavia. “We have plenty of room.”

[83]
“Oh, I was only romancing. Of course I should like to see everybody in dear old Dalton, but I have to go to daddy and the boys. Isn’t it splendid to have a vacation? It makes school worth while.”

“Yes,” replied Tavia, vaguely, preparing to turn out the light.

“When do you think you will come to North Birchland?” asked Dorothy directly.

“I can’t tell. I expect to visit Grace Barnum in Buffalo. Her folks are old friends of mother’s. I had a letter from her yesterday, especially inviting me.”

“Oh, did you?” and Dorothy looked surprised. “I did not hear you speak of going to Buffalo. I thought you intended to come to Birchland as soon as you had seen your folks. You know Aunt Winnie expects you. And so do the boys.”

“Oh, I’ll get to the Birches some time during the summer I guess,” Tavia hurried to say, as she noted Dorothy’s disappointment. “You can depend upon it I expect to have some of the fine times—you are not to have a monopoly of the good things.”

[84]
“Then you are going to Dalton first, then to Buffalo, and what time do you count on getting to Birchland?” persisted Dorothy, determined to know, if possible, just what Tavia’s plans really were.

“Oh, my dear,” and Tavia indulged in a discordant yawn, “do let’s go to sleep. I’m almost dead.”

“But, Tavia, you always make some excuse when I ask you about vacation,” and Dorothy’s tone was in no way drowsy—she certainly was not sleepy.

“And you always ask such unreasonable questions,” retorted Tavia. “Just as if I can tell what may happen between now and—midsummer.”

“Tavia!” exclaimed Dorothy with a sob. “I feel just as if something dreadful was going to happen. I don’t know why but you—you have—changed so,” and the girl buried her head in her pillow and cried as if something “dreadful” had really happened.

“Doro, dear,” and Tavia clasped the weeping girl in her arms, “what can be the matter? What have I done? You know I love you better than anyone in the whole world, and now you accuse me of changing!”

[85]
“But you have changed,” insisted Dorothy, sobbing bitterly. “Everybody is talking about it. And if you knew what a time I have had trying—trying to stand up for you!”

“To stand up for me!” repeated Tavia. “What have I done that need provoke comment? Surely it is my own business if I do not choose to be the school monkey any longer. Let some of the others turn in and serve on the giggling committee. I think I have done my share!”

“Oh, it isn’t that,” and Dorothy jabbed her handkerchief into her eyes, “but you are so—so different. You always seem to be thinking of something else.”

“Something else!” and Tavia tried to laugh. “Surely it is no crime to be—thoughtful?”

“Well, I think it is perfectly dreadful for a girl to go and grow straight up—without any warning.”

“What an old lady I must be,” and Tavia looked very severe and dignified. “But, Doro dear, you need not worry. You surely believe I would never do anything I really thought wrong.”

“That’s just it. You would not think it wrong, but suppose you did something that turned out to be wrong?”

Tavia made no answer but the “old lady” look came back into her face—that serious expression so new to her. She seemed to be looking far ahead—far away—at some uncertain, remote possibility.

[86]
For several minutes neither girl spoke. They could hear the “miscreants” who had been out after hours creeping past their door. Every one in Glenwood should be asleep. The last hall light had just been turned out—but the girls from Dalton were still thinking.

Dorothy, usually the one to mend matters, to-night seemed sullen and resolute. Plainly Tavia was hiding something from her, and while Dorothy could bear with any amount of mistakes or impulsive little wrongdoings, she could not put up with a deliberate slight—a premeditated act of deception.

Tavia saw that she was bound to hold out—to insist upon a “clearing up,” and, as this did not suit her, for reasons best known to herself, she attempted to pet Dorothy back to her usual forgiving mood.

But the storm that had been so long brewing was in no hurry to blow over, and Dorothy went to bed with swollen eyes and an aching head, while Tavia only pretended to sleep—she had an important letter to write—an answer to the one that had come in on the evening mail, and required to be replied to by return of post. This meant that the missive must be penned that night and dropped in the post-office the very first thing in the morning.

[87]
“Dear little Dorothy,” Tavia murmured as she looked down on the fair face, to make sure that the eyes were resting in sleep, “I will never do anything to disgrace you. Only have a little patience and you will understand it all. But I must—must—” and then she broke off with a long, long sigh.

[88]
CHAPTER X
LEAVING GLENWOOD

But one more day remained of the school term at Glenwood. All the tests had been concluded, and, as there were to be no formal exercises the “last day” was given over entirely to packing up, and making ready for the departure from the institution.

Dorothy and Tavia were busy with the others. To Dorothy the prospect of seeing her dear ones so soon, filled every thought of this day’s work. Tavia, too, seemed more like her old self and “jollied the girls” as she flung things into her trunk with her usual disregard for order.

“They’ll all have to come out again,” she replied to Dorothy’s remonstrance, “so what’s the use of being particular how they go in?”

“But your pretty Christmas bag,” begged Dorothy. “Do be careful not to crush that.”

[89]
“Oh, indeed there’s nothing to crush. I took the ribbons out of it for the neck and sleeves of my white lawn, and when I extracted them from the flowered stuff there was nothing left but a perfectly flat piece of cretonne, with a row of little brass rings on one side. I just ran a bit of faded ribbon through the rings—and just wait until I show you.”

At this Tavia plunged her hands down into the depths of her trunk and presently brought up the article in question.

“There!” she exclaimed, clapping the bag on her head. “Isn’t that a pretty sunbonnet?”

Dorothy beheld it in amazement.

“It certainly does look sweet on you,” she said, “but what in the world will you want a fancy sunbonnet for? Surely you will not use it in Dalton—and in Buffalo—”

“I think it would make a tremendous hit in Buffalo,” declared Tavia, wheeling around to show off the effect of her thick brown hair beneath the little row of brass rings that held the ribbon which bound the bit of flowered stuff to her neck. At the front her face seemed to fit exactly, and surely nothing could be more becoming than that Christmas bag.

“Oh, I think it’s a shame,” faltered Dorothy, “to spoil that beautiful bag to make a plaything.”

[90]
“But we all have to have ‘playthings,’” said Tavia, with a strong accent on the word “play.” Then, with one more swing around, like a figure in a show case, Tavia took off the sunbonnet and went on with her packing.

“It seems so queer,” Dorothy remarked, sliding her tennis racquet down the side of her trunk, “that we should be going in different directions. We have always been able to help each other in the packing before.”

“Well, I’d just like to leave half my old truck behind,” replied Tavia, “and I don’t know but what I will have to if this trunk won’t stretch a little. It’s chock full now, and just look at the commotion on the floor.”

“I told you,” insisted Dorothy, “that you would have to put the things in differently. Now you will have to take them all out again and roll them up tight. You can get twice as much in that way.”

“Take them all out!” Tavia almost shrieked. “Never!” And, following this exclamation the girl jumped into the trunk and proceeded to dance the “trunk traveler’s jig” on the unfortunate collection of baggage.

“Tavia! Don’t!” begged Dorothy. “I’m sure I heard something break.”

[91]
“Oh, that was my last summer’s hat breaking up its plans for this year. I put it in the bottom in hopes that it would meet an untimely end, but I really did not intend to murder it,” she joked, stepping out of the trunk.

“But at any rate,” she went on, as she flung part of the “commotion” off the floor into the hollow she had succeeded in making for the various articles, “the poor old thing will take up less room dead than alive, and there will be no possible danger of my having to wear it for a turn or two when I get home. Nothing like getting in one’s supplies while you’re fresh—before the folks have a chance to get too friendly with you. I’ve found that out.”

“But it was a real pretty hat.”

“Well, even pretty hats are not immune from accidents, and you saw yourself that it was an accident—pure and simple.”

A half hour later all the trunks had been packed, and the two Dalton girls sat in their little room exchanging confidences and making all sorts of school-girl promises of writing often, and sending pretty cards, besides having photographs taken of which to make especially affectionate remembrances.

[92]
“I’ll send you one just as soon as I get to Buffalo,” Tavia declared, holding Dorothy very close, for the latter seemed much inclined to cry as the hour of parting drew near.

“But it will be so lonely in North Birchland without you,” persisted Dorothy, with a sob. “I do wish you would give up that trip to Buffalo.”

Tavia assured her chum that it would be impossible as she had promised Grace Barnum to go to her home to visit her.

Dorothy finally jumped up and made an effort to pull herself together. She went over to the dresser and picked up a book.

“Is this yours?” she began, and then stopped suddenly. It was a gust of wind that had blown up the thin strip of muslin covering the top of the dresser and revealed the little red book. It had been concealed there and, as Dorothy took it up she saw on the cover:

HOW TO ACT
The Beginner’s Guide.

Tavia was at the other end of the room and did not at once see the book in Dorothy’s hand.

“Did you—do you—want—this?” Dorothy stammered, again holding the volume out toward Tavia.

[93]
A deep flush instantly came over Tavia’s face. Dorothy was watching her with a look—a look at once pleading and full of sadness.

Tavia put out her hand for the book.

“Oh, that funny little leaflet,” she tried to say as if it were a joke. “I suppose I might just as well take it, but it’s full of the worst sort of nonsense. Let me show you—”

“Oh, no; don’t bother,” replied Dorothy, rather stiffly. “But that seems a queer sort of a book to take home from boarding school. Hadn’t you better destroy it, as you say it is all nonsense?”

The red covers of the pamphlet fluttered in Tavia’s hand. The flush on her cheeks threatened to match the hue of the book and told its own guilty story.

“Oh, I might as well take it with me,” and Tavia’s words sounded rather a lame excuse. “It will be amusing to read on the train.”

“Oh, Tavia!” Dorothy burst into tears. “Won’t you give up—those stage notions? Do, please!” and she clasped her arms about her chum, weeping bitterly.

“Oh, don’t! Dorothy don’t cry so!” begged Tavia, stroking the yellow head. “I will give it up—all up! Yes, Dorothy, dear, listen! Look here!” and at that Dorothy raised her head.

[94]
With her hands free Tavia tore the little red book into shreds and tossed them into the waste basket.

“There!” she exclaimed. “I’m through with—through with all of it! I don’t want to know how to act! I’ll never try! Dorothy! Dorothy!” and the miserable girl threw herself upon the bed in a frenzy of grief and excitement. “Just forgive me for it all—for trying to deceive you. I have been wretched all through it—and I only want you—and all the others—just as you used to be. I don’t believe in ambition!” She stood upright. “I’ll go home to dear, old Dalton, and stay there until—until I come to you at North Birchland.”

When the other girls tapped on the door of room nineteen late that afternoon, to say good-bye, they found two very happy young maidens waiting for the particular carriage that was to take them to the depot. Dorothy and Tavia could not be separated. They clung to each other in spite of all the invitations to “do the rounds” and join in the last and noisiest fun of the season. Together, very demurely, they called at the office to say good-bye to the teachers.

[95]
When, at last, the carriage did come for them, Dorothy and Tavia rode off together—one bound for the train to North Birchland, and the other going home—home to Dalton, to try to be happy in the little country town where she and Dorothy Dale had spent such a happy childhood, and where Tavia would find plenty of time to dream of things scattered far out in another world, that seemed like the golden fingers of ambition beckoning her on. To leave Dalton and the common school life—to enter the walks of city uncertainties—to become part of the great, grinding machine of human hardships—that machine which is always willing to stop its terrific speed long enough to gather into its cogs and meshes the life of an innocent young girl.

[96]
CHAPTER XI
A JOLLY HOME-COMING

“My! What great big boys! You can’t possibly be my little baby brother Roger. And Joe! Why he is like a real young gentleman in his tennis suit!” And Dorothy kissed her brothers over and over again, as they rode from the depot in the pony cart to the home of Aunt Winnie, “The Cedars,” at North Birchland.

“Oh, I don’t know,” drawled Joe, in his good-natured way. “You can’t complain. You’ve been doing some growing on your own account.”

“And you have got awfully pretty,” lisped Roger, as he “snuggled” up closer to his sister.

“I think you are just as perfectly handsome as any big lady.”

“My, you little flatterbox!” and Dorothy gave him an oldtime squeeze. “You have learned more than your A, B, Cs. at kindergarten. I received all your letters but could not answer the last two as we had such an awful lot of writing to do at the close when examinations came.”

[97]
“Did you pass?” asked the younger brother, by way of showing his understanding of the scholastic season.

“Oh, yes. I guess Tavia and I did about as well as the others.”

“Why didn’t Tavia come?” went on Roger.

“She is coming, later. You know she had to go home to Dalton first. Oh, how lovely The Cedars look! And there is daddy on the porch!”

Dorothy could scarcely remain in the cart as it rumbled along the shady drive that led to the broad veranda of Mrs. White’s handsome summer residence. Major Dale was waiting to greet his daughter, and Aunt Winnie came down the steps as the cart drove up.

“Isn’t she big!” exclaimed Roger, as the major folded Dorothy close in his arms in a most affectionate manner.

“My dear,” whispered Mrs. White, pressing upon Dorothy’s cheek a kiss of welcome. “You have grown!” and the glance that accompanied this simple remark spoke in more than words Mrs. White’s admiration for her pretty niece, and told Dorothy at once, that her Aunt Winnie was entirely satisfied with the particular lines that “her growth” had taken on.

[98]
“You all look so well, and I am so glad to be home again at last,” said Dorothy as soon as she had a chance to express her opinion. “It is perfectly fine here.”

“Here come the boys!” called Joe, who was just turning around on the long drive, preparatory to taking the cart to the stables, and presently Nat and Ned came bouncing up the steps.

Before Dorothy had a chance to protest both cousins were kissing her at once—Nat declaring he hadn’t kissed a girl since he left Dorothy after the automobile ride at Glenwood, and the while Ned was insisting that his “little brother” should await his turn and allow the head of the house the rights of his lawful inheritance.

Such jolly big boys as were Ned and Nat always have a way of making things both lively and interesting, especially when a pretty girl cousin is “up for entertaining” and, for the remainder of the afternoon, they entirely monopolized Dorothy, while Joe and Roger looked on, satisfied to hear their sister’s voice again. As for the major, he sat there perfectly content to see all his children about him once more, although it was a trifle odd to find Dorothy so grown up—almost a young lady. And it was so short a time ago that she would “climb all over him” when a little homecoming occurred. How she would fuss with his hair, and complain that no one had attended to his brushes or kept his neck-ties pressed during her absence.

[99]
“But children must grow up,” said the major with a sigh, “and Dorothy is a fine girl—a Dale—every inch of her!”

That Dorothy was indeed growing to be very handsome was a matter that Mrs. White contemplated with pardonable pride. Dorothy was now her especial charge; she would enter society under her safe chaperonage. Of course she would first finish her education; and the aunt hoped that her niece would not decide to take the higher branches, inasmuch as this would keep her longer separated from her relatives. There is plenty of time Mrs. White decided to learn in our own little world without spending precious time buried in colleges, forming ideas that are sure to conflict with the regular home life, and perhaps, depriving one’s family of the most precious years of a girl’s career—the time between morning and noon in the life of mortals.

That evening, while Dorothy was dressing for dinner, her aunt mentioned the matter to her.

[100]
“Of course, Dorothy dear,” she said as she watched the girl arrange her beautiful hair, “it is all very well to take a college course if you think you would not be satisfied to live in the home-world always. But your brothers are growing up, and a sister’s influence is of so much account to growing lads. I hope you will be satisfied to stay home with us, after you have finished at Glenwood.”

“I’m sure I’m very lonely away from you all,” answered Dorothy, “and, as you say, it is not likely I will ever want to take up a profession. Therefore I can best finish my education along the lines I will be required to be most proficient in.”

“That’s my own Dorothy,” said her aunt.

It was a merry party that sat down to the bountifully supplied table. Major Dale was, of course, at the head, and Mrs. White occupied the seat of honor at the other end, while Dorothy and Ned, then Nat and Joe, with Roger next his father, made up the family party.

Roger insisted on knowing just what Dorothy usually had for dinner at Glenwood, and upon learning how extremely simple the school menu was he decided at once he would never go to boarding school.

“When’s Tavia coming?” asked Nat, endeavoring to hide his particular interest in that question by trying, prematurely to swallow an unusually large mouthful of food.

[101]
“She promised to come in a few weeks,” answered Dorothy. “She expects to visit Buffalo first.”

“Buffalo?” repeated Nat, vaguely.

“Any objections?” asked Ned pointedly, to tease his younger brother.

“Well,” replied Nat, lamely, “Buffalo is a big city and Tavia is—is—merely a little girl.”

This remark only made matters worse for Nat, as the others joined in the “jollying” and he was obliged to admit that he did miss Tavia, and was very sorry she had decided not to visit Birchland first.

“I don’t blame you, little brother,” declared Ned. “Tavia certainly is a winner, and when it comes to an all-round jolly, good-natured—er—ah—um—help me out, Dorothy! Any new adjectives at Glenwood?”

“Try ‘dandy,’” suggested Joe.

“Oh, great!” put in little Roger, to whom ‘dandy’ always meant something great.

“Thanks! Thanks!” acknowledged Ned. “I think if Lady Tavia stands for all of that she surely will be well done.”

“Oh, she can stand for more than that,” insisted her champion. “She once confided to me that she ‘stood’ for a colored baby. It was christened in the Dalton canal I believe, and no one, in the crowd of spectators, had the nerve to stand for the little one but Tavia.”

[102]
“And did she give him his name?” asked Roger, all at once interested in the black baby in the canal.

“She did for a fact,” Nat replied. “Yes, Tavia called that coon Moses, and, if you don’t believe it she still has an active interest in the modern human frog; let me tell you she sent him a goat cart on his last birthday.”

“Oh, ho!” exclaimed Ned significantly. “So that was the goat cart you bought down at Tim’s, eh? Now, I call that real romantic! Mother, you must include Mosey when next you invite folks from Dalton.”

“Oh, yes, Aunty, please do,” begged Roger, clapping his hands. “I just love little colored boys. They talk so funny and warble their eyes so.”

“‘Warble,’” repeated Nat. “Why not ‘scramble’? Scrambled eyes would look real pretty, I think.”

“Well,” retorted Roger, “I watched a coon boy look that way one day and the—yolk of his eye stuck away up behind the—the cover. Yes it did—really,” for the others were laughing at him. “And I told him it was a good thing that the looker didn’t rub off.”

[103]
Everyone agreed with Roger that it was a very good thing that “lookers” didn’t rub off, and so the small talk drifted from “Mose” to more substantial topics.

Directly after dinner Dorothy went to the library to sing and play for the major. She had, of course, improved considerably in her music, and when the usual favorites were given, including some war songs, besides “Two Little Boys in Blue” for Roger’s special benefit, the boys kept her busy the remainder of the evening playing college songs, one after the other, for, as fast as they discovered they did not know one they would “make a try” at the next.

“Now they miss Tavia,” whispered Mrs. White in an aside to the major. “She is a genius at funny songs. What she doesn’t know she has a faculty for guessing at with splendid results.”

“Yes indeed. It’s a pity she didn’t come along with Dorothy. They have always been inseparable, and I rather miss the little imp myself tonight,” admitted the major.

[104]
But when the singers came to the old classics, “Seeing Nellie Home” Ned cut “Nellie” out and substituted Tavia’s name whereat Nat insisted that he could not stand any more of the “obsequies,” and so broke up the performance with a heart-rending and ear-splitting discordant yell.

“Well, you’ll feel better after that, old boy,” remarked Ned. “It must be something awful to have a thing like that in your system.”

But Nat was not altogether joking. In fact he had more reason than was apparent for wishing Tavia was with the little party. Tavia had written one or two letters to Nat—just friendly notes of course—but the tone of them caused the youth to think that Tavia Travers when with Dorothy Dale was one girl, and Tavia Travers with others—the Buffalo people for example—might be quite a different person.

“She’s like an hour glass,” thought Nat, as he stood on the side porch and tried to laugh at himself for being “spoony.” Then he went on: “She’s full of ‘sand’ all right, but too easily influenced. Now with Dorothy—”

But at that Nat turned suddenly and went to join the others in the library. It was nonsense for him to worry about a girl—probably she would not thank him for his trouble, could she know that he had the audacity to question her conduct.

[105]
But, in spite of this, thoughts of Tavia persisted in thrusting themselves upon him. After all, sincerity of purpose is a power that, once aroused, is not easily cast aside. It is, without question, one of the greatest factors for good in all this big and complicated system of endeavor—in reality the tie that binds.

So that Nat had taken Tavia’s affairs “to heart” as he admitted to himself, when thinking the entire matter over very late that night, and, from that time on, whether he willed or not, it seemed to him that these affairs of Tavia’s had a queer way of “following him up,” although he little realized that this was the price he would be called upon to pay for his sincerity of purpose—the live factor that exists in spite of all obstacles of indifference.

[106]
CHAPTER XII
DOROTHY IS WORRIED

Dorothy had been at the Cedars one short, delightful week when again the question of Tavia and her plans came up for serious consideration. Mrs. White and her niece sat out on the veranda, with the early summer flowers perfuming the soft zephyrs that came through the vine-covered lattice, and they were talking of the absent one—wondering why she did not come to Birchland and instead went to the city in the summer—to Buffalo when everybody in the place (except the tourists on the way to Niagara to the Falls), were leaving for more quiet and recreative surroundings.

“I’m afraid,” said Mrs. White finally, “that Tavia is ‘stage-struck.’”

These words came to Dorothy like a blow—something long dreaded but materialized at last—in spite of hopes and promises.

“Oh, Aunt Winnie!” exclaimed Dorothy with a sigh, “you don’t really think Tavia would do anything wrong?”

[107]
“No, that I do not, my dear,” promptly answered Mrs. White. “A thing is not wrong unless we intend to make it so. But Tavia has a queer idea of right and wrong. You know she has had no home discipline—no training in character building. She has grown to be as good as she is through the commonest law of nature—she was born good. But she has not gone beyond that same law in growing better than she started out to be—that is moral development, and requires careful culture and prudent discipline.”

“But the stage,” whispered Dorothy, as if afraid the very word would breathe contamination. “Do you think—Tavia would—would ever try to—to go on a public stage?”

“On that point I could not now express an opinion,” answered the aunt kindly, noticing how seriously Dorothy had taken her words. “Of course if she happened to get in with persons interested in that line of work—she might be tempted to try it.”

“But what could she do? There are no plays now—it is summer time!”

“The very time, my dear, when small companies try to get a hearing. There are no good plays to attract persons, and the stay-at-homes need some amusement.”

[108]
This had not occurred to Dorothy before. Her dread of Tavia going on the stage had been kept within bounds by the thought that there were no plays given in any of the theatres, for Dorothy knew little about such things, and had never given a thought to those small companies—the “barnstormers.”

“Well,” she announced with a sigh, “I believe I will have to write to her. I can not rest and not know just where she is. Somehow I feel as if my own sister had deserted me—as if she were out among strangers. Oh, Aunt Winnie, you can not realize how much Tavia has always been to me!” and Dorothy dropped her head in her hands to hide the expression of sincere grief that marked her face.

“Well, child, there is absolutely no need to worry. No doubt Tavia is snugly home at this moment, with her own, little, old-fashioned mother—or even out in Buffalo enjoying the visit to her mother’s friends. To sit down and imagine all sorts of horrible things—why, Dorothy, it is very unlike you!”

“Perhaps I am silly,” Dorothy agreed, smiling brightly as she looked up, “but you know Tavia has been so odd lately. And then she was sick, you know.”

[109]
Dorothy looked off across the lawn, but she seemed to see nothing. Perhaps she had a day-vision of her friend far away, but whatever Dorothy imagined was far from what Tavia was actually engaged in at that moment.

“Well, come, my dear,” said her aunt at length. “The boys are waiting with the auto. See what a spin through the country will do for tired nerves. I tell you this winding up of school is always trying—more so than you can imagine. You are, after all, pretty well tired out, in spite of your pretty pink cheeks,” and she tilted Dorothy’s chin up to reach her own lips, just as Nat swung himself up on the porch and demanded the immediate presence of his aunt, and cousin, in the Fire Bird that panted at the door.

But, somehow, the afternoon was all lost on Dorothy. Those words “stage-struck” echoed in her ears and she longed to get back to her room and write to Tavia and then to receive the answer that she might show it to Aunt Winnie, to prove that Tavia was as reliable as ever—that she would soon be with them all at North Birchland.

[110]
When, after a spin, that on any other occasion would have been delightful, Ned alighted at the little village post-office, Dorothy asked him to bring her out two special delivery stamps. Her cousin inquired what the rush of mail was for, but she only smiled and tried to hide the fact that she really had occasion to provide for sending a letter in a hurry, and receiving its reply as fast as Uncle Sam could bring it.

They started off again, and a long, exhilarating spin brought them out upon the direct road to the Cedars. Then, after helping their mother and Dorothy out, the boys “shooed” the Fire Bird back to its “nest,” and made a dash to witness the last inning of a ball game that had been in progress all the afternoon on the grounds, just across the broad meadow, that stretched in front of their home.

This left Dorothy to herself, for the major had finally listened to Roger’s earnest appeal to take him to the ball game. Joe went with the boys who carried the bats—as the latter was always sure to be on time. Then, as Mrs. White would be busy for some time, giving orders for dinner, Dorothy hurried to her room, and sat down, to think it all out, before she undertook to put into written words what she wanted to say to Tavia.

As Dorothy had said to her aunt the loss of Tavia’s companionship was like missing that of a dear sister, for the two girls had been inseparable since early childhood. They had always been together, or they knew they would be apart but for a few days at most.

[111]
But now it was different. Heretofore each time that Dorothy thought she would have to be obliged to leave Tavia, either to attend school, or take some new step in life, it so happened that Tavia went along, so that the chain of companionship that began at Dalton had not yet been broken.

And, of course, Dorothy’s worries might all be unfounded. As Mrs. White had said, Tavia might be safe at home with her mother.

So it was to Dalton that Dorothy addressed her letter. She needed to be particular in wording it, so that no misunderstanding would arise, should the letter fall into other hands than Tavia’s. Dorothy enclosed a special delivery stamp for a hurried answer, which she begged Tavia to send, and she put another of the stamps on the envelope of her own missive.

“There,” she said with a sigh of relief as she slipped the little cream-colored square into her blouse. “I shall just have time to run to the office with it before dinner. Somehow I feel better already. It almost seems as if I had been talking to Tavia. I will surely have an answer by to-morrow night. I do wonder—Oh, I wonder where Tavia is—and what she is doing just now!”

[112]
It was a pleasant walk to the country post-office, and Dorothy hurried along in a happier frame of mind than she had enjoyed during all that day. The small worry that had been smouldering in her heart for some weeks (ever since the night of Tavia’s queer actions in her sleep when she painted her face with the red crayon) did not need much encouragement to burst forth into a live flame.

And that was precisely what happened when Nat also expressed the opinion that Tavia should have come to North Birchland and that Buffalo was “a big place for such a small girl.” Then, that Dorothy’s aunt should state plainly her fear regarding Tavia’s love for the stage,—surely all this was enough to throw Dorothy into a very fever of anxiety.

That Dorothy knew of Tavia’s strange actions on that one occasion, and that she alone, was aware of this, added to the anxiety. The book “How to Act” had betrayed Tavia’s secret in clearer terms than even Dorothy would admit to herself. But if Tavia should run away! And if Dorothy had not warned the Travers folks in time!

[113]
That evening, after mailing her letter, Dorothy made an excuse to leave the rest of the family and so remained in her own room. She wanted to be alone—to think. In fact, she had been so accustomed to those little solitary thinking spells in Glenwood that the time at the Cedars seemed to be a trifle too exacting. The boys wanted to be with their sister, and Mrs. White had so much to talk over (it was so delightful to have a “big daughter” to converse with), then the major needed Dorothy’s counsel in many small, but important matters, so that, altogether, the girl from Glenwood found herself busy—just a little too busy, considering the problem she was trying to solve, which was how to get immediately into communication with Tavia.

That night she dreamed of it all, and for three days following the mailing of her letter she could scarcely think of anything other then why the expected answer did not arrive.

Finally, Dorothy felt that she must take some one into her confidence. All the nervous energy of her young nature had, for days, been so set upon that one point—to hear from Tavia—that the whole circumstance had assumed great importance. She could think of nothing else. Every hour added to her anxiety. She imagined all sorts of dreadful things. Yes, she must tell somebody of it and thus relieve her mind or she felt she would be ill. This seemed to her the greatest trouble she had ever encountered.

[114]
It was a delightful summer evening when Dorothy, dressed in her sea-foam mulle gown, with its dainty silver white trimmings stepped out on the porch, and had the good fortune to find Nat there alone. It was to her young cousin that she had made up her mind to confide her worries, and here he was, as if he was just waiting to help her in this matter of her own heart and Tavia’s.

“Great Scott! But you startled me!” exclaimed Nat, jumping up from the hammock. “I do believe, Doro, that I had clean forgotten that you were with us—no offense—but you see I was sort of dreaming and when you glided through that window—well—I say, Doro, I thought my dream had come true!”

“Nat, could you come for a little walk?” asked Dorothy. “You should not dream so early, and besides, you should not, at any time, dream of young girls. You admitted as much, you know. But Nat, I just want a quiet talk—come out along the road as far as the bridge. I want to make sure we are entirely alone.”

[115]
“Now you don’t expect me to move the bridge, do you, Doro? We may be all alone with the exception of the old stone walls and the planks.”

Tucking Dorothy’s arm under his own, Nat led the way down the path, then out upon the open road, which was now streaked with faint beams of moonlight, that filtered down through the trees. Nat seemed to feel that Dorothy wanted to talk of Tavia, for he had not been slow to notice the growing look of anxiety that had come upon his cousin’s face in the last few days.

“Heard from Tavia?” he asked in a matter-of-fact way, thinking to help Dorothy on with her story.

“No, Nat,” she answered, “and that is just what I want to talk about. I am almost worried to death about her. Whatever do you think it means?”

“Think what what means? That Tavia has not answered a letter? Why that doesn’t mean anything—at least it didn’t last winter, when she would write me for something she wanted me to get for her, and forget to write again saying she had received it. I suppose all girls think they should take their time writing to a fellow, but Tavia was about the limit. So you have no reason to fret, as she will probably write to you the day she packs her trunk to come to the Cedars. Then she won’t have time to mail the letter, so, when she gets here, and steams off the uncancelled stamp, she will calmly hand over the note. Now that’s Tavia and her way of being prompt.”

[116]
“But this is different,” said Dorothy. “I did not know Tavia wrote to you last winter.”

“Now don’t go to romancing. I believe I did get two letters from Miss Travers in answer to five I had written to her. It was about that little colored boy you heard me joking about—some imp Tavia had taken a fancy to, and she wanted to get him a small express wagon. So she wrote to me, being aware of my unusual ability in the line of selecting suitable express wagons for little colored boys.”

“But listen, Nat,” exclaimed Dorothy, eagerly, “I wrote to Dalton a week ago to-day, sent a special delivery stamp for a quick reply, and I haven’t heard a word since.”

“Oh, that’s it. You sent a special stamp. That was where you made a big mistake. Miss Tavia wanted to write to that girl in Buffalo—had been putting it off as usual—and when she saw your blue stamp it brought her the inspiration. She wrote to ‘Dolly,’ if Dolly is her name, used your stamp, and ‘Dolly’ answered ‘come.’ Tavia went. There you are. Now what do you think of me as a wireless sleuth?”

[117]
“Do you really think Tavia is in Buffalo?” asked Dorothy, endeavoring to bring her cousin down to a common-sense viewpoint.

“Sure of it. But, say, Doro. I’ll tell you what! I’ll just take a fly in the Fire Bird to-morrow morning, and find out for you for sure. That will be better than the special delivery boy on his bicycle that never moves. I’ll be back by lunch time.”

“Oh, that will be splendid!” cried Dorothy, giving her cousin’s arm a tight squeeze. “You see I could not trust another letter, and I’m so anxious to know. Oh, Nat, you are the very best cousin—”

“Not so bad,” interrupted Nat, “when it comes to special messengers. But, little cousin, you can depend on me. I won’t let any one hold up the automobile mail coach.”

[118]
CHAPTER XIII
LITTLE URANIA

The soft moonlight was now peeping through the screen of maple leaves that arched the old stone bridge, as the shifting shadows of early evening settled down to quiet nightfall. Dorothy and her cousin did not at once turn their steps toward the Cedars; instead they sat there on the bridge, enjoying the tranquil summer eve, and talking of what might happen when all their schooldays would be over and the long “vacation” of the grown-up world would be theirs to plan for, and theirs to shape into the rolling ball of destiny.

Nat declared he would be a physician, as that particular profession had ever been to him the greatest and noblest—to relieve human suffering. Dorothy talked of staying home with her brothers and father. They would need her, she said, and it would not be fair to let Aunt Winnie do so much for them.

“But I say, Dorothy,” broke in Nat. “This moonlight is all right, isn’t it?”

[119]
Dorothy laughed at his attempt at sentimentality. “It is delightful,” she replied, “if that is what you mean.”

“Yes, that’s it—delightful. For real, home-made sentiment apply to Nat White. By the pound or barrel. Accept no substitute. Good thing I did not decide to be a writer, eh? The elements represent to me so many kinds of chemical bodies, put where they belong and each one expected to do its little part in keeping things going. Now, I know fellows who write about the moon’s face and the sun’s effulgence, just as if the poor old sun or moon had anything to do with the lighting-up process. I never speculate on things beyond my reach. That sort of thing is too hazy for mine.”

“Now, Nat, you know very well you are just as sentimental as any one else. Didn’t you write some verses—once?”

“Verses? Oh, yes. But I didn’t get mixed with the stars. You will remember it was Ned who said:

“‘The stars were shining clear and bright
When it rained like time, that fearful night!’
[120]
“I was the only one who stood by Ned when he penned that stanza. It could rain like time and be a fearful night while the stars were shining—in China. Oh, yes, that was a great composition, but I didn’t happen to win out.”

The school test of versification, to which both had reference, brought back pleasant memories, and Dorothy and Nat enjoyed the retrospection.

“What is that?” asked Dorothy suddenly, as something stirred at the side of the bridge on the slope that led to the water.

“Muskrat or a snake,” suggested Nat indifferently.

“No, listen! That sounded like someone falling down the path.”

“A nice soft fall to them then,” remarked Nat, without showing signs of intending to make an investigation.

“Ask if anyone is there,” timidly suggested Dorothy.

At this Nat jumped up and looked over the culvert.

“There sure is some one sliding down,” he said. “Hi there! Want any help?”

“A stone slipped under my foot,” came back the answer, and the voice was unmistakably that of a young girl or a child.

“Wait a minute,” called Nat. “I’ll get down there and give you a hand.”

[121]
The path to the brook led directly around the bridge, and it took but a moment for the boy to make his way to the spot whence the voice came. Dorothy could scarcely distinguish the two figures that kept so close to the bridge as to be in danger of sliding under the stone arch.

“There,” called Nat. “Get hold of my hand. I have a good grip on a strong limb, and can pull you up.”

But it required a sturdy arm to hold on to the tree branch and pull the girl up. Several times Nat lost his footing and slid some distance, but the street level was finally gained, and the strange girl brought to the road in safety.

The moonlight fell across her slim figure, and revealed the outlines of a very queer little creature indeed. She was dark, with all the characteristics of the Gypsy marked in her face.

Dorothy and Nat surveyed her critically. Whatever could a child of her age be doing all alone there, in that deserted place after nightfall?

“Thanks,” said the girl to Nat, as she rubbed her bare feet on the damp grass. “I almost fell.”

“Almost?” repeated Nat, “I thought you did fall—you must have hit that big rock there. I know it for I used to fish from the same place, and it’s not exactly a divan covered with sofa cushions.”

[122]
“Yes, I did hit my side on it,” admitted the girl, “but it doesn’t hurt much.”

“What is your name?” asked Dorothy, stepping closer to the stranger.

“Urania. But I’m going to change it. I don’t believe in Urania any more.”

“Then you are a Gypsy girl,” spoke Nat. “I thought I’d seen you before.”

“Yes, they say I’m a Gypsy girl, but I’m tired of the business and I’m going away.”

“Where?” asked Dorothy.

“Any place as long as it’s not back to camp. I left it to-night and I’m never going back to it again—never! never!” and the girl shook her disheveled head in very positive emphasis.

“Why?” asked Dorothy. “You’re too young to be out alone and at night. You must be frightened; aren’t you?”

“Frightened?” and the girl laughed derisively. “What is there to be afraid of? I know all the snakes and toads, besides the birds.”

“Aren’t there tramps?” inquired Nat.

“Perhaps. But it would take a slick tramp to catch me. Gypsy girls know how to run, if they can’t read and write.”

[123]
It seemed to Dorothy that this remark was tinged with bitterness; as if the girl evidently felt the loss of education.

“But you had better run back to the camp like a good girl,” pleaded Nat. “Come, we’ll walk part of the way with you.”

“Back to the camp! You don’t know what you’re talking about. I’ve started out in the world for myself, and could not go back now if I wanted to. That woman would beat me.”

“What woman?” Nat asked.

“The one my father married. They call her Melea. She has her own little girl and doesn’t care for Urania.”

“But where will you stay to-night?” inquired Dorothy, now anxious that the little Gypsy would change her mind, and run back to the camp at the foot of the hill before it would be too late—before she might be missed from her usual place.

“I was going to sleep under the bridge,” replied Urania calmly, “but when I heard you talking I came out. I love to hear pretty words.”

“Poor child,” thought Dorothy, “like a little human fawn. And she wants to start out in the world for herself!”

[124]
“I heard what you said about going to Dalton,” Urania said to Nat, as she tried to hide her embarrassment by fingering her tattered dress, “and I was wondering if you could let me ride in the back of your automobile. I want to go to the big city and it’s—it’s a far walk—isn’t it?”

“It would be a long walk to Dalton,” replied Nat in surprise, “but Dalton isn’t a big city. Besides, I could never help you to run away,” he finished.

“Some boys do,” Urania remarked with a pout. “I know people who run away. They come to Melea to have their fortunes told.”

Nat and Dorothy laughed at this. It seemed queer that persons who would run away would stop long enough to have their fortunes told by a Gypsy.

“And couldn’t I ride in the back of your automobile?” persisted the girl, not willing to let so good a chance slip past her too easily.

“I’m afraid not,” declared Nat. “I wouldn’t help you to run away in the first place, and, in the second, I never take any girls out riding, except my cousin and her friend.”

[125]
“Oh, you don’t eh?” sneered Urania. “What about the one with the red hair? Didn’t I see you out with her one day when we were camping in the mountains—near that high-toned school, Glendale or Glenwood or something like that. And didn’t she come to our camp next day to have her fortune told? Oh, she wanted to start out in the world for herself. You would help her, of course, but poor Urania—she must die,” and the girl threw herself down upon the grass and buried her head in the long wet spears.

Dorothy and Nat were too surprised to answer. Surely the girl must refer to Tavia, but Tavia had never ridden out alone with Nat, not even while he was at the automobile assembly near Glenwood. And Tavia could scarcely have gone to the fortune teller’s camp.

“I say I have never taken out any girl without my mother or my cousin being along,” Nat said, sharply, recovering himself.

“Then it was your girl with another fellow,” declared the wily Gypsy, not willing to be caught in an untruth. She arose from the grass and, seeing the telling expression on the faces of her listeners, like all of her cult, she knew she had hit upon a fact of some kind.

“My girl?” repeated Nat laughingly.

“Yes,” was the quick answer. “She had bright, pretty colored hair, brown eyes and her initials are O. T. I heard her tell Melea so.”

[126]
The initials, O. T., must surely be those of Octavia Travers thought Dorothy and Nat. But Nat knew better than to press the subject further. This cunning girl, in spite of her youth, he was sure, would make answers to suit the questions, and such freedom on the subject of Tavia (especially, now, when there were enough rumors to investigate), would simply be inviting trouble.

But Dorothy was not so wise in her eagerness to hear more. She wanted to know if her chum had really gone to the Gypsy camp from Glenwood, but she would not deign to ask if Tavia really went auto riding with some boys who attended the meet. That would be too mean even to think about! And besides, thought Dorothy suddenly, Tavia was sick during all the time of the automobile assembly.

“I can tell you more if you’ll give me money,” boldly spoke Urania. “I know all her fortune. I heard Melea tell her. I was outside the tent and I heard every word.”

“I thought that was against the practice of the Gypsies,” said Nat severely.

“Practice!” sneered the girl. “When a pretty girl comes to our camp I always listen. I like to find out what that kind think about! To see if they are different from Urania!”

“Come,” said Dorothy to Nat. “We must go. It is getting late.”

[127]
“And you don’t want to hear about the girl that is going to run away to a circus?” called the Gypsy as Dorothy and Nat turned away.

“No, thank you, not to-night,” replied Nat. “You’d better run home before the constable comes along. They put girls in jail for running away from home.”

“Oh, do they? Then your red-headed friend must be there now,” called back the Gypsy with unconcealed malice.

“What can she mean?” asked Dorothy, clinging to her cousin’s arm as they hurried along.

“Oh, don’t mind that imp. She is just like all her kind, trying to play on your sympathies first and then using threats. She was listening to us talking and picked up all she told us. She got the initials at Glenwood—likely followed Tavia and asked some other girl what her name was. I remember now, there was a Gypsy settlement there. That part’s true enough.”

“Perhaps,” admitted Dorothy with a sigh. “I know Mrs. Pangborn positively forbade all the girls to go near the Gypsy camps, but some of the pupils might have met Urania on the road.”

“That’s about it,” decided Nat. “But she ought to stick to the game. She’d make a good player. The idea of waylaying us and pretending to have fallen down.”

[128]
“It’s hard to understand that class,” admitted Dorothy. “But I hope she’ll not stay out all night. I should be worried if I awoke, and heard her walking about under the trees near my window.”

“No danger,” declared Nat. “I must go and see that the garage is locked. She might take a notion to turn the Fire Bird into a Pullman sleeper.”

Then, leaving Dorothy on the veranda with his mother, Nat went around to the little auto shed, fastened the door securely and put the key into his pocket.

[129]
CHAPTER XIV
THE RUNAWAY

Dorothy was not sure whether she dreamed it, or really heard sounds stirring under the trees. She had been thinking of the Gypsy girl, and Tavia, as she fell asleep, and when she suddenly awoke in the middle of the night, there seemed to be some one moving about just under the window of her room. It was so quiet that even faint sounds could be heard, and Dorothy lay there listening for some time, after being aroused. Presently something banged—like a blind being slammed back. There was no breath of wind—surely someone must have opened the shutter!

The moonlight came in through the casement and illuminated the room enough for her to see to get up and reach her door. It was but a step to the boys’ apartment. She would call them, she decided, but was most anxious not to disturb her father or aunt.

[130]
Strange to say when Dorothy had slipped on her dressing gown and slippers and knocked at the door of the boys’ room, she found them both awake, for they had answered her light tap at once. A moment later they were in the corridor, attired in their big bath robes.

“I’m sure I heard a footstep at the side porch,” whispered Dorothy.

“So did I,” answered Ned. “I’ve been awake for a long time, listening.”

“Perhaps you had better go down,” suggested Dorothy nervously. “It might be a tramp.”

“Tramp nothing,” declared Nat boldly, as he made his way softly to the front door. “I’ll bet it’s our friend Urania. I was sure she would call this evening.”

Without the slightest fear the brothers opened the door, and searched about for a possible intruder. They even looked under the lilac bush at Dorothy’s window, but no midnight prowlers were discovered.

Dorothy bravely stood at the front door, waiting to call for more help in case the boys should need assistance, but they finally returned from their hunt more disgusted than alarmed. Dorothy was entirely satisfied now that no one was about the place.

“I call that mean,” grumbled Nat. “I was all primed for an adventure.”

[131]
“You should be careful what sort of acquaintances you pick up after dark,” cautioned Ned. “Your little Urania may turn out troublesome if you cross her. Gypsies have a way of making people ‘pony up’ with the money, you know.”

“Don’t wake the folks,” cautioned Dorothy, leading the way back to the sleeping rooms. “I’m not a bit afraid now.”

“Well, if she comes back again, ask her in,” spoke Nat in a hoarse whisper. “I think Urania needs a talking to.”

Dorothy fell asleep again, after listening for some time, and was not disturbed any further that night, until the bright sun shining into her windows, called her to get up to begin another day.

As they had planned, Nat was to start early for Dalton. He could easily make some excuse for his solitary trip—say that he wanted to see some friends who were off camping, or that he wanted to go fishing. He mentioned these two objects vaguely as he started off.

Dorothy warned him not to let an inkling of her fears concerning Tavia reach the ears of any one in Dalton, but there was no need for this, as Nat was as anxious as was his cousin to keep the matter secret between them.

[132]
“It’s an easy thing to start gossip in a place like Dalton,” he whispered to Dorothy as he threw in the clutch to send the auto on its way, “and you can depend upon me to give them another ‘think’ if they’re looking for news.”

As the Fire Bird swung out along the path Nat turned to wave a reassuring good-bye to Dorothy who stood on the porch watching him spin away.

The morning which had begun so bright and pleasant now took on a gloomy aspect for Dorothy. How could she wait for Nat’s return? And what would he find out concerning Tavia and her plans? Suppose she should really be in Buffalo? That would not necessarily mean that she had gone away—she might be visiting her friend, Grace Barnum.

It seemed impossible for Dorothy to become interested in anything save Nat and his mission. She tried to sew, but soon laid aside the dainty little work basket Aunt Winnie had provided for the summer hours on the porch. Then Ned invited her to go bicycling, and she had to make some excuse for refusing the invitation. Even writing some letters for the major did not distract her, and she could think of nothing but Nat and his trip to Dalton.

[133]
But, somehow, the morning wore on, and it was almost time for Nat to return, as Dorothy knew in his swift car he could make the journey in record time over the good roads.

“But I’m sure something will delay him,” said Dorothy to herself. “I feel as if something will surely happen!”

And a well-grounded fear it was for, meanwhile, something was happening to Nat—something quite unexpected.

Having reached, in due time, Dalton and the little cottage where the Travers family dwelt, Nat steered the machine up in front of the door. Then he remembered he had to tighten the bolt of the clutch pedal, and decided to do it before making his inquiries, as it was important that the pedal be tight. He turned back to the machine, from which he had jumped, to get his wrench from the tool box under the rear seat. He unbuttoned the leather curtain that reached down to the floor of the tonneau, and was feeling about for the wrench when he started back in surprise.

There, under the seat, stretched out so as to be concealed while the curtain was down, was Urania, the Gypsy girl! The confined space made her hump up like an angry cat, and her dark face peered sharply into Nat’s from under the leather flap.

[134]
For a moment Nat could not find words to speak to the girl, who remained in her hiding place, grinning out at him with a mocking look on her elfin face.

“Hello!” she exclaimed presently. “I had a lovely ride.”

“Get out of there instantly,” exclaimed Nat, in angry tones. “How in the world did you ever get in there?”

“Oh, easy enough. You locked the door, but you left the shed window open last night, and I crawled in. I was almost a goner, though, when you and your brother came out on the porch looking for spooks. I was just trying your hammock then. That’s a softer cradle than this stuffy place.”

“I guess I’d better hand you over to a constable,” went on Nat, realizing what it might mean to try to drag the girl from her hiding place just then.

“Oh, don’t trouble yourself,” was the cool answer. “I believe I’ve had enough of riding, and I’d like to stretch out a bit.”

By this time the Travers family had become aware of the presence of the Fire Bird at their door, and Mrs. Travers, impressed with the distinction, had stepped back quickly to her room to tidy herself up a bit. This gave Nat a few moments longer to think of what he had best do with the Gypsy girl.

[135]
“Here,” he said to her, rather fiercely, “you just stay under that seat until I’m ready to take you to a place of safety. Now, if you dare to move while I’m in this house I’ll—I’ll have you arrested,” and with that Nat fastened down the curtain securely, with a catch that snapped on the outside and was incapable, as he supposed, of being opened from the inside.

He walked up the path to the front door and, after a few seconds, his knock was answered by Mrs. Travers. With unlimited protestations of welcome she showed Nat in, and offered him a seat in the far corner of the room, some distance from the front windows. He felt that he had better keep his eye on the machine, because of his concealed passenger, so, after a moment’s hesitation, he took a chair near the front of the apartment, remarking, as he did so, what a pretty view there was from the window.

“What brings you to Dalton?” asked Mrs. Travers.

“I was—er—just passing through, and I thought I’d stop to inquire—about the family. Dorothy would like to know,” said Nat.

[136]
“Oh, we’re about as well as usual,” said Tavia’s mother.

“How’s Tavia? Is she home?” asked Nat quickly, feeling that this was as good an opening as he could desire.

“No, and I’m very sorry, for she’d be delighted to see you. She went to Buffalo just after coming from school. We scarcely had a good look at her. I wanted her to stay home for a week, but she was so set on going that she started off bag and baggage, and I’m sure I can’t say when she will be home. Of course she’s with friends,” the mother hastened to add, seeing the look of surprise that flashed over Ned’s face in spite of his effort at self-control.

“My cousin, Dorothy, wrote to her,” Nat hastened to say, to cover his confusion, “and, not receiving an answer, thought it likely that she might be ill, or away.”

“Tavia’s father forwarded the letter to her,” said Mrs. Travers. “She should have answered it by this time. We have only had one souvenir card from her since she went away, but it was a real pretty one; I’d like to show it to you, but I guess I’ve mislaid it. I can’t think where I put it.”

[137]
“Never mind. I suppose it takes some time for a letter to travel when it’s been forwarded from one place to another. I dare say Dorothy will soon hear from her. I’m glad all the family are well. Major Dale is always glad to hear news of the Dalton folks.”

“And indeed we all miss the major,” spoke Mrs. Travers with a show of feeling. “Not to say we don’t miss the entire family, for the boys were fine little fellows, and, as for Dorothy—”

The intended tribute to Dorothy ended with a little catch in Mrs. Travers’s voice, for she was very fond of her daughter’s companion, and sometimes showed her feelings with a touch of sentimentality.

Then, as Nat was really in a hurry (for he could not stop thinking of Urania under the seat) he made his excuses as quickly and as politely as the circumstances would allow, and was soon out of the house. He lost no time in cranking up and, in a few minutes, was chug-chugging at top speed down the country road.

He had made up his mind to take the Gypsy girl back to North Birchland, and was vaguely wondering, as he dashed along, why she did not knock on the seat and demand to be let out of her uncomfortable quarters.

[138]
“I think I’ll stop and just take a look at her. She may be crying,” the lad remarked to himself, and, bringing the machine to a halt alongside the road, he stepped out.

He assumed a determined look before unfastening the curtain, for he was bound not to let his sympathies run away with him in dealing with the unruly girl. He shoved back the catch and raised the leather flap.

Urania was gone!

“Well, I’ll be jiggered!” cried Nat aloud, so great was his astonishment at the second surprise the Gypsy had given him. “If she isn’t a dandy! How in the world did she slip out without me seeing her?”

But Nat had forgotten the few moments when he sat on the sofa at the rear side of Mrs. Travers’s parlor, some distance from the front windows, and it was in those few moments that Urania had managed to undo the catch, in spite of its supposed security, and slip out of the Fire Bird. Swiftly, as no girl but a Gypsy can run, she had fled down the street, across the Dalton bridge, and into the deep woods beyond, where she would have time to plan out the remainder of her day’s travels.

“Well, she’s gone—good riddance,” thought Nat, as he started up the machine once more, and turned, at a swift speed, into the turnpike leading to North Birchland.

[139]
CHAPTER XV
A SPELL OF THE “GLUMPS”

Whizzing along the road Nat tried to decide how it would be best to break the disappointing news to Dorothy. Of his escapade with Urania he had fully determined not to say a word. Dorothy had enough girls to worry about, he argued, and if she heard of this one she would form a searching expedition, and set out at once to hunt the Gypsy who, Nat thought, was like a human squirrel and able to take care of herself.

The return trip seemed shorter than that which took Nat out to Dalton, and as the Fire Bird swung into the Cedars’ entrance somewhat later than the youth expected to get back, Dorothy was at the gate awaiting to hear news of Tavia.

“Buffalo,” announced Nat sententiously, as Dorothy came up beside the car which jerked to a stop amid a screeching of the brake. “She went there some time ago. She’s at Grace Barnum’s. Wait. I have the address.”

[140]
Without delaying to put the machine up, Nat produced a slip of paper upon which he had written, at Mrs. Travers’s direction, the street and number of Miss Barnum’s residence. He handed it to Dorothy.

“Do you think it’s all right?” asked Dorothy, looking at the directions.

“’Course it is. Everybody in Dalton is as chipper as possible. You’re the only one who’s worrying. Now, if I were you, I’d just let up, Doro. You’ll be down sick if you don’t.”

“Perhaps I am foolish. And I have given you a lot of trouble,” spoke up the girl a little sadly.

“Trouble? Nothing!” exclaimed Nat. “I just like the lark. When you want any more sleuthing done apply at headquarters. I’m the gum-shoe man for this section,” and at that he turned his attention to the Fire Bird, while Dorothy walked thoughtfully back to the house.

Poor Dorothy! An instinctive foreboding of danger had taken possession of her now, and, try as she did to dispel it, an unmistakable voice seemed to call out to her:

“Find Tavia! She needs you, Dorothy Dale!”

“Perhaps,” thought Dorothy, “she has run away and is really with some circus troupe, as the Gypsy girl said. Or perhaps she is at some watering place, taking part in a play—”

[141]
This last possibility was the one that Dorothy dreaded most to dwell upon. Tavia must have loved the stage, else why did she constantly do the things she did at school, so like a little actress, and so like a girl “stage-struck,” as Aunt Winnie called it?

These and similar fancies floated through Dorothy’s brain hour after hour, in spite of whatever diversion presented itself for her amusement.

The afternoon, following Nat’s trip to Dalton, Dorothy, with her brothers, Roger and Joe, went to gather pond lilies near the waterfall. It was a delightful day, and the sun glistened on the quiet sheet of the mill pond, making liquid diamonds. The lilies, of which there was an abundance, looked like carved wax that had frozen the sun’s gold in each heart. But, somehow, Dorothy, could not work up her usual enthusiasm in gathering the blossoms.

It was delightful to dip her hands into the cool stream and surely to hear little Roger prattle was an inspiration, but all the while Dorothy was thinking of crowded Buffalo, and wondering what a certain girl might be doing there on that summer afternoon.

[142]
In the evening Major Dale and Mrs. White, taking Dorothy with them, went for a drive along the broad boulevard that was the pride of that exclusive summer place—North Birchland. Dorothy tried bravely to rouse herself from her gloomy reveries but, in spite of her efforts, Mrs. White complained that her niece was not like her usual self—“Perhaps not feeling well,” she ventured.

“I’m ‘glumpy’ ever since I left Glenwood,” admitted Dorothy. “Not because I want to be, nor that I am not having a most delightful time, but I simply have the ‘glumps.’ At Glenwood they prescribe extra work for an attack like this,” and the girl laughed at her own diagnosis.

“You certainly should dispel the ‘glumps,’” said Mrs. White. “I can’t imagine what could produce an attack here at the Cedars, with all your own folks around you, Dorothy, dear. I do believe you are lonely for those impossible girls. What do you say to paying some of them a little visit, just to break in on your holiday?”

“Really, aunty,” protested Dorothy, “I am perfectly content. What sort of girl would I be to want to run away and leave you all after being away so long at school? No, indeed, I’ll stay right here at the beautiful Cedars, and I’ll try to be a better girl—to get rid at once of my spell of the ‘glumps’ as we used to call them at Glenwood.”

[143]
“But girls are girls,” insisted her aunt, “and you have no control, my dear, over such sentiment as I imagine you are afflicted with at present. Just plan out a little trip somewhere and, I’ll vouch for it, the visit to some giggling Dolly Varden of a girl will do you no end of good. And then, too, you may invite her back here with you.”

Mrs. White divined too well the reason for Dorothy’s “blue spell.” She could see perfectly how much her niece missed the light-hearted Tavia, and in advising her to take a little trip Mrs. White was sure Dorothy would choose to go where her chum might be.

In this she was right, but concerning what Dorothy might do to reach Tavia Mrs. White had no idea. She merely suggested a “little trip somewhere,” believing Dorothy would find Tavia, either in Dalton, or visiting some girl friend, as Dorothy had told her Tavia intended doing. But circumstances conspired to give Dorothy the very opportunity she longed for—she would go somewhere—anywhere—to look for her “sister-friend”—the girl who had been to her more than friend and almost a sister.

[144]
Ned and Nat had planned a trip to Buffalo at the beginning of their vacation. They were to meet a number of their chums there, and do some exploring in the neighborhood of Niagara Falls. They were to make the journey in the Fire Bird, and when Mrs. White suggested a trip for Dorothy it was the run to Buffalo, in the automobile, that immediately came into the girl’s mind.

“If I only could go with the boys,” she pondered. “But what excuse would I have?”

All the next day she turned the subject over in her mind. Then something very remarkable happened. Persons who believe in thought controlling matter would not call the incident out of the ordinary perhaps, but, be that as it may, when Dorothy strolled down to the post-office, having a slender hope of a letter from Tavia, she did find a letter in the box—a letter from Rose-Mary Markin, stating that she, and her mother, were going to Buffalo and Niagara Falls for a few days, and, as Buffalo was only about a day’s trip from North Birchland, perhaps Dorothy could take a “run” to Buffalo, and spend a few days with them.

Dorothy’s head thumped when she read the letter. The very thing of all others she would have wished for, had she been as wise as the unknown fate that worked it out for her, without any action on her own part!

[145]
She felt light enough now to “fly” over the road back to the Cedars, to show the invitation to Mrs. White. The boys were to leave for Buffalo the next day, so there was little time to be lost, should Major Dale and Mrs. White think it best for Dorothy to make the trip. How the girl trembled while waiting for the decision. What if she should be disappointed? It was a long ride in the auto—but with her cousins—

Mrs. White read Rose-Mary’s little note a second time while Dorothy stood there waiting. The aunt noticed how delicately Rose-Mary indicated her own mother’s anxiety to meet Dorothy, and then with what a nicety the whole matter was referred to Major Dale and Dorothy’s aunt. This carefully written note, neither stilted nor indifferent in its tone, convinced Mrs. White at once that the writer was exactly the girl Dorothy had described her to be—her very best friend at Glenwood—excepting only Tavia.

“Well, I don’t see why you can’t go with the boys,” spoke her aunt finally. “They are always careful, and if you leave here, as they intend to do, at sunrise (that will be an experience for you) you should get into Buffalo in time for the evening dinner. I’ll just sound the major,” giving Dorothy a loving embrace. “Not that a mere man, even be he Major Dale, can hold out against two such Sampson-like wills as ours.”

[146]
From that moment, until the time of her stepping into the Fire Bird next morning, and waving a good-bye to the little party that stood on the porch to see them off, it all seemed like the strangest, subtlest dream to Dorothy. She was going to find Tavia—going herself to look for her, and find out for herself all the questions that, for weeks, had been eating away her happiness with dreaded uncertainties.

[147]
CHAPTER XVI
DOROTHY IN BUFFALO

“And now,” remarked Ned after they had skimmed along for awhile, “I suppose, Dorothy, you can’t deny me the long-looked for opportunity of meeting the sweetest girl in Glenwood (according to you) Cologne—Rose-Mary Markin, to be exact.”

“Oh, I know you will like her, Ned. She certainly is a very sweet girl,” replied Dorothy.

“The very thing for me. I have been looking for that brand for some time. And now, O Edward, prepare thyself!”

“Mind your wheel!” cried Nat, for Ned had raised his right hand in the air to give emphasis to his dramatic utterance and came close to a large stone. “Save that for later.”

[148]
Dorothy was as bright and animated as possible during the trip and chatted with the boys about the Glenwood girls, giving a full share of praise to Cologne. After all, Dorothy reflected, Ned was a young man, handsome, and, in many ways, desirable, and it would be nice if he were to take the two girls around Buffalo. But this thought was overshadowed by another—If Tavia were only with them. What good times they might have! Tavia and Nat always got along so well together. Each seemed to be an inspiration of mirth to the other.

But Tavia!

Nat seemed quiet, and even serious as they speeded along the lonely country roads. His brother was not slow to notice the unusual look of concern and attempted to “jolly” it away.

“Cheer up, Nat,” he said. “The worst is yet to come,” and he made a wry face. “You know we expect to find your little friend somewhere out this way. I really wouldn’t want a corner on happiness. I do feel, somehow, that Cologne will be my fate, but that is no reason why you and Doro shouldn’t hitch on to the band wagon. Let me see, Doro, you say she has brown eyes and blue hair—”

“Ned! You must not make fun of Cologne—”

“Fun of her! As soon bite my own tongue. I said it sideways by mistake. It should have read blue eyes and brown hair. Wasn’t that it?”

[149]
“Yes, that’s more like it,” admitted Dorothy. “And she has the most adorable little mouth—”

“Oh, here, Nat! Get hold of this wheel. I really must have a chance to think that over. Say it again, Dorothy, please,” and the lad went through a series of queer antics, that seem so very funny when the right boy attempts to be funny, but so very flat when one tries to either describe them or imitate the original.

“And isn’t there a brother in this visit to Buffalo?” asked Nat drolly.

In spite of herself the color flew to Dorothy’s cheeks. Of course Rose-Mary had a brother, two years older than herself. But Dorothy had never met him, although Rose-Mary talked so much at school of Jack, that Dorothy almost felt acquainted with the youth. But now she would certainly meet the family for they were all together at the Buffalo hotel.

“Oh, yes,” chimed in Ned. “Isn’t there a brother?”

“Yes,” answered Dorothy. “I believe there is.”

“Now I call that real jolly,” went on Ned. “Just one apiece—if Nat finds Tavia, of course.”

A few hours later the Fire Bird swung up to the portico of a leading Buffalo hotel, and, scarcely had the puffing machine come to a stop than a girl in lavender, with blue eyes and brown hair, had Dorothy in her arms.

[150]
“Oh, you dear, old sweetheart!” exclaimed Rose-Mary, as she embraced Dorothy with that effusion of delight peculiar to schoolgirls and babies, as Nat remarked in a whisper to Ned.

“And you were so good to think of me,” Dorothy tried to say, from the midst of the embrace.

“Think of you! As if I ever forgot you for one single moment!” Then Rose-Mary turned to the two boys in the auto and paused.

“These are my cousins,” began Dorothy. “This is Mr. Edward White and the other one,”—with a little laugh,—“is his brother Nathaniel.”

The boys bowed and made what were probably intended for complimentary acknowledgments of the introduction, but which were mere murmurs. Rose-Mary, however with the usual advantage of girls over boys in such matters, showed no embarrassment.

“There is one real nice thing about Dorothy,” spoke Nat when he had, in a measure recovered his composure. “She always makes Ned my brother. That counts.”

[151]
The girls laughed merrily and then a tall young man, the “very image of Rose-Mary only taller,” according to Dorothy, stepped down to the curb.

“Jack!” called Rose-Mary. “Come here instanter and get acquainted with Dorothy.”

Jack looked at the group. His eyes plainly said “only with Dorothy?”

“Oh, help yourself! Help yourself!” cried Ned, laughing at the confusion Cologne’s speech had caused. “We will be ‘among those present’ if you like.”

“Now you know very well what I mean!” and Rose-Mary shot a challenging look at Ned. “I want you all to be the very best of friends—”

“Thanks, thanks!” exclaimed Nat, as he and his brother bowed in mock deference. “We promise, I assure. We’ll do our best.”

“Oh, boys are all just alike,” stammered Dorothy’s host. “A pack of teases! Come along Dorothy. Mother is waiting to welcome you. Jack, perhaps you will tell Dorothy’s cousins what to do with their machine. I guess you know how to get acquainted with them without any more introductions.”

This last was said with a defiant look at Ned, who returned it with just the suspicion of a smile. In effect his look said:

[152]
“Miss Lavender, you have met a boy who may be like other boys, but he is particularly himself—Ned White—and he just loves to tease girls—like you!”

Rose-Mary was leading Dorothy up the broad steps to the hotel entrance. She turned to see what the boys were doing.

“Well I declare!” she exclaimed. “There they’ve all gone for a ride! I’m sure they’ll have a jolly time. What nice boys your cousins are. Oh, I’m so glad you could come!”

The hotel veranda was thronged with persons enjoying the approach of twilight, for the auto party had not made a hurried trip, having stopped for lunch on the way. It seemed to Dorothy that the chairs were mostly filled with stout ladies with blond hair. She had never before seen so many blonds in one group.

Rose-Mary led the way into the parlor and escorted Dorothy up to a smiling, pretty woman, with such beautiful white hair—the kind that goes with brown eyes and seems to add to their sparkle.

“Mother, dear, this is Dorothy,” said Rose-Mary. “She must be tired after her long, dusty ride. Shall we go upstairs?”

“I’m so glad to meet you, my dear,” declared Mrs. Markin, warmly. “Daughter talks so much about you. Yes, Rosie, do take Dorothy upstairs and let her refresh herself. It must be a very long ride from North Birchland.”

[153]
“But I’m not the least tired,” protested the visitor. “So don’t go upstairs, if you were enjoying the air.”

“Air indeed!” echoed Rose-Mary, slipping her arm through Dorothy’s. “Mother, will you come?”

“No, dear,” replied Mrs. Markin. “I’ll let you have Dorothy all to yourself for awhile. I just know how many things you will want to talk about. Later, after dinner, I’ll claim you both. But I’m going to improve this time to write a few belated letters. The desk is clear so I can do them down here.”

Rose-Mary left Dorothy while she made a place for her mother at the little private desk in the ladies’ sitting room, then the two girls took the elevator, in the broad hall, and soon Dorothy found herself in a cozy room, with a dainty white bed, and pretty flouncings—Rose-Mary’s apartment of course, which she had surrendered to her guest for the visit, while Cologne would share her mother’s room.

“Now make yourself comfortable,” began Rose-Mary, assisting Dorothy to lay aside her auto wraps. “Perhaps you want to wash. Here are the things,” and she pulled open a little door, disclosing a bathroom.

[154]
“Isn’t it charming here,” Dorothy said as she at once began to make herself presentable for dinner. “I have a blue dress in my bag,” indicating one the porter had brought up.

“Drag it out,” commanded her companion. “You must wear blue. I have told Jack how heavenly you look in blue.”

“And I have whispered to Ned how angelic you look in—lavender,” interrupted Dorothy, not to be outdone in bestowing compliments. “Isn’t Ned a lovely—boy!”

“Very saucy, I should say,” and Cologne laughed mischievously. “But I’ll try to be nice to him on your account.”

“And I hope I’ll not say anything to hurt Jack’s feelings,” spoke Dorothy, still keeping in with her friend’s humor.

“Couldn’t! He hasn’t any,” declared Rose-Mary. “He drives me frantic when I really want to make him mad.”

“But you do look lovely in that lavender gown,” insisted Dorothy, with unmistakable admiration. “I believe you have grown prettier—”

[155]
“Comparative degrees, eh?” and she made a queer little face. “Now, Doro dear, you must say I’ve grown positively handsome. I will never be content with the little, insignificant comparative degree in a suite of rooms like these. Aren’t they really scrumptious? You know dad couldn’t come, and he was so anxious that we would be comfortable, that the dear old darling just wired for good rooms, and that’s how we got these. They’re good, aren’t they?”

Dorothy looked out of the broad window, down at the big city stretched before her view. She could not help thinking of Tavia, although she thought it best not to speak of her to Rose-Mary—just yet at least. Cologne was busy hanging up the things she had pulled out of Dorothy’s bag.

“How long can you stay?” she asked, shaking out Dorothy’s light blue linen frock.

“Well, it was the queerest thing! Aunt Winnie got it into her head that I needed some of the girls, and she proposed a little trip for me, just as your letter came. It seemed providential.”

“Providential? That’s what I call dead lucky, girlie. You can’t expect a real proper providence to get mixed up in all our little scrapes. And, to be honest, I’m just dying for a real genuine scrape. The kind Tavia used to ‘hand out’ to us at Glenwood.”

[156]
Dorothy smiled but did not reply. Somehow the idea of Tavia still being kept busy “handing out scrapes” struck her as somewhat significant.

Presently the boys returned, which fact was made known by a shrill whistle over the private telephone in the apartment, and Jack’s voice following with a command for “Rosie” to come down.

The girls found the three boys and Mrs. Markin waiting for them, Ned and Nat having declined Jack’s invitation to take dinner with him at the hotel. They said they had to be off to meet the youths with whom they had arranged to stop while in Buffalo.

Dorothy wanted so much to ask Nat to take her to look for Tavia. She felt she would not sleep until she found the house of Tavia’s friend, Grace Barnum, but she was too uncertain of Tavia’s whereabouts to say openly that she wanted to go to the address that Nat had brought her from Mrs. Travers.

The Fire Bird had been left in quarters provided by the boys of the “Get There” club, members of which were to be Ned’s and Nat’s guests, and the two Birchland youths were thus free to walk about the big city that evening. Perhaps Dorothy might also go for a walk, with Rose-Mary and Jack.

[157]
But, Dorothy, as she reflected on this possibility, realized that it would not afford her an opportunity of getting to Grace Barnum’s. It would not do for the entire party to go there, Dorothy felt, as she could never allow any one to suspect her anxiety concerning Tavia. Only Nat was in the secret so far, and even he was not made fully aware of all it involved and of its depth—he did not know why Dorothy was so anxious—or that she had any other than a foolish schoolgirl whim urging her on.

So, in spite of all the surroundings and excitement, incident to life in a big hotel with its many strange phases, Dorothy kept turning the question over and over in her mind. How should she go about her search for Tavia? Just as she expected the party planned to go out that first evening of her visit to “look over the town.” All were going except Mrs. Markin, and she consented to let the young folks enjoy themselves without her chaperonage, on account of the circumstances and the number who were going.

[158]
Ned and Nat both essayed to look after Rose-Mary, and this added to the merry-making, since, when one lad would attempt some courtesy the other would immediately undertake to outdo him. Dorothy found Jack Markin splendid company, and this, she told herself, could not be otherwise, since he was brother to Cologne.

At a pretty palm-festooned ice-cream parlor they met a friend of the Markin family, Alma Mason, who was also a visitor in Buffalo. She was bright and interesting, chatting pleasantly on many subjects, until, to Dorothy’s surprise, she asked abruptly:

“Do you happen to know a Grace Barnum?”

“No,” Dorothy answered, as she felt her face burning with excitement. “I do not know her personally, but she is a friend of a chum of mine.”

“The pretty girl, with the golden-brown hair? Oh, I have met her,” Alma went on, taking Dorothy’s look to signify the correctness of the guess that the “pretty girl with the brown hair” was Dorothy’s friend. “Isn’t she splendid? Grace was just wild over her—she was so jolly and funny.”

That Miss Mason used the past tense Dorothy instantly noticed. Nat was also listening with interest, and he observed the same thing.

“Is she not with Miss Barnum now?” Dorothy found courage to inquire finally.

[159]
“No, I think not. I think Grace said she had gone to Rochester. She has, I believe, a friend in that city.”

Dorothy was startled at the news that Tavia had left Buffalo. Her heart sank, but she tried to conceal her feelings. Tavia in Rochester! The girl in Rochester was she who had once written Tavia concerning the stage and its attractions. And Tavia possibly was with her, after she had promised to have no further correspondence with that press agent!

The remainder of the evening was like a blank page to Dorothy. She heard and saw what was going on around her, but her heart and her attention was not with the merry little party from the hotel. Jack Markin would have accused her of being dull had he not determined to meet more than half way his sister’s estimate of Dorothy Dale. Then too, he reasoned as an excuse for her obvious low spirits, she must be tired after the long, dusty auto run.

The evening passed quickly (to all but Dorothy) amid a variety of entertainments, and when the boys from North Birchland said good-night in the hotel office and Rose-Mary had taken Dorothy to her room, it was quite late.

[160]
It was a relief, however, Dorothy had to admit to herself at least, and in her heart she was grateful to Mrs. Markin when that lady cautioned the two girls against further talking, and urged Dorothy to go to bed. For Dorothy wanted to be alone and think. She wanted to plan. How should she proceed now? If Tavia was not with Grace Barnum—

But of this she must first make certain, and to do so she would ask Nat to take her to Miss Barnum’s house the first thing next morning.

[161]
CHAPTER XVII
AT THE PLAY

But little light was thrown on the disappearance of Tavia through any information Dorothy could obtain from Grace Barnum. In fact that young lady was quite as puzzled as was Dorothy, and when told that Tavia was not to be found at home a few days previous (this being within the time when Tavia had left Buffalo ostensibly for her residence in Dalton), Miss Barnum wanted to communicate immediately with the missing girl’s parents.

Nat, with kind consideration, had declined to step inside when Dorothy called at the Barnum home. He thought he might better give the two young ladies a chance to discuss the situation alone, and so, under pretense of strolling through the little park opposite the house, left Grace and Dorothy together.

[162]
It took the girls but a moment to arrive at the same point of interest. Grace showed keenest anxiety when Dorothy inquired for Tavia, for she had fears of her own—since her friend’s visit.

“I must write at once,” she insisted. “What would Mrs. Travers think of me if anything happened to Tavia?”

“But I have already begun a letter,” stated Dorothy, truthfully enough, “so perhaps I had better make the inquiry. You know how excitable Mrs. Travers is. Perhaps I could write without causing her any alarm, whereas she would surely expect you to know whether or not Tavia was home. I haven’t the slightest doubt but that she is home—now,” Dorothy hastened to add. “I am expecting her at North Birchland any day.”

This had the effect of putting Grace at her ease. Of course, she reflected, Tavia might even be at the Cedars now, as her mother had given her permission to go about almost as she wished, and she had expected to pay a number of visits to friends, no special time being set for them. This Grace knew for she had seen a letter to that effect from Mrs. Travers to Tavia.

“You see,” said Dorothy, rising to go, “they have always given Tavia so much her own way. She has been—well, sort of superior to the others at home. That, I think, is a real mistake, for a girl is expected to know more of the world and its ways than is consistent with her actual experience.”

[163]
“Exactly,” admitted Grace. “That is what I thought once when Tavia acted so—well so self-reliant. I do hope she is safe at home. You will let me know, won’t you Dorothy? I may call you that, mayn’t I? I feel as if I had known you for a long time, as Tavia has talked so much about you.”

So the two girls parted, and Dorothy’s heart seemed to grow heavier at each new turn in her quest for the missing one.

“Why should Tavia act so?” she asked herself over and over again, as she walked along with Nat who tried to cheer her up.

“If you don’t stop worrying, Doro,” he counseled as he noted the look of anxiety on her face, “you’ll be a sick girl ’way out here in Buffalo.”

“I’m going to be excused from the party to-night,” she answered. “I really have a headache, and I must have time to write some letters.”

“Great headache cure—letter writing. But I suppose you’ll not rest until you sift this matter to the very bottom. And, to be honest, Doro, I can’t say I blame you. I’d give a whole lot, right now, to know where the wily Tavia tarries.”

[164]
As discreetly as she could, Dorothy wrote the letter to Mrs. Travers to ask the mooted question. She did not say she had been to Grace Barnum’s, but simply inquired for Tavia’s address. On an early mail the next day (a remarkable thing for Mrs. Travers to answer a letter so promptly) came the reply that Tavia was at the Barnums! There was some other news of Dalton in the epistle, but that concerning Tavia, which her mother had apparently set down as a matter of fact, stood out prominently from all the rest.

In spite of her fears, when the letter presented the actual fact that Tavia was not at home, and, as Dorothy knew she was not at Grace’s, it came like a shock to the girl already in a highly nervous state because of what she had gone through. Hoping against hope she had clung to the slim possibility that some explanation might come from Dalton, but now even this was shattered.

One thing Dorothy quickly decided upon. She must have another talk with Alma Mason, and she must be careful not to excite suspicion as to the real purpose of the conversation.

Realizing at once that she must now move cautiously in the matter, for the slightest intimation that Tavia was away from home and friends, without either the latter or relatives having a clue to her whereabouts, would be sure to ruin Tavia’s reputation, Dorothy now determined that even Nat should not know of her plans for continuing the search.

[165]
How hopeless Dorothy felt all alone in such a work! But find Tavia she must, and to find her very soon she felt was imperative, for, even in Buffalo, with her friends, Dorothy could see the dangers of a large city to an unprotected and unsuspecting young girl.

But the boys were going back to North Birchland the next day! How could Dorothy act in time to get to Rochester? For to Rochester she felt that she now must go. Everything pointed to the fact that Tavia was either there, or that there a clue to her whereabouts could be obtained.

On taking her morning walk alone, for Rose-Mary was a little indisposed, after the party of the evening previous, Dorothy met Miss Mason. It was not difficult to renew the conversation concerning Tavia. Bit by bit Alma told of Tavia’s infatuation for the stage, until Dorothy became more than ever convinced that it was in theatrical surroundings that the missing girl would be found.

[166]
Mrs. Markin had planned a little theatre party for Rose-Mary and some of her Buffalo friends that afternoon. The play was one especially interesting to young girls—a drama built on lines, showing how one ambitious girl succeeded in the world with nothing but a kind heart and a worthy purpose to start with. It abounded in scenes of rural home life, wholesome and picturesque, and one of the features, most conspicuous in the advertising on the billboards was that of the character Katherine, the heroine, holding a neighborhood meeting in a cornfield, among the laborers during the noon hour. The girl appeared in the posters perched upon a water barrel and from that pulpit in the open she, as the daughter of a blind chair caner, won hearts to happiness with the gospel of brotherly love—the new religion of the poor and the oppressed.

While Rose-Mary and Alma enthused over the prospect of a particularly pleasant afternoon, Dorothy seemed nervous, and it was with some misgivings that she finally agreed to attend the party that was really arranged for her special entertainment. The boys, Ned, Nat and Jack were going, of course, and to make the affair complete Rose-Mary had also invited Grace Barnum.

[167]
Grace was a particularly bright girl, the sort that cares more for books than pretty clothes, and who had the temerity to wear her hair parted directly in the middle in the very wildest of pompadour days. Not that Grace lacked beauty, for she was of the classic type that seems to defy nationality to such an extent, that it might be a matter of most uncertain guess to say to what country her ancestors had belonged.

This “neutrality” was a source of constant delight to Grace, for each new friend would undertake to assign her to a different country, and so she felt quite like the “real thing in Cosmopolitan types” as she expressed it. The fact, however, might have been accounted for by the incident of Grace having been born under missionary skies in China. Her mother was an American blond, her father a dark foreigner of French and Spanish ancestry and, with all this there was in the Barnum family a distinct strain, of Puritan stock, from which the name Barnum came. Grace, being distinctly different from other girls, no doubt attracted Tavia to her, and now, when received among Tavia’s friends she was welcomed with marked attention that at once established a bond of friendship between her and the other girls.

The boys, naturally, were not slow to “discover her” so that, altogether, the little matinee party, when it had reached the theatre, was a very merry throng of young people. Mrs. Markin acted as chaperone and, five minutes before the time set for the play to begin Dorothy and her friends sat staring at the green fire-proof curtain from a roomy box. Dorothy was like one in a dream.

[168]
All about her the others were eagerly waiting, looking the while at the programmes, but Dorothy sat there with the pink leaflet lying unheeded in her lap.

“How much that picture of Katherine resembles Tavia,” was the thought that disturbed her. “The same hair—the same eyes—what if it should be she?”

The curtain was swaying to and fro as those behind it brushed past in their preparations for the presentation of “Katherine, the Chair Caner’s Daughter.”

Dorothy’s heart beat wildly when she fancied Tavia amid such scenes—Tavia the open-hearted girl, the little Dalton “wild flower” as Dorothy liked to call her. Surely no stage heroine could be more heroic than she had always been in her role of shedding happiness on all who came within her sphere of life.

Suddenly Rose-Mary turned to Nat and remarked:

“How Tavia would enjoy this.” She looked around on the gay scene as the theatre was filling up. “What a pity we could not bring her with us for the good time.”

[169]
Dorothy felt her face flush as Nat made some irrelevant reply. Jack turned directly to Dorothy and, noting her inattention to the programme opened his to point out some of the items of interest.

But still Dorothy stared nervously at the big asbestos curtain and made feeble efforts to answer her companion’s questions. Even Mrs. Markin observed Dorothy’s rather queer manner, and she, too, showed concern that her daughter’s guest should be ill at ease.

“Aren’t you well, dear?” she asked quietly.

Dorothy fumbled with a lace flounce on her sleeve.

“Yes,” she answered, “but there is so much to see and think about.” She felt as if she were apologizing. “I am not accustomed to city theatres,” she added.

Then the orchestra broke into the opening number, and presently a flash of light across the curtain told that the players were ready to begin.

[170]
The introductory scenes were rather of an amateur order—a poor country home—the blind chair caner at work, and his more or less amusing customers. One flashily-dressed woman wanted him to put a rush bottom in a chair that had belonged to her grandmother, but absolutely refused to pay even the very low price the caner asked for the work. She wanted it as cheaply as though rush bottoms could be made by machinery. He was poor and needed work but he could not accept her terms.

The woman in a red silk gown, with a bewildering shower of veils floating about her, did not gain any applause for her part in the play. Dorothy noted that even on the stage undesirable persons do not please, and that the assumed character is taken into account as well as their acting.

It was when the blind man sat alone at his door step, with his sightless eyes raised pitifully to the inviting sunset, that the pretty Katherine came skipping into view across the footlights.

Instinctively Nat reached out and, without being observed grasped Dorothy’s hand. “How like Tavia!” he mused, while Dorothy actually seemed to stop breathing. From that moment to the very end of the play Nat and Dorothy shared the same thought—it might be Tavia. The others had each remarked the resemblance, but, being more interested in the drama than in the whereabouts of Dorothy’s chum (whom they had no occasion to worry about for they did not know the circumstances,) they merely dwelt on it as a passing thought—they were interested in what happened to the chair caner’s daughter.

[171]
At last every member of the company found some excuse to get on the stage, and then the end was reached, and the curtain went down while the throng hurried out, seemingly indifferent to the desire of the actors to show themselves again as the curtain shot up for a final display of the last scene.

The Markin party was to go to a restaurant for ice-cream, and so hurried from the box. Dorothy drifted along with them for a few moments, and then again that one thought came to her, overwhelming her.

“What if that should really be Tavia?”

She had but a moment to act, then, when the crowd pressed closer and there was difficulty in walking because of the blockade, Dorothy slipped back, stepped out of her place, and was at once swallowed up in a sea of persons.

[172]
CHAPTER XVIII
BEHIND THE SCENES

For a moment Dorothy felt as if she must make her way back after her friends—it was so terrifying to find herself in such a press—but a glance at the wavering canvas that now hid from the public the company of players and helpers, inspired her with new courage. She would go behind the scenes and see if that girl was Tavia!

In a short time the theatre was emptied, save for the ushers and the boys who dashed in and out among the rows of seats, picking up the scattered programmes, and making the place ready for the evening performance. One of the ushers, seeing Dorothy, walked over to her.

“Waiting for anybody?” he asked mechanically, without glancing up at her, but indicating that he was ready to turn up the seat before which she was standing.

“Yes,” replied Dorothy.

“In the company?” he inquired next.

[173]
“Yes. The young lady who played Katherine.”

“This way,” the young man exclaimed snappily, but in no unpleasant tone. He led the way along the row of seats, down an isle and through a very narrow door that seemed to be made of black oil cloth.

Dorothy had no time to think of what was going to happen. It had all come about so quickly—she hardly knew how to proceed now—what name to ask for—or whether or not to give her own in case it was demanded. She wondered what the actress would think of her if Katherine did not turn out to be Tavia.

“You mean Miss Riceman,” the usher went on as he closed the narrow door. “This way, please,” and, the next moment, Dorothy found herself behind the scenes in a big city theatre.

The place was a maze of doors and passageways. Wires and ropes were in a seeming tangle overhead and all about were big wooden frames covered with painted canvas—scenes and flies that slid in and out at the two sides of a stage, and make up a very important part of a theatrical company’s outfit.

[174]
These immense canvases seemed to be all over, and every time Dorothy tried to walk toward a door indicated by her guide, who had suddenly disappeared, she found she was in front of or behind some depiction of a building, or the side of a house or a street. Mechanics were busy all about her.

Suddenly a girl thrust her head from one of the many doors and shouted to an unseen person:

“Nellie! Nellie, dear! I’m ready for that ice-cream soda. Get into your street togs quick or you’ll be having soup instead—”

“Nellie! Nellie!” came in a chorus from all sides, though the owners of the voices remained hidden, and then there rang out through the big space a spontaneous burst of a line from the chorus of the old song:

“I was seeing Nellie home. I was seeing Nellie home.
It was from Aunt Dinah’s quilting party, I was seeing Nellie home.”
“Ha! Ha! How’s that, Nellie?” inquired a deep bass voice.

[175]
Dorothy stood for a moment, not knowing what to do. This was better than the play, she thought, as she vaguely wondered what sort of life must be led behind the scenes. Then the thought of her position sent a chill over her. She must seek out the performer who went by the name of Miss Riceman, and then—

By this time a number of the characters appeared from their dressing rooms, and Dorothy stepped up to a girl with an enormous hat on her head, and a pair of very small shoes in her hand. As the girl sank gracefully down on an upturned box to adjust her ties, and, incidentally, to get a breath of air after the atmosphere of the stuffy dressing room, Dorothy asked timidly:

“Can you tell me where Miss Riceman’s dressing room is?”

“That first door to the left,” answered the girl, tilting her big hat back far enough to allow a glimpse of her questioner.

Dorothy stepped up to the door. Surely Tavia could not be there! Dorothy’s heart beat furiously. She was trembling so she could hardly knock, but managed to give a faint tap.

“Who?” called a girlish voice.

“Miss Dale,” answered Dorothy mechanically, feeling as if she would almost be willing to give up her search for Tavia if she could be well out of the place. There was a moment’s wait and then the door swung open.

[176]
“Come in,” invited the girl from within the little room. “Oh, you’re Miss—let me see—I’m afraid I’ve forgotten your name—you’re from the Leader, aren’t you?”

“No,” replied Dorothy, breathing easier, now that she found herself alone with a girl—a simple human being just like any other girl. “I am looking for—for a friend,” she went on, stammeringly, “and I thought perhaps you could tell me—”

“You poor child,” interrupted Miss Riceman whose toilet was so unceremoniously interrupted “just come in and sit down on this trunk. Then let me get you something. You actually look ill.”

“I’m just—just a little fri—frightened,” Dorothy gasped, for indeed she was now feeling queer and dizzy, and it was all getting black before her eyes.

[177]
“Nettie!” called the actress, “get me some cold water and call to the girls in the ‘Lair’ and see if they have made coffee. Hurry now,” to the woman who helped the actresses dress. Then she offered Dorothy a bottle of smelling salts. “Take a whiff of that,” she said kindly. “The woman will be back soon with some ice water. I’m sorry you’re not well. Was it the smell from the gas lights? I don’t see why they make us poor actresses put up with them, when they have electric light in front. It’s abominable! And the smoke from the powder they use to make the lightning! It fairly chokes me,” and she blew aside a curling wreath of vapor that sifted in through the door. A moment later the woman handed in a pitcher of water and a glass. “No coffee?” in answer to some message. “Well, all right.”

The actress flew over to a box that served as a dresser and poured out a glass of water for Dorothy. As she did so Dorothy had a chance to look at Katherine, whom she imagined might be Tavia. There was not the slightest resemblance now that the actress had her “make-up” off. How could a little paint, powder and the glare from the footlights perform such a miracle, thought Dorothy. This girl was as different from Tavia as Dorothy was herself. And yet she did look so like her—

“Here’s a nice drink of water,” spoke Miss Riceman.

“Now please don’t let me bother you so,” pleaded Dorothy, sitting up determinedly and trying to look as if nothing was the matter. But she sipped the water gladly. “I’m quite well now, thank you, Miss Riceman, and I’ll not detain you a moment longer from your dressing.”

[178]
“Nonsense, child, sit still. You won’t bother me the least bit. I’ll go right on. Now tell me who it is you’re looking for?”

Dorothy watched the actress toss aside a mass of brown hair that was so like Tavia’s. Then she saw a string pulled and—the wig came off. The real, naturally blond hair of Miss Riceman fell in a shower over her shoulders.

MISS RICEMAN’S HAIR FELL IN A SHOWER OVER HER SHOULDERS
MISS RICEMAN’S HAIR FELL IN A SHOWER OVER HER SHOULDERS

Turning to Dorothy the performer instantly realized that the scene was new to her visitor and, with that strange, subtle instinct which seems to characterize the artistic professional woman, she at once relieved the situation by remarking:

“Do you know we never feel like removing our ‘make-up’ before the reporters. Even women representatives of the press (and of course we never admit any others to our dressing rooms) have such a funny way of describing things that I should be mortally afraid of taking off my wig before one. I thought you were Miss—Oh, what’s her name—I never can think of it—from the Leader. I expected her to call. But, do you know that women reporters are just the dearest set of rascals in the world? They simply can’t help being funny when it’s a joke on you. Now, whom did you say you were looking for? I do rattle on so!”

[179]
All this, of course, was giving Dorothy time—and she needed it badly, for her story was by no means ready for a “dress rehearsal.”

But there was something so self-assuring about the actress—she was not in the least coarse or loud-spoken—she was, on the contrary, the very embodiment of politeness. Dorothy felt she could talk freely with her about Tavia.

“I am looking for a young girl named Octavia Travers,” began Dorothy bravely, “and I thought possibly she might be with this company.”

“Was she with this company previously? I don’t seem to recall the name.”

“Oh, I don’t know that she is with any company,” Dorothy hastened to add, feeling how foolish it must seem to be looking for a girl in a theatrical troupe when one had no more assurance that she might be with such a company than that she might be working in a department store.

“Haven’t you her address?” asked Miss Riceman, as she stood before the glass, daubing on some cold cream to remove the last of the “make-up” from her face.

“No,” answered Dorothy miserably enough. “I only wish I had.”

[180]
The actress with the cream jar turned around in time to see the tears coming into Dorothy’s eyes. Miss Riceman dropped the jar down on her improvised dresser and came over to where her visitor sat on the trunk.

“Tell me all about it,” she said kindly, sitting down beside Dorothy. “Perhaps I can help you. She is not your sister, is she?”

“No,” was the answer, and then began a confidence of which Dorothy had scarcely believed herself capable. She told how Tavia was as much to her as a sister could be, and how she feared her chum had taken to the stage on account of her peculiarities while at school. Then Dorothy described Tavia’s appearance—how pretty she was—what beautiful hair she had.

“And her eyes,” Dorothy almost cried, “I have never seen eyes like Tavia’s. They are as soft a brown as the inside of a chestnut burr.”

“Exactly!” chimed in Miss Riceman. “I would not be surprised but that I saw that very girl the other day. It was in the manager’s office. She came alone and she looked—well—I knew at once that she was a total stranger to the business. And when the manager asked how old she was (for they have to be particular about age you know) I think she said seventeen, but I knew she was not quite as old as that.”

[181]
Dorothy clasped her hands in a strained gesture. How she wanted to find Tavia, yet how she feared to discover her in this way!

“That might be her,” she faltered thoughtfully.

“If it was, she is with a company playing on the same circuit we do,” went on Miss Riceman. “Let me see,” and she consulted a slip of paper pinned to the wall. “Yes, they follow us in some towns. It was the ‘Lady Rossmore’s Secret’ company that the girl I am speaking about applied to, and I’m sure she was engaged, for I was interested in her appearance, and later I asked some one about her. Now the thing for you to do is to come to the manager’s office here to-morrow afternoon, between five and six. He has control of several companies, including the one I’m with and the L. R. S. as we call it for short, the ‘Lady Rossmore’s Secret’ I mean. Just ask him for your friend’s address—or, better still, just ask where the company is playing and she’ll be sure to be with it. He might not pay much attention to you if he thought you were looking for some one in particular and hadn’t any clue to her whereabouts.”

“I’ll do it,” said Dorothy determinedly, as she arose to go.

[182]
“Now don’t leave here until you are positive you feel all right,” cautioned Miss Riceman. “I’m sure I’m very glad to have met you and I hope I have been able to help you. I’m sorry I can’t tell you where the Rossmore company is, but I haven’t made a memoranda of the complete booking as I sometimes do. I thought I had it on a slip of paper but I find I haven’t.”

“Oh, I’m sure you’ve helped me a lot,” exclaimed Dorothy, hardly able to put her gratitude into words, but the busy little actress looked entirely satisfied with her visitor’s thanks as she showed Dorothy the way out of the stage door. She smiled cheerily at her as she waved her hand in good-bye and then she went back behind the scenes again, to her dressing room to resume the removal of the “make-up” from her face.

[183]
CHAPTER XIX
THE CLUE

Outside the door Dorothy again felt that girlish inclination to collapse. What excuse could she make to her friends for her delay? How would she get back to them? Perhaps they were looking all over the city for her and they might have even notified the police of her absence.

All the novelty of the theatre that had, for the past half hour, put a world between Dorothy and those outside of the stage dressing rooms, was now dispelled. What would she say or do when she met Rose-Mary? How could she now conceal her worry and anxiety? How was she to continue her search for Tavia?

The stage door opened into a dismal, narrow alley. Here Dorothy found herself in the midst of a scurrying crowd of working people, for several large factories had just shut down. The girl stood for a moment and looked helplessly about her. Presently she felt an arm on her shoulder and started in alarm.

[184]
“Dorothy!” exclaimed a voice, and she turned to see Nat standing beside her.

“Oh, Nat! I’m so glad!”

“So am I. Just step along this way. I knew you hadn’t come out the front way so I came here.”

Dorothy pressed her shoulder against her cousin in a helpless, imploring sort of way. He seemed to know what the action meant for instantly he had ready to recite, a most plausible explanation of her disappearance.

“You got left behind and were frightened,” he asked and answered in same breath. “I knew it—I told ’em all so. Then some of the ushers took you back and let you out of the stage door. Silly, to get alarmed over a little thing like that. But I couldn’t talk to Mrs. Markin—she was almost in hysterics. We’d better hurry back to relieve her suspense.”

“I should not have delayed talking, but really I was so—so frightened,” ventured Dorothy.

“Cert you were. Well, you just let me tell the story. It will save lots of trouble, but of course the girls will have to know all about the people you met—behind the scenes.”

[185]
Was ever there such a blessed boy as Nat? Here he had nicely explained all Dorothy’s troubles and in the simplest manner possible. How splendid boy cousins are, thought Dorothy. They have such a power of sympathy for girls—better than brothers—if girls would only allow them to exercise it—in a cousinly way.

Or did Nat know of Dorothy’s deliberate visit to the little actress who had played Katherine? Perhaps some one had told him his cousin was in the dressing room and he had just waited for her to appear at the stage door. Dorothy was sure Nat would save her from making any troublesome explanations, and when he asked her, in the most matter-of-fact way if she happened to meet the girl with the brown hair who looked so much like Tavia, she had no hesitation in telling him that she was Miss Riceman, and that she was a most charming young lady.

“She doesn’t look a bit like Tavia—close by,” added Dorothy, remembering the scene in the dressing room. “She is as refined and polite as possible. She showed me the way out.”

After telling that much of her adventure to Nat, Dorothy was well prepared to repeat the story to the others, without fear of disclosing the real object of her visit behind the scenes.

[186]
When Mrs. Markin was finally assured of Dorothy’s safety, and had actually listened with interest to her recital of the trip into stageland, and her encounters there, the matter was regarded as an incident fraught with untold curious bits of “real live adventure.” Girls do delight in investigating and exploring the unusual quite as much as boys do, although the latter are prone to attribute that faculty to themselves as something patented.

So it happens that when a girl does actually have an experience she and her companions know how to appreciate the novelty. That was how it turned out with Dorothy and her friends. Rose-Mary and Alma couldn’t hear enough of “behind the scenes” and Alma ventured to ask Dorothy to take them in through the stage door to make a second call on Miss Riceman, when she might introduce her friends to a real actress.

But Dorothy tried to appease their curiosity as best she could, telling over and over again how she got lost in the crowd, how the usher accosted her, and led her to the stage, and then how she got confused in her effort to find the “right door” (which was all true enough) and how it was then that Miss Riceman came out and invited Dorothy in. Then she related how she became faint and told of the water being brought, and so on, until the very closing of the stage door after her when she found herself in the alley with Nat at her side.

[187]
But now Dorothy was about to enter upon a delicate and what might prove to be a difficult adventure. She had to go to the manager’s office the next afternoon, but beyond that point, she dared not trust herself to think or plan. When night came, and all seemed to be asleep Dorothy, in her room in the big hotel, had a chance to look the situation squarely in the face.

“One thought I must keep before me,” she told herself. “I am bound to find Tavia and save her. To do this I will have to take great risks, and perhaps be very much misunderstood, but I must do it. Her risk is even greater than mine and if I appear to deceive people—even dear, good, thoughtful Nat,—I must do so to continue my search.”

Then the girl, with aching head, planned how she could get away to see the theatrical manager the next day. She would not pretend to have any plans made for going out, and then, just before the hour Miss Riceman had told her the manager’s office would be open, she would announce that she wanted to get some souvenirs of Buffalo to take home with her. This, she decided, would give her an opportunity to hurry away alone.

[188]
But, oh, how she dreaded to face that manager! If it were only a woman who was in charge of the office, but a man! And she had heard vague stories of how dreadfully rude some managers were to persons who bothered them. There were so many questions she would have to ask—enough to put any manager into bad humor she thought—and perhaps there would be young girls there like Tavia looking for engagements—they would overhear what she had to say. Oh, it was dreadful, the more she thought of it!

Dorothy buried her head deeper into the pillow and tried to sleep. She felt that she must get some rest or she would not be able to carry on the work that demanded so much of her strength, her brains and her courage. She needed them all now to follow up the clue of Tavia’s whereabouts given by Miss Riceman.

It was almost morning when Dorothy fell into an unquiet sleep, and it was glaring daylight, with the sun streaming into her window, when she awoke. Rose-Mary was moving about the room on tip-toe after some things, feeling the necessity of allowing Dorothy all possible rest, as she had appeared so exhausted after her experience of the previous day.

“I’m so sorry you are going away to-morrow,” spoke Rose-Mary, seeing that Dorothy was awake. “This is the last day we will have together for some time. I have enjoyed your visit so much.”

[189]
“I’m afraid I’ve been rather stupid,” apologized Dorothy, feeling as if she must make some excuse for her seeming indifference to Rose-Mary’s entertainment. “But, Cologne dear, I can never tell you how grateful I am for this chance to see Buffalo. It seems as if I had really entered a new world since I came into this big city.”

“Well, I’m glad you enjoyed everything, dear,” said Rose-Mary. “But you must rest to-day and not go sight-seeing any more. You will need to be fresh for your auto trip to-morrow morning.”

“Oh, yes, I’ll rest to-day,” replied Dorothy, as she slipped into her dressing-gown and approached the dresser. There she found a dainty array of remembrances Cologne had selected for her to take home. This was a surprise and it told Dorothy more plainly than words could, that Rose-Mary loved her, and so loved to make her happy.

There were some exquisite bits of undecorated china for Dorothy to add to her collection of hand-painted pieces, there was a “darling” little traveling mirror from Mrs. Markin, and Jack, who would not be left out in spite of his sister’s protestations that a strange young man could not give a young lady a present even if it was a sort of souvenir of Buffalo, had made Rose-Mary place on the table with the other tokens a cute little pocket camera. He secretly hoped his sister would just hint to Dorothy that he had selected it.

[190]
Such an array quite overpowered Dorothy and she threw her arms about Rose-Mary’s neck and cried as if her heart would break.

She calmed down after a while, but even when she and Rose-Mary were dressed the two had little spells of weeping at the thought of parting. Jack peeped in at the door, but when he saw his sister and Dorothy in an embrace, with tears in their eyes, he hurried away, muttering something about “fool girls crying when they’re happy,” and he “guessed he wouldn’t hang around to spoil their fun, if that was what they called a merry time.”

So the two girls were left to themselves to exchange confidences and talk over their fall meeting at Glenwood when school should begin again.

Time managed to slip around quickly that day, and, when afternoon came, Dorothy began to get nervous about her prospective visit to the manager’s office. It would surely seem rude to leave Rose-Mary alone, but nothing must deter her from carrying out her plan—no, not even the displeasure of her friends, and this was no small matter to Dorothy when she faced it—she who made such firm friendships when she did make them, and who was always an example of good breeding and politeness.

[191]
When her valise had been packed, so that the entire evening might be left for pleasure, and Nat and Ned had appeared from their quarters to make final arrangements about coming for Dorothy directly after breakfast, she glanced at her watch and found it lacked just half an hour of five o’clock! The boys were engaged in an argument with Rose-Mary, as to the relative beauty of Boston and New York, Ned holding that a Battery and a Bowery made New York the winner.

Suddenly Dorothy jumped up from the porch chair where she had been sitting.

“I believe I’ll just run down town to get some more souvenir postal cards,” she said bravely, as she started to leave the veranda. She had her purse in her hand, and there was no need to wear a hat.

“Why?” asked Cologne in natural surprise. “I thought you had plenty.”

Nat saw the flush of color that came into Dorothy’s cheeks.

[192]
“And I’m with you!” he declared, getting up from his place and assisting his cousin down the steps. “So long,” he called back. “Do the best you can, Ned. I’ll be back directly. Just want to make sure that Doro doesn’t fall by the wayside again,” and at that the two cousins bolted off laughing, Dorothy having recovered her composure when she saw how quickly Nat came to her relief. Ned and Rose-Mary were taken so by surprise at the sudden move that they seemed dazed, and the look on their faces at the bolt of the two only made the departing ones more merry.

“Nat,” said Dorothy as they turned the corner, “I really wanted to go to some place—”

“Go ahead then,” he answered, “only, Doro, you know Ned and I are responsible for you and you had best tell me about it. You know I won’t interfere—only to be sure it’s all right.”

“Nat, you are such a good cousin,” began Dorothy.

“Good?” echoed Nat. “Why, you don’t say so? Make a note of that and tell the others—they would never believe me. There, did you see that streak of sunshine stick to my brow? It was a halo, sure thing. But, I say, what are you going to do, anyhow?”

“To look for Tavia,” replied Dorothy miserably.

[193]
“Thought so. But where is the looking to be done this time?”

“I thought I would inquire at the office of the theatre. They might happen to know something.”

“All right, come along. I’ll wait outside. Theatre people, especially managers and those in the office, are usually very busy and won’t keep you long.”

This was said with all possible kindness, but, somehow, it gave Dorothy a cold chill. She was so afraid of facing the manager. Oh, if she only could let Nat go in with her! But that would not be fair to Tavia, whose secret, if she ever discovered it, she determined to keep inviolate. She must do it alone, and do it secretly to save Tavia from the possible consequences of her folly, should it turn out that she really was with a company “on the road.”

One more block and Nat and Dorothy were in front of the theatre where they had attended the play the day before. They stood before the great open lobby, empty now save for a few workmen who were busy with mops scrubbing the tiled marble floor. Nat took Dorothy’s arm.

[194]
“There’s the office of the manager, right over there,” he said, indicating a small door that bore no mark to distinguish it from many others that opened from the foyer. “I’ll wait here for you. Now, don’t be afraid to push yourself up front if there’s a crowd waiting for him. We haven’t any too much time.”

With all the courage that Dorothy could summon to her aid she walked up to the little door, opened it and stepped inside a little ante-room. She was in the manager’s office, and the presence of several other persons, who turned to stare at her did not serve to put her at her ease.

[195]
CHAPTER XX
DOROTHY AND THE MANAGER

Dorothy sank into a chair near the door. Two or three important-looking women were moving about restlessly, awaiting their turn to pass beyond the portal guarded by a stout youth, and face the manager in his private rooms. Others, younger and more timid, sat quite still in their chairs, as did Dorothy, and the girl could imagine that they were silently praying for success in the prospective interview with one who might decide their fate. Dorothy seemed beyond thinking consistently about her own circumstances; she just sat there and waited. The youth at the door of the private office looked at her sharply. Doubtless he was wondering whether she had an appointment, or whether she was one to be allowed to enter out of her turn because of some “pull.”

It seemed to Dorothy that the very place rang with an appeal for place, for position—for opportunity, although not a word was spoken. But the look on the faces of those waiting spoke louder than words.

[196]
Finally a girl in a red hat went in and came out so quickly that the others looked at her curiously. She murmured something that showed she had been treated with scant ceremony. Then a very stout woman, wearing an enormous veil brushed past Dorothy. She was not escorted in by the boy, but dashed past him as the girl in red came out. Then, when the woman with the excess of avoirdupois came out, the boy stepped up to Dorothy.

“Your turn,” he said kindly. Then it occurred to Dorothy that every one so far had been kind to her. Were these people, that others had spoken of so slightingly, not all respectful and polite to any one who seemed to merit such consideration? She felt that they were not half as black as they had been painted.

The next moment the anxious girl was in the private office of the manager. It was a small room, but not gloomy in spite of the fact that it was in the midst of a darkened theatre. A fine rug was on the floor and there were a few well-chosen pictures on the walls, the electric lights showing them off to advantage.

[197]
While the manager, who sat in a big revolving chair, looked over some papers on his desk before turning to Dorothy, she had an opportunity to see that there hung before him what were evidently family photographs. One was of a little girl and another of a youth. Surely, she thought, a man who had time to look at his children’s pictures during business hours could not be so very harsh because his time was taken up by a girl.

“Well?” asked the manager suddenly as he wheeled around in his chair, wiping his glasses carefully but not seeming to look at Dorothy.

She caught her breath with a gasp. The moment had come. Her heart was beating painfully.

“I—I came to—to ask if you—if you have on your books the name of a young lady—Miss Octavia Travers?” she managed to stammer out. “A young lady with the ‘Lady Rossmore’s Secret’ company, I believe.”

“Travers,” repeated the manager thoughtfully, “Travers? Seems to me I have. Is she your sister?”

“Not exactly, but I have always regarded her as such—we have been very close friends all our lives.”

[198]
“Not a very long time at that,” remarked the manager with a smile. “But what is it you want to know about her?”

“To get her address.”

“Let me see, I’ll look it up—but if she is such a close friend of yours why didn’t she send you her address? She knew where she was going to be,” and he spoke pointedly.

Tears welled into Dorothy’s eyes, and she felt that she could not trust herself to speak. The manager looked critically at her. Then he laid aside the book he had picked up to consult.

“Run away?” he asked.

“RUN AWAY?” HE ASKED
“RUN AWAY?” HE ASKED

Dorothy nodded.

“Well, don’t feel so badly about it, my girl. We’ll see if we can’t find her for you. But first you had better tell me the story. It will help greatly. You see when we engage a girl and she happens to prove satisfactory we have no excuse for dismissing her unless she might be under age—and then her parents—of course—”

“But I must keep the entire matter from her parents,” interrupted Dorothy. “I must find Tavia myself and I know when I do she will listen to me and it will be all right again.”

Dorothy was visibly trembling. The manager folded his arms and looked at her thoughtfully.

[199]
“You’re quite a young girl to undertake this,” he said finally. “But I like your spirit, and I’m going to help you. I tell you, my child, the stage is no place for a young person who has had no experience with the ways of the world. I never encourage a young girl to go on the stage. There are plenty of older characters whom we can get and then there is less danger. But this girl you are looking for—was she about your height?”

“Yes, with very brown hair,” replied Dorothy. “And such lovely light brown eyes.”

“Let me see,” and he consulted the book again. Dorothy waited anxiously, as he turned page after page. Then he stopped. “Yes, here it is,” he said. “Christina Travers. That must be the girl. They rarely give the name just right.”

“Yes, she might say Christina,” admitted Dorothy. “The girls at school called her ‘Chris’ for short.”

“Well, she is with the ‘L. R. S.’ company—I beg your pardon, I mean the ‘Lady Rossmore’s Secret’ company. We get in the habit of abbreviating it. It’s a light thing we put on for a filler. I’m afraid it isn’t doing any too well, which, however, may make it easier for you to induce your friend to give it up.”

[200]
“Oh, I hope I can!” and Dorothy left her seat and came to stand beside the manager’s desk. She had lost nearly all her fear and nervousness now.

“They play in Rochester to-night,” went on the manager consulting his list. “Then they go to Rockdale—”

“Only one night in Rochester?” asked Dorothy, showing some surprise and disappointment.

“Well, one night of that I fancy will be enough for any place,” was the manager’s laughing reply. “However, they may stay over to-morrow. But Rockdale is only a few miles from there. You could easily catch them at Rockdale. Is there anything more I can do for you?”

“No, thank you,” and Dorothy turned away.

“If I can now, or later, just let me know,” went on the manager. Then he wished her good-bye and turned back to his desk.

Dorothy’s cheeks were flushed when she stepped up to Nat in the lobby where he was watching the men putting in place the photographs of the next week’s performers. He seemed to have forgotten all about his cousin.

“Oh, is that you?” he asked, and he looked like some one suddenly awakened from a dream. “I do believe if I stood here much longer I’d be put into a frame by mistake. How did you make out?”

[201]
“You mustn’t ask,” answered Dorothy pleasantly. “You see I can’t quite report on it yet.”

“Oh, very well. I was only wondering—”

“But you mustn’t wonder. You agreed to act as my escort and so you must be content with that. I can only tell you that I am perfectly satisfied with the interview I had.”

“Which means that our little friend Tavia is not with any company. Well, I’m glad of it. I always did give her credit for having better sense. But you see, Doro, you are such a romancer that you sometimes make stories out of dreams. But I must say you do look ten years younger. That manager must have been a nice fellow.”

“He was,” answered Dorothy, glad that Nat, as usual, had jumped to a conclusion and decided the matter of the interview for himself, leaving her free to go on without contradicting or making any explanations. It was so much better under the circumstances, she thought, that not even Nat should know the truth.

[202]
But just how she was going to carry out the remainder of her task secretly she could not quite determine. However, she had now become accustomed to doing each part as it presented itself, without planning further into the future, and, in that manner, she hoped to be able to proceed until the last link in the chain of her search had been completed.

“We must get the souvenir cards,” Nat reminded her, as they came to a store with the pretty-pictured varieties in the window. “I’ll just buy a pack of mixed ones—it will save time.”

But Dorothy was not thinking of souvenir cards. Thoughts came to her of the play at Rochester, with Tavia as one of the characters—Tavia who must be timid amid her new and unaccustomed surroundings in spite of her apparent recklessness—yes, Tavia would be much frightened at what she had done, Dorothy was sure of it, when the girl, so far away from home and friends found herself before a critical audience in a theatre.

“If I could only reach her before another night,” Dorothy thought, “but how can it be managed?”

The boys would start for home to-morrow, and of course Dorothy would have to go with them. Something would surely happen—must surely happen before then to help her, Dorothy thought, with a confidence which great emergencies sometimes inspire.

[203]
“Now I suppose,” remarked Nat, as he made his way out of the post-card store, “if you were to send one of these particularly bright red ones to Tavia at Dalton she would send one back on the next mail, wishing you a merry Christmas, for all your trouble. What do you suppose she would say if she knew of the merry chase that had been going on after her, and all the places you have been looking for her? And all the while she was as safe as little Bo-peep.”

“But I don’t intend to send her any cards until she writes me first,” answered Dorothy. “She owes me an apology for not writing to me.”

“Same here,” said Nat. “I’ll treat her the same way. The saucy little thing,” he added facetiously, “not to answer our nice long letters. She ought to be slapped.”

Dorothy laughed at her cousin’s good humor. It was better that he should take this view of the case than that he should suspect the real facts. Dorothy glanced at some of the cards as they hurried along back to the hotel.

“Now there’s one,” pointed out Nat, “that would just suit the circumstances. A girl doing a song and a smile—that’s the ‘turn’ Tavia has been doing to you, Doro. We must save that one for her.”

[204]
“Yes,” answered Dorothy abstractedly, taking the card in her hand. It was the picture of a girl in chorus costume, and was enscribed with an appropriate verse.

“Don’t you see,” explained Nat, “they’ve got everything down to a post-card basis now. That one is intended to be used in place of making a party call when a gentleman has blown a girl to a theatrical good time. She just sends this card back and that suffices for formal thanks.

“Of course it might not just suit our set,” he conceded, “but for those in the post-card clientele it’s a cinch, as the poet says. I tell you after a while we will be able to carry on all our business correspondence with picture postals and not be under the necessity of writing a word. Great scheme, Nat (patting himself on the left shoulder with his right hand), get a patent on your new post-card.”

They had now reached the hotel. The veranda was deserted as the hour for dinner was almost at hand and the guests were dressing. Nat left Dorothy at the elevator, with a warning to be ready early in the morning. Then he hurried to where he and Ned were staying.

[205]
CHAPTER XXI
ADRIFT IN A STRANGE CITY

In spite of Dorothy’s courage, and her efforts to keep each of her troubles apart, that she might meet and cope with them singly, the time had now come when she found herself sorely puzzled.

How would she be able to reach Rochester—to leave her cousins and proceed alone in her search for Tavia?

The morning of departure dawned bright and clear, conditions most necessary for a pleasant automobile trip, and when the Markin family waved an affectionate adieu, the Fire Bird puffed away from in front of the hotel, Rose-Mary throwing innumerable kisses to Dorothy. Suddenly, as they swung into the street, Dorothy turned to Ned and asked:

“Ned, could you let me go part of the way home, by train? I did not want to mention it at the hotel as Mrs. Markin would be sure to worry, but I would so like to return by rail. You could just leave me at the depot and then—you might stop for me at—did you say you were going through Rochester on your way back?”

[206]
Ned and Nat gazed at their cousin in surprise. What could she mean to ask to leave them and go to North Birchland alone?

“I know you think it strange,” she hastened to add, “but really you know, I am able to travel alone that short distance. You know I came from Glenwood alone.”

“Oh, yes, I know,” replied Nat, “but this time mother put you in our charge and these are big cities around here.”

“But if the auto makes you feel ill,” put in Nat, “of course no one could object to you going by train.”

“I would so much rather,” declared Dorothy, taking advantage of Nat’s ready excuse for her. “I have found that there is a train at eight-thirty. Then, if you pass through Rochester, you could meet me there. I can go to some young women’s club and wait if I do not meet you exactly on time at the station.”

This was a brave stroke, and Dorothy felt that she would not be equal to further argument should the boys offer much more opposition.

[207]
“You mean for us to leave you here at the Buffalo depot?” asked Ned in a dazed sort of way.

“Yes, I have plenty of money with me, and I know perfectly well how to travel alone.”

“But you may have to change cars, and suppose you were to be left alone in Rochester in case we had a breakdown and couldn’t pick you up?”

“It wouldn’t be any worse staying in Rochester than it would in some place near where you happened to have the accident. I hope you don’t have any. But I have told you what I would do in case you didn’t call for me. I’d stay at some girls’ club. There are plenty of them in Rochester I’ve read.”

“Well,” admitted Ned. “I suppose you ought to know what you want to do.”

“There’s the station,” exclaimed Nat. “What time did you say the train left?”

“Eight-thirty,” replied Dorothy. “We have plenty of time.”

But when she realized that she was to be left alone, to go in a train to that strange, big city, she felt as if she must cry out against the circumstances that forced her to all this trouble. Why should she deceive her two kind cousins, and desert them to take that risky journey alone? And she did believe her prospective trip dangerous in spite of her assertions to the contrary. It was very different to making the journey to Glenwood when she had had Tavia with her.

[208]
Besides, going into the New England mountains was along a quiet way, while this trip—she dared not trust herself to think further. She must decide at once, and she must go—alone to look for Tavia.

“I’ll get you a Pullman ticket,” Ned said rather gloomily, as the auto dashed up to the station, “but I do wish, Doro, that you would come on with us. Of course, in the parlor car you will be quite safe, and can rest better than in the Fire Bird. I’ll see the porter and have him look after you.”

“Thank you, Ned,” Dorothy managed to reply, and, but for his haste to make arrangements for her comfort, the youth would have seen tears in his cousin’s eyes, and noticed that her hands trembled as Nat helped her out of the machine to the station platform.

“I think, after all, it will be better for you to go straight on to North Birchland,” she said, trying to make her voice sound easy and natural, but conscious that her tones were rather unsteady. She was now putting into operation the second part of her plan. “It might be risky to attempt to pick me up in Rochester. I might miss you or you might miss me, whereas if we both follow out our route separately we will be sure to get to the Cedars in safety and without any delay.”

[209]
“Well, since you have decided to desert us, and travel by train, leaving the poor old Fire Bird to struggle along as best it can without a lady passenger, perhaps it will be best,” Nat agreed, in a dazed sort of way. He seemed for a time quite unlike Nat White—quite different from the youth who was always ready to take up the weak end of an argument and carry it to the strongest point of conclusion. Here he was letting his favorite cousin start away alone on a train to a strange big city, when she had been entrusted to his care.

“Here you are, Doro,” called Ned, coming from the depot where he had hurried as soon as the auto stopped. “Take this,” and he thrust some bills into her hands, as well as her tickets. “And do, above everything else, be careful. I’ve seen the porter, and tipped him so he will look after you. Now, you’d better get in and we’ll leave you, as we want to make good time. Good-bye,” and he stooped to kiss the pale-faced girl who was now too overcome with emotion to trust her own voice.

[210]
Nat put his arm affectionately around her and he, too, gave her a farewell kiss. They walked with her to the waiting train, and then the porter, in his blue uniform, adorned with numerous brass buttons, helped her aboard the car “Seneca.”

[211]
CHAPTER XXII
IN DIRE DISTRESS

Dorothy had traveled in parlor cars before but had never ridden in a sleeper, which was the style of coach she now found herself in. The train was a through one from the west and, as the regular parlor cars were full Ned had to get a ticket in the sleeper which, by day, is much the same as a parlor car.

As the porter set her valise down and arranged a seat for her near the ladies’ retiring room Dorothy’s heart beat fast, and, though the surroundings were new and novel to her she took no interest in them. But as the train whistled off, and the other passengers began moving about, Dorothy lifted her head and glanced around.

For a moment she felt that some mistake had been made. Surely this was no train for ladies, for not a woman was in sight, instead the entire car seemed filled with men in various stages of incomplete toilets. Some were adjusting their neckties as they walked through the aisle, others were fastening shoe laces, and a few buckling their belts or slipping on their coats.

[212]
Then she noticed, for the first time, that the car was a sleeper, for the interior was so dark because of the train shed when she entered that she could not tell what it was. She saw the berths on both sides, with heavy curtains lining the aisle. Only one or two beds had been shut up and turned into seats like the one she was occupying.

Dorothy was annoyed. Was she to make her lonely trip in company with a car full of men? She had expected, when she planned her journey, that there would be other girls and ladies in the coach in which she was to travel, and that she might appeal to them in case of need. But a whole car full of men!

She looked about for the little electric call button, and, finding it in the casement at the side of the window, pressed it vigorously. It was some time before the porter responded as, all along his route, the omnipresent men claimed his attention for various services. But finally he reached the end of the car where the girl in the blue sailor suit sat up very prim and stiff, waiting for him.

“Is this—er—a ladies’ car?” she asked timidly.

[213]
“A ladies’ car? Oh, yes, miss. This is all right. This is the car for Rochester.”

“But I—never was in a car like—like this before,” Dorothy objected, glancing about at the men who were still struggling in the aisles with various refractory articles of clothing.

For a moment the porter seemed puzzled. Then, all at once, he understood Dorothy’s objection.

“Oh, them’s only the gentlemen gettin’ ready to leave, miss. They’ll all be out soon, and you’ll have more room. Anything I can do for you, miss?”

“No,” and Dorothy just checked herself from adding “thank you,” which she felt would not be quite proper, and would show that she was unused to the attention of a porter. Then the colored attendant made his way down the aisle, while the only girl in the car held her face close against the window pane and fell to thinking of the task that lay before her.

[214]
She was not now troubled about the car and the occupants. If it was all right, and she would be brought safely to Rochester in it, that was all she had to consider. Of course it would have been less lonely to have had the usual day coach passengers with her, but she thought Ned must have selected this car and she felt he knew best. Then, too, the porter had said the men were rapidly leaving their berths and as soon as they did so the colored man made the folding beds into broad velvet seats, similar to the one occupied by Dorothy.

When these seats had replaced the hanging curtains, and the comfortable places were occupied by the men who had been so lately sleeping, even though there were no women among them, Dorothy recovered from her first shock of embarrassment. The passengers all appeared to be gentlemen and not one of them seemed to even glance in her direction, though they must have realized how strange it was for a pretty girl to be the lone female passenger.

When the spasm of brushing clothes into which the porter threw himself, was finally over, which operation Dorothy could not help watching for it was done with such dispatch, and when the men had gone to the dining car for breakfast or become engrossed in their newspapers, she tried to map out her day’s programme.

[215]
“I will get off at Rochester,” she told herself, “and then I’ll inquire for the Criterion Theatre.” She looked at the slip of paper which she carried so carefully in the little brown leather wrist bag. “Then,” she went on, “if the company has left Rochester I will go to Rockdale. But if it should get dark!” she cried in a low wail of terror. “If it should get dark and I should be all alone in a strange city!”

Then came the thought of the folks at home and how they would worry if night came on and she did not reach them. Was ever a girl so situated?

All sorts of dangers flashed before her mind, and now, though too late, she realized sharply how unfit a young girl is to cope with a big, strange world, how little the world cares for a girl’s tender feelings, and how cold and heartless it is when she tries to make her way through the city streets alone, yet crowded on every side by a throng of other human beings.

“But Tavia had to go through it,” concluded Dorothy, “and I must not be less brave than was she.”

The train was somewhat delayed on the run from Buffalo to Rochester, so it was almost noon when Dorothy reached the latter city.

On a slip of paper she had the directions of the theatre she wished to visit, and at the ticket station learned where the building was located. Then off she started, with never a look at the shop windows filled with wonderful displays of all kinds. She soon found the amusement resort, and stepping into the lobby, approached the ticket window and asked timidly:

[216]
“Can you tell me where the ‘Lady Rossmore’s Secret’ company is playing to-night?”

The man looked at her sharply. Then he smiled so ironically that Dorothy’s heart gave a painful thump, and a great lump came into her throat.

“‘Lady Rossmore’s Secret’ company,” he repeated, with the most prolonged and distracting drawl. “I guess there isn’t any. It’s down and out. Didn’t play to a house here last night big enough to pay the gas bills.”

“But the members of the company?” asked Dorothy with a choke in her voice.

“Hum! How should I know?” he asked with a sneer. “In jail, maybe, for not paying their board bills.”

For a moment Dorothy felt that she must cry out and tell him that the matter was very vital to her—that she must find a young and friendless girl who was a member of the company; but she realized what sort of a man he was and her better judgment asserted itself.

[217]
“But are there any members of the company in this city?” she persisted bravely, trying to keep up her courage, so as to get a clue as to the whereabouts of Tavia.

“In this city?” he repeated with the same distracting drawl. “Well, no. They managed to get out of here before the sheriff could attach their baggage and the scenery, which he was ready to do. They certainly were as poor a company as we ever had in this theatre. It was awful. Oh, no, they didn’t dare stay here.”

“Then where did they go?”

“Rockdale was their next booked place, but maybe they didn’t dare go there, for fear some word had been sent on ahead,” the ticket seller sneered.

“How can I get to Rockdale?” asked the girl, trying to keep back her tears.

“Get there on a train, of course,” and the man turned back to the paper he had been reading when Dorothy came in. Perhaps he was angry because she had not purchased a ticket to the current attraction.

“If you would be—be kind enough to direct me,” pleaded Dorothy. “I am a stranger here, and I must find a—a young girl who is with that company.”

[218]
Something in her voice and manner seemed to touch the rather indifferent man, for he straightened up in his tall chair and looked squarely and more kindly at Dorothy.

“Oh, that’s it, is it? I didn’t know. I have a lot of silly girls always asking about traveling companies after they’ve left here, and I thought you might be one of them. Now you’re talking. Yes, of course, certainly. If you’ve got to find anybody connected with that company you’d better be quick about it, for I should think there wouldn’t be much left of ’em by this time. I heard they had quite a time of it getting their trunks away from here. Held up for board, you know. But of course they’re used to that sort of thing.”

Dorothy took hold of the brass rail in front of her as she turned away from the window. She felt as if she could hardly stand any more of the man’s veiled insinuations. But it might not be true—surely it could not be true—it was only his cruel, teasing way. Tavia could not be in such distress.

“How can I get there?” Dorothy repeated.

“If you want to get to Rockdale,” the ticket seller answered after a pause, “you can take the train at twelve forty-five.”

[219]
“Thank you,” murmured Dorothy, turning dizzily toward the street to make her way to the station she had so recently left. How she managed to reach the place she never knew. The great buildings along the way seemed about to topple over on her head. Her temples were throbbing and her eyes shot out streaks of flashing light. Her knees trembled under her. If only she had time to get something to eat! But she must not miss that train. It might be the last one that day.

Through the crowd of waiting persons she made her way to the ticket office and purchased the slip of cardboard that entitled her to a ride. She learned that the train was late and that she would have to wait ten minutes. Grateful for that respite Dorothy turned to the little lunch counter to get a sandwich, and some coffee. But, before she had reached the end of the big depot where refreshments were sold, she suddenly stopped—some one had grabbed her skirt.

Turning quickly Dorothy beheld a crouching, cringing figure, almost crawling so as to hide herself in the crowd.

“Girl!” cried Dorothy, trying to shake off the grasp on her skirt. “Let me go! What do you want?”

“Don’t you know me?” whispered the miserable creature. “Look again—don’t you know—Urania, the Gypsy girl?”

[220]
Then beneath the rags and the appearance of age that seemed, in so short a time to have hidden the identity of this young girl, Dorothy did recognize Urania. How wretched—how forlorn she was; and even in danger of arrest if she was seen begging in the depot.

“Don’t turn away from me, Miss!” pleaded the unfortunate Gypsy girl. “Please help me!”

She stretched out to Dorothy a dirty, trembling hand. The gate to the Rockdale train had been thrown open, and Dorothy felt that the time was almost up.

“You should go home,” she said, dropping a coin into the outstretched palm.

“Yes, yes, I want to go home,” cried the girl, and Dorothy was afraid her voice would attract attention in the crowd. But the passengers were too busy rushing for their trains to heed anything else. “I want to go home,” pleaded Urania. “You should take me home,—it was your fine cousin—the boy with the taffy-colored hair—that brought me here!”

“What!” cried Dorothy. “How dare you say such a thing?”

“Ask him, then, if it isn’t so. And ask him if he wasn’t in this very station an hour ago, looking for some one—that red-headed girl, likely.”

[221]
“Do you mean to say you saw my cousin here to-day?” gasped Dorothy. “Come; tell me the truth and you shall go home—I’ll take you home myself—only tell me the truth.”

“Yes, I’ll do it,” answered the girl. “Well, him and his brother came in here an hour ago. They asked the man at the window if he had seen a young girl with a brown hand bag. I stood near to listen, but kept out of sight. Then they dashed off again before I could ask them for a penny, or throw it up to that dandy that it was the ride he gave me in the auto that brought me to this.”

“Don’t talk so!” exclaimed Dorothy, much shocked. “Do you want to go back to the camp where your people are?” She was too dumfounded at the news to argue with the wild creature.

“Yes, oh, yes, back to the camp!” and Urania’s eyes flashed. “They’ll take me back. Even Melea would not turn me out now for I am sick and sorrowful.”

It needed but a glance to see that in this, at least, the girl spoke truthfully.

“Come,” ordered Dorothy, “I’ll take care of you. But first I must get something to eat. We have a few minutes.”

[222]
Without heeding the attention she attracted by almost dragging the beggar girl up to the lunch counter, Dorothy made her way there and ordered coffee and sandwiches for both. She hurriedly disposed of her own share, being only a little behind Urania, who ate as though famished. Then, hastily procuring another ticket, she bolted through the door, followed by the Gypsy, who seemed to take it all as a matter of course.

The ride was, for the most part, a silent one. Dorothy was busy with her thoughts, and the Gypsy girl was almost afraid to speak.

“But you will see me to my home—to the camp?” she pleaded once.

“Yes,” answered Dorothy. “But you must have patience—I have something more important to attend to first.”

“I can wait,” answered the little Gypsy.

The Rockdale station was a brick structure, with a modest waiting-room for women passengers at the far end. It was there that Dorothy took Urania as they left the train which steamed away into the distance. The room was without a single occupant, a matter of rejoicing to Dorothy, as she had already experienced considerable difficulty in passing with Urania through the ordinary marts of travel.

[223]
“Now you stay here,” she told the Gypsy girl, “and I’ll go out and get you something. You must be sure to stay in this corner, and eat carefully so as not to make crumbs. If the station agent should speak to you while I’m gone, just tell him you are waiting for—for a lady, who told you not to leave this room until she returned.”

Willingly enough Urania sank down on a corner of the bench, and tried to smile her thanks at Dorothy. But Dorothy was too excited to notice the feeble effort. She hurried to a little store opposite the station, bought some crackers and cakes, and after putting the package into the Gypsy’s hands, with another word of caution, was off again, this time to find the Lyceum Theatre.

It seemed to Dorothy that any place must be easy to find in a small town, and when she was directed to the theatre by a man on the street, she was not surprised to find that it was but a few blocks from the depot.

[224]
Hurrying along, she reached a big hall, for the Lyceum, in spite of its name, was nothing but a big country hall, with the additional attraction of iron fire escapes. She knocked at the big broad wooden door, but soon discovered that the place was locked up and, evidently, deserted. She made a number of inquiries of boys she saw nearby, but all the information she could elicit from the urchins amounted to nothing more than laughter and “guying” to the effect that the company had come to grief in its attempt to give Rockdale folks a hint as to what Lady Rossmore’s “Secret” was. It appeared that the company had arrived in town, but had at once gotten into legal difficulties because of some trouble back in Rochester.

“But where are the members of the company?” Dorothy asked of one boy who was larger than his companions, and who had not been so ready to make fun of the unfortunates.

“Some’s gone back home I guess, that is if they has homes—some’s hanging ’round the hotel, where their trunks was attached as soon as the baggage man brought ’em in—some’s sitting around on the benches in the green. Guess none of ’em had any dinner to-day, for them hotel people is as mean as dirt.”

“Where is the hotel?”

“That’s the hotel, over there,” answered the boy, pointing to a building on the opposite corner. “Mansion House, they call it, though I never could see much of a mansion about that old barn.”

[225]
The afternoon was wearing away and Dorothy felt that she must make all possible haste if she was to get back to North Birchland that night, as she knew she must for her own sake. So, thanking the boy she hurried over to the hotel, and, after making some inquiries of a number of loungers on the broad, low veranda, was directed to the office.

She asked some questions regarding the whereabouts of members of the theatrical company, but the man at the dingy old desk was inclined to make inquiries himself, rather than answer Dorothy’s. He wanted to know if she had called to settle up for any of the “guys” and if not he demanded to know if she took him for a bureau of information or a public phonograph, and he grinned delightfully at his feeble wit.

“I don’t keep tabs on every barn-storming theatrical company,” he growled out. “Much as I kin do to look after their baggage and see they don’t skin me—that’s my game in a case like this.”

Dorothy pleaded with him to give her any information he might have as to the whereabouts of any girl or woman member of the company, but he was ugly, evidently because of the loss of some money or patronage in connection with the theatrical fiasco, and would not give so much as an encouraging word.

[226]
Dorothy looked about but could see no one who seemed to be an actor or actress. She had learned in a measure to know the type. Fairly sick and disheartened she turned away. How could she give up now, when she felt that Tavia must be almost within hearing of her voice? How loudly her heart cried out! Surely some kind fate would bear that cry to Tavia’s ear and bring her to her friend Dorothy—for now Dorothy felt that she could hardly go many steps farther in her weary search.

She heard a train steam into the station and go on without making a stop.

“Oh,” thought Dorothy, “if we could only get a train back again soon! But I can not give her up! I must—must find her wherever she is!”

Exhausted and discouraged, she sank down by the roadside at a grassy spot where the street turned into a country park. She felt that she must cry—she would feel better when she had cried—out there alone—away from the cruel persons—away from the seemingly cruel fate that was so relentlessly urging her on beyond her strength—beyond the actual power of human endurance. Was there ever so wretched a girl as was Dorothy Dale at that moment? Yes, she would indulge in a good cry—she knew it would relieve her nerves—and then she could go on.

[227]
The rough boys, playing nearby saw the girl sitting beside the road and, whether out of kindness or curiosity they hastened over to the place and stood looking down at Dorothy in respectful silence.

“Did they do anyt’ing to youse?” asked a little fellow with a ring of vengeance in his small, shrill voice. “Dem hotel guys is too fresh, an’ me fader is goin’—he’s goin’ t’ do somet’ing to dem if dey don’t look out.”

“Dat’s right,” spoke up another. “His fader is de sheriff an’ he’s goin’ t’ ’rest ’em, if dey don’t pay der own bills, fer all der talk of holdin’ de show trunks.”

Dorothy raised her head. Surely these boys were trying to comfort her in their own rough but earnest way. Perhaps they could help her look for Tavia.

“Do any of you know where the girls of this company are now?” she asked of the boys collectively. “I am searching for a girl with brown hair—”

[228]
She stopped abruptly, realizing how useless it would be to give these boys a description of Tavia.

“I sawr a girl wit a big kind of a hat and a little satchel, an’ I know she was wit de show,” volunteered a red-haired urchin. “I was right alongside of her when she bought five cents’ wort’ of cakes at Rooney’s, an’ after dat I seen her sittin’ on a bench in de green.”

“Honest?” asked an older boy severely, turning to the one who had given the information. “No kiddin’ now, Signal, or we’ll blow out your red light,” this reference being to the boy’s brilliant hair. “We want t’ help dis gurl t’ find de young lady, don’t we fellers?”

“Sure,” came in a ready chorus.

“I did see her,” protested Signal, rubbing his hand over his fiery locks and rumpling them up until they looked like a brush heap ablaze. “I sawr her less ’n hour ago.”

“Where?” asked Dorothy, eagerly.

“On a bench in de green.” And the lad pointed out the direction to Dorothy.

She followed the road to the end and there, stretching out before her was an open common, or the green, as the boys called it. In the centre was a little park, where a pretty fountain sent a spray of sparkling water high into the air. Arranged about it were benches, under shady bowers formed by overhanging bushes, and there were clumps of shrubbery that separated the seats, and concealed them.

[229]
Dorothy walked straight to the fountain. She sank down on a bench where she could watch the spurting water and listen to the cool tinkle as it fell into the basin. The sun shone through the spray, making a small rainbow.

It looked like a sign of hope, but she was too discouraged and dispirited to place much faith in it. She wanted to see Tavia; yet where was she? Here was the park the boys had spoken of, but there was no sign of the missing girl.

Dorothy felt she could not stay there long. After a few minutes’ rest she arose to make a circuit of the little park, hoping she might have overlooked some spot where Tavia might be. As she crossed back of a clump of shrubbery she saw the skirt of a girl’s dress showing on the border of a little side path. It riveted her attention. She turned down the path.

There sat a girl—a most forlorn looking girl—her head buried in her arms that rested on the back of a bench. Dorothy could see her shoulders heaving under the stress of heavy sobs.

[230]
She started! She held her breath! It looked like—yet could it be her—was it—she feared to ask herself the question.

The girl on the bench raised her tear-stained face. She looked full at Dorothy.

“Tavia!” screamed Dorothy, springing forward.

“TAVIA!” SCREAMED DOROTHY, SPRINGING FORWARD
“TAVIA!” SCREAMED DOROTHY, SPRINGING FORWARD

“Dorothy!” echoed Tavia.

There was a rush, and the next instant Dorothy Dale held Tavia clasped close in her arms, while she murmured, over and over again:

“Tavia! Dear Tavia! I have found you at last! Oh, I am so glad!”

Tavia could only sob.

[231]
CHAPTER XXIII
THE SECRET—CONCLUSION

It was some moments before either girl was able to speak after that first burst of emotion and surprise. But Dorothy was too happy to remain long in tears—even tears of joy that for the moment had overcome her.

Tavia was pale, and her eyes were red from much weeping. Her unhappy plight was apparent at a glance, and this was incentive enough to cause Dorothy to again clasp her in her arms and hug her tighter than ever. She had forgotten her own physical weakness now that she had found Tavia, and she felt that she must hasten to get her dear friend into a state of mind that might help her to forget the sad experiences she had passed through.

“Tavia! Tavia, dear,” whispered Dorothy, as the girl fell again to weeping, “do look up and forget it all—for my sake, do. I have searched so long for you, but now I have found you. Come with me and we’ll be just the same as we always were.”

[232]
“Oh, how can I?” cried the miserable girl. “Who will look at me now? How can I ever face the folks again? Oh, Dorothy, let me go away forever! I can not bear the disgrace!” and she moaned pitifully in her bitter anguish.

“But, Tavia, you really meant nothing wrong,” said Dorothy taking the trembling hands in her own which were scarcely less agitated.

“No, I never meant to do wrong,” spoke Tavia, lifting her head with her old, proud bearing. “I broke my promise to you—I listened to that girl in Rochester—she gave me a letter to a theatrical manager in Buffalo. I only wanted to make a name for myself—to gratify my ambition—I wanted to earn money to get back to school—you know we had no more—”

“You poor darling!” whispered Dorothy. “Was that it? Don’t worry so. No one will ever know. I have not told even Nat, and we will keep it a secret between us forever. Do come with me, dear,” as Tavia appeared to look brighter. “I must get to North Birchland to-night—Oh, if you ever knew the time I had getting away from the boys!” And she went on hurriedly for several minutes.

[233]
“And did you come all the way alone, Dorothy Dale? You have saved me in spite of myself!” declared Tavia, almost tragically. “Yes, I will go back. I can look them all in the face, for I only tried to work and I did not mean to deceive any one longer than would be necessary for me to get a start. But now, Dorothy, I have had enough of it. Where do you want me to go?”

“So it wasn’t as nice as you thought it would be?” asked Dorothy, anxious to hear some of Tavia’s experiences.

“Nice?” There was no concealing the disgust in Tavia’s voice. “It was awful, Dorothy! It was a regular barn-storming company! Playing one-night stands! We never had good houses. They said it was because it was the summer season, but I guess it was because the play was so poor. We did not get all our salaries and half the time didn’t have enough to eat. Then the show ‘busted’!”

“Did you have a good—part I believe they call it?”

“A good part? Say, Doro,” and Tavia actually seemed her old self again. “I had an idea I was to be Lady Rossmore, or at least one of the family.”

[234]
“Weren’t you?”

“I should say not! I was Lucy, the parlor maid, and the only time I was on the stage was when I was dusting the make-believe furniture. And as for my lines—well, I had a very heavy and strong thinking part.”

“Oh, Tavia!”

“That’s my theatrical experience,” answered Tavia. “Oh, Doro, I’m very miserable,” she wailed again.

“Never mind, dear. Dry your eyes now, you’re all right. I’m—Oh, I’m so happy that I have found you again. Come back to the station with me. I have some one else to bring home, too. Urania, the Gypsy girl—you remember her at Glenwood, I guess—she has been trying to see the world and she caught too big a glimpse of it. Poor girl, she is quite sick and miserable.”

Then, as they hurried from the park, Dorothy told Tavia of the trouble she had to get Urania on the train. A happy thought came to Tavia, and, with a bright smile she said:

“I have it! In this little hand bag—all the baggage I have left by the way—I have a very quiet suit. I used it in the play, for sometimes I had to take two or three parts if one of the other girls was ill, but they never amounted to much—the parts I mean. We can put this suit on Urania.”

[235]
Being thus able to help some one else worse off than herself seemed to do Tavia good for her kind heart always prompted her to acts of this sort. It was a step back into the old life.

At the station they found Urania all excitement.

“The young men were here!” she exclaimed to Dorothy, “and they have gone off to look for you. I didn’t dare speak to them, but I peeked out and I heard the station man tell them where he had seen you go to, and they flew off again in their dust-wagon like mad. Oh, Miss, I wish they had found you, and they looked so tired and hardly spoke like I’ve always heard ’em, so polite and nice.”

“Ned and Nat here in Rockdale!” exclaimed Dorothy, overjoyed at the news. “Here, Urania, you go in that little room and put these things on you’ll find in this bag,” and she handed the Gypsy Tavia’s little valise.

“I’ll help her,” volunteered Tavia, glad to be of service to Dorothy.

[236]
“Now remember, Tavia,” said Dorothy in a low tone, “whoever we meet now I’m to do all the talking. This is my big secret and you must let me take care of it. Have you any baggage—Oh, I forgot, all the baggage of the company is held for debts, I believe.”

“Not mine,” replied Tavia promptly. “All I have is in my valise. It was so small they let me keep it. They only wanted trunks and I didn’t have any. I travel light.”

“Well, hurry now and get Urania ready,” said Dorothy. She walked over toward the door of the ladies’ waiting room. Suddenly she fancied she heard—yes—sure enough that was the toot of the Fire Bird’s horn!

“Oh, Tavia!” she called. “Here they come! Hurry! Hurry Urania! Tavia! We must all be out there together when they come up.”

At that the automobile swept up to the station in a cloud of dust. Out on the platform hurried Dorothy, Tavia and Urania, the latter smiling broadly in her new outfit.

“Well, I give up!” exclaimed Nat, the first to alight from the panting car. “If you haven’t given us a merry chase, Dorothy! We got worried after you left us and we traced you from place to place. Thought sure we’d lost you here. Oh, it was a merry chase.”

“Glad it was merry,” exclaimed Tavia, forgetting that Dorothy was to do all the talking.

[237]
“Yes, I should say it was,” put in Ned, “and she skipped off to meet you without giving us a hint—”

“Now, Ned, don’t be cross,” said Dorothy sweetly. “See what a large party you have to take home. And you must not scold the girls, for we have as much right as you boys have to take little trips together.”

The boys were too well pleased to argue or be angry. In fact, they had had a very miserable time of it since Dorothy “escaped,” as they called it. Now, they wanted nothing better than to get into the machine with the girls and make all speed for home.

“Have you room for Urania?” asked Dorothy. “Can she stand up between the seats?”

“Why, of course,” assented Ned. “Plenty of room. Get aboard everybody.”

“Let me get under the seat,” protested the Gypsy girl. “That was the way I came out.”

“So it was!” said Nat. “I’d almost forgotten about you, young lady. She’s the girl,” he went on, turning to the others, “who stole a ride with me the day I went into Dalton, Dorothy. She actually rode under the back seat where she’d hidden in the night. She made the noise we thought was a burglar, you know. She gave me the slip, though, when I went to take her back, so now she must ride in the open, where I can keep my eye on her.”

[238]
“Oh, Urania! You said—” began Dorothy, thinking of what the Gypsy girl had said about Nat taking her away.

“Oh, please don’t be hard on me,” pleaded Urania. “I was so miserable I didn’t know what I was saying. It’s true, just as he says, and it’s all my fault. I ran away. He didn’t take me.”

Dorothy climbed in beside Ned. Tavia was in her usual seat with Nat. Then Urania squatted down, in true Gypsy fashion, on the floor of the car at their feet.

“I guess we’ll just about make it after all,” commented Ned, as he turned on the power more fully and threw in the clutch. “We’re due home about seven, but we’ll have to speed it up a bit to do it. Lucky it’s nearly level all the way.”

“And when we do get home,” put in Nat, “you girls will just have to own up and tell the whole story. No serial for ours. We want it complete in one number.”

[239]
“Indeed, we’ll do nothing of the sort!” exclaimed Dorothy. “We’re not going to tell you a single word. We’ll get home about on time, according to agreement, and you have no reason to find a single bit of fault. Tavia will come to North Birchland just as she promised to early in the season. She’s been too busy to come before,” and Dorothy smiled. “And if we do have our own affairs to talk about you must not expect to know everything. Girls have to have secrets, or they wouldn’t be girls, and we have now got ours.”

“Yes,” agreed Tavia in a low voice with a loving look at her chum, “It’s Dorothy’s great secret and I guess I’ll help her keep it.”

And here, as they are speeding toward North Birchland, we will take leave of Dorothy, Tavia and the boys for a while. Dorothy kept the secret, as did Tavia, and no one ever knew the real meaning of Tavia’s absence, nor why Dorothy was so anxious to find her. The theatrical venture was never disclosed, thanks to Dorothy’s tact and abilities, for she showed that she could manage some things even better than could her cousins.

“Well, it was a glorious trip to Buffalo after all,” was Nat’s comment, as they neared North Birchland.

[240]
“So it was,” agreed Dorothy. Then she fell to wondering if she would ever again have so many adventures. Little did she dream of what the future held in store, as will be related in another story, which I shall call, “Dorothy Dale and Her Chums.”

“Running some, aren’t we?” said Ned, as the Fire Bird whizzed over the country road.

“I—I don’t mind it,” faltered Tavia. Then she turned to whisper to Dorothy. “I am so thankful to leave the—that behind!”

Dorothy only smiled, but that smile showed that she understood perfectly.

THE END.