Любовь земная
Одной училке литературы старших классов.
Возможно ли соединить русскую изящную словесность (в казенном реестре школьной программы – литературу) с чувственным обликом наставницы этой самой словесности. Влажный чернослив глаз маслянисто мерцал и что-то ведь обещал. Губы она облизывала аккуратно, как если бы с них стекали желания, и она берегла каждую каплю их. Белая, гладкая, в меру пухлая – лебедь, чистая лебедь. И я, бедный я, вынужден был в течение её урока несколько раз ронять карандаш, чтобы лезть под парту и любоваться её лунного тона, круглыми и гладкими, как мечта коленями, которыми она, случись, раскатала бы меня по пашне. Колени эти конечно звали, но не к литературным вершинам, а к другим верхним этажам, за которыми зияет тщательно маскированная пропасть, в которой наслаждение и беда едины.
А за окном бушевала весна и я, испепеляемый ею старшеклассник, боровшийся с её бурливыми потоками и водоворотами, искал хоть какой-то устойчивой неподвижной опоры, чтобы осмотреться, передохнуть и двигаться куда-нибудь дальше. Куда? В семнадцать лет не важно куда – главное двигаться.
Опору эту, точнее, видимость её, она скоро подала мне, разоблачив мою модуляцию: не начнёт урока, пока я, занимавший вторую парту, не пересяду на последний ряд.
– Ссылка для эротоманов, – объявил остряк, и грохнул смех – моё отношение к её коленам было известно..
Я не обиделся, ибо сам запустил это словечко – эротоман – в классный обиход, рассуждая о Гумберте Гумберте.
И эта прекрасная пурпурная (любила она яркие облачения) словесная дама между тем решила нас приобщить к теме – любовь в русской литературе. Толстого, Пушкина, Лермонтова и других прошли галопом, но задержались на поэме Горького «Девушка и смерть».
Сначала читали всем классом по ролям, но было тускло и гадко, и тогда она сама взялась за текст, и голос её (это все отметили) был оргиастичен и мистериален – столько в нем было надрыва и знания темы, что объяснимо при таких-то коленях.
К следующему уроку мы должны были приготовить сочинение об этой поэме, и я взялся за дело с особенным жаром и основательно. Я расписал, как страсть девушки к парню оказалась столь сильной, что даже присутствие короля и угроза смерти не замутили родник её чувств, а лишь предстали скучной помехой. Более того, когда затем пришлось-таки предстать перед лицом смерти (за непочтение королю), то и тогда лучи любви столь были могучи, что растопили льды смерти – отступив, та позволила девушке побыть в объятиях своего кавалера ещё некоторое время, а потом и вообще оставила её в живых, но под обязательной личной её опекой. То есть – любовь оказалась сильнее смерти.
В конце же я приписал, что все это враньё: если бы девушка любила своего парня по настоящему, она бы не стала дерзить королю, а наоборот – прикинулась бы травой, лишь бы не расставаться со своим нежным предметом. Она поступила в духе наших феминисток – убеждения им дороже лирики.
Через неделю она вошла в класс, и я демонстративно поднялся, чтобы перебраться в место ссылки, но был остановлен.
– К доске, пожалуйста, – в руках она держала мою тетрадь. – В твоём сочинении много спорного, но и оригинального. Но я не увидела твоей личной позиции. Ты ставишь Горькому двойку?
Я был немногословен, но в роль вошёл – я видел её колени, и они завораживали.
– Максим Горький эротоман – это широко известный факт, поэтому девушка его – трафарет. Её амбиции оказались ей дороже жениха. Какая же это любовь – совать под топор свою или чужую голову. У греков существует пять значений слова любовь. Горький описал самое низменное, именуемое эросом – весеннюю течку скотов и щекотание эрогенных зон, которое непродолжительно и сгорает как свечка. Одноразовая краткая любовь. Глупо дерзить королю исключительно ради такой щекотки, пусть и приятной, и которую можно было отложить на полчасика без ущерба для здоровья. И та любовь в кустах далеко не любовь, а чувственный зуд, который утолить – всегда найдётся времечко. Такая любовь дружит со смертью только в случае заражения спидом. Все остальные фигуранты поэмы – языческий паноптикум и мутный коктейль атеизма и религии майя, касающийся антропоморфной смерти. В заключение я сказал:
– Договор девушки со смертью – это тоже, что договор Фауста с Мефистофелем. Но сравнивать её с Фаустом – мозговой блуд.
В общем и целом – глупая поэма. Садитесь, Алексей Максимович, единица! – закончил я под овации класса.
Она смотрела на меня во все глаза, а я торжествовал, хотя и был неискренен, ибо говорил не то, что думал. А думал я о её коленях, ода которым пульсировала в моей голове и ниже, и, похоже, училка не могла не чувствовать её близости.
Через три месяца был выпускной бал. Ученики и учителя разогрелись шампанским, хотя последние держались несколько чопорно и скованно. Глаза моей словесницы лучились.
Она сказала, что мне обязательно следует поступать на литературный или филологический факультет, и она готова похлопотать. Но я дерзнул – я сказал, что то моё сочинение – на самом деле признание в любви к ней и её коленам, а не к литературе. Я просто хотел обратить на себя ее внимание.
Она растерялась, не зная – оскорбляться или рдеть от удовольствия.
– Я готов проводить вас.
Выпускной вечер завершился вечером впускным: она посадила меня в такси и через пол часа высадила в элитном посёлке. Я залюбовался её пряничным домиком и сказал, что простые учителя так не живут.
– Ты же сам сказал, что я не простая.
Потом – потом холодное шампанское до утра перемежалось горячими объятиями.
Утром она встретила меня в гостиной – без косметики и пурпурного облачения. Ее голые колени напоминали манную кашу, и уже ничто не маскировало разницы наших лет. Увы, она выглядела как потушенная сигарета.
Сам собой напросился вопрос – что дальше? Она имела в виду мою карьеру в области изящной словесности, но я туманно повторился, мол, с некоторых пор разлюбил литературу. Эту фразу она поняла так, что литературу я хочу заменить ею. И ответила.
– Я ничего не хочу менять в своей жизни. У меня полный ажур. И у мужа часты командировки. Он юрист, ведет ВИП дела. А литература так – чтобы не закиснуть.
– Любопытно узнать, – адресовался я уже не коленям, но её неширокому лбу, – какая роль отведена мне?
– Ты красочный мазок на однообразном и монотонном полотне моей жизни. Но мазок прекрасный.
Последовали бурные объятия – словесность хотела продолжений, а я, мазок-помазок, я скис – какая-то во всем этом проступила пошлота и нечистота. Сославшись на дела, я отбыл. Потом она звонила по несколько раз в день, настойчиво приглашала в гости, жутко ревновала, караулила возле моего дома, угрожала и добавляла при этом, что меня все ещё ждут на факультете.
А через месяц меня арестовали. На суде я узнал, что значит – юрист-виртуоз. Он представил доказательства, как я изнасиловал его жену, предъявил видеозапись, медсправку о нанесённых побоях и показания свидетелей. Я получил три года общего режима и вскоре был туда этапирован.
Но вмешались небеса в лице ангела хранителя – неряшливой одноклассницы, для которой я был тайным и недосягаемым кумиром. На сером фоне её жизни я был радугой, у которой ничего нельзя просить, но которой можно только служить и восторгаться. Эта дева встретилась с юристом, рассказала, как училка преследовала меня и домогалась, предъявила запись моей тогдашней речи «против Горького», а в качестве свидетелей выступил весь класс, подписав соответствующую петицию. Назрел нешуточный скандал, и машина закрутилась в обратную сторону. Я был оправдан. Престиж юриста и репутация чистого мундира оказались важнее каких-то колен. Надо полагать, грохот был великий, когда училка встала перед лицом перемен, коих не желала. Вот тогда я сел и написал свою поэму на тему «Девушка и Смерть».
Ниже она даётся в пересказе прозой, так как в стихах я ещё не силён. И вообще – лучше прозой писать о великом, чем поэзией о низком.
Итак: полевой суд. Король оглядел девицу. Он уже решил казнить её за дерзость, но – хороша. И тогда пришло решение:
– Я дарую тебе жизнь, при условии – народишь мне отличных солдат. Старшина свирепо указал плетью на её любовника.
– А этого?
– Вздернуть за дезертирство.
– Нет! – Девушка закрыла парня собой. – Меня вместо него!
Король рассмеялся.
– И что? Дуреха! Ты на плаху, а он опять в кусты утешаться с другой. – взгляд в сторону парня. – Да?
Тот потупился.
– Пусть утешается, хоть и с другой! – вмешалась дева. – Моя любовь его оградит.
– Да что ты! – удивился король и переглянулся со старшиной. – Быть по сему! Ей рожать, а этого молодца завтра запускаем на крепость со знаменем. С такой защитой можно без оружия. Возьмет крепость – герой, а падет – статистика.
– Государь! – в страдании вмешалась дева. – Он в постели хорош, но не на фронте. Вместо него пойду я. А он пусть рожает тебе солдат – с другой.
Король осмотрел изящного похожего на танцора дезертира и согласился.
Через несколько дней защитники крепости сбежались смотреть, как по лестнице со знаменем в руках взбирается красивая девица с пышной копной волос и обнаженной девственной грудью. Даже послали за начальником гарнизона. А она, раскрасневшаяся, растрепанная и желанная, уже поднялась на стену, и не было недостатка в обильных сальностях. Подоспел начальник, но удивления своего выразить он не успел: девушка выхватила кинжал. Солдаты опешили, но начальник был уже повержен. И десяток копий тотчас пронзили чудесное тело и вознесли его, окровавленное, над крепостной стеной.
Однако основного манёвра враг не разгадал: всей этой ажитации хватило, чтобы воины в других местах вскарабкались на стену, и крепость пала. Король праздновал победу и совсем не печалился о потерях. Для хорошего короля главное – вовремя придумать тактический приём, и победа обеспечена.
От автора. Юношам, обдумывающим житьё: если захотите преломить колена, задумайтесь, пред кем или чем это совершать. И стоит ли...