Глава 61
Хочу напомнить о служанке Миледи, Кэтти. Она, как вы знаете, была влюблена в д’Артаньяна, который отнюдь не отвергал её доказательств любви. Он провёл с ней несколько ночей, убеждая себя в том, что делал это исключительно для того, чтобы поближе подобраться к Миледи, и выведать у неё сведения о месте пребывания своей возлюбленной Констанции. Удивительное дело! Молодой человек влюбляется в замужнюю камеристку, супругу содержателя недорогой гостиницы, которая и не признавалась ему в ответной любви, но решительно пренебрегает любовью незамужней горничной, очаровательной девушки, которая влюблена в него по уши, не скрывает этого, предана ему и вообще не имеет никаких недостатков. Такое случается, право, но не настолько серьёзно, не настолько глубоко.
Не может молодой здоровый мужчина не ценить взаимную любовь и тянуться к любви безответной и бесперспективной! Я, заметьте, ничего не говорю о том, что д’Артаньян вполне мог бы предпочесть знатную и красивую Миледи, поскольку, как мы знаем, она была лицемеркой и чрезвычайно порочной женщиной, преступницей, но пока д’Артаньян всего этого не знал, она, должно быть, была весьма привлекательна для него.
Что же вы хотите? Молодость и сила! Должны же они как-то проявлять себя! Все мы четверо не чурались женщин, только Атос обжёгся на своей первой и искренней любви, поэтому опасался привязанности к какой-либо из них, и зачастую высказывал весьма мрачные мысли на тему женщин как таковых. Он просто коллекционировал афоризмы, в которых женщин так или иначе высмеивали, но никогда в отношении какой-либо женщины, с которой ему доводилось общаться, он не проявлял никаких отрицательных чувств – ни презрения, ни высокомерия, ни ненависти, ни даже подчёркнутого равнодушия. Вспомните, что к супруге лавочника и владельца постоялого двора, Констанции Бонасье, он обращался «Сударыня», причём произносил это так, что даже если бы он обратился подобным образом к герцогине, она не сочла бы это за оскорбление. Также он обращался и к мадемуазель де Лавальер даже в ту пору, когда знал, что она разбила жизнь его любимому сыну Раулю.
Должен довести до сведений моих читателей, что Гримо весьма плохо разбирался в дворянских званиях, и, как я уже отметил, не мог оценить или сопоставить доходы разных людей, принимая фальшивый блеск за истинное богатство, и не замечая истинных ценностей. Именно поэтому он полагал, что граф де Ла Фер был беден, поскольку сам Атос всегда довольно снисходительно и презрительно относился к своему имению, тогда как Портоса он считал баснословно богатым, не замечая, что большинство его роскошеств не столь дороги, как это пытался показать Портос. Действительно, Гримо бы не отличил стол красного дерева, сработанного мастером своего дела, покрытого изящной резьбой, от букового или дубового стола, сработанного простым столяром. Для него массивность мебели была признаком её значительности. Серебряную посуду, кое-где экономно украшенную позолотой, которую предпочитал Портос, он считал богатой, тогда как изящные кубки итальянских мастеров, некоторые из которых вышли из мастерской Бенвенуто Челлини, он считал обычной посудой, поскольку они вмещали в себя не слишком много вина. Он не отличил бы дорогую картину от дешёвой подделки, ценную старинную книгу от обычного бульварного романа, тончайший китайский фарфор от дешёвых поделок фарфоровых дел мастеров из Авиньона, Бове или Савиньи. Гримо не понимал, что Портос всегда хотел казаться более богатым, чем был, о чём ему должна была бы сказать знаменитая перевязь, позолоченная только спереди, тогда как Атос всегда хотел казаться значительно беднее и скромнее, чем был, поскольку он стеснялся своей знатности. Портос носил массивные золотые перстни, не стоящие все вместе и десятой доли от стоимости одного изящного перстня на руке Атоса, украшенного крупным чистой воды бриллиантом или изумрудом. Портос, старший сын в семье, унаследовал почти всё, что ему могли оставить родители, но это было столь мало, что он едва смог достойно экипироваться для службы в мушкетёрах, тогда как своё родовое имение Валон он оставил на своего управляющего, который также должен был обеспечить содержание славной матушки Портоса, госпожи дю Валон, которой Портос писал раз в месяц нежные письма и опасался, что кто-нибудь узнает об этом. Гримо рисует Портоса безмятежным игроком в карты и в ландскнехт, тогда как Портос при каждом удобном случае посылал матери деньги, и, кроме того, считал для себя непозволительным прикасаться к доходам от имения, полагая себя обязанным достойно содержать матушку, госпожу дю Валон. Скрывая свою сыновью нежность, он беззаботно сообщал, что проиграл немалую сумму, поскольку бахвальство о том, сколько может себе позволить проиграть мушкетёр было одним из самых распространённых бахвальств. Дело в том, что наш капитан де Тревиль поговаривал, что мушкетёр не должен быть богатым, поскольку богатый мушкетёр не может быть отважным мушкетёром. Поэтому Портос предпочитал хвастаться своей расточительностью, своими огромными проигрышами, выставлял себя человеком, никак не заинтересованном в деньгах, делая вид, что влюблённые в него знатные герцогини только и думают о том, чтобы одарить его своими фамильными драгоценностями. Дело в том, что слава Альфонса, человека на содержании у своей любовницы, в те времена не было позорным, как оно стало в последние годы Людовика XIV. Портос, таким образом, хотел казаться хуже, чем был на самом деле, и ему это порой удавалось. Во всяком случае, ему удалось провести Гримо.
Бедняга Гримо порой пишет, что я или д’Артаньян шарили по своим карманам и по ящикам стола в тщетной надежде найти хотя бы полпистоля, но при этом швыряли направо и налево кошельки с золотом. Разумеется, дворяне никогда не пересчитывали деньги в присутствии своих слуг. Но каждый из нас всегда точно знал, сколько денег лежит в том или ином кошельке и для удобства расчётов мы порой носили с собой несколько кошельков, в которых были приготовлены те или иные суммы, необходимые для самых неотложных трат. Если мы когда-то и швыряли на стол трактирщика кошелёк, даже не заглядывая в него, со словами «Трактирщик! Ужин на четверых, да побыстрей! И корм нашим коням, а также позаботься о наших слугах!», то мы понимали при этом, что сумма в этом кошельке соответствует тем потребностям, которые мы озвучили, плюс небольшие чаевые в размерах десятой или двадцатой доли от этой стоимости, для того чтобы трактирщик был более расторопным и не подавал плохого вина и плохой еды. Не могли же вы, в самом деле, отсчитывать монеты на глазах трактирщика! Дело даже и в том, что зачастую трактирщики промышляли грабежом, так что доставать при них все свои суммы для того, чтобы отсчитать нужную, было бы неосмотрительно. Ведь промысел родителей Миледи был совсем не редкость во времена, о которых я пишу, да и сейчас ещё встречается в провинции.
Должен сказать, что Гримо порой совершенно ошибочно описывает и расходы самой высшей знати. Когда он пишет, что Фуке на своих приёмах выставлял вазы, полные бриллиантов, и что каждый его гость мог зачерпнуть себе оттуда сколько хотел, он выдаёт лакейские байки за истину.
Я напомню один известный эпизод из времён Генриха IV. Однажды Бассомпьер играл с Генрихом IV, и вдруг Король заметил, что среди пистолей, разложенных на столе, попадаются монеты в полпистоля. Минимальная ставка была на один пистоль, так что эти деньги были слишком мелкие для такой игры. Разумеется, они попали туда из кармана Короля, который был одним из беднейших Королей Франции за все её времена. Бассомпьер опрометчиво сказал: «Это Вашему Величеству было угодно, чтобы они сошли за пистоли». Едва лишь сказав это, он уже понял, что совершил ошибку, но Король не постеснялся возразить. «Нет, это было угодно вам», — ответил Генрихом IV. «В самом деле, это, должно быть, моя оплошность! Прошу великодушно простить меня!» — ответил Бассомпьер, после чего сгрёб со стола все полупистоли, которых было более сорока, выложил на столь столько же пистолей, а монеты в полпистоля выбросил в окно пажам и лакеям.
Не права была Королева Мария Медичи, которая прокомментировала этот эпизод следующими словами: «Бассомпьер разыгрывает из себя Короля, а Король — Бассомпьера». Ведь она была из богатой семьи и могла бы себе позволить разбрасываться золотом, хотя и не делала этого никогда. Чего же было ждать от Генриха IV, который никогда не мог заплатить своим слугам столько, сколько они заслуживали? Если бы он был богатым, разве женился бы он на Марии Медичи? Ни за что! Ведь он принёс в жертву своё семейное счастье королевской казне. Если разобраться хорошенько, то он, полагаю, пожертвовал и большим: он лишился своей жизни по вине этой Королевы, а также не оставил на троне Франции своего сына. Его сыновья числились бастардами, хотя бы даже он и сделал их принцами и герцогами, тогда как бастард Королевы взошёл на трон под именем Людовика XIII. Вот почему в конфликте Короля и Королевы мы принимали сторону Королевы Анны. Ведь Королева Анна была истинной дочерью Короля Испании, урождённой принцессой, сестрой Короля Испании, тогда как Людовик XIII был сыном Марии Медичи, которая не могла похвастать тем, что была урождённая принцесса.
Людовик XIII был, конечно, богаче Генриха IV, но не настолько, чтобы сорить деньгами. Людовик XIV с детства принуждён был экономить, скаредный Мазарини не отпускал на его содержание достаточных средств. Разумеется, Фуке имел миллионы, и при всём моём дружеском расположении к нему я не могу не признать, что человек, который столь сильно разбогател на должности суперинтенданта финансов, должен был понимать, что быть богаче Короля не только неприлично, но и опасно, поскольку совершенно очевидно, что его богатство составилось в ущерб казне. Его предшественники не отличались большей честностью, чем он, но у них хватало ума скрывать свои богатства, приобретённые на службе Королю в должности суперинтенданта финансов. Если вы обворовываете Короля настолько, что стали богаче него, то, по крайней мере, скрывайте это! Фуке не всегда это скрывал, но раздавать бриллианты направо и налево он, разумеется, не мог. Их у него просто не было в таких количествах, во всяком случае – лишних. В особенности, если припомнить, что хитрый Кольбер сначала добился полного разорения Фуке, и лишь после этого решился его арестовать. Фуке это понимал и чувствовал, что ему осталось недолго представлять собой персону, более значительную, чем Король. Ему приходилось экономить. Конечно, он делал дорогие подарки даже тогда, когда для него это было недопустимой роскошью, когда он почти не мог себе этого позволить, но делал это лишь в отношении тех людей, которые были ему нужны, фактически, покупая их дружбу и преданность. Он лишь забывал простое правило, которое уже сообщил Макиавелли. Никогда не следует дарить всё, что можешь, благодеяния следует ограничивать, сдерживать их, как сдерживаем мы ретивого коня, чтобы он не обгонял других коней. Любая казна рано или поздно опустеет, если из неё черпают больше, чем в неё кладут. Повторенный подарок в ту же самую сумму воспринимается уже не как благодеяние, а как должное вознаграждение за труды, а если следующий подарок будет хотя бы лишь на йоту меньше, это будет восприниматься как оскорбление, как немилость, как наказание. Поэтому если первое же благодеяние будет чрезмерным, тогда облагодетельствованный человек очень быстро сочтёт, что его цена равна этой сумме или даже выше её, он будет ожидать, а то и требовать большего. Так облагодетельствованные быстро становятся обиженными, после чего легко переходят в стан врага. Если же благодеяние намного меньше того, что данный суверен может себе позволить, но к нему приложено обещание большего благодеяния, тогда можно быть уверенным, что получивший эти дары не предаст, во всяком случае до тех пор, пока не получит следующего подарка или следующей награды, ожидаемой им с нетерпением. Мазарини это знал. По этой причине Мазарини побеждал там, где другой бы проиграл. Что касается Ришельё, он был щедр к друзьям и беспощаден к врагам, что доказывает, что он не числил своими врагами ни Королеву Анну, ни герцогиню де Шеврёз, ни даже нас, Атоса, Портоса, д’Артаньяна и меня. Он готов был привлечь нас на свою сторону, но понимал, что мы не сможем стать его слугами, и не захотим быть его друзьями, так что для него достаточно было, чтобы мы верно служили Королю и соблюдали по возможности нейтралитет по отношению к нему. Кардинал чрезвычайно ловко добился этого, вручив д’Артаньяну открытый патент на должность лейтенанта королевских мушкетёров. И хотя, как я сказал, Атос, Портос и я последовательно отказались от чести вписать в этот патент своё имя, д’Артаньян согласился на это, но, по сути, он получил другой патент, подписанный Королём. Кардиналу было доложено об этом, и когда он об этом услышал от своего секретаря, он в бешенстве сбросил со стола шахматную доску, на которой были расставлены фигуры после одной игры, оставшейся не доигранной. Он уселся в своё любимое кресло, взял на руки одного из многочисленных котов, наполнявших его дворец, и стал задумчиво гладить его, постепенно успокаиваясь.
Наконец лицо его приняло самое лучезарное выражение, он нежно поцеловал кота в нос и вновь принялся диктовать свои записки секретарю.
Я прекрасно знаю причину, почему кардинал успокоился.
Он понял, что наши взгляды неизменны, что мы не хитрим, а открыто стоим на позиции верной службе Королеве и Королю, отказываясь служить ему.
Он увидел в нас людей непослушных, но таких, действия которых можно просчитать вперёд. Противник, действия и мотивацию которого полностью понимаешь, более не опасен. Ришельё увидел в нас людей, далёких от интриг, а таких людей он не боялся. Он даже намеревался нас использовать для своих целей, ведь если ты располагаешь людьми, чьи шаги может просчитать, их можно использовать очень эффективно для самых различных дел.
В отношении моих друзей он был совершенно прав.
Но он ошибался, полагая, что и я настолько прост, что мои действия можно просчитать на много шагов вперёд, он поставил знак равенства между мной, Атосом, Портосом и д’Артаньяном, поскольку воспринимал нас не иначе как «эти четверо». Он не разглядел в нас четырёх различных мушкетёров, каждый из которых обладал своим характером, своими достоинствами и своими недостатками. Даже мы сами не могли просчитать друг друга, мы раскрывали друг в друге новые и доселе неизвестные черты. Впрочем, я, быть может, ошибаюсь, причисляя к таким людям д’Артаньяна. Если он чего-то не знал о ком-то из нас, то ему достаточно было заполучить какую-то ниточку, намёк, зацепку, и он неизменно узнавал всё, что ему хотелось, а ему хотелось знать о нас всё. Едва лишь увидев Рауля, он моментально понял, что он – сын Атоса. Он понимал, что я никогда не стану аббатом или священником до конца, не откажусь от своей воинственности, я могу быть лишь мушкетёром-аббатом, или аббатом-мушкетёром, но не кем-то одним. Выследив меня и герцогиню де Лонгвиль, он тут же догадался об отношениях, которые возникли между нами. Он весьма быстро раскусил, что Портоса снабжает деньгами вовсе не герцогиня, а супруга стряпчего. Когда Гримо описывает, как д’Артаньян по дороге к Атосу через семнадцать лет после разлуки с ним ожидал увидеть горького пьяницу, он попросту дал неуёмную волю своей фантазии. Я обсуждал это позднее с д’Артаньяном. Он попросту обронил при Гримо неловкую фразу: «Дорогой Атос! Я рад, что увидел вас в добром здравии! Вижу по вашему лицу, что вы ведёте чрезвычайно здоровый образ жизни! Ведь и впрямь если бы вы продолжали пить так, как мы порой пили в годы нашей мушкетёрской жизни, это не могло бы не отразиться на вашем здоровье. Должен признаться, что и я в последние годы почти не беру в рот вина».
Из этой фразы Гримо нафантазировал целый диалог на три страницы о том, как д’Артаньян по дороге к Атосу обсуждает с Планше свои предчувствия, что Атос стал дряхлым пьяницей, который не годится ни для какого серьёзного дела.
Никогда д’Артаньян не сказал ни одного плохого слова о своих друзьях, тем более об Атосе, ни в каком бы то ни было разговоре с кем-то посторонним, а при слугах – тем более. С таким же успехом Гримо мог бы оклеветать Атоса, что он плохо отзывался о своём отце, или что Портос презрительно отзывался о своей пожилой матушке. Для д’Артаньяна Атос был почти что свят. Гримо подметил, что отношения д’Артаньяна с Планше стали со временем гораздо более близкими и приобрели оттенок дружеских, в обращении д’Артаньяна стало меньше барства и приказов, появились оттенки просьбы, уважения и даже иногда он как бы спрашивал совета у Планше в тех делах, в которых закоренелому лавочнику и горожанину было известно больше, чем такой военной косточке, как д’Артаньян. Это раздражало Гримо, который не стал таким близким товарищем Атосу, каким стал Планше для д’Артаньяна. Гримо забывает, что у Атоса было полно слуг, тогда как у д’Артаньяна не было даже одного слуги, не считая ординарцев по службе. Атос по-своему глубоко любил Гримо и доверял ему во всём, но это была любовь барина к своему слуге, тогда как д’Артаньян демонстрировал Планше уважение офицера к буржуа. От того-то Гримо и выдумал этот гнусный диалог между Планше и д’Артаньяном, где они обсуждали Атоса и рассуждали, что и ехать-то к нему не имело смысла, и что ежели он согласится на предложение вернуться в строй, то это будет не лучший результат. Также причина этого недостойного диалога, который Гримо вставил в свои мемуары – это глубоко засевшая в нём обида на гасконца за то, что он невольно содействовал тому, что Лавальер укрепилась при дворе в качестве любовницы Короля Людовика XIV, что нанесло серьёзную сердечную рану его обожаемому Раулю де Бражелону.
Гримо столь обожал Рауля, что даже несколько раз назвал записанные на него Атосом виконтские владения графством Бражелон. Вспомните, что Портос говорит, что на Атоса сыплется одно графство за другим, он и без уже граф де Ла Фер, так надо же ему унаследовать ещё и графство Бражелон.
Причина была в том, что Атос был старшим сыном младшей ветви своего деда, графство Ла Фер было сильно урезано при разделе между членами семьи. Когда Атос покинул свой дом, он знал, что имение не пойдёт прахом, поскольку с ним вместе проживала его младшая сестра, Адель. Решив умереть, он оставлял всё своё имение сестре, поэтому не слишком заботился о том, как идут дела в их совместном имении. Но судьба рассудила иначе. В 1631 году Адель скончалась от лихорадки, не оставив после себя наследников, и Атос вторично вступил в права собственного имения, а когда через год скончался и его бездетный дядя, Жан Эжен виконт де Бражелон, Атос унаследовал и это виконтство. Эти приобретения не радовали Атоса, поскольку он любил свою сестру Адель, хотя и не признавался к этом никому, а воспоминания о дяде у него были самыми тёплыми. Его дядя, Жан Эжен виконт де Бражелон был близок ко двору Генриха IV и много рассказывал Атосу про прежнего Короля, а также про отца Атоса и его деда. Именно дядя Эжен привил Атосу почтение к королевской власти и то благородное поведение, при котором он всегда выглядел как принц, ничего для этого не делая, и нимало не заботясь о том впечатлении, которое он производил на других людей.
На одной пирушке, где герцог Орлеанский посетовал на то, что Ришельё полностью управляет его августейшим братом Королём Людовиком XIII, господин Шавиньи, которого считали внебрачным сыном Ришельё, также рассказал какую-то шуточную историю про кардинала. Герцог Орлеанский рассмеялся и сказал ему: «И ты, сын?», в точности повторяя слова Юлия Цезаря к Марку Бруту. Действительно, Ришельё в молодости был весьма близок с госпожой Бутийе, матерью господина Леона Бутийе, графа де Шавиньи де Бюзансе, барона де ла Грев и д’Антиб, которая принадлежала к роду Бражелонов. Эта дама принесла семейству удачу, представив Королеве-матери своего мужа, который впоследствии стал суперинтендантом финансов. Она также выхлопотала своему зятю должность коадъютора в Туре. Судите же сами о влиятельности и богатстве рода Бражелонов!
Надо сказать, что отцу графа де Шавиньи Ришельё поручал множество различных деликатных поручений и дипломатических миссий, также был суперинтендантом финансов, но Леон не только унаследовал эту должность, но также стал и министром иностранных дел.
Гримо совершенно безосновательно этого человека, напомню, из рода Бражелонов по матушке, описывает в роли тюремщика герцога де Бофора. Шавиньи был слишком знатен для такой роли. Шавиньи был другом и протеже кардинала Мазарини, он был членом регентского совета при малолетнем Людовике XIV, он был поначалу активным сторонником Мазарини, а впоследствии, рассорившись с ним, стал активным деятелем Фронды. Но уж тюремщиком герцога де Бофора, внука Генриха IV, Шавиньи никогда не был. А если бы он таковым был, Атос действовал бы по-другому, добиваясь освобождения герцога. Родственные отношения в те времена значили много, гораздо больше, чем сейчас, когда я пишу эти строки.
Я считаю здесь уместным сообщить о причинах, почему я ушёл из мушкетёров. В это самое время я решил стать иезуитом. Я уже и ранее обратил внимание на то, что два иезуита чрезвычайно способствовали взлёту Ришельё. Также я случайно узнал, что и некоторые влиятельные люди Франции приобрели своё влияние не без участия этого таинственного сообщества. Даже де Люинь, которого многие подозревали в сочувствии к гугенотам, был приставлен к Королю не без помощи и содействия иезуитов. Назначение на высшие и самые влиятельные должности при дворе не обходились без их одобрения, без содействия этого влиятельного общества нельзя было стать не только что кардиналом, но даже и епископом. Иезуиты не проявляли своей власти явным образом, они ей обладали, и они ей пользовались.
Власть иезуитов нельзя было получить в постельных сражениях, как нельзя было приобрести её доблестной военной службой. Это было что-то совершенно иное – это была власть интеллекта и конкретных дел, это была власть кропотливых и целенаправленных действий. Подобно тому, как бобёр медленно и верно строит свою плотину, перекрывая небольшой ручеёк, создаёт небывалых размеров пруд, не идущий ни в какой сравнение с той небольшой ямкой, которую может выкопать слон, пытающийся докопаться до воды, так и иезуиты, действуя постепенно и без шума, создавали собственные государства в государствах, вершили судьбы мира. Короли, проливая кровь тысяч и тысяч своих граждан и граждан сопредельных государств, пытались передвинуть границы собственных государств, но подчас эти их усилия шли прахом, а иногда вместо приобретения чужой земли они теряли часть собственной, тогда как иезуиты занимались обучением, вербуя себе всё больше и больше молодёжи, которая готова была и на воинственные действия при необходимости, они приобретали мир без открытой войны за него. Если они кого-то и убивали, то только того, кого было необходимо устранить во имя их высшей цели, и делали это они так, что никто не мог ничего заподозрить, и никто не мог их в этом обвинить. Я сравнил бы светскую власть с неумелым дровосеком, который для того, чтобы избавиться от мешающего ему дерева, сбивал руки в кровь, тупил свой топор, после чего атакуемое им дерево падало не туда, куда следовало, нанося больше ущерба, чем прибыли, тогда как иезуита я сравнил бы с умелым садовником, который надрезает два-три корня у ненужного дерева, после чего оно засыхает и превращается в труху, который кидает два-три зерна в землю, после чего за годы и годы вырастает в нужном месте огромные деревья сильнее и крепче тех, которые ими же свалены.
Я стал изучать личность Игнатия Лойолы и восхитился им. Этот человек, чьим девизом было: «Стань всем для всех чтобы приобрести всех».
Начав с простой благотворительности и распространения христианства, он приобрёл такое влияние, которого не было и у Папы. Впрочем, то влияние, которое имеет нынешний Папа, на пять шестых приобрели для папства именно Игнатий Лойола и его последователи. Иезуитов поначалу никто не замечал, но они замечали всё, что стоило внимания, подминали под себя без насилия, привлекая привилегиями и должностями в церковной и даже в светской иерархии, высшие из которых, не считая должностей Королей и принцев, уже нельзя было приобрести без их поддержки.
Игнатий Лойола никогда не ставил перед собой недостижимых целей, хотя цели, поставленные им, многим показались бы недостижимыми. И все задачи, которые ставил себе это великий человек, он решал, всех целей достигал, и именно следуя тому плану, который составлял. Поставив задачу завоевать умы будущих поколений, он стал лучшим преподавателем богословия, затем нашёл, обучил и вовлёк в своё сообщество лучших педагогов Европы. Постепенно он приобрёл величайший авторитет перед Папой, добившись решения, что все католические школы будут комплектовать свои кафедры при активнейшем содействии иезуитов. Уже через пятнадцать лет после его задумки Игнатий Лойола контролировал все самые лучшие университеты в Европе, всё высшее церковное образование, а другого образования и не было вовсе. Убедившись, что завоевание лучших молодых умов Европы недостаточно, требуется также и привлечение на свою сторону лучших воинов, он решил и эту задачу.
Вот почему я стал иезуитом.
Как иезуит, я понимал, что я не должен терять из виду своих друзей. Я постарался знать всё о д’Артаньяне, и для этих целей я убедил Марию направить Кэтти к нему. Я старался знать всё о Портосе, и с этой целью два стряпчих в конторе госпожи Кокнар состояли у меня на жаловании, а когда она решила закрыть юридическую контору, они стали выполнять роль слуг в поместье Валон.
В отношении того, как я узнавал о делах Атоса, я напишу чуть позже.