Оба моих деда воевали.
Дед по материнской линии, Липарит, был летчиком. Призвали его в 1940 году, к лету 1944 г. дед имел воинское звание старшего сержанта. Его сбили в небе над Белоруссией. Вариантов для геройской смерти не предвиделось, – таранить ни на земле, ни в воздухе было некого и нечего. “Живого” груза, как у Александра Мамкина, на борту не имелось. Горящий самолет пришлось оставить.
Затем – тыловой госпиталь, ожоги лица и глаз, повязки и шесть месяцев в полной темноте. Ухудшение зрения.
Деда комиссовали. Он же хотел на фронт – война еще продолжалась. Военком, классический образчик отрицательной восточной ментальности, небрежно и недоумевающе бросил: “Не надоело воевать? Что, непременно умереть хочешь?”
Деду, на тот момент, было двадцать четыре года. Я в его возрасте жизнь ценил больше. А он, после слов военкома, запустил в последнего чернильницей – в грудь.
– Я так сделаю, что тебя расстреляют, сволочь! – вскипел военный комиссар.
– Я на тебя в Москву пожалуюсь, – дед показал на висящий на стене портрет Председателя Государственного Комитета обороны и будущего Генералиссимуса, – и тебя завтра на фронт заберут, шкура! Трусливый баран!
Разумеется, весь этот диалог был приправлен отборнейшими ругательствами с обеих сторон.
…Военком не смог отдать деда под трибунал – за слова “Не надоело воевать? Что, непременно умереть хочешь?” военком мог попасть не только на передовую… Да и симпатии свидетелей его стычки с дедом были на стороне фронтовика.
Но обжаловать решение военно-врачебной комиссии у деда не получилось – с таким зрением его могли допустить только в сельскохозяйственную авиацию или на руководящие посты в организационной инфраструктуре по осуществлению полетов, как, в принципе, и произошло впоследствии.
Деда по отцовской линии, Арменака, скупо, рельефно и косноязычно характеризует выписка из приказа о награждении по 79-му гвардейскому полку 26-ой гвардейской Восточно-сибирской Городокской стрелковой дивизии 1-го Прибалтийского фронта:
«14. командира стрелкового отделения стрелковой роты гвардии рядового
ГРИГОРЯНА Арменака Мацаковича за то, что 24.12.1943 г. под деревней
Третьяки он вел себя смелым и отважным командиром и умело вел свое
отделение в бой. Лично уничтожил 3-х немецких солдат». Аккурат в сочельник...
А скольких дед скосил пулеметными очередями, когда служил наводчиком “максимки”… Сколько несчастных, глупых, злых, ограниченных, хотящих просто жить парней… Но, как метко заметил немецкий снайпер (сам в прошлом пулеметчик) Йозеф Аллербергер, потери среди пулеметчиков большие – ведь их стремятся подавить в первую очередь. Мой дед не стал исключением – зимой 1944 года пулемет заклинило во время атаки, Арменак приподнялся и получил пулю в левое плечо ("как дубиной огрели"). Стрелял снайпер – в момент ранения дед согнул руку, иначе бы пуля попала в сердце. Так сказали медики.
Два санитара понесли деда в госпиталь, у дверей которого он потерял сознание. Вместе с которым – и трофейную финку.
– Санитары, конечно, украли, – спокойно, со злобой, рассказывал дед, – я же до госпиталя держался. А они друг на друга зыркали, потом – на меня. И финку мою приметили.
– Может, – выпала, пока несли или в госпитале потерялась? – высказывал я осторожные предположения.
– Выпасть по дороге она не могла, а в госпитале воров не было, – не терпящим возражений тоном заключил дед.
Воров в госпитале не было – были плохие хирурги – пуля раздробила кости плеча, осколки которых мучили деда до конца жизни – хирурги не смогли их полностью удалить. Была в госпитале и полячка Ванда. Деду было девятнадцать лет, у него уже были медали “За боевые заслуги” и “За отвагу”, – внимание голубоглазой светловолосой сарматки ему льстило. Но мешала патриархальная броня – роман Арменака и Ванды завершился в тот момент, когда полячка выразила надежду на то, что после войны (закончится же она когда-то, тем более, что мы уже побеждаем!) дед переедет в Польшу (в худшем случае – в Смоленск) и женится на ней.
Дед любил путешествовать, да и блондинки ему нравились. Но той весной 1944 года ему пришлось сказать гордой полячке “нет”. Ибо он хорошо знал, как многие его соотечественники относятся к тем армянам, кто “связывает жизнь с девушкой чужого племени”, с иноплеменницей…
Чужие племена… В первые же дни войны дед отправился в военкомат – добровольцем. Его не взяли – шестнадцать лет. Призвали позже – во второй половине 1942 г. Дед, к тому времени, умел разбирать и собирать пулемет “Максим”, а также неплохо стрелять из винтовки. Прежде чем попасть на фронт, он побывал в Махачкале, где должен был пройти курс подготовки. В первый же день его избили выходцы из Средней Азии и местные – дед был единственным армянином в компании. Затем его, в бессознательном состоянии, бросили в какой-то кладовой. Не спрашивайте, где были лица, ответственные за соблюдение дисциплины среди призывников. Я деда об этом не спрашивал – меня больше интересовало, как такое было возможно на территории оплота дружбы народов.
Дед пришел в себя, схватил табуретку и, придерживаясь за стену, побрел в комнату, где галдели его обидчики.
– Мне уже было все равно, – рассказывал он, – только хотелось успеть раскроить пару черепов, прежде чем они меня окончательно добьют.
Когда дед находился в коридоре, на полпути из кладовой в зал, помещение огласилось смехом и криками на армянском языке, – прибыло пополнение из Армении. Деда заметили, узнали, что – земляк.
– Кто тебя так? – осведомились новые товарищи и, узнав предысторию появления деда в коридоре, весело и задорно закричали:
– Веди к ним!
Численное преимущество – лучшее преимущество, особенно, если вам далеко до Суворова на поле боя и до Бисмарка – на дипломатическом поприще. Один в поле не воин, - эту простую истину на постсоветском пространстве до сих пор не хотят усвоить. Герой, но не воин. И в жизни важно не то, как человек умирает или какие терпит лишения, а то, ради чего он погибает, ради чего лишает себя материальных благ. В истории много случаев геройской смерти преступников на эшафоте. Что же, святыми они от этого не стали.
Ребятам, избившим деда, досталось по первое число. Дело зашло так далеко, что деду, с трудом, удалось остудить пыл своих соотечественников. Потом они все подружатся, но – увы – под обстрелами и бомбежками. Многие попросят прощения друг у друга за четыре шага до смерти.
Всех этих ребят можно понять, – им, толком, не было и восемнадцати-двадцати лет. Сомневаюсь, что они разумели грамоту. А у деда, внука купца второй гильдии, дома была библиотека на двух языках. Не в паре ящиков, а в нескольких шкафах. Чистое полотенце, из-за которого все началось, вообще, для многих из них было в новинку…
Чистоте дед придавал большое значение.
Он рассказывал об одном однополчанине, который, перед атакой, писал письмо родным. Говорил пренебрежительно:
– Шинель на нем была грязная. Заметь, – только у него во всей роте. Свернулся в углу траншеи, писал – дырявил бумагу огрызком карандаша – на коленке. Сверху сыпались песок и земля. На сапоге – дырка. Ну, убили его через пару часов – первым же.
И дед прибавил:
– На войне ты должен быть собран. Всегда. Если растерялся, испугался, перестал за собой следить – тебя убьют быстрее. И смерть твоя, как правило, будет глупой.
Немцев дед называл “фрицами”. Слово это он произносил с ненавистью, но это была ненависть победителя, а не побежденного, высокомерная брезгливость господина, а не трусливая злоба раба.
О союзниках дед отзывался двояко: с одной стороны, после того, как на глазах у деда, завяз в луже и чуть не перевернулся хваленый танк “Матильда”, дед перестал испытывать почтение к ленд-лизовской технике. Исключение составляли “Студебеккеры”. Но с каким восхищением дед говорил об американской тушенке…
– У нас такого не было!
Дед не знал, что заводы по производству тушенки в СССР были. Только находились они в годы войны на занятых немцами территориях.
Замечание деда об атаках:
– Не кричали мы никогда того, что в фильмах показывают. В атаку с ругательствами идут, с матюками. А первая атака… В ней следует себя сломать. Сумел – пойдешь во вторую. Нет – ляжешь навсегда. Меня рвать тянуло, еле сдержался.
Об отношении к пленным:
– Офицеров их я видел немного. А к рядовым мы нормально относились. Правда, было однажды, когда проходили бойцы, не наши, увидели, как у костра пленные фрицы сидят, солдаты, кинулись их бить. Мы не дали: во-первых, пленных следовало еще в тыл отправить, во-вторых, если мы, кто их в плен брали, их не бьем, они, посторонние, чего выпендриваются?
О Баграмяне:
– Баграмян нас берег. Когда узнавали, что он в наше расположение приехал – радовались, причем – не только армяне.
Дед застал Спитакское землетрясение 1988 г. На вопрос – что страшнее – землетрясение или война? – дед, поначалу, ответил, что землетрясение страшнее. Хотя первую ночь после этого стихийного бедствия, в отличие от других, дед провел в собственном доме.
– Я не буду спать в палатке или в машине только потому, что вы боитесь, будто будут новые толчки, – заявил он родственникам, – а если мне надлежит умереть, то я умру в своей постели, а не буду дрожать у костра под зимним небом.
Через несколько лет он сменил свою точку зрения:
– Землетрясение внезапно, чем и хуже других катастроф и бедствий. Но война – не от природы, а от людей, потому страшнее.