Воронежские страданья. 1992 - 2009 годы

  На фотографии я с первым мужем на берегу Дона под Воронежем
 
     Глава 1. Молодой Петр в Воронеже

     Цветущим каштанам, так похожим на полтавские, мы с мамой обрадовались, как старым знакомым. Здравствуйте, каштаны! Других знакомых или родных у нас в Воронеже не было. Пожалуй, кроме Петра Первого. Его я приметила еще в заснеженном январе – темнел среди голых деревьев. И сейчас в зелени сквера молодой Петр, сильный, стремительный, шел нам навстречу. Он строил на реке Воронеж военный корабль для будущих южных походов.
     Воинственный Петр, устремленный вперед и ввысь, в окружении мортир.
Пушка с коротким стволом – мортира – интересное слово с латинским корнем, потому что  морт – по латыни – смерть. Мортира – смертельное оружие. Да и русское слово «смерть» созвучно «морт», слышите те же звуки?
    Памятник Петру в Петровском сквере старый, еще в 1860 году установлен в Воронеже. И в мае 1992 года, когда мы с мамой встретились с молодым царем, за памятником не было громоздкого торгового заведения, а расстилалась за Петром вольная панорама на высокий берег и широкую воду. Улицы и переулки круто уходили вниз, к Чернавскому мосту и набережной. Еще пахло в Петровском сквере свежестью воды в порывах ветра. А потом начали сносить домики с садами, продали выгодное место торгашам и стеснили Петра, обложили со всех сторон – выстроили торговый пассаж и лицемерно его назвали «Петровский».
     Молодой царь Петр выбрал для строительства верфи реку Воронеж, поближе к Дону и потому что река текла в обрамлении дубрав. Дуб – прекрасное дерево для строительства военного корабля. Могучие великаны-дубы, веками не тревожимые, еще стояли местами как живые крепости на границе лесов и степи. А река Воронеж неостановимо текла к югу, впадала в Дон, и несли они свои воды к Азовскому морю. Там, на море, темнела вражеская крепость Азов и грозила набегами на Русь. Крымские татары столетиями продолжали разбой и жили грабежами. Турецкие крепости им помогали защитой.
     В 1694 году по приказу царя Петра в Голландской республике были заказаны части 32-вёсельной галеры, морем доставлены в Архангельск, оттуда перевезены под Москву в село Преображенское. Там, на берегу Яузы, заложили небольшую верфь, и умельцы из солдатской слободы начали стругать по образцам голландской галеры деревянные детали будущих петровских галер. Затем эти детали отправили зимой санями в Воронеж, где на воронежской верфи собрали к весне 1696 года первые три галеры - «Принципиум», «Святой Марк» и «Святой Матвей». 2 апреля 1696 они торжественно в присутствии царя были спущены на реку Воронеж. Работы продолжили и таким же манером построили еще пять галер.

    Османская империя всегда тянула руки к Европе. Посмотрите на современную Болгарию – полностью отуречченная страна, славянства там и не осталось. Теперь турки тысячами проникают тихой сапой, подкупая жидовское чиновничество, в  Германию, Бельгию, Францию и другие страны. Под видом перемещения рабочей силы идет замещение европейского генотипа. Франция уже давно еврейская страна, поэтому турки набросились на Германию. С помощью продажных еврейско-украинских чиновников Украину ждет судьба отуречченной Болгарии. И надо хорошо знать историю, видеть, что корни уходят вглубь столетий. Так еще молодой Петр своими азовскими походами против турок и крымских татар защитил Приазовье и северное Причерноморье от турок. Таким вот образом «кляти москали» строили свою империю. И не будь многолетнего труда русских мужиков, чьими руками строгали и строили корабли, кто зимой по морозу и глубокому снегу торил санный путь, кто трудился с зари до темна на петровских верфях, кто вел корабли в Азовское море, кто штурмовал турецкие крепости, кто строил казацкие засечные черты и жил на них, была бы окраинная земля русской империи славянской или уже давно турки властвовали на ней?!
      И где были бы сейчас украинцы, если бы вообще были?

Виден промысла святого
Над тобою дивный щит!
Покорителю Азова
Старец бодрый говорит:
«Оглася победой славной
Моря Черного брега,
Ты смирил, монарх державной,
Непокорного врага.
Страшный в брани, мудрый в мире,
Превзошел ты всех владык,
Ты не блещущей порфирой,
Ты душой своей велик.
Чту я славою и честью
Быть врагом твоим врагам
И губительною вестью
Пролететь по их полкам.»

В пышном гетманском уборе,
Кто сей муж, суров лицом,
С ярким пламенем во взоре,
Ниц упал перед Петром?
С бунчуком и булавою,
Вкруг монарха сердюки,
Судьи, сотники толпою
И толпами казаки.
     Кто пел эти славные речи перед царем Петром? Кто падал ниц перед ним? «Кто сей муж, суров лицом»? Хитрый хохол Мазепа, в скором времени предавший Петра. Печальна судьба предателей, переметнувшихся к шведам. Ни себе славы, ни воли и богатства казакам они не добыли. Их чрезмерное тщеславие и великая глупость принесли много горя, погубили тысячи украинских казаков, русских солдат и мирных поселян.
Кондратий Рылеев, чьи стихи «Петр Великий в Острогожске» я привела выше, хорошо знал историю, был известен в литературных кругах Петербурга 1820-х годов как поэт, опубликовавший исторические думы.
   
Там, где волны Острогощи
В Сосну Тихую влились;
Где дубов сенистых рощи
Над потоком разрослись...
Где в стране благословенной
Потонул в глуши садов
Городок уединенной
Острогожских казаков, -
      
встретился Петр с Мазепой в воронежском крае.

     Вскоре и я побываю в славном уединенном городке Острогожске, в ста километрах южнее Воронежа, поброжу по его историческим местам. Печальна судьба Украины, её современных мазеп, вновь предавших Россию. То, что творят сейчас современные предатели украинского народа еще страшнее, ведь они подставляют свои головы под такое ярмо, из которого выбираться придется их бедным потомкам. И смогут ли они прочистить свои головушки от потока лжи и лицемерия, льющегося из жидовских уст? Какую историю они узнают? Подлинную или искаженную в угоду моменту? Будет ли вообще место для истории в головах экономических рабов?

      Мы выбрали Воронеж из-за вечного безденежья, потому что более дальний переезд и стоил бы дороже. Я приезжала из Полтавы в Воронеж в январе 1992 года в двадцатиградусный мороз с ветром и узнала, что воронежский климат нам явно не подходил, поэтому первоначально и отказалась от переезда. Но события на Украине развивались так стремительно, что времени на поиски другого варианта обмена у нас не оставалось. В конце апреля мы переехали в Воронеж, и правильно сделали, потому что уже с первого июня 1992 года все проживающие на Украине официально становились гражданами нового государства. Мы успели запрыгнуть в последний вагон.
 
   И мы, родившиеся в РСФСР, получили её гражданство и воронежскую прописку сразу и без проблем. В апреле 1992 года маме было 59 лет, она – пенсионерка, а мне – 37 лет, я только что получила в Харьковском государственном институте культуры второй диплом и хотела найти работу по библиотечной специальности. Что касается здоровья, то нас ждали прежние проблемы – мигрени у мамы, бронхиты и больное сердце у меня. Мы старались успокоить себя тем, что поселились на окраине, где воздух почище. Мама поискала бухгалтерскую работу поблизости, в молочном комбинате и вагоно-ремонтном заводе, но не нашла и уже больше никогда не работала. Городской транспорт ей было не вынести.
      Ах, этот воронежский транспорт! Мы попали в зависимость к нему, потому что поселились на самой окраине города, в спальном северо-западном районе. В центр ходил один трамвайный маршрут, другого городского транспорта не было. Трамваи утром и вечером набиты до отказа, причем путь до центра занимал сорок-пятьдесят минут. Затем минут десять я шла к «красному корпусу» - так называли часть библиотеки Воронежского университета, расположенную в трехэтажном здании из буро-малинового старинного кирпича.
    Пожилая, энергичная, маленькая директриса участливо расспросила про мое житье-бытье и через час разговора заключила: «Значит, переехали по политическим причинам». Меня поразил её вывод. А ведь и правда, других причин уезжать из полюбившейся нам Полтавы не было. Директор библиотеки Светлана Владимировна Янц определила меня в методический отдел. На мои слова, что мне бы хотелось работать простым библиографом, она сказала: «Вот и будете курировать библиографические отделы всех вузовских библиотек нашей зоны, ведь наша библиотека -  зональная.»
    Методический отдел находился тут же на третьем этаже. В большой комнате четверо женщин проводили анализ присланных годовых отчетов из тридцати вузовских государственных библиотек Воронежской и прилегающей к ней Липецкой и Тамбовской областей. Компьютера в отделе не было. Мне поручили делать «простыни» - расчертить большой ватманский лист и внести туда цифровые данные из отчетов. Попутно я обратила внимание на то, что цифры посещаемости и книговыдачи одной маленькой библиотеки в небольшом городе преувеличены настолько, что выходило, как будто каждый студент четыре раза в день посещал библиотеку, требуя при этом по пятнадцати книг. Подумала, что это техническая описка и подняла старые данные по прошлым годам. И увидела, как год от года показатели этой библиотеки необъяснимо возрастали при одинаковом количестве студентов. Выводы и объяснительные переговоры с этой библиотекой стала вести заведующая нашим методическим отделом, а я после бумажной методической работы с удовольствием пошла знакомиться с библиографическими отделами вузовских библиотек Воронежа.
К сожалению, вакантных мест в них не оказалось, мне пришлось ни с чем возвращаться к методической работе в ЗНБ. К тому же в библиографических отделах вузов на 1992 год не имелось ни одного компьютера, соблазниться мне было пока нечем.

                Глава 2. Греческие вазы и Дюрер

     В Художественный музей имени Крамского я отправилась в первую выходную субботу. Накануне мне сказали, что за громоздким сталинским зданием ЮВЖД скрывается барочный особняк, полный сокровищ. Разумеется, когда-то дом предназначался для местного божка-губернатора, построен в конце восемнадцатого века и до сих пор нам кажется верхом роскоши. Снаружи уютный дворец в стиле барокко был похож на волшебную шкатулку огромных размеров.
      В первом же экспозиционном зале я замерла от вида великолепных древнегреческих ваз. Их совершенство завораживает. Как эти вазы очутились в губернаторском особняке посреди диких степей? Неужто их приобрел губернатор восемнадцатого века? Ах, неважно! Как не поразиться этой нежности жеста в чернофигурной росписи?!
Прощаются на вазе эллины,
не прикасаясь.
Протянута рука навечно
или на века,
не прикасаясь.
Всё молит он её о встрече…
лишь слегка
наклон к ней в вечность,
не прикасаясь,
классически прощаясь на века.
    
    Через двадцать лет, когда в один из приездов из Франции я снова очутилась лицом к лицу с древнегреческими вазами в воронежском музее, то своё восхищение выдохнула стихами. Если смотреть на божественную вазу неотрывно в течение нескольких минут, то легко перенестись в её древнегреческое пространство:

На столе ойнохия с вином янтарным,
сыр и хлеб.
Пировать с тобою не устану
тысячи лет.
Твою бороду душистую, кудряву
розой умащу
и под взглядом томным и желанным
килик пригублю.
Слаще мёда и нектара
нежные слова,
и сапожек новых пара
смотрит на меня.
Их лидийская работа
чудно хороша.
В мягкой коже, в сладких ласках
не страшна зима.
А наутро за работой
под твоей рукой
в новой росписи увижу
я подарок твой.
Круглый килик ты распишешь -
чашу для вина -
мою радость от обновки
на века храня.

      Постойте у витрины с вазами, которым уже две с половиной тысячи лет, полюбуйтесь их совершенными линиями, рассмотрите краснофигурную и чернофигурную роспись, почувствуйте, что эллинская культура живет в нас – в европейской нашей культуре, в том числе и в русской.
     Древняя Греция совсем рядом с нами.
     Залы второго этажа наполнены русскими пейзажами и портретами. Хрупкая отстраненность императрицы Александры Федоровны на портрете Карла Брюллова могла увлечь юного Пушкина, я в это верю:  Шарлотта Прусская с нежными тюльпанными щечками из берлинских музыкальных картин изящно держала голову на лебединой шее.
Мне пришлись по душе спокойные красивые лица на коричневых портретах Тропинина и провинциальные городские пейзажи А.Саврасова, Б. Кустодиева, М.Добужинского, старая Москва у А.М.Васнецова.
      И где-то на верхнем этаже в маленьком зальчике в полумраке загадочный Альбрехт Дюрер ошеломил. Небольшое полотно, но великое:

Пять гончих, конь белый,
горбатый мостик, замок на горе.
Охотник коленопреклоненный
перед оленем с сияющим крестом на голове -
в рогах. Что делать, Дюрера виденье.
Затоптаны поля охотой графской.
Слеза из глаз подранка. Прозренье
о своём грехе всегда внезапно.

    Откуда эти сокровища в провинциальном Воронеже, заинтересовалась я.
Интеллигентные коллеги из университетской библиотеки принялись посвящать меня в историю драгоценной коллекции дореволюционного Юрьевского университета. Я сразу заметила, как воронежские  библиотекари с гордостью заявляли, что их университет ведет начало от Юрьевского, бывшего Дерптского, а ныне Тартуского университета. Впрочем, глубокой старины и не было, ведь университет в Дерпте, в Лифляндии, приобретенной Россией, был торжественно открыт в 1802 году. Преподавание в нем велось на немецком языке, потому что и преподаватели, и учащиеся были в основном немецкими евреями, коим места не нашлось в немецких университетах, а только в окраинных землях Лифляндии. Местные остзейские бароны только к концу 18 века захлопотали об учреждении порядочного образования, а так обходились иезуитской гимназией да отправляли своих отпрысков для обучения в Швецию или Германию.
    В Лифляндии 17 века существовала небольшая Академия Густавиана, учрежденная шведским королем Густавом (1632-1710), где преподавание велось на шведском языке. Но после завоевания Лифляндии Россией все преподаватели уехали в Швецию, академия распалась и до 1802 года ни академии, ни университета здесь не было. А Дерпт когда-то назывался Юрьевом, вот и новый университет получил имя Юрьевского университета в Дерпте. В 1880-е годы образование в нем велось уже на русском языке и большая часть преподавателей были выходцами из Петербурга. Когда началась Первая мировая война, около 60 преподавателей и 800 студентов уехали в Воронеж, привезя с собой часть университетской библиотеки и музейной коллекции. И в 1918 году официально был открыт Воронежский университет. Сейчас, когда я пишу эти строки, он официально отмечает столетие, а упоминание о Юрьевском университете осталось, как и научные связи с Тартуским университетом в Эстонии.
    
    Мой интерес сосредоточился на отделе редкой книги в университетской библиотеке. В нем оказался довольно значительный фонд: тут и старые дореволюционные книги, и личные библиотеки известных ученых, вошедшие целиком как личные коллекции. Особенно меня заинтересовали старые немецкие книги из Юрьевского университета.
     Отделом редкой книги в библиотеке Воронежского университета заведовала Нина Митрофановна Федосова, историк по образованию. Именно с ней у меня произошли интересные разговоры по истории университета, библиотеки, коллекции отдела. А сотрудница резервного фонда Инна Александровна Хрипунова показала мне старые немецкие книги, хранящиеся в то время в подвале студенческого общежития. И хотя помещение было сухое и полутемное, как и требовалось для старинных книг, все-таки оно было приспособленное, а не специальное, к тому же непрезентабельное, малопривлекательное. О проблемах сохранности и особенностях библиографического описания редких книг мы говорили  сначала с заведующей нашим методическим отделом Аллой Михайловной Трубицыной, а потом с директором библиотеки Светланой Владимировной Янц. Именно из общих наших разговоров родилась идея провести зональный семинар по теме редкой книги в фондах вузовских библиотек.
    В течение полугода методический отдел совместно с отделом редкой книги готовили семинар: составляли методические рекомендации в свете требований к особенностям хранения старых книг, советы и рекомендации по  особому библиографическому описанию старых книг с целью введения их в научный оборот, готовили доклад и сообщения. Мы с главным библиотекарем методического отдела Ольгой Федоровной Зайцевой обошли все вузовские библиотеки города и увидели, что в их фондах есть редкие и ценные книги, но не всегда они выделены в особые фонды со специальными условиями хранения.
     В сентябре 1993 года  успешно прошел зональный научно-практический семинар «Редкая и ценная книга в библиотеке вуза», на котором присутствовали представители из тридцати вузовских библиотек региона. И все, как один, отметили необходимость и полезность такого семинара и, впервые, профессиональный библиотечный разговор, а не только, как бывало раньше, идеологизированный. Ну, вот, одно полезное дело сделано, хотя и в методическом отделе, а не в библиографическом, - успокоилась я.
    Следующим полезным делом я сочла подготовку и чтение доклада на ежегодной научной конференции. Темой доклада выбрала историю библиографических классификаций. Этот вопрос интересовал меня лично еще со времени его изучения в Харьковском институте культуры. Теперь нашлось время и возможность изучить более подробно все мировые библиографические классификации по публикациям в научных сборниках, которые великолепно полно были собраны в методическом отделе. Я была поражена их полнотой, ведь не каждая вузовская библиотека имела подобные малотиражные издания. В них и нашла интересные редкие статьи по библиографическим классификациям, изучила их и обобщила в своем докладе.
    Ну, докладывать-то я умею хорошо, поэтому слушали с интересом и вниманием. Помог доклад и мне лично: теперь уже многие библиографы с  уважением стали смотреть на меня.
               
    Глава 3. Императорский сельскохозяйственный

    Вскоре я прослышала, что компьютеризация наконец-то добралась до библиографического отдела. Это случилось в библиотеке Воронежского агрономического университета, где директор Валентина Григорьевна Николаенко, бывший библиограф, поставила компьютерную программу не только в отдел каталогизации, но и в отдел библиографии, и началось компьютерное обучение библиографов и даже компьютерное ведение собственной базы статей. Я обрадовалась, пошла смотреть и разговаривать с директрисой. За два годы моей работы в методическом отделе она успела услышать обо мне хорошие сведения, поэтому охотно общалась и откликнулась на моё желание работать в библиографии. Но свободных ставок не было, надо этот вопрос решать с ректором. И директор библиотеки В.Г.Николаенко, пользуясь заслуженным авторитетом в своем вузе, довольно быстро добилась новой ставки главного библиографа лично для меня.
    Так, с 25 апреля 1994 года я стала работать главным библиографом, никого не подсиживая и не смещая, чего так боялись библиографы в агроуниверситете да и в ЗНБ ВГУ. Все остались на своих местах, мой карьерный рост касался только меня. Да и работать мне пришлось наотшибе – в новом корпусе ветеринарного факультета, где размещалась их собственная факультетская библиотека и был необходим библиограф-специалист, чтобы обеспечивать научной информацией научную работу ветеринарного факультета.
     Собственно, и весь сельскохозяйственный институт находился на окраине. Самый старый в Воронеже, образован и построен в 1912 году, тогда получил гордое имя - Императорский сельскохозяйственный Петра Первого институт.  Величественный архитектурный ансамбль под стать императорским дворцам недавно отметил столетие. Почти всё уцелело, а вот имена архитекторов забыли упомянуть на собственном сайте агроуниверситета. А ведь эти здания – одни из лучших в Воронеже.
    Я работала на ветеринарном факультете, который, к сожалению, располагался  в новеньком, кое-как построенном зданьице – вот тут имя архитектора лучше не знать для его же репутации. Находился ветеринарный факультет ВГАУ на самой окраине Воронежа, окруженный полями-перелесками, а, следовательно, свежим воздухом, чему я обрадовалась. Но транспортные проблемы доставали порядком – иногда по сорок минут ждали автобуса. В теплое время можно мириться, но зимой...
     Ведению компьютерной базы статей меня обучила Елена Рощупкина, молодая заведующая отделом компьютеризации. Персонального компьютера мне не дали, а позволили два часа в день пользоваться факультетским компьютером. Я приходила по утрам в компьютерный класс ветеринарного факультета, приносила с собой научный сборник или новые журналы по ветеринарии и вносила библиографическое описание статей в свой файл,  затем сбрасывала информацию на дискету, а в конце месяца ехала с дискетой в главный корпус и вливала мои записи в базу библиографического отдела – вот такой была технология в 1994-1996 годы. И все равно я была рада, потому что мои усилия не пропадали, а позволяли оперативно составлять списки новейших статей по узким вопросам, ведь кроме библиографического описания статьи мы вводили ключевые слова – узкие термины. Таким образом, информационные списки с новейшими статьями точно по научной проблеме быстро попадали в руки каждого профессора и аспиранта ветеринарного факультета. Качество информационного сопровождения научной работы резко возросло. Разумеется, это приносило мне профессиональное удовлетворение.
       Кроме того, я отредактировала более дробно по УДК традиционную картотеку статей по ветеринарии, вела картотеку трудов сотрудников.
       Впервые на ветеринарном факультете я ввела в практику большие юбилейные выставки профессоров. Цель – наглядно показать весь научный путь юбиляра, представить не только книги, но и все статьи, им написанные.
Каждую статью я дополнила печатной карточкой с новым библиографическим описанием строго по ГОСТу, что позволило студентам-дипломникам и аспирантам правильно ввести их в свои списки использованной литературы. Таких выставок за три года было всего четыре: «Научные труды доктора биологических наук, профессора Виталия Александровича Ромашова», «Вклад воронежского ученого в развитие ветеринарии» (к юбилею доктора ветеринарных наук, профессора Бориса Тихоновича Артемова), «Научная и педагогическая деятельность Николая Михайловича Алтухова» и «Научные труды доктора биологических наук, профессора Бориса Михайловича Анохина». Подготовка и проведение обзоров по выставкам позволило мне подружиться не только с юбилярами, но и с их аспирантами и дипломниками. К счастью, у меня сохранились фотографии с этих выставок, поэтому так точны и названия, и воспоминания.
      Воронежский агроуниверситет имел собственную небольшую газету,
в которую я написала  в марте 1996 года заметку «Дар ученого». В ней рассказала о подаренных книгах в библиотеку агроуниверситета, ведь благородная традиция дарения личных собраний книг в университетские библиотеки издавна присуща русской интеллигенции. Доктор ветеринарных наук, профессор Пётр Макарович Торгун – страстный библиофил, в его личной библиотеке более пяти тысяч книг, в основном по ветеринарии и смежным наукам, есть редкие и ценные издания. Его домашняя библиотека не закрыта, ею пользуются коллеги, друзья, ученики, а часть библиотеки переселилась на кафедру и в аудитории. И 22 ценные книги профессор П.М.Торгун передал в дар научной библиотеке ВГАУ, причем некоторые из них являются библиографической редкостью. Вот об этом я и написала в своей заметке.

    
     Глава 4. Бунинский сквер

     Открытие памятника Ивану Бунину в Воронеже было назначено на 13 октября 1995 года, пятницу, в мой рабочий день. Дирекция библиотеки на меня удивленно потаращилась из-за столь неуважительной причины отлучки, но всё-таки отпустила. Мы с мамой договорились о встрече прямо в сквере возле нового памятника и не ожидали увидеть столь многосотенную толпу. Все дорожки сквера и свеже-устроенные газоны были запружены, но мама меня нашла. Речей мы не слушали, а ждали с нетерпеньем, когда снимут белое полотно с фигуры. И долго толпились, чтобы подойти поближе и рассмотреть творение московского скульптора Александра Бурганова, профессора Строгановки.
   Бронзовый Иван Бунин сидит на поваленном дереве с охотничьей собакой у колена «по-охотничьи щеголеват», как сказал когда-то сам Бунин о герое своего рассказа «Вера», как будто описал собственный памятник: «Горбоносый, с маленькой, откинутой назад головой, сухой, широкоплечий, он был высок и по-охотничьи щеголеват, в коричневой поддевке, перетянутой по тонкой талии ремнем с серебряным набором...»
Позднее Бунин назвал этот рассказ «Последнее свидание».
Первое свидание с памятником и удачное место, получившее название Бунинского сквера, так нам понравились, что мы с мамой частенько ходили к бронзовому Бунину, как на свидание. Бунина мы любили обе. На мой взгляд, Бунинский сквер - лучшее место в Воронеже, оно осталось моим любимым во всё предстоящее десятилетие жизни в этом городе.
    Благодаря факту своего рождения в съёмной квартире на втором этаже скромного воронежского дома 10 октября 1870 года и удачному памятнику, появившемся через сто двадцать пять лет, Иван Алексеевич Бунин связан с Воронежем. А его семья связана с Воронежем более прочно, ведь еще его дед Николай Дмитриевич Бунин недолго служил в Воронежской палате гражданского суда. Отец и мать Ивана прожили в Воронеже три года до его рождения, они учили в воронежской гимназии своих старших сыновей – Юлия и Евгения, а через два года после рождения Ивана семья переехала в уездный город Елец Орловской губернии.
     К счастью, в Воронеже сохранился дом, где родился Бунин. Последний раз я постояла возле его домика, когда приходила в июне 2009 года в редакцию воронежского журнала  «Подъём», находившуюся в соседнем особнячке.
    У меня было улыбчивое, легкое настроение под стать легкому ветерку и мягким солнечным лучам июньского позднего утра. Я попросила одиноко пробегающего юношу в джинсах сделать снимок на мой фотоаппарат у дверей бунинского дома, а потом зашла в соседний милый особнячок девятнадцатого века – в редакцию журнала «Подъём». Я написала цикл стихотворений о любимой Древней Греции, аккуратно распечатала их со всеми положенными интервалами и наивно понесла мои стихи в журнал.
    В редакции мне даже не предложили присесть, а худой старик – редактор отдела поэзии, не вставая с места, брезгливо взял мои листы прокуренными пальцами, мельком глянул, буркнул вопросительно «Древняя Греция?» и отложил их на край стола, сказав, что ответ будет через пару недель и не надо приходить сюда самой, можно позвонить. Он недовольно щурился на незнакомую пожилую тётку, возомнившую себя поэтом. Оставив мои изящные стихи, словно анализы мочи у брезгливой санитарки в поликлинике, я вышла из приятного особнячка на солнечную улицу и зашагала по длинному проспекту Революции, бывшей Большой Дворянской, а для меня - Бунинской улицей, переваривая недоброжелательный приём. Успокоил меня в зелёном сквере прямой, несгибаемый Иван Бунин, которому я пожаловалась:

Вот бы Дельвиг зашел в круглых очках, в джинсах несвежих
и длинные свитки своих прекрасных идиллий пред ними раскрыл.
Как бы смеялись они немощно-старческим смехом
над наивным пиитом, впервые пришедшим в журнал:
«Взрослый ребёнок, стыдись! Иль не знаешь седого сатира?»
И сердце смутилось, размеренность ритма утратив
от слов бессердечных и лживых. Себя им печатать!
Егора Исаева длинные вирши и прочих,
кто ленинским верен заветам, а греков, Элладу
и знать никогда не захочет. Зачем им античность?

  «Зачем ленинцам античность?»- согласился со мной Иван Алексеевич.
Мы с ним оказались правы. Когда я позвонила в редакцию, то, едва назвала свое имя Алина Дием, как услышала скороговорку: «Ваши стихи нам не подходят. Тема такая… нужны научные комментарии, подтверждение фактов… так что ваши стихи не подходят нашему журналу. Всего доброго.»
     Впрочем, это досадные мелочи, которые не имели для меня большого значения, ведь я уже знала, что пишу хорошие стихи. И Ивану Алексеевичу Бунину они нравятся.

     Глава 5. Выход в тупик

     Вернемся к середине девяностых годов. В то время я еще не догадывалась, что начались самые неприятные годы в моей жизни – серо-черная полоса. В стране, как снежный ком, нарастал дикий рынок. Хватали, тянули, воровали всё, что можно и нельзя. Маленькое и большое начальство пользовалось любой властью и возможностью, чтобы обогатиться лично. Куда подевались их совесть, честь и честность, да просто профессионализм? Каждый начальничек день и ночь думал только о том, как, почем и где продать, как достать деньги лично для себя любыми средствами и путями – праведными и неправедными, не гнушаясь обманом и воровством. Оправдывали себя тем, что «настало такое время». Время без контроля и морали. Спустили вожжи, и понеслось.
     Не исключение и Воронежский агроуниверситет. Каждый день – сногсшибательные новости. Вот ректор продал отличное учебное здание в самом центре города, взамен дешево и некачественно построил новый корпус   в чистом поле на окраине, а разница с нулями исчезла, растворилась в бухгалтерских бумагах, в которых любая проверка запутается, так искусно их ведет его друг – главный бухгалтер, у которого за несколько месяцев  построился приличный особняк.
    Вот распродали целый мехдвор – всякие-такие тракторы, косилки, машины, нужные для изучения студентам, будущим инженерам - механизаторам. А нужны ли механизмы, в самом деле? Что, комбайнов, косилок да тракторов  студенты у себя в сёлах не видали? Не лучше ли продать-списать за ненадобностью? Тем более, можно купить в Париже мини-печку да выпекать собственные батоны-багеты. Недаром же ректор пару-тройку раз смотался во Францию с личной переводчицей за такой блестящей и крайне необходимой для агроуниверситета покупкой. Все эти разговоры-суждения целыми днями обсуждались на кафедрах, слухи и сплетни блуждали по длинным коридорам вуза.
    Когда всё, что можно, продали, а страсть наживы только возросла, в дело пошли банковские махинации с бюджетной зарплатой сотрудников. Заработную плату не выдавали вовремя, а «крутили в банке». Банки легко и с удовольствием превратились в пособников воровства и беспредела мелких князьков-работодателей. Задержки заработной платы нагло спирали на Москву, на правительство, а сами переводили бюджетные средства в коммерческие банки и навар делили на своих, включая и банковских умельцев. Это и называлось «крутить деньги в банке», причем сроки невыплат зарплаты зависели от наглости ректоров и их главбухов.
    Сельскохозяйственный ректор Шевченко и главбух Алтухов превзошли всех. Дошли до того, что не только задерживали зарплату, но и перешли на частичную её выплату. Так, три месяца подряд мне оплачивали сначала 60 %, а затем 40 % заработной платы, ничего не объясняя и не обещая в будущем. Причем, чем меньше сошка, тем больше с неё урывали. И только тут, когда в карман залезли к каждому сотруднику, у людей проснулась активность и они обратились в суд. Судебное дело закрутилось.
    Ну, суд да дело у нас долгие, поэтому надо и мне быть активнее, искать выход. Я нашла два выхода. Первый – согласилась перейти на заведование библиографическим отделом в областную библиотеку, потому что её дирекция не решалась так явно обманывать сотрудников и крошечные библиотечные зарплаты оплачивала полностью и вовремя. Карточные каталоги областной библиотеки ужасали меня замызганной ветхостью и устаревшими рубриками, да и сама библиотека дышала шестидесятыми годами, когда было построено её здание на площади Ленина. У меня было ощущение, что время остановилось в этой библиотеке навсегда.
И все-таки по переводу с 8 января 1997 года я вошла в стоячую воду этого заведения.

    Второй выход – согласилась выйти замуж за Виктора Александровича Топоркова и с 26 апреля 1997 года официально стала его женой.
К сожалению, оба решения оказались выходом в тупик.
С Виктором Александровичем мы были знакомы довольно давно и в основном общались в качестве любителей оперы. В Воронеже есть академический оперный театр с хорошим репертуаром, есть хорошие музыкальные учебные заведения, поэтому мне очень хотелось бывать на оперных спектаклях.
У мамы после громкой музыки начинались мигрени, и она не могла из-за этого быть моей спутницей, а ни одну из соседок-ровесниц мне не удалось уговорить сходить в оперу. Они одинаково удивленно таращились на меня, одинаково мотали головами и приводили одинаковые аргументы – им неинтересно, хотя ни разу в своей жизни в опере не были, ведь есть дела поважнее – семья, дача, деревня, деньги и т.д., а мне-то, безмужней и бездетной, разумеется, делать нечего, вот и маюсь оперной дурью.  Мы с мамой ехидно прозвали соседок кадушками – за их одинаково малый рост с объемистыми животиками и короткими ножками и за эту несдвигаемость. Одним словом, воронежские кадушки отказались ходить со мной в оперу, а одной поздним вечером возвращаться на нашу опасную окраину мне было страшно.

     Вот Виктор Александрович меня и выручал – провожал после оперных спектаклей до самого дома и по дороге даже выслушивал моё мнение без споров, а любезно соглашаясь со всем, что я наплету. Однажды речь зашла об итальянской опере, и Виктор Александрович сказал, что, если я выйду за него замуж, то мы послушаем оперу в Милане в Ла Скала. Я попыталась обратить в шутку его слова, но встретилась с умоляющим взглядом тускло-старческих глаз. Виктор Александрович считал себя одиноким, хотя был окружен семьями трех взрослых дочерей. Мне он сказал, что ему шестьдесят три года и ему хочется иметь верную жену до самой кончины. А поездка в Италию слишком дорогостояща, чтобы ехать со знакомой, а не с женой. К тому же нас неоднократно видели в театре вместе, и мэр Воронежа Цапин заинтересовался, с кем рядом его сотрудник и давний друг, а представлять меня как знакомую Виктору Александровичу стыдно в его-то возрасте, и так уже разговоры пошли среди сослуживцев. И, если я откажусь, то не только в Ла Скала не попаду, но и в воронежскую оперу он больше со мной не пойдет.
      Виктор Александрович действительно работал главным специалистом в администрации города, и я давно заметила, как он тщеславен, что, впрочем, характерно для чиновников со стажем. Его возраст меня пугал, он был старше не только меня на двадцать четыре года, но и моей мамы на три года.
Правда, выглядел намного моложе своего возраста, тщательно следил за собой и своим здоровьем. Его первая жена умерла от рака. По образованию Виктор Александрович был агроном и неоднократно хвастал дачными урожаями, зазывая меня на дачу.
      Проблемы с проживанием на окраине и плохим транспортом меня угнетали. Поездка в центр на работу занимала более часа в переполненном транспорте, затем рабочий день на ногах и обессиленное возвращение домой – вот и всё моё существование. Я обещала подумать.   
       Мама была категорически против, потому что уже познакомилась с Виктором Александровичем, поговорила с ним и сделала вывод, что он неумный, чванливый и лживый человек. Единственное мне оправдательное объяснение, что он внешне похож на моего дедушку, поэтому я и клюнула на него. «Но ведь это только внешнее сходство, а ему далеко до нашего благородного деда,- убеждала меня мама. - Ему рабская сила на даче нужна, а не ты с оперой». - В этом я с мамой соглашалась, потому что своими глазами видела густые крапивные заросли под старыми больными яблонями у хвастливого агронома на даче. Что-то его дружная семья не помогала бороться с многолетними крапивными кореньями, а была занята собственными участками. Мама была права, я с ней соглашалась и тянула время с решительным ответом в надежде на еще один театральный сезон.

     Одним из театральных потрясений стала для меня премьера оперы А.П.Бородина «Князь Игорь» в Воронеже. Постановка получилась отличная, яркая, с великолепным мощным хоровым исполнением, с впечатляющими женскими ариями Кончаковны и Ярославны, с незабываемым балетным составом театра, художественным руководителем которого была Набиля Валитова.
В Воронеже есть хорошее хореографическое училище, поэтому балеты в театре особенно хороши. Но мы с Виктором Александровичем предпочитали оперу. С удовольствием слушали «Царскую невесту» Н.А.Римского-Корсакова, «Травиату» Дж. Верди, «Евгения Онегина» П.И.Чайковского.
    И вот, когда я вынужденно пришла к неправильному решению с работой, так же решилась и на брак. Летнее проживание на близкой к городу даче мужа не освободило меня от городского транспорта, потому что к тому времени Виктор Александрович продал свою машину из-за нелюбви к вождению, и мы добирались до центра опять в переполненном до отказа автобусе. Вечера и выходные были посвящены прополке и поливке огорода, выслушиванию семейных историй.
     Мне было жаль маму, оставшуюся в одиночестве на окраине, и я предложила найти вариант обмена маминой квартиры на двухкомнатную в центре. Такое было возможно, но требовалась доплата. Виктор Александрович согласился на доплату, пообещал нам помочь, и мы начали поиск вариантов. Нашли подходящий  – двушка на пятом без балкона, но зато в самом центре у детского сквера на улице Чайковского, требовалась доплата в пять тысяч долларов и срочно, время на раздумье – неделя.
Через неделю Виктор Александрович отказал нам и объяснил, что мы с мамой не стоим таких больших денег. Мама засмеялась и сказала, что это он не стоит нас. А я, по своему обыкновению, слов его не забыла и не простила. Нет так нет, никто не умер, - повторяла я свою присказку, но в душе знала, что наш брак-дружба дал трещину. Со временем всё очевиднее оказались как скаредность и недальновидность мужа, так и мое нежелание прощать их.
    И всё-таки ради справедливости надо сказать, что муж страстно любил меня. Его нежная, постоянно сдерживаемая страсть иногда обжигала, вызывая во мне печальную любовь к нему. Огромная разница в двадцать четыре года с каждым прожитым вместе годом разрасталась в непреодолимую физиологическую пропасть. И тем сильнее, страстнее и глубже становилась его любовь ко мне.


      Глава 6. Коробочки и террористки

      Жизнь в Воронеже ощущалась тревожнее с каждым днем. В Чечне шла война. Мстительные чеченки избрали наш город для террористических актов.
Однажды утром я уезжала от мамы на работу, а через десять минут на этой остановке прозвучал взрыв, убита молодая женщина и несколько человек ранены. Что мы пережили, трудно описать.
      Сентябрьским вечером я приехала с дачи к маме и принимала душ, в этот момент кто-то затарабанил в дверь квартиры, раздались звонки и грохот бегущих в подъезде людей, тревожные сильные голоса: «Выходите немедленно, эвакуация дома!» Я завернула в полотенце мокрую голову, набросила халатик, помогла маме собрать документы в пакет и кое-как одеться под грохот и беготню в подъезде, громкие тревожные голоса. Мы вышли в сапожках на босу ногу, в плащах, я с замотанной в полотенце головой, прижимая пакет с документами и ведя под руку трясущуюся маму.
В нескольких шагах от подъезда нас встретила толпа галдящих соседей и бегающих солдат и милиционеров. Дом окружали, а нас теснили в сосновую рощу метрах в двадцати от двора. Наш дом имел местное прозвище - «трамвай», потому что состоял из трех вплотную примыкающих друг к другу девятиэтажек - №273, 275 и 277 по улице 45-й стрелковой дивизии возле гормолзавода, то есть на самой западной окраине Воронежа. Чтобы его окружить, эвакуировать всех жителей и проверить на заложенную бомбу, о которой сообщили по телефону в милицию, потребовалось бы много времени позднего сентябрьского вечера. Вот почему к дому была срочно брошена ближайшая войсковая часть и вся районная милиция. Эвакуация прошла быстро и организованно, солдаты и милиционеры без устали носились по лестничным площадкам, выкрикивая «соберите документы, ценные вещи, оставьте свет включенным, не закрывайте двери квартир». Жители быстро подчинились и выполнили все условия.
     Мы стояли в роще, наблюдая, как солдаты и милиция с собаками обходят лестничные площадки, спускаются в подвал, бегут на чердак каждого подъезда, а подъездов-то двенадцать. Дом длинной линией светился в темноте окошками, все тревожно переговаривались, перезванивались и понимали, что скорее всего дело затянется надолго, если не на всю ночь. Вскоре к трассе стали подъезжать пустые городские автобусы - это подключились и позаботились городские власти, прибывшие к нам на место происшествия. Милиционеры предложили жителям занять в них места, чтобы провести время до утра в автобусах, а не стоя в роще. Чувствовалось всеобщее напряжение, потому что пока ничего не нашли, но поиски продолжались – угроза взрыва оставалась. Мы с мамой и соседями сидели в автобусе до часа ночи. Потом удалось поймать такси, которые стали подъезжать, чтобы вывезти желающих. Мы уехали на дачу и в третьем часу добрались. Даже почувствовав себя в безопасности, всё еще дрожали, рассказывая о происшедшем, и до утра уже все вместе не спали.
   Утром мы с мужем уехали на работу, а мама осталась на даче. Виктор Александрович узнал у себя в мэрии подробности и перезвонил мне: бомбу не нашли, но длинный дом-«трамвай» оставили под наблюдением, реальная угроза всё еще есть, слишком объект для теракта подходящий.
    Мама осталась на даче на неделю, и всю неделю Виктор Александрович повторял свою шутку, что только благодаря чеченским террористам удалось заманить тёщу на огород. Ну, нет худа без добра – дома на окраинах стали приводить в порядок: жэки наглухо забивали подвалы и чердаки, обошли все подъезды. Жители стали собирать деньги на устройство прочных металлических дверей с кодовыми замками, и началась их установка.
     А пока наши активные жители, пережившие эвакуацию, организовали вечернее и ночное дежурство у подъездов, чтобы не пропустить чужих в свой дом. Я уехала с дачи, стала жить с мамой и ходила на ночные дежурства по графику. Виктор Александрович один раз приехал на проверку и убедился: мы с ним вместе постояли на посту у ночного костерка с дежурными соседями из остальных подъездов, зорко наблюдая, чтобы кто-нибудь чужой не прошмыгнул в наши пенаты. Мы уже со многими соседями познакомились за те ночные дежурства, пока не поставили металлические двери и пока не угасла опасность.
     Следствие по звонку о бомбе продолжалось несколько месяцев. Телефонные террористы были пойманы. Ими оказались воронежские молодчики из соседних дворов, это они стояли вместе с нами в сосновой роще и ухмылялись, видя, как тряслись жители и бегали солдаты с милицией. Нам, жителям, разослали письма с предложением вменить пойманным телефонным террористам материальный и моральный ущерб от их преступных действий. Нам с мамой было не до хождений по судам, обе болели – у мамы обострились головные боли, стали дрожать руки, а я тяжело переболела бронхитом после ночи с мокрой головой в полотенце.
     Шло следствие и по взрыву на остановке. Вот тут действительно были уличены и арестованы молодые чеченки-террористки.

     Через несколько месяцев в один из весенних дней по нашей областной библиотеке прозвучала тревога: нам сообщили, что начинается эвакуация читателей и сотрудников. И хотя я видела, как быстро по этажам и залам разошлись военнослужащие и даже в нашем зале каталогов появилась служебная собака, чтобы обнюхать шкафы, паники и большой тревоги у меня не возникло. Что-то показалось мне учебным, а не действительным. И, хотя я никому ничего не сказала, а тщательно выполняла все распоряжения, проверив все подвластные мне помещения и отправив читателей и сотрудников, сама спокойно вышла вместе с дирекцией самой последней и убежденной, что тревога окажется ложной, а не действительной. Так и оказалось. Но чеченская война продолжалась, и всё было возможно. И люди по-разному реагировали на опасность. Были сотрудники, первыми рванувшими из библиотеки, не дожидаясь вывода из нее читателей. Они потом оправдывались своими детьми. А мне-то, бездетной, своей жизни, конечно, не жалко. Возможно, и так. Просто я уже поняла, что панике не поддаюсь.
     А бездетностью меня кололи беспощадно, много раз и не жалея. Еще в первые дни моего пребывания в областной библиотеке я случайно услышала разговор обо мне. Кто-то громко возмущался: «Тут люди не знают, чем детей накормить, а она пришла, провоняла весь отдел своими французскими духами, да на эти деньги можно месяц прожить...» Другой голос: «Ей-то что, бездетной, что твои дети голодают. Пришла на чужое место и командует, как у себя в особняке». Ну, про особняк и чужое место – это бабские сплетни, а про бездетность и французские духи – это правда.
     Я, как ни стараюсь скромно себя вести и выглядеть, не могу отказать себе в удовольствии иметь дорогие французские духи. Это моя слабость. За мной всегда въётся шлейф изысканных духов. И совесть меня не мучила. Дорогие и тонкие духи – обычная женская слабость, не более. Духи ведь не для кого-нибудь, а для меня лично, потому что их запах меня успокаивает.
      А спокойствие мне требовалось ежедневно, потому что рабочая обстановка меня не устраивала. Всё, что было в моей компетенции заведующей отделом, я потихоньку налаживала. Но не всё в зале каталогов зависело от меня, потому что карточные каталоги вел другой отдел, отдел каталогизации, а убедить их заведующую поменять устаревшие рубрики на современные оказалось невозможно. Я опять столкнулась с гоголевской Коробочкой воронежского разлива. Те же бессмысленные светлые глазки и беспросветная тупая убежденность, что ведь печатных таблиц, изданных в Москве, не поступало, так зачем же спешить. Редактировать рубрики, отражать в алфавитно-предметном указателе новые термины оказалось непосильной задачей для библиотечных каталогизаторов. Замызганные ящики их вполне устраивали, ведь не они встречались с недоумевающими читателями, а мы – сотрудники библиографии, ежедневно дежурящие в зале каталогов и пытающиеся помочь читателям найти нужную информацию.
     Улучшить ситуацию не помогло и обращение к дирекции. Реакция была странной: на еженедельном понедельничном совещании заведующих отделами директриса большую часть времени стала посвящать рассуждениям о библиотечных традициях, о заслугах старых библиотекарей и их нелегком многолетнем труде, который не уважают некоторые новоявленные, понятия не имеющие о многолетних заслугах коллег и незыблемых традициях славной библиотеки. Адресат директорской велеречивости прямо не назывался, но все понимали, что это обо мне и со своим уставом в чужой монастырь мне нечего соваться. Удушье охватывало меня не раз в этой атмосфере, ну, и как тут без французских духов обойтись?!
      Парировала я незаслуженные обвинения от дирекции в своем стиле – внешне спокойно и убедительно-наглядно: написала заметку о ветеране-библиографе Нелли Анатольевне Смоленской, сидевшей напротив моего стола ежедневно. Заметку отнесла в редакцию газеты «Берег», тогда она располагалась на левом берегу, и её быстро опубликовали 21 февраля 1997 года под названием «Четверть века неустанного поиска». Я писала, что Н.А.Смоленская прослужила в областной библиотеке 30 лет, четверть века – главным библиографом, её знания универсальны, как у всякого опытного библиографа. Но когда блестящая эрудиция сочетается с мягкостью и тактом, то получается тот великолепный сплав истинной интеллигентности, который отличает настоящих библиотекарей и библиографов. Именно такие скромные, тонкие, тихоголосые женщины создают определенную ауру в библиотеке, они не работают, а служат. Как в храме. Как в театре.
     Отклик дирекции был ожидаемо отрицательный. Первое, что мне высказали в кабинете директора: что за самодеятельность? Как я осмелилась понести собственную заметку, не согласовав с дирекцией её содержание?! К тому же есть ученый секретарь, по образованию – журналист, так ей и писать, а не каждому вновь пришедшему филологу изливаться. Кроме того, в библиотеке, кроме ваших любимых библиографов, есть и другие достойные ветераны. На моё недоумение, что же ученый секретарь-журналист за многие годы о них не написал, дирекция недовольно ответствовала, что дел у неё хватает и без газетных публикаций.
    Зато библиотечные ветераны неожиданно поддержали меня. В благодарность за наши дружеские беседы с ними к майскому Дню библиотекарей я написала новую заметку и с невинной улыбкой отнесла её в дирекцию и ученому секретарю на согласование. Вот тут зажегся зелёный свет, и заметка «Из когорты профессионалов» была опубликована в областной газете «Коммуна» 27 мая 1997 года.
Стоит ли говорить, какой живой отклик она имела у коллег.
Директорские намеки на иногородних, не уважающих традиций и ветеранов, на время стихли.


     Глава 7.  Библиотечные страданья

     В самом конце девяностых в Воронеже стали открываться один за одним новые учебные заведения: колледжи и вузы росли, как грибы, порой не имея хорошей материальной базы, включая учебную библиотеку. Студенты бросились в поисках учебной литературы в областную библиотеку. Резко возросло количество читателей в зале каталогов, так же лавиной на нас, дежурных библиографов, хлынули запросы. Пара-тройка рассохшихся и переполненных ящиков с карточками по экономике передавалась читателями из рук в руки, они буквально рвали их, перехватывая и выстраиваясь в очередь к заветному ящичку. Постоянный дежурный библиограф Яков Осипович Демидов регулировал ребячьи схватки, умело и ласково направляя  к картотеке статей, чтобы хоть как-то утолить их информационный голод. Но если требовались только шифры для учебников, то тут мы не могли быстро помочь не по своей вине.
     В зале каталогов стоял всего один компьютер с электронным каталогом, в котором второй дежурный библиограф искал новые поступления по запросам читателей. К сожалению, предоставить свободный доступ к электронному каталогу мы не могли, потому что сами справлялись с поиском профессиональнее - и точнее, и быстрее читателей, и всё равно за спиной стоял читательский хвост до середины зала. Насущная потребность в увеличении компьютеров была очевидной всем, кроме директрисы, ни разу не поднявшейся в зал каталогов. На мои просьбы об увеличении машин, она раздраженно махала рукой: «Работайте лучше!»
Причин её поведения было несколько: возросшее количество читателей ей и так было хорошо известно, так как запись в библиотеку сделали платной и она то и дело лично пересчитывала и контролировала прибыль, а уж какие там проблемы у библиографов в зале каталогов, так пусть их заведующая и побегает, благо что худая-быстроногая, а тут у самой здоровья нет из-за избыточного веса. К тому же истинным призванием нашей директрисы была не столько административная, сколько хозяйственная деятельность. Ей бы и сосредоточиться на ней в качестве завхоза, и цены бы не было такой рачительной хозяйке, но, к сожалению, амбиции вынесли её на директорство с его полномочиями. Вот тут-то и пошел перекос в сторону личной выгоды в духе девяностых годов.
     Все усилия дирекции были направлены на создание и работу коммерческого отдела библиотеки, благо что новое законодательство это позволяло. В библиотеке под этот отдел было отведено хорошее помещение на первом этаже, прилично отремонтировано и снабжено новейшей техникой с доступом в интернет. Информационные услуги сделали платными. В отделе работали молодые сотрудницы, включая двух директорских дочек. Оплата их труда была выше библиотечных ставок. Да и ладно бы, но…
Но самые сложные тематические справки они направляли в наш бесплатный отдел библиографии, и нам приходилось искать и диктовать информацию, потому что у нас при единственном старом компьютере даже простейшего принтера не было. Противоречия нарастали. Наконец нам дали новый компьютер с принтером, и мы смогли распечатывать найденную библиографами информацию в виде списка литературы с нужными библиотечными шифрами. Мы тут же наделали десятки распечаток-файлов по часто запрашиваемым темам и вопросам, этим разгрузили зал каталогов.  К тому же мы бесплатно предоставляли информацию, за которую читателям приходилось платить в коммерческом информационном центре, то есть наш отдел стал конкурировать -  и не в пользу центра.
     Опишу такой случай, чему сама свидетель. Я дежурила у электронного каталога и на запрос читательницы выполнила тематический список в 39 найденных источников. Читательница тепло поблагодарила, глянув на мой бейджик, и довольная ушла. Через некоторе время меня пригласили в дирекцию и задали вопрос: как я искала литературу по такой-то теме. Я объяснила. Оказалось, читательница сначала обратилась с этой темой в информационный центр, где ей предоставили платную информацию. Но не полную, а всего в количестве 13 источников. Больше не нашли. А мы ей указали бесплатно 39 книг, причем наиболее точных по теме и в два раза быстрее. Ну, что тут скажешь на обвинительный тон директрисы. Я начала объяснение со слов о квалификации библиографов, и, пользуясь случаем, стала убеждать дирекцию платить нашим молодым рядовым библиографам не менее девятого разряда, а не держать их годами на 7-8 разряде, потому что их квалификация значительно выше рядовых библиотекарей, а тем более новеньких девочек из информцентра, но меня долго слушать не стали и опять, раздраженно взмахнув рукой, отпустили восвояси.
     Вскоре меня пригласили в дирекцию и предложили нашему отделу перейти к платным тематическим справкам. На мое возражение о праве читателя на бесплатное библиографическое обслуживание последовал ответ: «Время такое...» Ну, пришлось подчиниться. Но тут опять начались сложности: наш отдел библиографии и зал каталогов находится на третьем этаже возле больших читальных залов, а касса за платные услуги – на первом этаже, и читателям приходилось спускаться на первый этаж, чтоб оплатить, потом подниматься к нам с чеком на третий этаж за списком литературы. Не всем это нравилось. Кассовый аппарат в нашем отделе библиографии дирекция не захотела ставить, ведь тогда пришлось бы дополнительно доплачивать к нашей зарплате часть прибыли за платные услуги, а и так нахлебников на прибыль хватало. Коммерческий отдел увеличивался на глазах, а хотя бы одну дополнительную ставку библиографа в наш отдел упорно не давали годами. Дирекция предполагала просто улучшить качество платных информационных услуг за наш счет, тем самым прикрывая библиографическую беспомощность дочкиных подружек. Информационный центр был рад отказаться от библиографического обслуживания и всё более переходил на выполнение ксерокопий и оформительских работ по студенческим дипломам, платному набору текста. Почему нет, ведь и быстро, и прибыльно, и головки не заняты умственными усилиями.
      А мы всё распечатывали и распечатывали списки новейшей литературы, включая и собственную электронную базу статей из периодики, которую начали вести по наиболее популярным темам, и всё пухли папки со списками, и всё быстрее и качественнее мы выполняли свою библиографическую работу. Без доплат и премий. На стареньких компьютерах и принтерах. Новые нам не давали, а спускали в наш отдел уже хорошо послужившую технику из любимого отдела комплектования или дирекции.
     И тут нам помогла Москва. Правительство решило создать информационные правовые центры по всей стране. Такой центр предложили открыть в нашем отделе. Как я обрадовалась! Ведь это означает отличное снабжение новейшими компьютерами и качественными принтерами, выход в интернет! И независимо от капризов дирекции нам обязаны их поставить!
Спасибо, Москва!
   Мы активно решали проблему с помещением и с радостью сдвигали стеллажи, перемещали тысячи книг, чтобы освободить комнату под правовой центр. После ремонта туда поставили три новейших компьютера и хороший принтер, а мы начали освоение правовых баз данных и выполнение библиографических справок по ним. Кроме многочисленных будущих юристов, к нам потянулись читатели пожилого возраста, прослышав о бесплатных консультациях юриста-профессионала, дежурившего в нашем правовом центре. Наша работа приобрела дополнительный смысл и гуманную окраску. Атмосфера в нашем отделе складывалась с каждым годом более дружественная.
               

      Глава 8.  Котловановцы

      Жлобы и жлобихи – так называют воронежцев. В последние годы, во времена несуразных памятничков и ошибок градостроительства, наивный памятник – стул для лечения жлобства - появился на улице в Воронеже.
Жужжащее слово жлоб мне никогда не нравилось, хотя оно сочно, грубо передает суть. А суть-то есть! Жлоб – это особый тип людей, для которого характерна непомерная скупость себе в ущерб, недальновидность, гребет под себя бездумно, жадно, вот вроде бы разбогател, а глянь – всё и потерял, начинай сначала копить, потому что уроков и опыта жлоб не признает, ни свои и ни чужие ошибки его ничему не учат, он сам всё на свете знает и авторитетов нет для жлоба, ведь он – самый умный. Недаром потомок хазар.
       И все-таки я буду избегать неприятное мне слово, а заменю-ка его на слово «котловановцы», то есть те воронежские жлобы, что жили в советские и постсоветские времена. А дореволюционные воронежцы пусть воронежцами и пребывают. К ним у меня претензий нет. Котловановцев же я видела воочию и хорошо изучила этот тип.
Почему котловановцы? От слова котлован. Так называется роман Андрея Платонова - «Котлован». Андрей Платонов – воронежский уроженец. Описал в романе бравое строительство котлована в стиле бодрого марша тридцатых годов. Зачем был нужен котлован, вопросов не задавали –  «время такое». Рой-строй, не рассуждай! Нам, избранным котловановцам, лучше знать, а ты рой давай!
     Так вот, наша дирекция – типичные котловановцы, хазарки воронежской расцветки. И, хотя дирекция представлялась мне в виде трехголового чудовища, тупого, упёртого и безжалостного, все-таки эти три головы носили собственные имена, поэтому мне придется их назвать:  Савельева, Нененкова и Шметкова. Имен-отчеств не удержала моя память.
Но в дальнейшем рассказе я буду обращаться и к незабвенным гоголевским образам. От библиотечных дам просто приятных известия о моих неприятностях поступали к дамам приятным во всех отношениях. О, сколько приятных минут, а то и часов, доставляли мои неприятности упомянутым дамам! Библиотечными Коробочками наших дам приятных во всех отношениях не назовешь по той простой причине, что они делали неприятности другим не в силу одной тупости, а сознательно, вполне отдавая себе отчет в своих преднамеренных кознях.
    Так случилось с одной командировкой – единственной зарубежной в истории этой библиотеки на то время  - в Германию. Из Москвы, из министерства культуры поступило задание ответить на объемную и сложную анкету о развитии информационного обслуживания читателей с предоставлением собственных предполагаемых планов и возможностей, причем ответы и планы должны быть развернутыми, творческими. Задание передали мне. Директор в это время благополучно ушла в отпуск.  Заместительница директора отправила ответы с моим именем как автора, указав необходимые данные обо мне, заведующей библиографическим отделом. Через несколько дней пришло официальное письмо, что ответы и планы-предложения оказались интересными и значительными, поэтому меня включили в состав группы библиотекарей из России, едущих в библиотеки Германии для ознакомления с их опытом в деле информационного обслуживания. Мне позвонила московский координатор поездки с уточнением паспортных данных загранпаспорта и сообщила, что поездка будет в Мюнхен.
     И тут вернулась из отпуска директор Савельева, сразу вставшая на дыбы и мгновенно решившая, что я никуда не поеду, много чести. А как отказать министерству? Да очень просто: позвонила, сообщила, что я заболела и поэтому поехать в командировку отказалась. К тому же Савельева на этом не успокоилась, а сообразила, как лично ей выгоднее использовать такую возможность. В информационном центре работала девушка, окончившая университет по английской филологии и взявшаяся бескорыстно обучать директорскую дочку английскому языку. Младшая незамужняя директорская дочка искала заграничного мужа, желательно богатого американца, и эти занятия английским ей были крайне необходимы, ведь она-то английской филологии не обучалась. А тут зарубежная командировка подвернулась кстати: она и будет платой за дочкино обучение английскому, - решила наша директор – дама, приятная во всех отношениях.
Оставалось решить этот вопрос со мной как можно более хитро, чтобы я ни о чем не догадалась вовремя. Она вызвала меня и сообщила елейным голосом, что в Мюнхен поедет библиотечный специалист, свободно владеющий английским, потому что для поездки в Германию – это необходимое условие  и требование министерства культуры. Всё подавалось мне как факт. И девица, не более года проработавшая в библиотеке, благополучно улетела в Мюнхен.
     Да всё бы ладно, если бы девица действительно была заинтересована работой в библиотеке и в дальнейшем стала развивать информационное обслуживание наших читателей. Я её абсолютно не знала. Её уровень проявился только в момент её отчета о командировке на совещании в дирекции перед заведующими отделами. Она восторженно рассказала, как тепло их приняли немецкие коллеги, как показывали не только прекрасные читальные залы, но и «водили вглубь», как выразилась командировочная.
Мы поняли из этого, что показывали все специализированные отделы библиотеки, знакомили со структурой библиотек и функциями отделов. Восторженный голос лепетал о таких необыкновенных окнах и стеллажах, что просто сказка. Особый восторг у девицы вызвали библиотечные растения, с таким вкусом украшавшие немецкие библиотеки. А также бесплатные ксероксы – новенькие и совершенно бесплатно и самостоятельно предоставленные счастливым посетителям немецких библиотек: сам свободно подходишь и сам бесплатно делаешь ксерокопию, представляете!? Рассказа об информационном обслуживании читателей мы не услышали, даже по наводящим вопросам заведующих.
К тому же ничего не подозревающая девица на вопрос, на каком языке общались, недоуменно воскликнула, что на русском, разумеется, ведь всё было организовано безупречно: и переводчики, и экскурсоводы, и всякая обслуга – никаких проблем.
    И вот тут только, после этого «отчета о командировке», я задумалась и поняла, что дело не чисто. Хорошо, что у меня остался телефон координатора. Я позвонила по нему в Москву. Мне хотелось узнать, правда ли, что необходимым условием поездки было свободное владение английским. Любезный голос сразу задал мне вопрос, как я себя чувствую, выздоровела? И сожаление, что из-за моей болезни мне не удалось поехать с ними в Мюнхен. Я удивленно ответила, что, к счастью, все лето не болела,  и сожалею, что мне не удалось съездить, еще больше приятной собеседницы. Да как же, в свою очередь недоумевала она, нам звонила ваша директор и лично сказала, что вы отказались от командировки, потому что тяжело заболели.
Вот так и раскрылась очередная каверза против меня. А вышеупомянутая девица вскоре уволилась из библиотеки, выполнив свою функцию. Дочка нашей директрисы съездила в США по приглашению предполагаемого жениха, но вернулась ни с чем – не понравился. Она продолжила поиски жениха в Европе, нашла итальянца на Сардинии, вышла за него благополучно замуж, так что все хорошо кончилось для всех, не правда ли?

      Глава 9. Личные страдания и Хреновской конезавод

      И всё-таки личные страданья меня задевали больше, чем рабочие неприятности в библиотеке. В августе 1998 года случился так называемый черный вторник, когда рухнул финансовый рынок России и многие потеряли свои сбережения.
Банки сгорели, как спички. Виктор Александрович потерял всё, что имел, по его словам. Но сколько и где, я никогда не узнала ни до, ни после. Муж никогда не говорил мне о своих финансах. Ходил черный, раздраженный, с такой кислой миной, что никакие мои уговоры не помогали. В ответ он говорил, что потерял не только деньги, но и смысл жизни. Когда я говорила, что смысл жизни не надо сводить к деньгам, он вскипал и раздраженно возражал, что я рассуждаю, как нищая, потому что денег у меня никогда не было и я не знаю их ценности. Мрачнел с каждым днем, а в октябре мне сказал, что раз жизнь для него кончена, то и бояться смерти нечего, поэтому он решился на тяжелую операцию. У него была большая простата, уже давно требовалась операция, но он тянул и откладывал, боялся потерять жизнь. А теперь ему всё равно, поэтому пусть будет как будет.
     В конце октября 1998 года неожиданно ударил тридцатиградусный мороз.
Снега в Воронеже не появилось, пыль заледенела, всё помертвело. В эти же дни мужу была сделана операция – удалена простата. Со дня операции и все последующие две недели я практически безотлучно находилась в его палате.
Эта операция опасна не только сама по себе, но особенно труден послеоперационный уход в течение первых десяти дней, когда больной привязан к трубке и капельница становится регулятором последующего здоровья и даже жизни. Вот почему так важен уход медсестер в это время, и им платили. Заплатили, разумеется, и за уход Виктора Александровича.
     После операции Виктора Александровича привезли в палату в сознании, с капельницей и на моих глазах уложили в постель. Его синие губы почти беззвучно шептали: «Я умираю, не уходи, не уходи...». Разумеется, я осталась. Не раз подходила медсестра, регулировала капельницу, наполняла  физраствором из банки. К вечеру пришла другая медсестра и сразу спросила меня, останусь ли я на ночь. Я ответила, что если можно, то останусь. Медсестра обрадовалась и откровенно сказала, что не только можно, но и нужно. Она объяснила мне, что у Виктора Александровича была настолько широкая простата, что задета большая поверхность, кровит сильно и необходимо как можно более сильной струей смывать безостановочно, иначе… ну, от этого зависит здоровье в будущем. А следить за капельницей – дело простое и крайне важное, с ним родственники справляются, если пожелают. Муж умоляюще смотрел на меня старческими мутными глазками и держал мою руку слабыми пальцами, синие губы и синие кончики его ногтей внушали мне жуткую тревогу. Я не сомкнула глаз всю ночь, сидя на стуле под капельницей и подливая физраствор. Спать я не хотела даже под утро, таково было психическое напряжение. У меня это случается в поездах: спит весь вагон, а я одна не сплю – не хочется. Ни в одном глазу. Главное, что бессонница меня не раздражает, она какая-то сухая, то есть сухие зоркие глаза, активно работает мозг, никакого дискомфорта я не испытываю.
      Так случилось и в больнице. Бессонная ночь, потом обычный день в больничной палате с моей задачей – следить за струйкой капельницы и успокаивать мужа. И к вечеру я не чувствовала особой усталости и по собственной инициативе осталась еще на одну ночь.
В эту вторую ночь не хватило трехлитровых банок с физраствором, поэтому я пошла на поиски и разговорилась с дежурной медсестрой. Она сказала, что я оставляю сильную струйку в капельнице, поэтому расход физраствора большой. С одной стороны, это очень хорошо для больного, ведь чем больше промывается поверхность раны, тем лучше. С другой стороны, часто подливать никто из медперсонала не станет, поэтому на ночь они делают струю поменьше, хотя это и чревато...И хорошо, что у Виктора Александровича такая заботливая дочка, как я. Не бросила старика.
Поправлять медсестру, что я - не дочь, а просто жена, я не стала.
Дочь Люда пришла утром, принесла еду домашнего приготовления и сменила меня на посту у капельницы. Я посвятила её в важность величины струйки физраствора и уехала домой принять душ и выспаться, пообещав вернуться вечером для ночного дежурства. Мне даже каталку в палату поставили – полежать хотя бы, раз я не сплю.
    Так и прошло десять дней и ночей. Иногда взрослые дочери Люда и Галя не могли оставаться на день у постели отца, тогда я оставалась на сутки, но ни на один час мы не оставляли Виктора Александровича без нашего присмотра. Через десять дней сняли капельницу, и муж стал понемногу вставать и пытался ходить. Ночные дежурства больше не требовались, зато еще три-четыре дня были чрезвычайно тяжелы – мы помогали больному ходить, поддерживали его физически. Кроме того, успокоительные уколы отменили, поэтому всё раздражение больного выливалось на нас. Требовалась психологическая поддержка, уговоры.

     В Воронеже стояли жуткие тридцатиградусные морозы. Я моталась между больницей и домом на маршрутках-холодных пазиках, но пока не болела, собрала всю волю в кулак, и мой организм мне помогал. После выписки мы с мужем переехали к маме. Он был слишком слаб, чтобы оставаться в своей холодной сталинке у цирка, где центральное отопление еле давали и комнатная температура в морозы достигала не более 15 градусов, требовались электрические обогреватели дополнительно.
А у нас в маленькой квартирке на окраине всегда горячие батареи и меньше двадцати градусов не бывает – комфорт и уход ему обеспечен,- решил муж. Я не возражала. Сжалилась над болящим стариком и мама, хотя ей пришлось спать на раскладушке в кухне.
     С ноября 1998 по апрель 1999 года мы ютились в нашей однушке. Зима для нас с мамой прошла ужасно в тяжелом присутствии выздоравливающего. Виктору Александровичу дали долгий больничный и, боясь морозной зимы, он всё время проводил в квартирке. Его длинные, подробные воспоминания маме пришлось выслушивать целыми днями. К сожалению, речь Викуши, как я звала мужа, не отличалась своеобразием, а представляла из себя такую унылую канцелярщину, что даже занимательные  события в его пересказе становились удручающе скучными. Бедная моя мама к вечеру, когда я возвращалась с работы, на мой традиционный вопрос: «Ну, как вы тут?» только закатывала глаза и удрученно качала головой, а ничего вокруг не замечающий, кроме себя, муж радостно докладывал, что день прошел удачно и «обсудили много вопросов».
     Мама мне шептала при случае: «У него нет чувства юмора, отсутствует абсолютно. Он даже не понимает его, не реагирует. Уж не говоря, чтоб самому пошутить. Это патология какая-то...» . Мама была убеждена, что юмор, играющий такую важную роль в нашей с ней жизни, так спасающий нас в трудных ситуациях, понимают все люди без исключения, а тут как раз мой старый муж – исключение. Мы с мамой всегда были смешливы, ироничны, могли подкалывать необидно. Еще с ясиноватских времен, выписывая многие годы «Литературную газету», начинали читать её с последней страницы – юморной.
     Чтобы избавить маму от суконного языка старого зятя и его заунывных рассуждений о потерянном смысле жизни, я подсунула Викуше небольшую повесть Андрея Платонова «Котлован» со словами, что, вот, мол, воронежский писатель как раз о смысле жизни в ней и писал. Эту повесть мы с мамой прочитали в прошлом году и стали иногда даже перебрасываться  платоновскими словечками. Так, мама заботливо спрашивала меня в холодное утро, а не забыла ли я надеть под юбку «цветочные штаны».
    Вечером меня встретил недовольный муж:
- Что ты мне подсунула? Какая-то дребедень ни о чем… тоже мне писатель, наворотил, а смысла нет. Мужики у него непонятные, разговоры ведут черт знает о чем,- всё более раздражался Викуша.
- А стиль, а язык собственный, платоновский…- начала было я.
- Вот я и говорю, вывороченный язык какой-то,- сердито проговорил Викуша и брезгливо отодвинул книжку.
Мама сделала мне знак помолчать и заговорила просто и понятно об оладьях на ужин. На этом наша литературная беседа с мужем о смысле жизни и творчестве Андрея Платонова закончилась и более никогда не возобновлялась. А мама рассказала потом, что Викуша читал «Котлован» не более часа, потом фыркал и перелистывал остальное мельком, а, отшвырнув презрительно книжку, сказал маме, что вот сам он написал гораздо лучше и обстоятельней о своем совхозе и начал хвастаться, какой его книга имела успех, и советовал маме её обязательно прочитать, ведь его книга есть даже в областной библиотеке. Ну, и разумеется, клюнул меня за то, что я не познакомила свою мать с его настоящей книгой.
    На другой же день я принесла «настоящую» книгу Виктора Александровича Топоркова для мамы. Ею оказалась тоненькая брошюра семидесятых годов о совхозе « Михайловский », где директором совхоза он и работал с 1963 по 1975 год. Написана брошюра с помощью журналиста суконным языком в стиле газетных передовиц и с добавлением множества цифр-показателей передового производства. Даже там, где рассказано о строительстве жилья в деревнях, стиль не изменился и не стал более человечным. Так неудачно подано хорошее и большое дело, которым занимался Виктор Александрович, что нам с мамой стало жаль его и мы стали хвалить его книгу, а главное – его самого. Наконец-то наш Виктор Александрович расцвел и самодовольно повторял, что вот его книга – настоящая, не то, что у этого писателишки Платонова. Мы же упирали больше на то, что не столько книга его хороша, сколько дела у Виктора Александровича были настоящие, которыми можно гордиться, ведь это при его непосредственном руководстве в совхозе построили новую школу и дом культуры, провели водопровод, асфальтировали улицы и строили дома, а главное – выращивали тысячи тонн сахарной свёклы. И высокие награды он получил заслуженно.

    В апреле мы с мужем наконец-то съехали на дачу. При расставании Викуша тепло благодарил маму за теплую зиму, за теплый уход за ним, за теплый приём его воспоминаний... Он нашел только один эпитет, но искренно был благодарен маме. А мне каялся, что только теперь понял, какие мы чудесные, простые и добрые, настоящие русские женщины. На что я не удержалась: «которые не стоят и пяти тысяч долларов».
    Жизнь продолжалась. Мы работали на своих рабочих местах – я в библиотеке, муж в мэрии, ездили в центр в переполненных автобусах или на появившихся маршрутках, вечерами и в выходные – пололи-поливали дачный огород, так как Викуша не представлял жизнь на даче без огорода, вернее,  сводил жизнь на даче к огороду. Даже прогулки на близкий Дон были крайне редки. После финансового краха о поездке в Италию никто не упоминал. Отпуск – на огороде. Покупки дорогостоящих вещей – под запретом, потому что муж поднимал назидательно свой кривой указательный палец и произносил: «Я учу младшую дочь!». Почему младшая дочь должна непременно учиться на платном обучении сначала в юридическом техникуме, потом на самом дорогом юридическом факультете университета, он не мог объяснить. Старшие три умные дочери выучились бесплатно, на престижных факультетах, работают на престижных должностях. В семье не без урода.
Младшая - тупенькая, самовлюбленная и разбалованная, хотела иметь всё самое лучшее без всяких на то оснований. Виктор Александрович ей потакал во всём, оправдывая обычной для котловановцев фразой «Время такое!»
Мне дополнительно подсыпал соль на рану: «У тебя нет детей, ты не можешь понять, что такое дочь!» Вверх взлетал кривой палец и дребезжащий голос.

     Прошел грустный 1999 год. Открытие памятника Пушкину в Воронеже возле оперного театра мы ожидали с нетерпением, но лично меня памятник разочаровал: вызолоченный полукорпус поэта вызвал жалость, словно от живого Пушкина отрезали такую важную для него часть. Словом, грустный год получился.
     В январе 2000 года мама упала ранним утром у себя в квартире и сломала правую руку в плече. Гипс было невозможно наложить, только тугая повязка, неудобная и не спасающая от боли. Мамины страдания только начинались. Я жила с мамой и помогала ей, чем могла.

     Новый век начался с юбилеев друзей Виктора Александровича и его самого – семидесятилетних юбилеев. Застолья, тосты, подарки, юбилейные речи  и … старые жены, взрослые дети. Мне не всегда бывало комфортно на приёмах. Точнее – всегда некомфортно. Юбилей мужа был организован им в три приёма – для сослуживцев в ресторане, для друзей тоже, для семьи – на даче. Я только что переболела воспалением лёгких, но мужественно выдерживала апрельские юбилейные дни. В своё время Виктор Александрович руководил сельским хозяйством всей Воронежской области, был крупным чиновником Росагропрома, его руководителем,  поэтому поздравлений получал к юбилеям большое количество.
Ему есть чем гордиться, он много сделал для родного края.

     В конце мая 2000 года мы на пять дней съездили в Москву. Остановились у вдовы старшего брата Викуши, посетили хоромы племянников – новых русских. На меня богатая жизнь произвела хорошее впечатление, я умею радоваться успехам других людей. Богатые племянники пригласили нас на Кипр, где у них был бизнес: они что-то строили. Виктор Александрович пообещал, что мы навестим их на Кипре в скором времени. Виктор Александрович, может быть, пытался добиться помощи влиятельных, по его словам, племянников в судебном деле, которое разворачивалось против воронежского коммерческого банка, где сгорели его деньги. О своих разговорах с племянниками он мне не рассказывал. Но мне показалось, что помощи он не добился, потому что мы быстро покинули столицу, и муж мой мрачнел с каждым днем молча, ничего не объясняя. Хорошо хоть, что удалось побродить по Третьяковке, а в Пушкинском музее на Волхонке мой усталый муж еле оторвал меня от импрессионистов.

     На чем основано, чем годами поддерживается и неизбывно остается мнение о собственной значимости, дорастающей до безграничного эгоцентризма котловановцев, мне непонятно до сих пор. Вероятно, это что-то генетическое, присущее хазарам всех времен, а особенно советским и пост-советским котловановцам, а мне недоступное в силу чужеродности им.
К сожалению, мой муж и его семейство оказались как раз котловановцами.
     Лето. И отпуск, и начало осени прошли всё так же:  в метаниях и жарких поездках в городском транспорте между дачей, маминой квартирой на окраине и работой в центре.  Лето на даче – в огородном труде с мрачнеющим с каждым днем мужем. Судебный процесс против банка оказался не в пользу потерпевших вкладчиков, вероятно. В подробности меня не посвящали. На мои вопросы просто не отвечали. Разумеется, ни на Кипр, ни в Италию мы так никогда и не попали. Все обещания мужа испарялись, как дождинки на солнце, оставляя радужный свет у меня в душе от моих наивных мечтаний о путешествиях.
      В декабре 2000 года  – новый удар. Команда мэра Цапина, в которой состоял муж, потерпела поражение на выборах. Вскоре многих разогнали из городской администрации. Меньше всех пострадал бывший мэр Цапин – ему дали должность заместителя губернатора. Мужа моего проводили на пенсию, ведь ему уже семьдесят лет. Такие важные изменения Виктор Александрович переносил очень тяжело: сразу согнулся, помрачнел еще больше и стал ходить шаркающей походкой не только дома, но и по улице. И всё-таки оставался по-прежнему красивым человеком. Старел красиво. Его густые волнистые волосы с проседью обрамляли почти гладкий выпуклый лоб. Безукоризненный овал лица, отличные зубы, на которые он не жалел ни денег, ни внимания хотя редко появлялись в скупых улыбках, оставляли всегда  свежим его дыхание. Когда-то Виктора Александровича называли самым красивым мужчиной Воронежской области, и в семьдесят лет его красота не исчезла, а словно приобрела серебристый оттенок. Холеный  старик привлекал внимание еще многих женщин. Но только близкие знали, как они безразличны ему и как от недовольства жизненными обстоятельствами заметно тускнели его глаза. Его раздражение частенько выливалось на меня, любимую жену. На кого же еще?
               
    Ох, лучше перейду к приятным воспоминаниям. Уже не вспомнить, как правильно называлось в те времена это предприятие, но суть - это место, где разводили лошадей издавна, лет двести. Прекрасное место в Бобровском районе, в ста километрах от Воронежа.
    В  июне 2001 года мы поехали туда с сотрудниками городской администрации, как действующими, так и бывшими. Мой муж взял и меня с собой, ведь такая роскошная поездка ему ничего не стоила – бесплатная, полезная экскурсия. Я радостно наготовила вкусных бутербродов и термосы с чаем, предполагался пикничок.
   Мои обтягивающие джинсы муж счел слишком вызывающими, он одобрил шелковое платье, длиной до середины икры и с глухим воротничком, темно-зелёное в мелкий беленький горошек, недавно купленное. Но не учел, что шелк коварен, как женщина. Это в помещении я выглядела скромно в итальянском наряде, но стоило появиться в нем при солнечном освещении, как солнечные лучи нагло проникали сквозь тончайшую ткань и вырисовывали все мои прелести. В этом и была задумка итальянских модельеров, о которой я, разумеется, сразу догадалась, но коварно не предупредила старого мужа. Раз в джинсах нельзя, а в платье можно, то я покорно согласилась. Правда, под длинный подол пришлось обуть кожаные босоножки на высоком каблуке, но это уже мелочи.

      О степь! люблю твою равнину,
      И чистый воздух, и простор,
      Твою безлюдную пустыню,
      Твоих ковров живой узор...

       Мысленно вспоминала я «Степную дорогу» Ивана Никитина, когда мы ехали в старинный городок Бобров, поблизости от которого находился Хреновской конезавод. Признаюсь, что вообще-то с поэзией Никитина более подробно, а не только по необходимости к студенческому экзамену, мне пришлось познакомиться уже в Воронеже. Мы с мамой подивились грустному памятнику Ивану Никитину из позеленевшей бронзы в самом центре города на главном проспекте Революции перед кинотеатром «Пролетарий». Сидел печальный поэт, склонив голову, словно стараясь не замечать суету вокруг:
         Когда один, в безмолвии суровом,
         Забыв весь шум заботливого дня,
         Недвижимый, сижу я близ огня,
         И летопись минувшего читаю,
         И скромный стих задумчиво слагаю.
    Помню, как я нашла в воронежской университетской библиотеке том Никитина поувесистей и прочитала весь, ведь жить нам предстояло в его родном городе.
      Итак, поездка на Хреновской конезавод в чудный солнечный июньский день 2001 года. Каменные усадебные ворота, широкая въездная аллея.
Усадьба богатого конезаводчика 18 века – таково моё впечатление, яркое, волнующее при встрече с подлинной историей. Я замерла от счастливого входа в мой любимый восемнадцатый век, уже не обращая никакого внимания на взгляды котловановских дам, клубившихся вокруг меня.
В глубине длинной аллеи желтели подлинные старинные здания – правление, службы, конюшни – все выдержаны в одном стиле, ничто не резало глаз новостроем, сплошное жилярди. В правлении – небольшой музей с прекрасными фотографиями лошадей. Экскурсовод рассказала нам историю Хреновского конезавода. Не буду ее пересказывать, это можно прочитать в интернете.
      Мы вышли на широкую травяную площадь, в центре которой стоял памятник знаменитому жеребцу-производителю во весь его лошадиный рост. От жеребца пошла известная порода орловских рысаков.
Орловские рысаки – это смесь голландской мощной и ровной рыси с изяществом арабских скакунов. Один изгиб шеи чего стоит. Характер  у орловцев – не подарок, а про особо вредных говорят, что это «густой тип орловца». Я себя такой же чувствую – серой в яблоках, густой.
      Потом посмотрели, как на ипподроме разминают лошадей, как послушно и с удовольствием подчиняются умные животные негромким командам тренеров. Никакой суеты, многословия, обычный летний день, когда человек и лошадь рядом, и чувствуют себя прекрасно, и не считают разминку работой, а просто жизнью.
     Мы пошли к конюшням, стоявшим полукругом. Во внутреннем дворе гуляли лошади. Часть лошадей находилась в стойлах. У каждой лошади – собственное жильё с именной табличкой. У меня сохранилась фотография, на которой Виктор Александрович у денника с табличкой Нафталин-Пропись. Эту фотографию я оставила у себя, посмеиваясь над тем, что непонятно, к кому относится это имя – то ли к лошади, то ли к мужу, которому оно подходило.
- Смотри, про нас написано,- смеялась я от души, указывая на табличку, я – Пропись, ты – Нафталин. Муж моего юмора не понял и при разводе забрал другие фотографии, которые счел более удачными, а семь неудачных великодушно оставил мне. Вот сейчас и смотрю на них, вспоминая солнечный июньский день.
     Потом мы поехали на речку Битюг, манящую прохладой в жару. Пикник прошел на берегу Битюга, и разгоряченные коньячком великовозрастные дамы бросились в быстрые воды, визжа от холода и восторга. Они так яростно махали нам руками, зазывая к себе, что я не выдержала и отошла подальше от мелководья, по которому бродила, боялась, как бы не затащили меня силком в платье. Купаться в холоднючем Битюге я не стала, а уж Виктор Александрович тем более. Он сделал несколько снимков на мой фотоаппарат и сидел в тени, наблюдая за резвящимися полуголыми дамами. Мне же недовольно бурчал, что я вырядилась слишком вызывающе – насквозь меня видно.
     Вечером я делилась с ним своими восторгами от поездки на природу и предложила уехать в маленький городок, наподобие прелестного Боброва, или в деревню, купить там маленький домик и жить тихо и скромно, как живут пенсионеры в полной гармонии с природой. На вопрос, где я буду работать в деревне, ответила, что хотела бы не работать, а просто жить.
Виктор Александрович поразился, как просто жить, не работая? Ведь мне всего сорок восемь лет, еще семь лет до пенсии, так за чей счет я буду просто жить?
 - Ну, маминой и твоей пенсии нам хватит на троих для скромной жизни при огороде, - наивно ответствовала я. Виктор Александрович захлебнулся от возмущения и разразился долгими рассуждениями о моих никудышных мозгах и таком же воспитании и образовании.
- Что ты будешь делать в деревне? - настойчиво повторял он, и я не выдержала и ответила искренно, что хотела бы писать акварели и стихи.
- Что…?! - Виктор Александрович потерял дар речи, а потом возмущенно выдохнул:
-  Только этого позора мне не хватало! Жена – чокнутая поэтесса! Ты соображаешь, как я буду выглядеть перед …- он не договорил, перед кем ему будет стыдно за жену-поэтессу. А я замолчала. Не только на остаток вечера, а надолго. Оскорбленная до глубины души, я просто замолчала.


  Глава 10. Развод и болезни

   Весь октябрь и половину ноября Виктор Александрович провел, как обычно, в кардиологическом санатории в Воронежской области. Я жила с мамой. Вернувшись, он позвонил и сказал, чтобы я завтра пришла на работу с паспортом, зачем, он скажет позже. В мой обеденный перерыв Виктор Александрович зашел за мной в библиотеку и скороговоркой: «Пошли в загс, нам надо развестись.» На моё «почему?» - твердо и упрямо, выделяя голосом каждое слово: «Мне так надо.» Ну, раз надо, хорошо, пошли. Ленинский ЗАГС находился недалеко, зашли и заполнили бланк-заявление о разводе. Виктор Александрович молчал, а я тем более.  На вопрос служащей о причине развода отвечал Виктор Александрович: несходство характеров.
Пожилая служащая назначила дату развода – 15 января 2002 года, на что Виктор Александрович недовольно заметил, а нельзя ли побыстрее, но служащая сказала, что положено не менее двух месяцев для раздумий. Недовольный и раздраженный, Виктор Александрович ушел, ничего мне не объяснив толком, лишь заметил с кислой гримасой, что я слишком легко и быстро согласилась на развод.
     После работы я уехала к маме и сообщила ей о предстоящем разводе. Мама так обрадовалась, что стала тут же не утешать меня, а поздравлять. Мы вместе пришли к выводу, что я ничего не теряю, собственно, ибо немного и приобрела. Пожалуй, только печальный опыт брака-дружбы. И свобода мне не помешает.
       У Виктора Александровича были собственные причины для развода, о которых он много не распространялся, ну и не надо. Побледнев до синевы, он смотрел, как я легко подписала пункт развода, что не имею к мужу никаких материальных претензий. А я их действительно не имела никогда, так как считала, что его деньги и собственность принадлежат только ему, и это вполне справедливо, ведь он женился на нищей библиотекарше, так нищей от него и уйду.
      Виктор Александрович стал жить с семьёй своей третьей дочери Гали.
Его внучка пошла в первый класс гимназии, находящейся через опасное многополосное шоссе, поэтому он был при деле – провожал и встречал внучку Дашу. Хорошее занятие для пенсионера, заметил он мне горько.
Как я себя чувствовала, он не интересовался.
     С момента развода 15 января 2002 года мои личные страдания кончились окончательно: я была свободна официально. Мы с мамой отпраздновали этот день - так весело и вкусно мы уже давно не лакомились любимым тортом со взбитыми сливками. Как будто пережили самую трудную пору нашей жизни – зимнюю, неприютную -  и вот начинается новая жизнь – и светлее, и веселее, ведь середина зимы прошла, солнце на мороз, а день к весне клонится. Мы чувствовали себя на подъёме, радовались январскому денечку с неярким солнышком и щебетали, как объевшиеся синички. Много ли нам надо!
     Как оказалось, развод и разлуку со мной Виктор Александрович переносил плохо, часто звонил то мне, то маме с жалобами на  несправедливую жизнь. Мы утешали его по-котловановски: «Время такое!»
На его жалобные просьбы я согласилась на денёк в июле приехать на дачу, но категорически отказалась собирать колорадских жуков на его любимой картошке и полоть помидоры: уже не жена. В сентябре согласилась вместе провести, как обычно, день города, погулять, поговорить, сфотографироваться на память. Потом в ноябре мы сходили с ним на премьеру в оперу.

     Здоровье мамы ухудшалось, она старела как-то подозрительно быстро и таяла на глазах. Я записала её на приём к невропатологу в нашу участковую поликлинику, и через два или три месяца мы наконец-то попали с ней к специалисту. Невропатолог поставила маме диагноз: болезнь Паркинсона, назначила лечение, выписала рецепты, посоветовала оформлять документы на инвалидность. Вот этим я и занималась до конца года: привозила на такси врачей на дом для обследования, ходила на приемы в собес и на медицинские комиссии - втэк, чтобы оформить все нужные бумаги для получения инвалидности и пенсии по ней. Тяжелые коридорные очереди мама не вынесла бы. Я задыхалась, но терпела.
    За это время и наслушалась про лечение болезни Паркинсона. Мне посоветовали обратиться в специализированный психоневрологический диспансер для консультации у молодой, но очень сведущей докторши.Я привезла её к нам домой, она посмотрела маму, её лекарства и, поговорив откровенно со мной и мамой о наших материальных возможностях, всё-таки посоветовала сменить лекарства на более качественные иностранные аналоги, разумеется, стоящие дороже в десять раз. Доктор сказала мне, что от наших отечественных препаратов больные года за два превращаются в растения. Я ужаснулась такой участи для мамы, испугалась и, разумеется, согласилась на все расходы, лишь бы мамин мозг не пострадал и она жила бы жизнью пусть инвалида, но в полном сознании. Доктор выписала новые рецепты. В декабре 2002 года маме дали первую группу инвалидности бессрочно, с заключением службы медико-социальной экспертизы: нуждается в постоянном постороннем уходе. Я жила с мамой и делала всё, что было в моих силах.
    Через год, в декабре 2003, мы дружно отметили мамино 70-летие: на наш любимый торт со взбитыми сливками пригласили соседку Свету, а бывший зять Виктор Александрович по-свойски явился без приглашения, но с букетиком красных гвоздик.


                Глава 11. Библиотечный детектив 2003 года

      В 2003 году Воронеж был объявлен столицей празднования Дней славянской культуры и письменности. И от библиотеки потребовали значительного участия.
     Наш отдел запланировал подготовить и выпустить библиографический указатель по славянству, то есть указатель литературы о славянстве, на тот момент имеющейся в фонде Воронежской областной библиотеки.
     С главным библиографом Антониной Васильевной Тугай мы сначала составили список книг по теме из фонда нашей библиотеки. Потом стали просматривать книги, чтобы составить краткие аннотации к ним, и пришли к выводу, что есть книги настолько интересные, что даже цитаты из них сами по себе представляют информационную ценность. Мы решили расширить рамки нашей работы и составить не просто аннотированный список литературы, а ввести в него выдержки и цитаты из первоисточников. Ничего нового мы не изобретали, ведь совсем недавно вышел библиографический указатель подобной формы в Москве, он есть и в нашем фонде, я его приметила за большую информационную ценность и с удовольствием прочитала, к тому же он был по истории.
     Вот его-то мы и взяли за образец, хотя понимали, что намного увеличиваем и усложняем свою работу. Мы с энтузиазмом взялись за дело, искали самые ценные и яркие куски текста, делали выписки, закладки, обсуждали найденное вместе, составляли расширенные аннотации. Текст указателя вырос до восьмидесяти страниц. Мы набрали и распечатали его, прочитали сами и остались довольны. И я понесла наш труд ученому секретарю Шметковой, даме настолько приятной во всех отношениях, что носила она кличку серого кардинала. Многие понимали, что это она направляла гнев или милость недалекой дирекции в нужном направлении.
Ученый секретарь подобного указателя в глаза не видела, возмутилась нашей самодеятельностью и понеслась в дирекцию для принятия мер.
Меня вызвали в кабинет директора, и я, предвидя тяжелый разговор, прихватила с собой московский образец, укрыв его в папочку.
Две приятные дамы поочередно принялись кусать ядовитыми голосами за очередную мою самодеятельность, упрекая невозможной формой и объемом указателя, правильно составить который у меня не хватило умишки.
Дав им возможность излить на меня свой яд, я не перебивала, не оправдывалась, а смотрела на них с участием и понятливо кивала головкой.
- Ничего страшного не случилось, мы просто перестарались, и сделать из большого текста маленький проще простого, если вы пожелаете, - успокоила я приятных дам своим тихим голоском.- А что касается формы, то ничего нового я не придумала, никакой самодеятельности не приготовила, а просто взяла за образец московский указатель такой же формы, вышедший в прошлом году в уважаемом мной издательстве «Книга».
    И я вытащила из папочки моё заранее припасённое противоядие  – московский указатель. С невинными глазками я положила столичную библиографическую новинку перед дамами, приятными во всех отношениях, и полюбовалась с минуту их гримасками. Нет, только Гоголю под силу описать эту игру глаз, смену мгновенных выражений от победительных до слегка удивленных, от удивленных до нарастающего возмущения, от возмущения до гнева с красными пятнами и перехваченным дыханием  на лицах дам, приятных во всех отношениях, а я не берусь. Молчание затянулось, добавить мне было нечего. Остался взмах пухлой дамской ручкой – прочь с глаз!
     Наш библиографический указатель был издан в полном объёме и в количестве пятидесяти экземпляров. И появился он как раз вовремя – накануне празднования Дней славянской культуры и письменности. И ни одного исправления не потребовалось в нем, а только появилось в выходных данных дополнительно к нашим с А.В.Тугай именам имя ученого секретаря Шметковой. Вот и вся история.
     Ну, это я так считала. Не всё коту масленица. Месть за мое победное самовольство была приготовлена в декабре. В библиотеке работал новый отдел компьютеризации, которым заведовал молодой, упитанный Миша с еврейской фамилией, которые никак не запоминаются. Воронежский ж…, простите, котловановец решил поднажиться за счет библиотеки, наивный, и выбрал в качестве жертвы блондинку, то есть меня, то есть наш компьютер, стоящий в правовом центре. Собственно, весь компьютер ему был не нужен, а потребовалась всего лишь какая-то важная деталька. Умелец Миша организовал нам зависание и под видом помощи поковырялся в машине, после чего эта деталька с проводочком осталась на столе рядом с машиной, но компьютер заработал, а для нас – это главное. Библиотека работала до восьми вечера, посетителей было мало, дежурным библиографом оставалась Лена. На следующее утро компьютер уже не работал. Вызвали Мишу, который сразу сказал, что исчезла важная деталь, без которой машина работать не будет, а превратилась в хлам, годный только для списания, и ушел в дирекцию жаловаться.
Началась директорская истерика: я была вызвана на ковер и услышала, что нанесла библиотеке непоправимый ущерб в несколько тысяч, то есть в стоимость компьютера, и за это поплачусь, то есть расплачусь из своей зарплаты, потому что в отделе бардак, а мои сотрудники – безголовые тупицы, а, может, и воры, и руководитель я никакой, безалаберный, от которого и не такого можно дождаться… и т.д. Речь директрисы была долгой и выразительной, но не убедила меня.
     Я пришла в отдел и потихоньку начала собственное расследование.
Подозрения на воровство моих сотрудников отмела сразу. Возможно, это неправильно с точки зрения частного детектива, но подозревать Лену я не стала. Расспросила её о вечерних посетителях. Сначала перепуганная Лена никого не могла вспомнить, но видя моё спокойствие и полное к ней доверие постепенно восстановила в памяти события вечера. Читателей было немного, последний поиск по компьютеру она сделала около семи вечера, после чего заглядывал паренек в черной куртке, он ей запомнился, потому что был в верхней одежде, а у нас было строго запрещено обслуживать читателей в верхней одежде, но он только зашел в отдел, огляделся, книг не брал, к компьютеру не подходил, но все равно какой-то подозрительный, по словам Лены. Но компьютер работал, она его выключила по всем правилам в положенное время без четверти восемь. В отделе никого не было. В восемь она закрыла отдел, как обычно, на все ключи и отнесла их на вахту.
   На вторую беседу - с нашей уборщицей -  я пришла пораньше, ранним утром.
Уборщицей на нашем участке работала старушка, очень старательная и добрая, мы не раз с ней разговаривали о её семейных обстоятельствах, которые вынудили её работать так тяжело в её-то возрасте. Убирала она наши помещения очень хорошо, старалась, как могла, но получалось у неё медленнее, чем у других уборщиц помоложе, вот иногда она и задерживалась до нашего прихода и поэтому мы её хорошо знали.
Я решила поговорить с ней, может, она чего заметила утром. По идее, сегодня она еще не должна знать о краже, поэтому чем раньше я прийду, тем лучше. Увидев меня так рано, наша старушка сразу подошла поговорить. Я не стала её пугать пропажей и завела обычный разговор про здоровье и внучку. Она же в свою очередь спросила, что ж я-то так рано сегодня появилась. Я пожаловалась, что работа такая… Вот иногда надо пораньше одной поработать, чтоб не мешали вокруг. Да-да, - подхватила уборщица, - понимаю, что работа ваша умственная, помех не любит, вот и ваш инженер вчера раненько забегал, в командировку, говорит, с утра ему ехать.
Я напряглась и потихоньку подвела старушку к рассказу про вчерашнее утро. Других ранних командировочных она-то не видела, да и этого видела-то мельком, залетел-покрутился да и вышел, она как раз закончила эту комнату убирать. Инженером, по её описанию, оказался упитанный Миша.
    Теперь, когда я нашла подозреваемого, а в глубине души я уже знала, что именно он – виновник нашего происшествия, мне нужны были дополнительные доказательства. Во-первых, хотя бы узнать, как эта важная дорогостоящая деталь называется правильно. Спрашивать в нашем отделе компьютеризации я не стала, а пошла в компьютерный бутик, где расспрашивала так наивно и беспомощно, как настоящая блондинка, которой я, безусловно, и являюсь, причем я - натуральная блондинка во всех смыслах.
Мои описания пропавшей детали с проводочком, которая почему-то оказалась рядом с машиной, вызвали у продавца искренний смех и желание разобраться в такой сложнейшей, по словам блондинки, ситуации, и он охотно принялся объяснять мне, что и как можно переместить из машины, чтобы она и работала, и деталь была под рукой вовне, а, как она называется,  даже написал на листочке крупными печатными буквами с цифрами. Специально для блондинки. К тому же, по словам продавца, деталь должна находиться всегда внутри машины, а не вовне, и никаким ремонтом не объяснить её перемещение наружу. А если деталь пропала, то её нетрудно заменить и даже любезно предложил купить эту деталь тут же у него и распечатал мне счет. Вот тут я вскрикнула и просто упала, как и положено впечатлительной блондинке. Деталь стоила несколько рублей, а не тысяч, как уверял всех умный Миша.
     Моя головка блондинки заработала еще активнее. Теперь мне нужны доказательства, что пропала именно эта деталь. В нашем компьютерном отделе работал и другой молодой компьютерщик Женя, у которого я наивно и расспросила про эту детальку, показав бумажку с печатными буквами и утаив счет из бутика. Оказалось, что всё правильно, об этой пропавшей детали и идет речь, подтвердил мне Женя.
    Ну вот, картинка преступления сложилась, дело успешно расследовано, недаром я столько детективов прочитала. Ах, мне бы еще научиться их писать, как Агата Кристи.
    Моя головка блондинки продолжала соображать уже в другом направлении. Если это просто провокация дирекции с участием Миши  против меня лично, то идти к директрисе с моими фактами пока не стоит, а лучше подождать, как будут развиваться события. Но есть и другая возможность, то есть другой мотив преступления: а вдруг Миша – обычный воришка, который пользуется беспомощным незнанием пожилых женщин-директрис и выдает им ложную информацию о стоимости компьютерной техники, разумеется, с умыслом как-то нажиться на этом ему лично. А я просто попалась ему под руку в очередной махинации.
В любом случае, пока без этого компьютера отдел обойдется и читатели не пострадают, мне лучше подождать развития событий.
События развивались стремительнее, чем я ожидала. Назавтра поутру раздался звонок секретаря и она пригласила меня к себе расписаться в приказе.
- Вот ознакомьтесь с приказом и распишитесь здесь, - сказала молоденькая секретарша. Я прочитала приказ № 472 от 22.12.2003, в котором было сказано о моей халатности, приведшей к крупному материальному ущербу для библиотеки, в силу чего меня освобождают от занимаемой должности заведующей отделом и переводят на должность главного библиографа 12 разряда. Я пересказываю суть, а не точную формулировку приказа. Жаль, что я не сделала тут же его ксерокопию, а просто молча расписалась и ушла.
    Ну вот, значит, события развиваются по первому варианту и лично против меня. Приказ - тому неоспоримое доказательство. Теперь осталось подождать, во сколько мне лично обойдется эта пропажа, интересно, какую стоимость мне вменят и как это будет выглядеть по документам. О том, что потеряла должность, я нисколько не сожалела, а, наоборот, обрадовалась, ведь не придется более лично знаться с дирекцией, привыкшей общаться только со средним звеном – заведующими отделами в количестве пятнадцати человек. А видеть лицемерие, уже дошедшее до подлости по отношению ко мне, разумеется, неприятно.
Они не понимали, что с моим-то нулевым честолюбием меня хоть в богадельню простой чтицей сошли, я и там найду смысл и пользу от своего невеликого труда. Ни должности, ни звания меня не занимали никогда, а уж о разнице в библиотечной зарплате смешно и сожалеть.
    Я спокойно сообщила о своем перемещении на должность главного библиографа пораженным сотрудникам отдела и успокоила их, что никто из них не пострадает. А поскольку, пока новой заведующей нет, то мы продолжим под моим руководством спокойно работать и, главное, - готовиться к новогоднему библиотечному празднику с коллективным застольем и самодеятельностью, ведь жизнь продолжается и новый год наступает несмотря на наши неприятности.

     На новогодний библиотечный праздник мы нарядились, приготовили отдельский вкусный стол в большом читальном зале, где собрались все двести с лишним сотрудников библиотеки, и дружно разместились за столом в ожидании традиционного новогоднего приветствия дирекции, а уж потом нашего общего концерта и застолья.
     Дирекция зашла в зал последней в расширенном составе, и нам представили нашего гостя из управления культуры, который сначала поздравил наш замечательный коллектив с новым годом, пожелал новых трудовых успехов и продолжил, что особая заслуга в наших достижениях принадлежит директору библиотеки Савельевой, которая, к сожалению, нас покидает и уходит на заслуженный отдых, а посему награждается...
Чем и как награждается, я, ошеломленная, не расслышала и опомнилась только, когда управленец радостным голосом сказал, что новым директором библиотеки назначается её верный заместитель Людмила Михайловна Смирнова, уже много лет проработавшая рядом с опытным руководителем и которая продолжит славные традиции нашей библиотеки. Голос управленца всё радостнее возвышался, и нам ничего не оставалось, как разразиться приветственными аплодисментами в адрес нового руководства. Уже опомнившись, я сопровождала их искренней радостной улыбкой. Да, такого новогоднего подарка я не ожидала. Потом мы сфоторграфировались отделом у нашего праздничного стола в русском стиле и спели на самодеятельном концерте вместе с доморощенной «Веркой-сердючкой» её   жизнерадостную песенку «Всё будет хорошо».
     Не рой яму другому, сам в неё попадешь. Забыли библиотечные котловановцы эту народную мудрость. Выскребали яму под меня, а сами угодили в котлован. Но, если вы думаете, что милостиво на меня свалилась высшая справедливость, то глубоко ошибаетесь. Я тут совсем ни при чем, как и высшие силы небесные. Всё прозаичнее – финансы подвели под монастырь нашу директрису. Потеряла контроль над своей жадностью, сочла себя деловой и неприкасаемой. Как мы узнали позже, финансовыми делами библиотеки уже давно интересовались какие-то там соответствующие органы, и фактов накопилось достаточно. Поплатилась своей должностью не только директор библиотеки, но и главный бухгалтер, и заведующий отделом компьютеризации умный Миша.
Этим и закончился памятный 2003-й год.




    Глава 12.  Первое французское путешествие

     Едва наступил новый год, в первый же рабочий день новая директриса вызвала меня в кабинет и сообщила, что недоразумение с нашим компьютером благополучно завершилось и она переводит меня на прежнюю должность заведующей с 4 января 2004 года, с чем и поздравляет.
- Поздравлять не с чем,-  сказала я в ответ, - я бы предпочла работать главным библиографом, так что советую вам искать новую заведующую.
- Нет, вы нам нужны именно в этой должности в этом отделе, - упорствовала новая директриса. Приказ был издан, меня опять перевели на должность заведующей. В моей трудовой книжке остались записи с номерами приказов об этих событиях, так что замести следы окончательно у дирекции не получилось. Хорошо, что в наше трудовое время велись такие важные документы, как трудовые книжки – по ним я восстанавливаю хронологию событий нашей жизни, когда пишу эти записки. Эта детективная история коварного и злого умысла против меня документально подтверждена двумя приказами с разницей в 13 дней.
   В это же время развивалась еще одна история, приятная, я её назову французской. Ну, если скромнее – история о первом моем путешествии во Францию.
     Всё началось с библиотечных новостей о том, что заведующая отделом иностранной литературы В. (она не пожелала, чтобы её имя-фамилия фигурировали в моём тексте, так что в дальнейшем ограничусь инициалом) нашла через брачное агентство по интернету жениха во Франции и едет к нему в гости. Библиотекарши обожают подобные новости, и они мгновенно распространяются с дополнениями рассказчиц. Тут же мне попутно рассказали о прошлой личной жизни французской невесты – разведена, живет со свекровью и дочерью-студенткой, жизни, считай, нет, так что уехать во Францию только и осталось. Скромная и милая В. мне всегда нравилась больше других заведующих, но особой дружбы у нас не было, вероятно, и в силу того, что её отдел находился в другом здании библиотеки.
     При случае я спросила В. о её планах поехать во Францию, и она охотно рассказала, как познакомилась с французом через надежное французское агентство, которое в отличие от наших брачных агентств тщательно проверяет своих клиентов. На мою просьбу сообщить и мне адрес надежного агентства В. удивленно на меня посмотрела и сказала, что меня не примут в него, потому что я замужем, а, как она сказала, французы тщательно работают и требуют документы с обеих сторон, поэтому съездить просто туристкой во Францию с помощью их агентства не удастся.
- Я разведена, у меня есть свидетельство о разводе… - начала я, - но В. изумленно воскликнула: - Как? вас с мужем только вчера видели в театре…
- Мы с бывшим мужем остались просто друзьями, а в библиотеке я никому не говорила о разводе, - успокоила я В. Так я получила адрес французского агентства.
    В. благополучно съездила во Францию, потом пригласила француза в Воронеж, и он всем понравился видом ухоженного пожилого джентльмена и манерами, и В. уехала во Францию, вышла там замуж и прислала нам по электронке красивые свадебные фотографии. Всё это активно обсуждалось в нашем библиотечном мирке.
    За это время и я написала в агентство, они ответили и прислали мне большую анкету, которую я заполнила на французском, благо что еще кое-что помнила, приложила необходимые ксерокопии документов и фотографии, отправила и стала ждать. Ждать пришлось полгода.
    Разумеется, обо всех этих событиях я рассказывала маме. Она сразу похвалила В.: вот видишь, твоя ровесница, а не сидит сложа руки, а действует, устраивает свою личную жизнь, нашла очень хороший выход, ведь тут в городе нет подходящих, одни жлобы, а во Франции и климат, и культура хорошие, пусть будет счастлива, а ты учи французский, сколько раз тебе говорила в жизни: учи французский, пригодится, а ты всё ленишься. Я возражала маме, что у В. за плечами инъяз, а мой полузабытый французский на таком низком уровне, что куда мне…
Но мама загорелась мечтой о моем французском замужестве больше меня.
Она порылась в нашем книжном шкафу, извлекла старые самоучители по французскому языку, а потом каждый вечер подсовывала их мне со словами «учи, учи, пригодится, чует моё сердце». Мы стали вместе мечтать, как будем жить где-нибудь во французском маленьком городке или в деревне в домике с садом, а муж-француз попадется добрый-добрый, пусть и не богатый, и всё у нас будет хорошо.
«Бидный думкой багатие», - как говорят на Украине. Наши мечты помогали нам справляться с жизненными неурядицами. А через полгода, когда я уже решила, что французскому агентству не подхожу, пришло из Франции личное письмо с фотографией. На ней пожилой и толстый француз в полный рост стоял на высоком морском берегу и приветливо улыбался.
Француз приглашал меня на свою виллу на берегу Средиземного моря недалеко от Марселя и обещал оплатить авиабилет туда-обратно, если я соглашусь приехать к нему в гости. Никакого сопроводительного письма от агентства не было, письмо сугубо личное. Но как бы француз узнал обо мне, как не через агентство, подумала я. Мы посоветовались с мамой и решили сначала всё выспросить по телефону, тем более номер домашнего телефона француз указал, с просьбой звонить в любое время.
     Я составила с помощью словаря все вопросы. Нам нужно было узнать, откуда у него мой адрес, а также более личные вопросы – о семье, о профессии. Обложившись самоучителями и словарями, в один из вечеров я решилась позвонить французу. Ответил приятный мужской голос, который обрадованно заворковал что-то непонятное мне, но ласковое. Наконец, я перешла к вопросам и узнала из ответов, что мой адрес дали в агентстве, что у него есть пять взрослых детей, которые живут отдельно в Марселе, а он один живет в своей вилле в 17 километров от Марселя, а раньше работал там полицейским, а теперь на пенсии. Он опять пригласил меня приехать к нему, как можно быстрее, а он тут же вышлет официальное приглашение. Я обещала подумать о его предложении.
     Мы обсудили с мамой полученную информацию, остались ею довольны  и решили на приглашение ответить положительно, тем более, что других предложений из агентства не было. Мама сказала, что жалко, что француз богатый и старый попался, да к тому же с кучей взрослых детей, что-то уж на нашего Виктора Александровича больно походит, но хорошо, что из полицейских, хотя бы безопаснее для меня будет поездка.
    А потом каждый вечер звонил Анри, я хватала словарь и с грехом пополам вела беседу. Вскоре получила письмо с официальным приглашением на гербовой бумаге из мэрии городка, где жил Анри. Затем я подготовила ксерокопии всех необходимых документов, скачала и заполнила на французском анкету для французского консульства и с готовым досье поехала в Москву за французской визой. Визу дали в тот же день, и я ночным поездом вернулась в Воронеж. Затем Анри оплатил для меня авиабилеты в специальной московской кассе, и я съездила в Москву, предоставила в кассу приглашение и загранпаспорт с визой и получила билеты.
    Мы с мамой договорились с соседкой Полиной, что она присмотрит за мамой в моё отсутствие, а я привезу для неё подарки из Франции.
   11 февраля 2004 года я вывалилась из русской зимы в лето под Марселем. Ощущения были такие сильные, что через несколько лет, осенью 2008 года, когда я стала писать стихи, одно из первых передает их:

Какая долгая зима…
Устало сердце тихо зябнуть.
Я упаду с небес в марсельский Мариньян,
где лето февраля
и где цветущая мимоза
не веточкой, а лесом
ждёт меня.
И славное французское «са ва?»,
и белый кролик вместо кошки в доме,
и окна виллы прямиком на море
сведут меня с ума.

    Это стихотворение открывает мою первую книгу стихов «Тетрадь по географии», вышедшую в Москве в 2011 году в количестве трёхсот экземпляров. В ней есть стихотворения «Марсель» и «Земля Прованса», возникшие от впечатлений моего первого путешествия во Францию.
   Анри оказался образованным бывшим полицейским, прекрасно знающим историю не только своей страны. Вероятно, это шло и от того, что его отец – настоящий француз, офицер, служил в свое время в Сирии, откуда вывез молоденькую жену-армянку, чья семья еле спаслась от резни, устроенной турками, и бежала из Турции в Сирию. Анри рассказывал мне историю своей семьи, показывал старые фотографии, возил в Марсель и знакомил с семьями взрослых дочерей, водил по городу и рассказывал историю Марселя, отдельных памятников и памятных мест, улиц и домов, водил в музей. Я была поражена культурой Анри, хотя и понимала его речь только частично, не расставалась со словариком и поминутно заглядывала в него, уточняя неизвестные мне слова. Я привезла с собой, кроме словаря, еще и новый самоучитель с текстами диктантов, и Анри по утрам после завтрака с удовольствием диктовал их, потом с доброй улыбкой проверял. Красные исправления доводили меня до краски на щеках и смущенного извиняющегося лепета, но Анри утешал, что через год занятий с ним я стану щебетать, как француженка. Он стал записывать мои устные упражнения на свой магнитофон, потом мы слушали эти записи, Анри поправлял мои ошибки в произношении и через пару недель, сделав новые записи старых текстов, наглядно убедил меня в очевидных успехах, очень довольный своей преподавательской работой. А уж как я-то была рада, ведь раньше и не надеялась запомнить новые слова в моём возрасте, поэтому и стала увереннее. Анри сводил меня в марсельское отделение брачного агентства, где ему дали мой адрес. Предварительно он купил для меня пестрый пиджачок от Шанель, тонкий кашемировый свитерок сливочного цвета, светлую юбку из натуральной чесучи и замшевые туфли на шпильке. Любезные дамы встретили нас бокалами с шампанским и расспросами, но мой французский был еще недостаточен для любезного общения, я в основном улыбалась, а вел беседу очаровательный Анри.
    Месяц пролетел совсем незаметно в необыкновенном провансальском свете под ярко-синим небом, в поездках к морю, в старый порт Марселя и в разные районы города, и в маленькие средиземноморские соседние городки с необычными для меня новыми блюдами в милых ресторанчиках.
   Кстати, через три дня по приезде во Францию я впервые в жизни встречала день святого Валентина – 14 февраля. Анри отвез меня в какой-то модный ресторан на берегу. Мы сидели за маленьким круглым столиком при свечах, под пенье и гитару приятного шансонье, пили шампанское под рыбные блюда, за месяц ранее заказанные Анри, и специальное именное меню с указанием наших имен лежало на столике. Стоял чудный теплый вечер, море рядом пахло морем и шептало что-то ласковое в промежутках между пеньем, и пело нам свои морские песни, а я понимала морской язык лучше французского. У нас был отменный аппетит, и мы оценили все заказанные блюда. А вот с огромной тарелкой десерта я уже не справилась и с сожаленьем смотрела, уходя, на наш столик с тонко украшенным, красивым, почти нетронутым мной десертом.
      Но более всего меня поразил свет Прованса. Каждое утро я встречала в восхищении от света, льющегося в окна виллы, и, выйдя на террасу, замирала, потому что свет исходил отовсюду: трепетал прохладный воздух, над молоденькими кипарисами он нежно-зелёной аурой обвивал их, потом чуть розовел над стенами виллы и ослепительно синел в вышине. А такого мощного сияния, как в солнечный февральский полдень, я не видела никогда. Казалось, прозрачная синева лилась из самых глубин космоса, настолько необъяснимо бездонным было небо. А краски мартовского заката над Средиземным морем превышали все мыслимые палитры, ну нет у людей таких красок и обозначительных слов к ним – они божественны.
     Через месяц мы простились на полгода, до осени, потому что повторную визу в то время давали не менее, чем через шесть месяцев. Полная радостных впечатлений, я вернулась в Воронеж.
     Ох, тут надо переходить к новой главе моей жизни. С другой расцветкой и запахами.

  Глава 13.  Воронежские погоды

    Серый мартовский смог навис над городом. Плотно-газовый воздух всё отчетливее пах бензиновым угаром. Значит, ночью не было ветра. Выйдя из утреннего московского автобуса в Воронеже, я вдыхала дым Отечества, и сладок, и приятен. В переносно-поэтическом, к сожалению, смысле, ибо физически ничего приятного в смоге я не нахожу.
    О да, воронежские погоды заслуживают особого описания. Что же, попробую. Сразу оговорюсь, что рассказывать буду о погоде в городе Воронеже, а не в воронежском крае, таком огромном, что в нем наверняка от района к району стоят разные погоды в одно и то же время.
    Город Воронеж расположился по берегам водохранилища, вырытого котловановцами в 1972-1973 годы на месте мелкой речки по имени Воронеж, так что один Воронеж исчез, а другой расползся по берегам. Зачем котловановцам потребовалось убивать ни в чем неповинную речку, мне непонятно до сих пор. Просмотрела якобы научную информацию по этому вопросу с модным в тридцатые годы словом « ирригация». Именно о выгоде ирригации, а также мечтами о крупном рыбопроизводстве и судоходном водном туризме тешили себя котловановцы многие десятилетия.
    Позже оказалось, что ирригация с помощью водохранилища занимает всего около четырех процентов от всей ирригации в Воронежской области, так что прибыль от неё сомнительна на фоне проблем с водохранилищем.
Только строительство трех громадных мостов над «морем», а уже не над рекой, вылилось котловановцам в такую копеечку, что никакой прибылью от ирригации не покроешь. А за строительством этих мостов пошло их содержание и неизбежный ремонт. Вот, например, затянувшийся пятнадцатилетний ремонт одного Чернавского моста стоил 18 миллионов.
    Еще один сомнительный проект  - из области рыбопроизводства: толстолобики поедают биомассу, а котловановцы поедают толстолобиков.
Загрязнение водоёма настолько опасное, что миллионы толстолобиков не очистят его, а переносчиками заразы вполне могут быть. Одни лямблии чего стоят. Почитайте о лямблиях в интернете сами, не буду об этой гадости здесь писать.
    О судоходстве речи больше нет. Еще в 1980-е годы угасли возникшие было рейсы между Доном и Воронежем. Помню только часовые туристические катерки на водохранилище в черте Воронежа в 1990-е годы. Кому-то небольшой частный доход от них, возможно, и был, но вряд ли местной казне.
    И главный аргумент – промышленное водоснабжение многочисленных воронежских предприятий. А когда их многочисленность резко упала, то исчез и главный аргумент. О питьевом использовании водохранилищной воды опасно и говорить, настолько оно опасно, как и эта никогда не обсуждаемая тема. Что пьют котловановцы, им неведомо.
    Итак, рытье котлована на месте реки было ошибкой. В последние годы решили ошибку исправить: углубить дно настолько, чтобы сделать воды проточными, то есть сделать из моря опять реку. Ну, малость пошире.
К тому же и дело для котловановцев привычное – копать. Опять же мудрые котловановцы (не забывайте, потомки хазар) решили изъятый грунт использовать с выгодой, а именно, разровняв его в бережок, построить на нем развлекательно-торговые центры и жилые комплексы. Дома на песке.
    О последствиях еще не успели подумать. Зато о своих проектах кратенько доложили народу. Далее цитирую местную прессу:

«С 2012 года департаментом природных ресурсов и экологии Воронежской области уделяется значительное внимание Воронежскому водохранилищу.
21 ноября 2012 года в городе  состоялась Всероссийская научно-практическая конференция «Приоритетные направления экологической реабилитации Воронежского водохранилища». По её итогам было предложено провести конкурс на разработку проекта концепции экологической реабилитации Воронежского водохранилища— с целью комплексного и системного решения существующих проблем.
В декабре 2013 года определена компания, которая займется организацией и проведением конкурса — ООО «Проект Медиа», имеющая опыт проведения крупных международных архитектурных конкурсов. Куратором международного конкурса на разработку концепции реновации Воронежского водохранилища станет Барт Голдхоорн — архитектор, архитектурный критик, основатель и издатель ведущего российского профессионального издания «ПРОЕКТ Россия», один из основателей и куратор Московской биеннале архитектуры...». 
 « По плану экологов к 2020 году вода в водохранилище должна стать значительно чище. С помощью извлеченного из воды песка на прибрежных болотистых участках сформируют 64 га суши».
 
    Мне трудно представить, как голландский архитектор сможет найти «комплексное и системное решение существующих проблем», системно возникших за полвека и комплексно существующих столько же, но зато легко представляю, как перейдут на его зарубежные счета российские миллионы, а он через несколько лет с белозубой улыбкой американских вставных челюстей будет давать интервью где-нибудь в Брюсселе, Лондоне или Париже, в котором будет поливать грязью Россию за ...коррупцию, о которой он знает лично, и факты у него имеются.
    Реальная помощь водохранилищу – прекратить строительство многоэтажных трущоб по берегам его. Сейчас это строительство выгодно инофирмам и их воронежским пособникам, которым и дела нет до будущего. А через двадцать-тридцать лет уже миллиарды будут нужны на поддержание этих трущоб и относительно сносной жизни в них.
Или кто-то планирует использовать их для афро-иммигрантов?
Дома на песке как раз им подходят.

   Природа мстит немилосердно за издевательство над ней. «Умные» головушки котловановцев тому подтверждение. Водохранилище изменило микроклимат. Степные ветра дополнились местными течениями воздуха от соприкосновения с многокилометровым водным пространством. Ветер – почти постоянное явление в Воронеже, особенно осенью, зимой и ранней весной.
В 2010 году я написала «Воронежский сонет»:

В мехах зверей на севере убогом
не спрятаться от ветра ледяного,
что вымел из души последний пепел
сгоревшего в воспоминаньях лета.

И город растекается полого
по берегам замёрзшего болота,
хотевшего по глупости стать морем,
за это и расплачивается город

ветрами от восхода до заката
в любой из дней в любое время года.
Не носят шляпки дамы из прихода,

они не виноваты: сильный ветер
вокруг голов. И в головах, похоже,
придумавших речное море, тоже.

    Но чем хорош ветер в мартовское пасмурное утро в Воронеже, так тем, что разгоняет смог к полудню. За ранний час, пока я добиралась до дома в маршрутке, утренний смог меня уже задушил-замучил. А вокруг нашего дома, стоящего на самой западной окраине у московской трассы, смог из серо-зелёного сгустился до синего марева выхлопных газов. Это заработала утренняя смена 10-й автобазы. Проклятая нами неоднократно 10-я автобаза разрасталась, как раковая опухоль. В начале 1992 года, когда мы только что поселились рядом с ней, соседи нас успокаивали, что по плану городского строительства её скоро снесут, а на её месте построят кинотеатр или спортивный центр для досуга окраинных жителей. Но базу не только не снесли, а с каждым годом она разрасталась, превратилась в вонючего монстра, который душил нас по утрам и вечерам, когда десятки тяжелых грузовиков уезжали рано утром и возвращались вечером. Только ветер и помогал нам выжить. Вот тебе и окраина города с чистым воздухом. Экология по-воронежски.

    В то лето к нам в отдел поступила новая сотрудница Наташа Т. (простите, забыла фамилию). Красивая, здоровая, тридцатилетняя, замужняя, имеющая восьмилетнего сына и любящего мужа-бизнесмена, улыбчивая Наташа была идеальна для работы у нас, ведь к тому же она имела специальное высшее библиотечное образование. Она получила его в Краснодаре, была родом казачка, как и муж, перебравшийся в Воронеж по причине развития своего успешного бизнеса. Солнечная красавица с радостью знакомилась с нашей библиотекой и работой в отделе, ей всё нравилось, и улыбка не сходила с её приветливого лица. Мы все с удовольствием приняли Наташу в наш маленький отдел, с ней было легко.
    Я легко уговорила Наташу заменить меня в качестве заведующей на те три месяца, что мне предстояли в новой поездке во Францию с середины сентября. Дирекция тоже не возражала. Я оформила трехмесячный отпуск без содержания и, получив шенгенскую визу, улетела 16 сентября 2004 года к Анри в Марсель по его билетам. Маму с её согласия оставила на соседку Свету, заплатив ей как сиделке.
   
               

   Глава 14. Второе путешествие во Францию

     Самолет снижался над средиземноморским побережьем в слабых сентябрьских сумерках.  Слева в небе затухали последние краски, тона и полутона закатной палитры, а справа непрерывной цепью разгорались цветущие огоньками берега – вот большое пятно сияющей Ниццы, вот изгибы Антиба и все остальные прекрасные городки побережья, переходящие один в другой. Марсель уже на небольшой высоте был прекрасно виден в подробностях его сияния жилых районов, с четким, светящимся пунктиром автострад, с желто-мерцающим потоком автомобилей.
Я еще не знала, что эти чудные минуты бреющего полета над вечерним берегом Средиземного моря навсегда зависнут в моей памяти, как зависает компьютер при сбое. Мы перелетели город и на западной его окраине сели в марсельском аэропорту – Мариньяне. Анри с темно-красной розой. Черное блестящее пежо последней модели быстро доносит нас до недалекой виллы. Сладкая жизнь начинается заново.

     Но как раз о прелестях сладкой жизни я разливаться больше не буду, а расскажу о её оборотной стороне. И первое сладкое французское путешествие, и полгода после него не прошли бесполезно: я усиленно учила французский язык. И уже многое стала понимать из бытовых разговоров в семье Анри, а также подробности его рассказов, на которые раньше не обращала внимания, потому что попросту не понимала. А теперь я начала задавать вопросы. И выслушивала ответы более внимательно. И вскоре поняла, что сладкой жизнь Анри не назовешь. И недаром искал он встречи с русской женщиной, ибо нуждался в чуткости и отзывчивом сердце. И что проблемы семейные так плотно окружили его, что не вздохнуть бедному старику свободно, не глотнуть свежего ветра любимого побережья, на которое я сразу радостно помчалась и дышала-дышала с блаженной улыбкой. Пьянящий воздух не померк еще пару дней, а дальше я узнала, что Анри ждет судебное разбирательство. Иск против отца выдвинули его единственный сын и младшая дочь, которые требовали своей доли из наследства богатой матери.
    В свое время молодой Анри женился на богатой нормандке, жил и работал на севере – в Лилле, а потом с семьей перебрался в Марсель, где построил большой дом для большой семьи – прекрасную виллу, где только спален было восемь среди двадцати помещений. После смерти жены он продал эту марсельскую виллу, ведь взрослые дети стремились жить каждый своим домом. Заплатил пятьдесят тысяч евро из материнского наследства только старшей дочери, а на остальные деньги построил для себя вот эту новенькую виллу в небольшом городке богатых пенсионеров. Вторая и третья дочери имели столько проблем в своих семейных делах, что им постоянно требовалась материальная помощь отца, и они тянули деньги из него безостановочно. Видя это, возмутились более успешные дети –  сын, имеющий постоянную работу и прекрасный дом, и младшая дочь с хорошей семьей и престижной службой. Вот они-то и стали судиться с отцом за наследственные части.
    Анри ездил к адвокату в Марсель, повез и меня с собой, попутно объясняя эти семейные распри. Сначала денежные проблемы богатых не особо заинтересовали меня, и я безмятежно листала в приёмной адвоката яркие журнальчики, ожидая конца рандеву и с удовольствием поглядывая в окно на узкий элегантный дворик с тончайшей кружевной чугунной решеткой. Рандеву с адвокатом затянулось надолго.
   Грустный Анри молчал всю обратную дорогу и только после вкусного домашнего обеда решил рассказать мне еще об одном судебном разбирательстве – со второй своей женой. После смерти первой жены, тихой и покорной северянки, умершей от рака в пятьдесят лет, Анри женился на испанке – властной и темпераментной. Второй брак продержался всего два года, но испанская акула, как называл Анри свою вторую жену, требовала при разводе половину состояния. В случае проигрыша в суде Анри придется продавать его новую виллу и расплачиваться как с детьми, так и со второй женой, а на оставшееся – снова строить или покупать дом поменьше и в менее престижном месте. Вот отчего он такой грустный, слабо улыбнулся мне Анри. Да-а, утешать его по-русски я бы смогла, а вот на французском слов у меня не хватало и я только смотрела на него с жалостью, поглаживая его толстую загорелую руку.
     Ну, беды по одной не приходят. Вскоре старший внук от его любимой второй дочери опять накуролесил. Этот молодец двадцати двух лет нигде не учился и не работал, а тут вдруг решился и сообщил, что хотел бы поработать разносчиком пиццы, но ему для этого нужен мотоцикл, потому что горные узкие улочки Марселя иногда бывают недоступны для автомобиля и разносчики предпочитают работать на мото. Новейшее и самое модное мото купил обрадованный дед, но недолго ему пришлось погордиться поумневшим внуком – через пару месяцев тот бросил работу и выруливал по городу, дразня бешеной скоростью дорожную полицию. Уже не один штраф оплатил дед Анри. А тут новая беда – великовозрастный балбес влюбился в бедную арабку, безмужнюю, но с двумя малышами. И теперь объявил матери, что женится на ней. И Анри помчался в Марсель разбираться с внуком, прихватив зачем-то и меня.
      Пятикомнатная квартира любимой дочери располагалась на шестом этаже, откуда открывался завораживающий вид на Марсель и переливчатую полоску моря вдали. В квартире жила семья  - дочь Анри по имени Рашель и её четверо детей: два сына, двадцати двух и шестнадцати лет, две дочери – девятнадцати и восьми лет. Мужа не было, так как у Рашели было уже четыре мужа, но все покинули её, оставив на память по ребёнку. Сорокалетняя Рашель никогда не работала, растила детей на алименты и детские пособия, поэтому львиную долю её бюджета пополнял отец. Чего не сделаешь для любимой дочери. Квартира была прекрасно и со вкусом обставлена, содержалась в чистоте, порядке и достатке.
      Когда мы примчались по звонку Рашель, она сама нервно металась вокруг большого стола в гостиной, курила одну сигарету за другой, а перед ней то пятился, то наступал тщедушный старший сын, возбужденно поблескивая черными глазками и активно размахивая руками. Говорили оба так многословно и быстро, не слыша друг друга, что мне понять что-либо было невозможно. И тут вступал бархатный баритон Анри, и они на минутку стихали. Семейная ссора происходила в центре салона. Я стояла на балконе и следила за ней боковым зрением, особо не прислушиваясь, да и мало что понимала. Дальнее море притягивало синей полоской, переходящей в серебряное марево, незаметно сливающееся с небом, тоже серебряно-голубым вдали, на горизонте, и ярко синим прямо надо мной. Провансальские дневные краски настолько отличались от наших яркостью, что порой резали глаз и казались нарочито придуманными каким-то неудачливым художником. А рассматривать город с высоты можно бесконечно...
     Спор за спиной разгорелся с новой силой, я обернулась на повысившийся до визга голос Рашели. Сцена семейной ссоры напоминала оперу и перешла к кульминации. Анри удерживал дочь руками, а она, что-то крича, наскакивала на старшего сыночка, выпятившего худосочную грудь молодого петушка и тенорком ей подпевавшего злую арию. Вступал необыкновенно красивый, итальянский баритон Анри, умиротворяюще уговаривая. Оперные герои стихали, прислушиваясь к его переливам. Тенор, угасающим, но злобным голосом пропел конец своей арии и покинул сцену, где-то громко хлопнув дверью. Героиня перешла на диван, непрерывно дымя сигаретой. Из дрожащих, кривых от сигареты губ, слетали жалобные ноты. Они постепенно стихали, падали в паузы. А бархатный баритон, перешедший в мягкие тона, еще долго и настойчиво звучал. И только тут я различила его рефрен: даржан, даржан, даржан. Даржан – деньги на французском - звучало в каждой фразе, это слово я знала отлично. Как и лямур, которое знают все.
Но слово лямур не прозвучало ни разу.
    Я уже приготовилась к отъезду, раз сцена закончилась и главный герой убежал. Но Анри и Рашель, расположившись на диване и разговаривая, не замечали ни меня, ни времени и словно кого-то ждали. Я осталась на балконе. Значит, антракт. Вскоре дверь отворилась, и в квартиру шумно влетели двое бойких смуглых мальчишек лет пяти-шести. По команде приведшего их будущего отца они бросились к нам целовать в щечки.
      Этот ежедневный французский ритуал приятен в детском исполнении, но во взрослом меня уже раздражал. Затем мальчики, уже не обращая никакого внимания на взрослых, стали бегать по всей квартире, крича, прыгая, толкаясь, хватая на ходу всё подряд, что-то беспрестанно кричали на непонятном языке и успокоились только в кухне под резкие команды будущего отца. Мы сидели все трое на диване, ошеломленные нашествием.
Гордый отчим вышел из кухни, и его опомнившаяся мать вступила с новой арией, гневно-укоризненной. Визгливый тенор ей перечил, а бархатный баритон Анри лавировал между ними. Второй акт семейной оперы начался, и я потихоньку перебралась на балкон.
     По дороге домой Анри молчал и только на закате, сидя после ужина с бокалом сухого белого вина, рассказал мне суть оперного конфликта: внук не только собирался жениться на арабке с двумя мальчиками, но и требовал немедленно освободить для своей будущей семьи две комнаты в материнской квартире, потому что дети голодают, жить в семье невесты негде, социальное жильё ждать еще долго, а страсть его разгорелась с такой силой, что мочи нет.
И спальня старшей дочери Рашель всё равно скоро освободится, потому что она может перебраться к своему приятелю, от которого уже беременна.
А вторую детскую, которую пока занимает младшая сестрёнка Сесиль, тоже можно освободить для него с молодой женой, ведь восьмилетнюю Сесиль в скором времени отдадут в специальную школу-интернат для чокнутых. Всё это вместе и позволяет старшему отпрыску настаивать на жилплощади для его новой семьи, он всё уже обдумал и предусмотрел, а любовь не ждет.
      Боже, теперь схватилась за голову и я, узнав подробности жизни этой семьи. Через несколько дней мы снова ехали в Марсель в семью любимой дочери Анри – на этот раз на день рождения маленькой Сесиль. Мы везли  в подарок куклу Барби и два самых больших шоколадных торта для всей семьи и гостей. Широкая прихожая была украшена воздушными шариками – так принято во Франции. Именинница встречала нас возбужденно-радостно  и щебетала, как и положено восьмилетней девочке. Ничего странного я в ней не видела. В гости пришла мулатка - подруга старшей сестры и приятель Адриана, среднего брата именинницы, им было лет по шестнадцать-семнадцать, а подруг у восьмилетней Сесиль не оказалось. Сесиль радостно разворачивала подарки, особенно ей понравился розовый ангел из тяжелого стекла – подарок мулатки. Я заметила, как тревожно переглядывались Анри с матерью именинницы, когда маленькая Сесиль поглаживала и целовала стеклянного ангела.
      Вкусный торт дружно поделили и съели, правда, старшая беременная сестра немного поворчала, поглаживая заметно круглый животик, что предпочла бы ванильный торт, а не шоколадный, это более полезно для беременных. Старшего брата с арабским семейством не было видно в этот день, и праздник маленькой Сесиль прошел весело без него. Когда мы с Сесиль ушли в её комнату, где на её широкой кровати расположились все пятнадцать Барби, и она стала рассказывать мне о каждой какую-то историю, Рашель спрятала стеклянного ангела. К счастью, разговорчивая Сесиль уже забыла о нем, и мы с Анри уехали спокойно домой, ласково попрощавшись с именинницей и её семейством.
    Анри мне уже рассказал, что у Сесиль редкое психическое заболевание. Название болезни я не запомнила. Заболевание выражается в том, что Сесиль причиняет себе колющие ранки и жадно высасывает кровь из них. Возможно, есть и другие симптомы, но этот меня поразил. Мать не сводит глаз с дочери, все ножи, вилки и ножницы всегда под ключом, а маленькая Сесиль постоянно ищет что-то колюще-режущее, чтобы расковырять себе кожу. Вот почему она поедет в специальную школу, где такие дети под постоянным присмотром специалистов и персонала, вот почему Сесиль гуляет только с семьей и у неё нет друзей. И стеклянный розовый ангел опасен для девочки. Прискорбных случаев было уже несколько, и все боятся за жизнь и здоровье Сесиль.
       Несколько дней прошли спокойно. Сияющий октябрь был настолько летний, что мы прекрасно позагорали на пляже, где смуглые ребятишки были милы и невинно плескались в прибое под неусыпными взорами счастливых мамочек. Мы с Анри гуляли по берегу теплого моря, фотографировались, рассматривали и обсуждали белые яхты, мечтая о морских путешествиях.
       А пока на новеньком пежо ездили в соседние городки, иногда обедали в милых ресторанчиках, но чаще Анри готовил дома обеды и ужины. Готовить он умел и очень любил кулинарию. У него прекрасно получались мясные блюда с невероятно сложными соусами, которые он составлял каждый раз по-разному в зависимости от настроения. На вид Анри был здоровяком с хорошим аппетитом, но у него был давний диабет, и пригоршней таблеток бедный Анри заедал каждый вкусный обед.
      Однажды раздался телефонный звонок, и Анри надолго углубился в негромкую беседу. Я ушла на террасу полюбоваться приморским закатом. Потом вышел Анри и сказал, что к нам дня на три-четыре приедут из Марселя его трое внучат от третьей дочери Брижит. Завтра надо запастись продуктами, продумать меню и подготовить для детей спальни. Дочь Анри дожна сдавать экзамены в эти дни, она проходила обучение на специальных курсах, чтобы в будущем работать – ухаживать за новорожденными.
    В тот день Анри сам съездил в Марсель за внуками. Машина въехала в гараж, и тихо вошли в комнату трое детей, подошли ко мне с традиционными поцелуями. Я обомлела – трое китайчат. Анри не предупредил меня, что его внуки – китайчата, и теперь я старалась вежливо скрыть своё удивленное замешательство. Старшей девочке было тринадцать лет, мальчикам по десять и девять лет – про их возраст Анри только и сказал заранее. В их внешности ничто не выдавало, что их мать – француженка.
Сто процентов китайской крови и внешности. Победили гены отца.
     Обед прошел на удивление тихо, дети были воспитаны безукоризненно. Также тихо переговариваясь между собой, они немного погуляли вокруг виллы, посидели на террасе и разошлись ровно в десять по спальням.
Утром Анри отвез детей в школу в Марсель и, вернувшись, рассказал коротко историю семьи своей третьей дочери.
      Когда его семнадцатилетняя дочь Брижит вдруг объявила родителям, что выходит замуж за китайца, Анри, служа в полиции, немедленно навел о нем справки. Тридцатилетний китаец-вдовец был довольно состоятельным, имел торговый и ресторанный бизнес, хороший дом, но не очень хорошую репутацию – был игроком да и другие грешки за ним водились. Родители Брижит воспротивились такому выбору юной дочери и всячески уговаривали, запрещали, пугали плохим будущим, но всё безрезультатно: упрямая дочка ушла из дома к китайцу и вышла за него замуж официально, без согласия своих родителей. Мало того, она от обиды несколько лет не появлялась в родной семье, даже не звонила больной матери, не сообщала о рождении своих детей и жизни с мужем. Всё Анри узнавал со стороны. Внуков своих он видел только издали, а они даже не знали о существовании деда. Так прошло несколько лет довольно богатой жизни дочери.
      А четыре года назад китайский зять внезапно исчез. Исчез из семьи, ничего никому не сказав. Исчез из Марселя. Вероятно, исчез из Франции, потому что французская полиция ничего о нем не узнала, кроме того, что он продал весь свой бизнес, а также и дом с усадьбой, а деньги снял со счета и растворился в неизвестном направлении. Семье исчезнувшего дали социальное жильё в самом худшем районе Марселя, а также пособия на детей. Вот тогда Брижит и обратилась к отцу – когда припекло, когда денег стало не хватать, а надежда, что муж вернется, испарилась. Анри стал помогать бедной дочери, у него доброе сердце.
       Никогда не работавшая Брижит решила начать трудовую деятельность, пошла на курсы, а теперь сдает выпускные экзамены. Надо создать ей все условия для успешной сдачи, потому что экзамены довольно сложные, а дети её отвлекают. Четыре дня мы занимались тихими внучатами, никаких хлопот с ними не было – идеальные дети. Затем приехала радостная Брижит: экзамены она успешно сдала. Мы её поздравили, устроили праздничный ужин, но и тут её дети даже не пошумели, а также тихо и чинно сидели за столом с невыразительными личиками. Ни радость, ни грусть не отражались на них. А были ли у детей эти чувства ? Я что-то стала сомневаться, наблюдая за ними. Анри не выражал к детям привязанности, ровное обращение ровным приятным голосом. Дети его явно сторонились, вежливо отвечали на вопросы, никогда к нему не обращаясь с вопросами или просьбами, как и ко мне, иностранке. После ужина Брижит увезла детей в Марсель. Больше я их не видела, и Анри не упоминал ни дочь, ни китайских внуков.
    Мы с Анри прекрасно ладили. По утрам занимались французским, вместе готовили обед, ездили за покупками, к морю, на прогулки в соседние городки, работали в саду, слушали музыку, смотрели телевизор, иногда ужинали в ресторанчиках, изредка навещали семейство любимой дочери Рашель и делали визиты к адвокату. Так прошло два месяца и десять дней сухой, светлой и тёплой осени.
    И вдруг звонок в третьем часу ночи. Анри встревоженным голосом уговаривал Рашель, а она кричала в трубку так сильно, что я издали слышала истерику. Анри сказал мне, что мы немедленно едем к Рашель, потому что она хочет покончить с жизнью. Мы молча мчались по ночным улицам, абсолютно пустым, не останавливаясь на светофорах. Но скорость в сто семьдесят километров Анри развил за городом. Меня вжало в кресло, как космонавта, стало трудно дышать то ли от страха, то ли от перегрузки. Многополосное идеальное шоссе было пустым, а если вдали на нашей левой вдруг показывалась машина, то она мгновенно сворачивала вправо, видя, как мы стремительно приближаемся.
      Перед самым Марселем дорога входила в скалы, и вот тут мой страх от гонки перешел в ужас. Анри, не сбавляя скорости, вилял на крутых поворотах, и скалистые бока мелькали прямо у моей щеки. От страха я не могла ни звука издать, ни зажмуриться, а только во все глаза смотрела, как очередная глыба надвигалась прямо на мою голову и только в последнюю секунду моей жизни оказывалась рядом, в двадцати сантиметрах от машины. Сердце то сжималось, то падало, в горле и во рту было так сухо, что сводило челюсти. Было ощущение, что пересохла не только гортань, но и желудок.
    На такой же бешеной скорости мы въехали в Марсель и помчались по улицам, лавируя на перекрестках. Где же их гаишники? - мелькнула у меня слабая надежда на спасителей. Нет ни одного, ни одной патрульной машины...какое-то заколдованное царство, прекрасно освещенное мелькавшими огнями. Наконец мы остановились у дома Рашель, и Анри, толстый и старый, проявил такую прыть, что мгновенно скрылся в подъезде, а я на дрожащих слабых ногах еле добралась до открытой нараспашку двери квартиры Рашели много позже.
     Из глубины доносился визгливый голос. Я закрыла дверь и случайно взглянула на себя в большое зеркало прихожей. Абсолютно бескровное лицо с диким взглядом напугало меня еще больше гонки. Таким видочком только пугать, а не успокаивать, - подумала я и поплелась на кухню чего-нибудь глотнуть. После холодной минералки я смогла, пересилив себя, войти в комнату, откуда не умолкая лился ласковый баритон Анри и врывались в него истерично-обиженные возгласы Рашели. Она моталась по комнате с неизменной сигаретой, её отец загораживал своим толстым сильным телом закрытую балконную дверь и говорил-говорил. Я серой кошкой скользнула на диван и села в уголочек, не вникая в смысл речей, а только следила издали за округлыми и плавными пассами рук Анри и острыми углами поворотов довольно упитанной, но прыткой Рашели. Вот она затянулась последним глубоким вдохом, тонкая темно-коричневая сигарета тоже вздохнула последний раз. Рашель метнулась к низкому столику прямо перед моим диваном и, не взглянув на меня, лихорадочно выхватила из пачки новую сигарету. Она вернулась к отцу и выдыхала дым прямо ему в лицо, что-то усиленно доказывая. Я опять понимала только одно слово - даржан-деньги.
    Вероятно, отец пообещал довольно основательную сумму, ибо голос Рашели из визгливого перешел в минор, и паузы стали длиннее, и мягкий голос Анри доминировал. В салоне, как французы называют свои гостиные, постепенно сгущался сигаретный дым, но Анри всё еще прохаживался у балконной закрытой двери, поэтому я не смела выйти на балкон и сидела, стараясь глубоко не дышать, и с тоской поглядывала в тёмное, наглухо закрытое окно. Так прошел час, пошел другой, а разговор не стихал. Всё также неутомимо убеждал отец свою сорокалетнюю дочь, а она уже в который раз вытаскивала новую сигарету. Наконец стало видно, что дама устала, так как перестала размахивать руками, а положила левую на толстый живот и, опираясь локтем правой на эту подпорку, уже не так часто и жадно затягивалась.
     Вскоре она рухнула на диван рядом со мной, я немедленно уступила место Анри и, воспользовавшись передислокацией, выскользнула на кухню. Там я открыла окно и жадно вдохнула ночной городской воздух.
В безветренную ночь морем и не пахло, а только свежий дух от деревьев достигал верхних этажей, да всё еще тёмное небо подбрасывало наплывы свежести. Постепенно стало сереть, вот уже видны чуть покачивающиеся верхушки деревьев на фоне классически серого цвета неба, вот серый колер поголубел слева. Земля просыпалась, медленно поворачиваясь, жизнь текла безостановочно и ей было наплевать на страдания людей. И тут я решила: всё, с меня хватит, пора домой. И враз стали безраличны проблемы семьи Анри и он сам, так рисковавший нашей жизнью час назад. А что было бы, если бы не Рашель размозжила свою голову об асфальт, падая с шестого этажа, а мы с Анри размазали бы свои мозги по розовым скалам в пригороде Марселя? Да ничего, жизнь всё так же бы продолжалась. Неостановимость бытия поставила мои мозги на место.
     Когда мы вернулись ясным утром в светлую тихую виллу, я спокойно попросила Анри позвонить в авиакассу и поменять обратный билет на сегодня, на ближайший рейс в Париж. Анри замер и удивленно посмотрел на меня, но у него уже не было сил спорить с еще одной женщиной.
Мы грустно простились. Судя по всему, бедного Анри ждет судьба бальзаковского отца Горио.
    Я вздохнула облегченно только в самолете, пролетая над милым Провансом, который больше никогда не увижу, - это я решила твёрдо. А вот с парижским шарль-де-голем я не стала прощаться навечно и загадала в него попасть непременно еще много раз.

    Вечерняя тьма за окном самолета наконец расцветилась далекими огоньками Большой Москвы. Огромная её страна всё тянулась причудливами изгибами светлых пятен, уходящими за горизонт. Страна в стране.
Холодный и пыльный автобус-гармошка из Шереметьево быстро напомнил мне, что я в родных местах, а вокруг – стылая зима.
     Дома в Воронеже, отмывшись и согревшись в горячей ванне, я в подробностях рассказала маме о всех обстоятельствах второго путешествия во Францию. Не утаила и своего решения не возвращаться к Анри. Нет, такая жизнь не по мне. Мама согласилась со мной, что спокойной жизни не предвидится у бедного Анри до самого его конца.

    Через пару недель, 8 декабря 2004 года -  мой юбилей – пятьдесят лет.
Я, как мадам Воке у Бальзака, признавала из них только тридцать девять, но после юбилея с неохотой согласилась перейти в разряд сорокалетних.
    В библиотеке принято отмечать юбилеи широко, с размахом – банкет с дирекцией и всеми сотрудниками своего подразделения. Именинница накрывала большой стол с тазиками оливье и других сытных салатов, пекла торты и пироги, ставила водку и рябину на коньяке – гулянка шла полдня, прихватывая иногда и вечерок. А потом еще неделю шли разговоры, что ели-пили да как погуляли.
    Мой юбилей в библиотеке я организовала скромно: игристое вино под именем «шампанское» сопроводила цукатами, коробкой шоколадных конфет и большим заказным тортом. Дирекцию не приглашала – сами явились.
Поздравили, выпили по бокалу вина и удалились. Зато мой юбилей обсуждала вся библиотека целых три недели, вплоть до самого нового года. Обсуждали и осуждали на всех углах с таким удовольствием, что и представить невозможно, если бы я всё сделала по традиции – с салатными тазиками.  Дамы просто приятные и дамы приятные во всех отношениях наконец-то были удовлетворены, ибо от легкой зависти перешли к привычному осуждению: вот ведь как опозорилась французская путешественница.
    
               

     Глава 15.  2005 год  -  знакомство с Аленом Д.

      Чем важны и полезны дальние и долгие путешествия, так это тем, что возвращаешься к прежней жизни совсем другим человеком. И взгляд стал шире на всё привычное окружение, и многое воспринимается уже  по-другому, и яснее видится будущее, как будто остался взгляд с высоты полёта. Библиотечные слухи и сплетни показались мне детским лепетом.
      Новый, 2005-й, год начался с удивления: я впервые встретила новый год без температуры и простуды, всё-таки два осенних месяца у Средиземного моря сделали своё благое дело. Мы с мамой встречали новый год вдвоём – пышным покупным



тортом и символическим бокалом российского шампанского под телевизор. Мама пожелала мне не падать духом, потому как она уверена, что именно в этом году мне встретится мой желанный. Мы посмеялись, ибо никого на горизонте и близко не было, а уж тем более желанного.
      Зато мечтать в новогоднюю ночь положено, вот мы и стали обсуждать со смехом, какого « желанного» желали бы видеть моим избранником: бездетного, лет пятидесяти, не богатого, а доброго и симпатичного, с домиком у реки или моря. Таким критериям как раз подходил только один кандидат, известный мне, - принц Альберт из Монако. Мы ему и пожелали заочно удачного нового года, посмеялись от души.
      А через несколько дней в почтовом ящике у нас обнаружилось сразу три письма из французского брачного агентства. Я думала, что мои два года уже истекли, и так никто, кроме Анри, не отозвался на мою анкету, так что и надежды уже не было на сообщения. Мы с мамой прочитали полученные предложения и разочаровались: три старика с кучей взрослых детей. Как будто сговорились французские старцы искать себе подруг по несчастью.
Словно хотели свои беды повесить на крепкие плечи добрых русских женщин, считая, что этим и осчастливят их, бедных. Ну нет, фигушки, никакая Франция мне не нужна при таких условиях. Я даже не ответила в агентство. И вдруг предложения с анкетами кандидатов повалили одно за другим: каждую неделю в нашей почте по два-три письма из Франции. Мы с мамой, смеясь, комментировали их и безжалостно отбрасывали – не нужны нам старики с проблемными деточками, наплодили, пусть сами с ними разбираются.
     Прошла зима – без болезней, уже и хорошо. Прошла весна – без огородов, а только с телефонными приглашениями Викуши, от которых я отказывалась с чистой совестью. Пришли десятка три предложений французских старцев, обремененных семьями, - забракованы нами без всякого сочувствия. Пришло лето, отпуска, я запланировала август – хотела от воронежской жары уехать на север к Белому морю.
      И в самом конце июля пришло сообщение из агентства с анкетой: Ален Дием, бездетный, 52 года, работает в детском центре профсоюза полицейских Эльзаса, инвалид. С фотографии на анкете робко смотрел седой симпатичный человек с доброй улыбкой. Нам с мамой он понравился. Клетчатая рабочая рубашка и скромная должность ясно говорили, что он – не принц, а вот с инвалидностью было пока неясно, и я написала в агентство письмо для Алена с просьбой рассказать о себе более подробно.
     Через неделю раздался вечерний звонок телефона. Звонил Ален, благодарил за мой выбор и согласился ответить на вопросы. Сухой голос без модуляций был так странен, не естественен, что я подумала, что нас кто-то подслушивает. Я сразу спросила о здоровье, а потом об инвалидности. Ален ответил, что у него хорошее здоровье, а инвалидность – по глухоте, потому что он – глухой с рождения. Глухота частичная: на правое ухо – сто процентов, на левое – шестьдесят, поэтому кое-что он слышит. Он долго и непонятно объяснял что-то об отце и матери. И потом сказал, что приглашает меня познакомиться с ним в декабре – на католическое Рождество, и что он вышлет мне авиабилеты до Страсбурга.
Я обещала подумать.
 - Да что тут думать, - сразу после звонка загорелась мама, - он нам подходит по всем параметрам, я чувствую, что это – твой человек, пусть глухой. Работает, значит, руки-ноги есть, голова соображает, раз понимает даже твой французский несмотря на глухоту, а голос странный, так от глухоты и странный. Инвалидность по глухоте - при том, что он работает и может даже разговаривать по телефону – это не так уж и страшно, - убеждала меня мама. И, смеясь, добавила, что и хорошо, что глухой, - не услышит твои ошибки. И еще совсем молодой мальчик! Её мечта о моем будущем французском муже обрела имя – Ален. Как Ален Делон, твой любимый красавчик, приговаривала она.
     Ален звонил каждый вечер в одно и то же время и говорил одни и те же фразы, так что я постепенно привыкла к его некрасивому голосу и перенесла отпуск на декабрь. В интернете начиталась- насмотрелась на сказочное католическое Рождество в Эльзасе и ждала его с нетерпеньем. С билетами Ален разобрался просто: мы согласовали даты – с 18 декабря 2005 по 15 января 2006 года – и Ален выслал заранее авиабилеты туда-обратно заказным письмом. Визу в Москве я получила по его приглашению и билетам без проблем в один день.

     Мама осталась под присмотром соседки, а я окунулась в зимнее небо.
В то время летал прямой рейс Москва-Страсбург, и Ален встретил меня в аэропорту Страсбурга, маленьком, изящно-уютном. Снега не было. Серый денёк и серый старый город украшены огнями Рождества. Ален мне показался маленьким и усталым, а я ему – большой и чересчур красивой, он даже испугался, как он мне позже признался, что я тут же разочаруюсь в нем и сразу улечу назад. Мы пообедали без вина в каком-то скромном ресторанчике и покатили в Муссей.
    Дорога сначала шла широким шоссе среди ухоженных полей и виноградников. А потом незаметно вошла в горы – невысокие, лесистые, зелёные, но глухие. Потом с каждым километром дорога становилась уже, вот мы уже виляем на таких крутых узких поворотах, что дух захватывает, и я притихла в страхе.
 - Ну куда меня черт занёс, ужасная дорога, – ругалась я про себя. Ален сосредоточенно и неспешно ехал, о чем-то задумавшись, но совершенно спокойно и привычно выруливал из поворота в поворот. Я тряслась от страха в течение часа горной дороги.
     На пороге стоял огромный рыжий пёс и вилял таким широким и сильным хвостом, что задевал стену узкого коридорчика с громким стуком. Его влажные вишнёвые глаза неотрывно и любовно смотрели на хозяина. Ален положил руку на громадный лоб собаки-философа и слегка отпихнул, давая мне место войти в прихожую. Пёс медленно сдвинулся вбок и недовольно заворчал на меня. Ален обхватил его голову, закрывая пасть собаки одной рукой, а второй втягивая меня в узкий проход. Я осторожно бочком вошла и прижалась к стене. Дверь освободилась, и Ален, выталкивая собаку впереди себя, молча вышел и закрыл за собой дверь.
- Ну, еще и громадная собака, - зло проворчала я в абсолютной тишине, уже учуяв сильный собачий дух. - Или я, или собака… Продолжить мысль не смогла, потому что онемела. В большой комнате посредине стоял огромный полированный стол почти черного цвета. Прямо передо мной темнел полировкой сервант эпохи 60-х годов, а в углу такой же книжный шкаф.
 «Шёртпобери-шёртпобери, куда я попала ,- проговорила я со злыми слезами в голосе. - Да-а, это тебе не вилла на побережье, шёртпобери, - ругалась я фильмом тех времён, что и мебель. Мне стало так жаль себя, свою разбитую мечту, что я просто рухнула на старый стул, не раздеваясь. Реветь сил не было, я огляделась: мало того, что мебель брежневской эпохи или как там у них назывался очередной помпиду в то время, так еще и с пыльными букетиками искусственных цветочков в безобразных вазочках, а высокое окно с занавесками в кошечках. Я подошла к окну, от горячей батареи шло тепло, поэтому я смело распахнула окно на улицу.
     Дом стоял на пригорке, внизу узкая шоссейная дорога и прекрасный вид на лес. Оставив открытым окно, я пошла в спальню. Тяжелый застоялый запах мужика и собаки ударил в нос – я просто рассвирепела и рванула окно спальни нараспашку. Сильный сквозняк продул насквозь обе комнаты.
     В спальне стояла широкая двуспальная кровать и большой новый платяной шкаф с антресолями. И всё. А где же вторая кровать или хотя бы диван? - я в тихом ужасе оглянулась. Ничего, что можно приспособить под вторую постель не было, кроме собачьей подстилки у двери в спальню.
- Вот тут и спите оба, - мстительно пнула я собачье ложе. Меня распирала такая злость на себя и на весь белый свет, что хотелось завыть. Холодный воздух гулял по двухкомнатной квартире, но я в своей новой шубейке и модных брюках из итальянского бутика не чувствовала холода и из вредности не закрывала окна.
     Крошечная кухня с маленьким столиком и единственным стулом. Плита была безукоризненно чиста, как и холодильник, наполненный свежими упаковками. В ванной комнате блестел чистейший унитаз и раковина сияла. Мне тут же захотелось встать под тёплые струи душа и от души пореветь. Но для этого надо хотя бы раздеться, я всё-таки не Ипполит.
Нехотя я закрыла окна и сняла шубейку. Порывшись в своем чемоданчике, приготовила свежее белье и побрела чистить ванну и принимать душ, ведь я провела прошлую ночь в поезде Воронеж-Москва, полдня в Москве, а потом три с половиной часа полёта, и эта ужасная горная дорога, и кошмарный собачий дух… Слёзы всё-таки закапали у меня из глаз, хотя я не плакала уже так давно, с времён первого замужества. Нет, ни о каком втором браке в таких условиях не может быть и речи, - мстительно думала я.
     То ли душ успокоил, то ли принятое решение, но я уже в нормальном состоянии привела себя в порядок и пошла в комнату. Ни Алена, ни собаки в квартире не было. Я позвонила маме, что успешно добралась до места, Ален встретил, всё хорошо, но страшно устала и все подробности расскажу завтра.
     Что ж, надо готовить себе ночлег, за окном смеркалось. Я подошла к кровати и опять ужаснулась – прямо посреди толстого одеяла темнело собачье лежбище. Значит, пёс нагло спит еще и тут. Я сдернула одеяло, содрала простыню и наволочки, залезла в платяной шкаф и нашла чистое постельное бельё. Приготовив себе постель, я успокоилась, хотя уже двигалась на автомате, настолько устала от дороги и пережитого.
     Алена и собаки не было уже более часа, а я жутко хотела спать. И только в последний момент, с трудом пересилив себя, подумала, что оба вернутся голодные, а я тут заснула… Женская совесть потянула меня в кухню, чтобы что-то приготовить. Есть мне самой не хотелось, а только спать, спать…
     Я нашла свежие помидоры, лук и майонез и приготовила салат. Накрыла большой стол в комнате моим подарком к Рождеству – белой большой скатертью, поставила посредине салатницу и хлебницу. Нет, что-то маловато будет для ужина. В холодильнике нашлась упаковка с эскалопом из индейки, я поставила жарить тонкие розовые куски. Комнаты уже нагрелись, свежий воздух вкусно запах жареным мясом, я разложила приборы на белой скатерти, взяла со шкафа дешевенький пыльный подсвечник с огарками и грустно уcмехнулась – романтичный ужин готов.
      Ален и собака не пришли и по истечении второго часа. Я забеспокоилась.
Ведь молча вышли на прогулку – куда же их черт понёс ? За окном – темнота декабрьского вечера, хотя двор освещен и совершенно пуст, только соседские машины приткнулись по углам. И что мне делать, если Ален не придет ночевать?  Может, он оставил квартиру в моё распоряжение, а сам с собакой будет жить у друзей? Хорошо бы. А вдруг что-то случилось? - я с тревогой вглядывалась в темноту за окном. И тут я увидела, как к подъезду подъехала машина Алена. И пёс, и хозяин медленно пошли к своему дому.
- Ну, хоть живы, - успокоенно подумала я и открыла дверь, улыбаясь. Пёс и хозяин робко смотрели на меня. Свежий вкусный запах, и тепло, и улыбка … просто невероятно, - вспоминал потом Ален. Он, видя моё недовольное состояние при входе, уже думал, что его ждут неминуемые неприятности.
И поэтому он задержался на кормёжке дольше обычного.
Ален тут же стал объяснять мне, что не на прогулку с собакой ушел, а на работу – кормить лошадей и пони в детском центре. Его выходной бывает только частичным – середина дня, а утром и вечером он обязан кормить животных. Бедный Ален! Как же я была рада, что приготовила ужин, что улыбнулась бедняге. Верно, есть у меня ангел-хранитель, который прогнал мои злые мысли и позаботился привести меня в чувство вовремя.
    Мы дружно ужинали, подбрасывая старому псу лакомые кусочки. Он тут же принял меня на всю свою оставшуюся жизнь за любимую хозяйку и уже никогда не сводил с меня ласкового взгляда. Разомлевший Ален включил телевизор и расслабился, а я ушла спать и отключилась мгновенно.
Проснулась я в полной темноте от собачьего языка. Пёс лизал мне щёку, я вскочила, как ужаленная. Рядом спокойно спал Ален. На циферблате часов крупные цифры высвечивали время – 5.15. Всё понятно – надо вывести собаку. Клеранс выбрал для утренней прогулки меня. Я тихонько оделась, а Клеранс покорно стоял у двери, пока я застегивала его тяжеленный ошейник. Но куда делась его покорность, как только он выскочил на крыльцо. Пёс рванул с такой прытью, что я вскачь неслась за ним, еле поспевая. Мы вылетели из двора, Клеранс нарастил скорость, и я отпустила вожжи, не справилась. Почуяв полную свободу на пустой улице, пёс улетел в темноту.
- Да и черт с ним, может, потеряется… тогда и хлопот с ним не будет, - опять зло подумала я, заворачивая за угол. Клеранс стоял у ближайшего столба и тщательно его обнюхивал. И не думал теряться, собака! - ворчала я. Клеранс помахал мне хвостом и опять рванул вдаль прямо посреди шоссе, гремя пластмассовой коробкой поводка.
     Так мы и гуляли целый час: Клеранс ждал меня у столбов, потом убегал, не подпуская близко, а я тащилась за ним всё дальше по улице городка, пытаясь его уговорить повернуть обратно. Вот первая машина обогнула нас на шоссе, вот вдали показалась вторая – это люди уезжали из маленького городка в большой  город на работу с утра пораньше. До Страсбурга 90 километров, до Нанси – 70 километров, других городов и расстояний я пока не знала. Знала только, что Ален работает в соседней деревне в трех километрах от дома, и это здесь считается большой удачей.
    Клеранс свернул на боковую улицу и исчез из виду, волоча за собой поводок. Я повернула за ним и увидела здания пожарного депо и жандармерии. Прямо на клумбе перед окнами жандармерии Клеранс вываливал громадную кучу, дымящуюся на утреннем морозце. Небрежно поскреб лапой пару раз и с гордым видом подошел к самым воротам жандармов. Я обомлела – над воротами виднелась камера слежения. И никаких тумбочек с мешками для собачьего дерьма поблизости не наблюдалось. Значит, еще и штраф придется платить бедному Алену за мой недосмотр. Я во весь голос гневно позвала Клеранса. О, чудо! Он покорно повернул и, нежно улыбаясь, приблизился прямо к моим коленям, позволив забрать в руки поводок.
    Назад мы шествовали спокойно, но долго, опять останавливаясь у деревьев, заборов и столбов. В сереньком свете я рассматривала дома, пока Клеранс вынюхивал своё счастье. Маленький городок располагался в узкой долине среди зеленых еловых гор. Дома были заметно разные – среди ухоженных особняков с великолепными изгородями и ровными зелеными газонами встречались и старенькие, бедные домики. Двухэтажная симпатичная школа стояла в глубине большого двора. Рядом мэрия, которую я прежде не заметила, несясь за Клерансом. Красная кирпичная мэрия с фонтаном мне понравилась. На углу полукруг большого поместья с парком - красиво и поэтично. О, прелесть, есть и речка оказывается! Почти беззвучно переливалась по камешкам мелкая речонка. Она огибала пригорок, на котором стоял двухэтажный дом Алена в три подъезда. Квартира Алена была в глубине мощеного щебенкой двора на первом этаже. В окнах горел свет. Сильный запах свежесваренного кофе разносился по квартире. Ален пил кофе с куском багета, щедро намазанным маслом, рядом стояла баночка конфитюра. В комнате орал телевизор. Я предложила сварить ему сосиски, но Ален удивленно посмотрел на меня и помотал головой. Показав на часы, он стал одеваться в рабочий грязный комбинезон. В 7.45 Ален уехал, пообещав вернуться в полдень на обед. Клеранс, вздыхая и зевая, улегся на подстилку у двери в спальню. Он не завтракал так рано.
   Зато на меня напал аппетит после двухчасовой прогулки на свежем воздухе, и я позавтракала с удовольствием – медленно и по-русски: с горячей сосиской, с бутербродами с маслом и сыром, забраковав несладкий конфитюр. Угостила и Клеранса, подсунув ему последнюю сосиску прямо на подстилку. Клеранс преданно посмотрел на меня и долго облизывался, но поленился встать. Я обошла квартиру, определяя фронт уборки. Потом нашла моющие средства, губки, салфетки, китайский дешевенький пылесос и начала борьбу с грязью.  Время - ровно девять часов утра. На уборку ушло два часа.
    Время от времени я поглядывала в окно: вот по двору пробежала, вжав голову в плечи, крупная тетка. Вторая показалась через час на улице, зябко ёжась. Красный новый форд привез во двор старую блондинку, которая шмыгнула в соседний подъезд. Синий фургончик с юрким продавцом привез нам хлеб – длинные батоны-багеты вьюноша с косичкой быстро рассовал по мешкам, привязанным у каждого подъезда. Я вышла за багетом и растерялась – мешки свисали по обеим сторонам крыльца, а какой мешок принадлежал Алену, я не знала и оставила выбор за ним. Свежий морозный воздух слегка нагревался в солнечных лучах. Ярко синело небо, свиристели синицы и еще какие-то зимние птицы в природной тишине, не нарушаемой человеком. Очарование зимнего дня властно тянуло из дома, но я всё-таки решила сварить горячий суп к обеду. Хозяйничать - так по полной, хотя и в ранге гостьи.
    В полдень Ален приехал в еще более заляпанном грязью комбинезоне, рабочие ботинки оставил в подъезде, увидев, что я вымыла дочиста  крыльцо и кафельный белый пол подъезда отчистила жесткой щеткой до первозданной белизны. Свежий аромат моющих смешивался с наваристой куриной лапшой – квартира холостяка запахла домом. Ален с удивлением огляделся: стол накрыт опять белой скатертью и сервирован, а у него грязные рукава. Я махнула рукой, разрешая. Подходящих слов я не нашла, но Ален и не нуждался в беседе: сразу привычным жестом включил телевизор и принялся жевать под него молча.
     Общался со мной Клеранс – он уже сориентировался и первую половину обеда сидел у моего правого колена, куда я спускала ему лакомые кусочки.
Он с лязгом громадной челюсти их проглатывал, благодарно вздыхая ах. Причем звуки «ах» выговаривал так отчетливо, что я сначала даже не поверила. Затем пёс важно перешел на другую сторону и умилительно заглядывал Алену в рот – не захочешь, а отдашь последний кусок.
После обеда Ален прикорнул на убранном столе, прямо на сложенных калачиком руках, ведь дивана или кресла не было.
     Мы с Клерансом вышли на прогулку. Путь по-хозяйски выбирал Клеранс – принюхался, подумал и свернул на короткую дорожку к лесу.
После недолгой прогулки пёс обедал:  неспешно хрустел крокетами, умяв огромную миску и запив свежей водой. Потом важно прошествовал на свою подстилку и укладывался, по-стариковски охая:«ох» да «ох» - на чистом русском языке. Подивившись собачьим речам и повадкам, я разбудила Алена, который спал уже минут сорок. Его обеденный перерыв был длиною в час сорок минут – так у них на службе было заведено строго по-эльзасски: минута в минуту, как у немцев, ведь эльзасцы – их двоюродные братья.
      Когда я позвонила маме, то отрапортовала о проделанной работе и рассказала о старом псё, но пока не стала жаловаться, что мне всё не нравится. Но мама и без слов догадалась, поэтому приговаривала, чтоб я не спешила, пригляделась и главное - «не обижала уродчика».
       Около четырех часов вышел из спальни Клеранс, охая и зевая. Пора на прогулку. Дорогу пёс выбрал новую и повел меня на другую половину городка. Мы перешли мостик, обогнули поместье и пошли по пустой улочке, оба приглядываясь и принюхиваясь к морозной свежести без машин. И даже без звуков – абсолютная тишина, только наши шаги. Высокое небо голубело над высоченными соснами за высоким длинным забором, сложенным из булыжин лет двести назад. Высокие, фигурно кованые ворота заперты, но не скрыли старинный парк. Я всё рассматривала, задрав голову, таким громадным и солидным мне всё казалось. Как в заколдованном замке у спящей красавицы. В глубине парка бурыми стенами темнели какие-то длинные сооружения. Спросить было некого – ни души в округе. Пёс потянул меня дальше по пустой улочке. Слева шли особняки с большими садами, а справа всё тянулся и тянулся таинственный забор. Наконец маленькая злая собачка подкатила с другой стороны ажурной ограды какого-то особняка и звонко принялась ругать нас.
- Ну, хоть одна живая душа, - проговорила я вслух. Клеранс молча посмотрел на нас с мелкой и, вероятно, подумал, что мы обе не достойны разговора с ним. Он важно прошествовал дальше, словно хозяин замка. Так мы вышли на дорогу, которая вела в лес. У дороги стоял указатель – приве, то есть частное владение. Я огляделась – никого – и с детским любопытством пошла за собакой по частному лесу. Лес как лес. На берегу реки. Вот речка приблизилась за повором дороги и стало слышно её пенье – вода, огибая большие камни на дне, выпевала свои вечные жалобные песни. Горная речка, мелкая и чистая, не сказала, как её зовут. Все вопросы я оставила на вечер для Алена.
      Уже стояла густая декабрьская тьма за окном, когда в седьмом часу появился усталый Ален. Его тонкие руки дрожали, когда он снимал грязную одежду и обувь. Он долго мылся в ванной, но в узкой прихожей всё еще стоял дух лошадей и навоза, который увязался за Аленом. Стол для ужина был накрыт – с мясом и отличным вином – бордо хорошей марки. Ален одобрительно покивал и молча рухнул на стул. Он включил телевизор, и все мои вопросы повисли в воздухе практически безответно. Удалось узнать только, что рядом с нами действительно замок – шато приве, то есть частный замок, а владельцы живут в Париже. Глаза Алена слипались от усталости. Он с виноватой улыбкой ушел в спальню в девять вечера. Я посмотрела какой-то фильм по телевизору – чисто для языковой практики, потому что внизу экрана бегущей строкой писали текст реплик. Я уже поняла, что  занятий с Аленом французским языком никогда не будет, мне придется довольствоваться телевизором. После фильма тихонько скользнула в постель. Так прошел первый день нашей с Аленом жизни в Муссее.

                Глава 16. Католическое Рождество в Эльзасе

     И он повторился ровно таким же образом еще три раза, прежде, чем Ален сказал, что завтра вечером мы приглашены в гости к друзьям. Я обрадовалась в надежде узнать кое-что об Алене.
     В тот вечер Ален переоделся в чистое, я нарядилась в серые брючки и кружевной черный жилетик – французский наряд прошлого года, а флакончик французских духов у меня всегда с собой. Мы подъехали в соседнюю деревню. Узкие улицы слегка припорошило снежком, некоторые дома украшены скромными гирляндами огоньков, красные перы-ноэли лезли по лесенкам в окна второго этажа.
    Красивый дом, украшенный к Рождеству, понравился мне с первого взгляда, как и молодой хозяин Филипп. Я с уважением отношусь к человеческой красоте и всегда любуюсь красивыми людьми без всякой зависти. Филипп был потрясающе красив:  всё идеально – рост, вес, овал лица, формы головы и тела, пластика движений, тёплый голос. Таких мужчин мало на свете. А тут в глухой французской деревушке…
Я еле оторвала от него глаза. Филипп знакомил меня с гостями – сотрудниками Алена. Это уже обычные французы – некрасивые, улыбчивые, говорливые женщины и мужчины полезли по очереди чмокать у моих щек.
     Я улыбалась, повторив раз десять аншанте. Действительно, за большой деревянный стол без скатерти, с тарелочками и блюдами легких закусок, уселось десять человек. Беседа лилась безостановочно, легко, с шутками, которые я не понимала, разумеется, и непристальными взглядами на меня. Пользуясь отсутствием внимания, я разглядывала салон – изысканно и стильно убранную большую комнату с тремя окнами от пола до потолка да еще и с горящим камином. Филипп время от времени подходил к камину и ворошил поленья. Настоящий, живой дух исходил от огня и манил меня так властно, что я еле удерживалась, чтобы не встать из-за стола. И тут разговор оборотился на меня – стали спрашивать, какой я нашла Францию, Муссей, Алена. Заготовленные мной заранее вежливые короткие фразы всех вполне удовлетворили. Пожалуй, удивили их мои вопросы – я стала спрашивать об Алене и объяснила, что практически ничего не узнала о нем за четыре дня, ведь Ален молчал. И тут встал самый пожилой и властный Жан и подошел ко мне, пригласив к камину. Остальные гости довольно шумно и весело продолжали общаться за столом.
    Жан облокотился на каминную полку, пристально посмотрел мне в глаза маленькими светлыми глазками и начал рассказ об Алене. Да, жизнь у Алена нелегкая, он – простой служащий, без образования. Работа у Алена тяжелая, всё время – на улице или в конюшнях, он один ухаживает за двадцатью животными, к тому же бывает большая уборка всего центра – детского городка, бывает и стройка, и ремонт, и другие тяжелые дела.
      У Алена была подруга - в течение семнадцати лет они жили вместе, но не были женаты – мама Алена не разрешала, а Ален – послушный сын. У бедной подружки Алена за эти годы было шесть выкидышей, детей так и не случилось, и она запила, пристрастилась сначала к таблеткам, а потом к наркотикам. Ален её жалел, но сам не употреблял наркотики никогда. Жан за это ручается своей головой и честью.
      Однажды в пьяном угаре подружка ударила Алена бутылкой в лицо, Ален упал и не шевелился, кровь лила рекой, подруга в страхе убежала в соседнюю деревню к своей матери. К счастью, соседка заметила распахнутую дверь в морозный вечер, зашла к Алену, увидела всё и немедленно вызвала службу спасения и полицию. Алена спасли, хотя два дня он пролежал в госпитале без сознания. Подруга просидела в каталажке неделю, но Ален отказался предъявлять ей обвинение, простил. Полиция сделала подруге письменное предупреждение, что, если она приблизится к Алену, то дело на неё возобновится и ей светит суровое наказание. На этом сожительство Алена с ней было закончено, а в отместку она вывезла в отсутствие Алена всю их мебель, поэтому Ален довольствуется материнской обстановкой.
 
   Все события происходили два года назад. Это Жан нашел для Алена брачное агентство в Страсбурге, прослышав, что оно снабжает бедолаг хорошими покорными женами с востока, вменяемыми и без вредных привычек. Жан лично отвез Алена в страсбургское агентство и там помог заполнить все необходимые бумаги. И это Жан как его непосредственный шеф помогает Алену и отвечает за него не только на работе, но и в жизни. Алену для контакта с миром просто необходим толковый человек, иначе у него не получатся дела с банком, с врачами, с мэрией, даже с простой почтой и другими службами. Ален не может жить один, без присмотра и помощи, он – инвалид, и это надо учитывать. Я искренно поблагодарила Жана за эти сведенья. Мы с Аленом тепло простились со всеми и уехали домой.
     Назавтра к обеду Ален прикатил с сияющей улыбкой – он сразу сказал, что все его друзья меня одобрили, а Жан даже поздравил с удачным выбором. Смотрины прошли успешно, поняла я. Ален сиял и объявил, что мы едем к его матери на воскресный рождественский обед. Эти смотрины будут, пожалуй, поопаснее, - подумала я. Впрочем, замужество всё еще было у меня под вопросом, хотя Алена я по-бабьи уже жалела. Но, если брака и не будет, то особо горевать не стану, ибо жить с глухим Аленом в глуши – не такое уж большое удовольствие. Так, примерно, я разговаривала об этих событиях с мамой по телефону. Она по-прежнему просила меня не быть категоричной и не обижать уродчика. Добрая моя мама...
     А мамы бывают и злыми, подумала я, заглянув в маленькие голубенькие глазки матери Алена. Крепенькая старушка с модно выстриженной и выкрашенной в бурый цвет прической держала ручки на животике, словно не позволяя приблизиться к себе. Её брезгливо сложенные губки даже не попытались улыбнуться. Злые глазки буравчиками впились в меня. И сама старушка и всё вокруг неё, включая маленькие креслица со старыми куколками в пыльных платьицах, были такими маленькими, игрушечными, что поначалу не показались мне страшными. Я с улыбкой сразу преподнесла маленькой даме привезенные из России подарки – бусы из нефрита и коробку шоколадных конфет. Дамочка после приглушенного мерси, брезгливо отодвинула подарки на край столика, застеленного пыльной скатертью в осыпавшихся букетиках в разнокалиберных вазочках. Старые обои в розочках, облупленный крашеный низкий потолок с лепниной, окна в рассохшихся рамах, тусклое тяжелое зеркало, старинные часы в углу над современным телевизором – ничего не говорило о достатке.
     Никакого накрытого рождественского стола не было и в столовой – длинный стол, покрытый клеенкой, уставлен не яствами, а аптечными коробочками. Мама и сын как раз обсуждали между собой, где разместиться для воскресного рождественского обеда – то ли в проходной кухоньке с маленьким столиком и тремя стульями, то ли всё-таки в столовой. Ален прошел в столовую и принялся сдвигать коробочки в сторону.
    Я вернулась в кухню и предложила помощь. Дамочка проигнорировала меня, роясь в набитом до отказа холодильнике. Она извлекла три промороженных куска свинины с косточкой и уложила их на большой мелкой черной сковороде, долив полстакана воды и закрыв неплотно крышкой. Мясное блюдо готово, по её мнению. Дама невозмутимо доставала начатые пластмассовые упаковки с колбасной нарезкой и ветчиной, баночку зеленого горошка с морковкой. Затем из старого грязноватого буфета достала такое же блюдо и выложила на него закуски. Ален подхватил блюдо и водрузил его в центр стола в столовой. Он отвечал за вино и вытащил две привезенные им бутылки бордо. Бокалы были такой сомнительной чистоты, что я непроизвольно взяла пару и пошла к мойке. Не успела я включить воду, как за спиной раздался пронзительный возмущенный голос, что у неё всё чисто. Всё и всегда. Мама Алена буквально вырвала у меня из рук два тусклых бокала. Ален перехватил их, иначе печальная участь ждала бы невинное простое стекло. Я в недоумении остановилась, но позже всё-таки незаметно вытерла бумажной салфеткой свою вилку. Вино я только пригубила. Обед с недожареной свининой с зелёным горошком проходил в тягостном молчании. Я старалась не смотреть в злые голубые глазки мадам, молча жующей. Она в отличное бордо влила полстакана воды и этой жижей запивала жесткие куски мяса. Ален привычно молчал, уткнувшись в тарелку. Молчание было его уделом, поэтому нисколько не тяготило его.
Кое-как досидели до десерта, который состоял из рождественского полена – так называется узкий торт с жирным кремом. Мать с сыном запили десерт растворимым кофе, а я попросила чай. Ален порылся в буфете и нашел пачку английского чая в пакетиках.
    Но самое интересное произошло при прощании на низеньком каменном крылечке в одну ступеньку. Мадам вышла нас провожать, зябко кутаясь в жилет. Мы чмокнули друг друга в районе щек, я поблагодарила за приятное Рождество и пошла к машине. Мать громко сказала сыну: «Она не дикая, но если ты женишься на ней, я лишу тебя наследства.» Ален промолчал, чмокнул маму и спокойно выруливал все тринадцать километров до нашего дома по горной дороге с крутейшими поворотами - разумеется, молча.
     Мне в конце концов стало так смешно, что я ехала, улыбаясь. Даже на опасных поворотах. Да, дикой меня еще никто не считал. Мне и вообразить было трудно, что такое могла думать эта маленькая деревенская мадам о русских? Неужели представляла меня чуть ли не дикой медведицей?
      Мы сидели перед телевизором на жестких стульях и смотрели рождественскую мессу в вечерних теленовостях. Ален вдруг встал, достал из кармана оранжевую коробочку и протянул мне со словами: «Я хочу жениться ». В коробочке лежало не колечко, а медальончик-подковка с кентавром из бледного французского золота. Ален жалобно смотрел на меня. Клеранс вдруг вышел из спальни и ткнулся мне в колено. Глаза у Клеранса жмурились на свету, но его взгляд был более нежным, чем у Алена. Я всё еще молча сидела, поглаживая атласный лоб собачьего мудреца. И тут вдруг вспомнила мамин голос - «не обижай уродчика».
Я нехотя улыбнулась Алену и сказала мою любимую французскую фразу – тутирабьен – всё будет хорошо. Ален перевел дух и сел. Клеранс разулыбался и зевнул. Вот так я и вышла замуж за француза.
    А дальше были поездка в рождественскую сказку Страсбурга, возвращение домой в Воронеж, разговоры с мамой, благословившей меня сразу и с радостью, полугодовое общение по телефону с Аленом, подготовка всех необходимых бумаг для брака с иностранцем, опять поездка в Москву за уже трехмесячной визой.

     Три летних месяца в Муссее тоже прошли в хлопотах – теперь уже о французских документах к браку. С каждым днем я всё более привязывалась к Клерансу. Пёс обнюхал протянутую ладонь, согласился признать новый запах – в нём лишь отзвук хозяйской руки, что остался от рукопожатья, но этого хватит, чтоб признать. А потом привыкать к незнакомым духам и внезапным объятьям. За обедом она опустила ладонь с теплой косточкой – это неплохо. Кислый соус на корочке хлеба, а потом шоколадный бисквит, жаль, не целый. И не думай, что я уже пообедал. И тарелок лизнуть не дала – началась гигиена! А теперь на прогулку – гулять так гулять, да на весь поводок, и бегом, и подальше. Сам я выдохся, а она ничего – молода еще, дай отдышаться. Посидим у реки – здесь четыре моста, надо все обойти. Ох, хоть два. Гладит уши и не думает целоваться.
Ну, пришли мы домой. Моет лапы теплой водой. Хвост не трогать! И спать – тихий час. Ах, порядком вздремнул. Тишина. Где она? Что-то варит и жарит, печет. Суп ничё. Да, опять погулять! Раз ты здесь, что хозяина ждать? Кайф! Я тебе покажу королеву мою, за три дома живет, в старой мельнице.
Бель-красавица. Чистокровных кровей. А как пахнет! Что, понравилась?
Аристократы мы с ней – остальные помельче. А теперь у дороги хозяина ждать. Слушать птиц. Вдаль смотреть. Мух ловить. Благодать! Вот машина его – отцепи поводок иль беги так же вскачь! Он спросил: что, берём?
Ох, ты прыткий какой! Надо взвесить её достоинства: вот хоть суп, поводок, бессонница… что ж, берём. Но условие непременно – если в мисочку соус она соскребет с необлизанных мною тарелок.

   Вот так мы прожили три летних месяца. И наконец в субботу, 16 сентября 2006-го года – официальная церемония в мэрии Муссея. Моим свидетелем был радостный Жан, а у Алена – президент полицейского профсоюза, владельца их детского центра. Потом коллеги Алена устроили нам праздничный аперитив с дорогим французским шампанским и бутербродами с красной икрой. Президент преподнес чек на триста евро. Моя свекровь, всё время церемонии в мэрии простоявшая с кислой миной, от общего веселого и уважительного с нами обращения коллег Алена пришла в себя, сходила куда-то звонить, а, вернувшись, объявила всем, что заказала в самом дорогом и симпатичном ресторане у Жюльена столик на четверых в качестве свадебного подарка, хотя уже подарила нам деньги на новый телевизор. Все благосклонно выслушали её речь и благодарили за Алена, достойного и большего, нахваливая его доброту. Мать немного оттаяла. Коллеги снимали нас на свои фотоаппараты, поэтому я сделала только несколько снимков своим, понадеялась на чужие.
    Четвертым с нами в ресторан поехал наш официальный переводчик-москвич, живущий в эльзасском Кольмаре. Он усердно нас поздравлял, уплетая вкуснейшие блюда, поддерживал беседу на двух языках. Я передала ему свой еле пригубленный бокал вина, он привычно без стеснения выпил. А мне в благодарность рассказал, что свекровь по-французски называется «прекрасная мать» - бельмер, но моя бельмер – типичная деревенская сволочная мамаша, которая видит в единственном сыне только слугу её эгоизма. Таких мадам здесь множество, как и их недоделанных сыночков-старых парней, он их за пятнадцать лет жизни в Эльзасе навидался. И моя бельмер уже неоднократно потихоньку называла меня плохими словами и грозилась лишить наследства, так что я должна быть готова ко всему в таком семействе, - дружески предупредил меня переводчик.
   Бельмер, прекрасная мать, ворчала о русских пьяницах до самого своего дома, куда мы её завезли по дороге. Уже на закате в Кольмаре, куда мы доставили нашего переводчика, оставшись одни за столиком кафе, чтобы выпить минералку, мы расслабились и весело посмотрели друг на друга.
Всё позади! Мы с Аленом гуляли по прекрасному историческому центру средневекового Кольмара и смеялись, что наше маленькое свадебное путешествие длиною в два часа - самое короткое в мире.
    На другое утро я улетела в Москву, конец визы, и надо оформлять уже другие паспорта, потому что я решила узаконить наш брак и в России.
Для этого потребовалось перевести брачное свидельство на русский язык, поменять сначала внутренний паспорт на фамилию мужа – Дием, а потом уже поменять и загранпаспорт. Ушло на все бумажные дела почти полгода, которые я еще и работала в библиотеке. Но самое главное – надо найти подходящего человека по уходу за мамой.

     И тут неожиданно однажды утром в ноябре в дверь позвонили – на пороге стояли, улыбаясь, две мои двоюродные сестры из Ляминых – Валя и Тома. Они прослышали о моем французском замужестве и приехали предложить нам такой вариант – мама переезжает на Кубань в свободную комнатку тёти Шуры - своей старшей сестры, потому что Валя осталась в доме одна после смерти матери и развода с мужем и с удовольствием будет ухаживать за тётей. За мамину пенсию, конечно. Валя всегда была практичной, возможно, подумала и о будущем наследстве, ведь мы с мамой – особы болезненные и не вечные. Предложение было прекрасное, мы с радостью согласились.
     Мы вчетвером благополучно добрались по железной дороге до ляминского домика в маленьком кубанском городке, бывшей казачьей станице. Маму устроили в отдельной комнате, в теплом доме у родственников. И я в марте 2007 года, заехав на Кубань к маме попрощаться, уже успокоенная успешным решением всех проблем, улетела к мужу во Францию.
   

                Глава 17. Новые воронежские страданья

- Что ты там всё пишешь, - спрашивает мама тихим своим голоском.
- Да вот выписки делаю исторические.
- Ты напиши-ка про Алена да про вашу жизнь, ты ведь так хорошо рассказываешь, я как живого его вижу, и свекровь твою  - козу-дерезу,  как она по магазину-то похаживает ножками-копытцами на высоченных каблуках да ручкой помахивает этак с пренебрежением, у тебя так смешно выходит…
- Ма, это я ведь еще и показываю, а словами не нарисуешь, надо видеть.
- Нарисуешь и словами, у тебя всё получится. Пиши, пиши – это твоё. Давно надо бы тебе писать да всё ленишься…
     Мы с мамой сидим у себя дома в Воронеже декабрьским вечером 2007 года. Мама смотрит сериал, а я действительно делаю для памяти выписки из книги о колониальной политике Франции в девятнадцатом веке. Мне это более интересно, чем цыганский сериал, которым увлечена мама. Она прожила на Кубани у Вали только одиннадцать месяцев. Мы перезванивались каждую неделю. Я была в курсе, что у Вали боли в шее, на которые она жаловалась еще в марте, когда я навещала маму. Летом боль усилилась. Осенью Валя начала обследование, ей предложили лечь в больницу. А на кого оставить мою маму? Другие сёстры Лямины отказались, у всех свои дома, семьи, заботы. Валя попросила меня забрать мою маму домой. Разумеется, я прилетела из Франции и в ноябре перевезла маму в Воронеж. Вот завтра и встречаем новый, 2008-й, год вдвоем с мамой, и обеим радостно и уютно в нашей тёплой квартирке, хотя за стеной минус двадцать.
И я опять обошлась без кашля и температуры как неизменных «новогодних подарков», значит жизнь во Франции укрепляет моё здоровьё, как мы и надеялись. Зато сдает мама, она худеет и слабеет прямо на глазах.
    Сиделки, которые приходили смотреть на маму, называли её уже  «лежачей» и не соглашались, потому что уход за лежачими тяжелый. Наконец нашлась добрая душа. Полная пятидесятилетняя дама отрекомендовалась кандидатом химических наук, которую сократили из НИИ, поэтому она вынуждена зарабатывать на жизнь, ухаживая за больными, а жить будет с мамой, потому что свою однушку уступила замужней дочери. Ей наши условия очень подходят. Мы тоже согласились с радостью, и я, довольная, 20 января 2008 года улетела к бедному Алену, который звонил каждый вечер и ждал меня почти три месяца.

     А ровно через два месяца, 21 марта 2008 года, я срочно прилетела в Воронеж: дама-химик поссорилась с мамой и ушла. Мама объяснила мне, что химическая дама постепенно пересмотрела и перетрясла все наши книги и вещи, но не нашла того, чего искала. И за это время всё приносила и приносила в нашу квартиру свои узлы с дорогими вещичками, и уставила ими всю комнату. Мама заключила, что она химичит, то есть хранит ворованное, а, возможно, и сама ворует. Мама стала с ней разговаривать на эту тему, но дама в ответ взбесилась, подогнала такси, погрузила свои манатки и уехала.
      Ну, что же, будем искать другую сиделку. Через три недели на моё объявление в газете откликнулась и приехала к нам поговорить Таня – простая деревенская женщина лет пятидесяти, худенькая, шустренькая, беззубо-улыбчивая и разговорчивая. Она сразу же поведала нам за чаем всю свою непростую жизнь, а предложила такой вариант – маму она забирает в свой дом в деревню, где у неё есть для мамы отдельная комната – теплая, чистая, с окнами в сад. А нашу квартиру мы оставляем её взрослому сыну, который работает в Воронеже и вынужден снимать жильё, а это очень дорого. Ну, и мамину пенсию она, разумеется, тоже возьмет, ведь у неё в деревне еще есть дочка-подросток, её растить надо.
       Других сиделок пока не нашлось, мы с мамой обсудили предложение Тани, и я поехала смотреть деревенский дом. Действительно, дом стоял в саду, в доме чисто и тепло, а комнатка окнами в сад, с хорошей кроватью, комодом и цветным телевизором. Туалет во дворе, но Таня согласилась поставить мамин биотуалетик в дом. В доме была даже ванная комната и водопровод, всё вполне чисто и добротно.
       К нам пришел взрослый сын Тани, серьёзный молодой мужчина, обещал, что в нашей квартире ничего не тронет, не переставит, а будет просто жить, но за электричество, воду и другие услуги мама будет платить из своей пенсии по квитанциям, которые ей будут доставлять для контроля в деревню, а потом уже оплачивать в банке. В общем, устный договор состоялся, и в середине апреля я на такси отвезла маму в деревню недалеко от Воронежа. Мама увидела всё своими глазами и согласилась пожить у Тани.
      Я улетела во Францию, оставив маму на связи по мобильнику. Мы перезванивались почти ежедневно всю холодную воронежскую весну, но мама говорила, что в доме и в её комнатке тепло, Таня приветлива, её
дочка-подросток – девочка уважительная и спокойная, телевизор работает, телефон под боком и пока всё хорошо.

      Так прошло два месяца. В начале июля мама сказала мне тревожно, что нечаянно услышала разговор Тани по телефону. Таня спрашивала у кого-то, как оформить опеку над мамой, чтобы получить её квартиру в наследство и уверяла кого-то, что да, дочь прописана, но её можно легко выписать, ведь она живет за границей. Мама настолько испугалась такой прыти Тани, шустренькой и простой, что считает, что надо от неё съезжать, а не то мы потеряем квартиру.

    Я прилетела немедленно, уже 10 июля 2008 года была в Москве. (Мои точные даты возникают от того, что я сохранила все загранпаспорта, в которых пограничники позаботились наставить свои штампы с датами прилёта-улёта). А на второй день подкатила на такси к деревенскому дому Тани и, поблагодарив изумленную Таню за уход, погрузила маму с пожитками в машину и объяснила, что поживу с мамой дома, в Воронеже, пока мой муж согласен. Мы тепло простились с Таней и её дочкой и договорились, что, возможно, в будущем …

     Я прожила дома с мамой два месяца – июль и август 2008 года -  и только в середине сентября нашла третью сиделку. Нина, интеллигентная женщина лет тридцати пяти, была профессиональной сиделкой, как она представилась нам с мамой. Она уже несколько лет занималась этой работой, то есть у неё было несколько клиентов, за которыми она ухаживала одновременно. Брала за уход семь тысяч в месяц – это был размер средней зарплаты в городе на то время. Договорились, что она будет приходить к нам на утренний туалет к 9 часам, кормить маму завтраком, а обед оставлять у неё на тумбочке, затем в шесть-семь вечера придет поменять памперсы на ночь и накормить ужином. У Нины не было желания присваивать наше жилье, у неё есть своё, а также благополучная семья - муж и двое детей.
Её цель – заработать деньги, и она делала всё по договору с клиентами. Это очень успокоило маму, она была приветлива с Ниной. Они приятно побеседовали, как отметила мама.
      Мама слабела на глазах, мышцы сдали окончательно, казалось, они усыхают. Даже мышцы век уже опустились и не могли подняться, полуприкрыв глаза. Зрение у мамы было нормальное, но из-за век она уже не могла читать, да и слабые руки отказывались держать книжку. Оставался телевизор да мобильник под худеньким боком. Вес у мамы был уже куриный, а не бараний, как шутила мама.



   Глава 18.  Любовная зависимость

    В начале августа 2008 года я встречалась с Виктором Александровичем по его просьбе. День стоял ужасно жаркий, я еле доехала в центр, но Викуша настаивал именно в это время, потому что приехал с дачи к своему стоматологу. Ладно, согласилась я, сдам заодно книги в библиотеку. Встречались мы еще весной, до его отъезда на дачу. Тогда мы с ним подробно поговорили, ведь я собиралась везти маму в деревню. Это как раз те места, где он работал в молодости, и он говорил, что люди там хорошие,и одобрил простую Таню и наше решение.
   
    В самую жару августовского полдня мы сидели на тенистой скамейке в Бунинском сквере и, разговаривая, отмечали перемены, произошедшие с нами за это время. Викуша постарел, ссутулился, но хвастал натуральными залеченными зубами. И правда, зубы у него были свои и великолепные - он тщательно следил за ними, гордился зубами, хотя и редко улыбался. Виктор Александрович – красивый человек и старел красиво.

-  А ты всё сияешь, - ворчал он на меня, - и заботы тебя не берут, ишь, растолстела – стареешь наконец-то.
Я рассказала свои новости – про маму и про неудачную сиделку Таню.
- Да, деревенские люди изменились, время такое,- привел Викуша излюбленное оправдание котловановцев. Он рассказал про свои планы, что хотел бы полечиться в Павловском санатории у своего кардиолога, в октябре, когда закончатся дачные дела. Рассказал, что младшая дочь-юрист вышла замуж, продала свою однушку в Воронеже и уехала в Липецк, откуда её муж родом. Остальные новости про викушиных домочадцев ему пришлось сократить, потому что мы оба задохнулись от жарких волн, которые доходили от нагретой дороги.
- Даже Иван Алексеевич задохнулся,- простонала я, показывая на памятник Бунину.
- Ты всё шутишь, - кисло улыбнулся Викуша. Мы простились, и я обещала приехать на дачу к нему, когда жара спадет.
Обещание я не сдержала. Краткое свидание в Бунинском сквере оказалось последним.
   
    20 сентября 2008 года я улетела во Францию, оставив маму на сиделку Нину. Маме я звонила почти каждый день, а Викуше не звонила, думая, что он в санатории. Не звонил он и маме, а я её успокаивала его санаторным лечением. Но когда Виктор Александрович не поздравил ни меня, ни маму с нашими декабрьскими днями рождения, о которых он никогда не забывал, то я забеспокоилась и позвонила его дочери Гале. Трубку снял нелюбимый зять Коля и радостным голосом сообщил, что Виктор Александрович умер.
У меня перехватило дыхание, я не могла промолвить ни слова.
Очнувшись, перезвонила уже другой дочери – Люде, и она рассказала, что 26 октября отец умер от инфаркта, пробыв в больнице скорой помощи четыре дня.

    Осознав горькую потерю, я печально вспоминала нашу совместную с Викушей жизнь, его слова: «Я люблю тебя так сильно, как никто другой тебя любить не сможет – с первого взгляда до последнего моего дыхания». Да, так и получилось, несмотря на развод. При встречах я видела и понимала, что его чувства ко мне не только не изменились за последние шесть лет после развода, но стали проявляться ярче и обреченнее: он не выпускал моих рук, постоянно поглаживая их, если мы сидели рядом. Обнимал, стараясь незаметно поцеловать в волосы, шею, плечо. Он прикасался ко мне нежно, бережно, боясь обидеть и обидеться, если я оттолкну его настойчивость. Однажды я сказала ему, что не надо так нежничать со мной, а то я чувствую себя изменницей по отношению к Алену. Викуша вспыхнул: «Ты – моя жена, была, есть и будешь. Ты изменяешь мне, а не этому французу. Моя ошибка, что я отпустил тебя на свободу, я за это и расплачиваюсь. Ты не виновата.»

     Погоревав, я задумалась, сообщать ли маме печальную весть. Кроме горя от смерти бывшего зятя, она еще добавит себе тревоги за меня – как же я обойдусь с её-то похоронами совсем одна. Мама не раз говорила, что от родственников мне не только помощи, но и сочувствия никогда не дождаться, а вот Виктор Александрович мне как раз поможет решить все похоронные проблемы. Я решила пока ничего не говорить маме, не сообщать ей о смерти Виктора Александровича.

 Но мысли о наших с Викушей отношениях нахлынули с новой силой. Почему Виктор Александрович принял решение о женитьбе на мне после счастливого времени нашей свободной любви? Почему я подчинилась его решению? Меня-то как раз устраивали редкие встречи на даче без обязательств и трудовой повинности. Почему таким сложным оказался наш брак? Почему так долго после развода нас связывали близкие отношения, которые мы скрывали от всех почти шесть лет? Почему до последнего своего дыхания мой бывший муж так сильно любил меня, изменницу и предательницу, по его словам? «Вот за что я люблю тебя больше всего на свете? Как это получается у тебя, что я прощаю все твои  грехи и люблю еще сильнее? Уже, кажется, невозможно больше и сильнее, ты хоть это понимаешь? Ну, за что мне это?» - тряс меня за плечи бывший муж, целуя куда попало.
     Я в ответ смеялась: «Как за что? За твои бывшие грехи! А сколько ты женщин завлёк, поматросил и бросил за всю твою жизнь, вспомни! Они, бедные, все изревелись, измучились, извелись из-за тебя, самого красивого мужчины города Воронежа и Воронежской области. Так ведь тебя величали, как мне донесли. Вот тебе и аукнулось под старость – теперь ты мучаешься от любви, всё закономерно. Я – твоё наказание, клей-момент, не отдерешь от кожи, так тебе и надо.» - «Вот ты как заговорила, я тут страдаю, а она...Ну, ты умеешь в нужный момент всё свести к шутке, зараза ты моя любимая».

     Любовная зависимость – психопатическое заболевание.  То же самое, что зависимость от наркотиков.  Сильная, долгая, тяжелая болезнь психики. Практически не лечится. Возникает внезапно, но не исчезает со временем, а только усиливается. Так случилось с моим бывшим мужем. По его словам, с первых минут нашей случайной встречи он влюбился.
     Он – красивый мужчина, с юности и до зрелого возраста пользовался своей природной красотой, умело холил себя, берег свою внешность и здоровье. Всегда имел неизменный успех у женщин, легко покорял их. Некоторых любил, как ему казалось. Опять же с его слов.
      Но когда он встретил меня, то понял, что возникли совсем другие чувства: настолько внезапное сильное притяжение, что он не смог усилием воли с ним справиться. Влечение ко мне занимало его день и ночь, ни о чем другом он не мог думать, не мог отвлечься. Все мысли только о том, как быть рядом, видеть и слышать эту женщину. Сначала он даже и любовью не называл свои ощущения. И самое странное, это состояние не проходило, а только усиливалось с каждым днем. Вот это он осознал и стал действовать, как потом он рассказывал мне.
     У него были административные возможности узнать всё обо мне, и этим он и занялся в первые дни после нашей случайной встречи. Он узнал, что красивая длинноногая блондинка 37 лет от роду недавно переехала в Воронеж из Полтавы, обменяли однокомнатную квартиру на окраину, где и проживают вместе с матерью, устроилась на работу в университетскую библиотеку согласно полученному диплому, не замужем, детей нет. Идеальный вариант, - сделал он свой вывод. Оба свободны, никаких препятствий. Ликование охватило его.
Она появилась, она здесь, рядом, только руку протяни – вот счастливый случай, который нежданно-негаданно выпал ему.

        Почему при общении со мной у некоторых мужчин не пропадает интерес, а наоборот – возрастает, переходя в другие отношения? Я остаюсь всегда сама собой, кокетство мне чуждо, не делаю ничего особенного при знакомстве, не стараюсь привлечь внимание. Мне не было в этом необходимости никогда, потому что красота дана мне природой, генами, родителями - и в этом нет моей заслуги. Вот разве пластика, походка – это мои усилия.
       Но красота опасна, если рядом нет защитника. Это мы с моей мамой-красавицей знали наизусть. А кроме мамы-защитницы у меня никого не было рядом - ни отца, ни старшего брата, ни деда, ни друга. Мама защищалась в жестоком мире только своим умом и мне всегда говорила: «Будь предельно осторожна, сначала думай, потом делай, только твой ум – твоя защита».
      И где же был мой ум, когда я случайно познакомилась с Виктором Александровичем? Зачем мне этот красивый старик? Ведь ему явно за шестьдесят, хотя и мне уже почти сорок. И общаться придется не только с ним, но с его семьёй, а мне это надо? Никаких целей я не ставила, материальных выгод не искала в общении с ним. Самое большее – сходить вместе в оперный театр. Это я-то окрутила бедного старика? Инициатива встреч исходила только от него, в любой момент он мог прекратить их. Я бы и пальцем не шевельнула, если бы он прервал наши дальнейшие отношения в любое время. Я – не боец. Всегда в обороне, а не в нападении – вот моя суть, мой способ выживать в нашем сложном мире. 

       Когда-то мне потребовалось несколько лет и переезд в другой город, чтобы после потери моей настоящей страстной любви привести себя в душевное равновесие. Я еле преодолела ту душевную муку, невыносимую боль. Никакой повтор такого состояния я не хотела и не могла себе позволить – просто еще раз мне не выжить. Так разве в те воронежские дни нашего знакомства я могла быть охотницей и хищницей? Я сидела тихой улиткой и никого не хотела трогать, вот что было со мной во время знакомства с Виктором Александровичем. Какие цели, зачем? Единственная моя вина – надо было сразу и грубо оттолкнуть его, чего я не сделала в силу своей воспитанности, уважения к его возрасту. Не оттолкнула. Вы бы видели его жалобный взгляд, когда я прощалась до завтра.

     Позже Виктор Александрович однажды рассказал, как он впервые увидел меня и что именно его поразило. Оказалось, просто приветливое выражение на лице. Спокойствие, легкая улыбка случайному прохожему в ответ на его заурядный вопрос. Не раздражение, не напряженное вопросительное выражение, которое обычно встречается при случайных контактах на улице, если остановить кого-нибудь и спросить хотя бы дорогу.
     Так вот, приветливая готовность помочь – это профессиональное качество, сформированное пятнадцатью годами моей работы в библиотеке.  Спокойно выслушать любой вопрос и попытаться помочь в рамках своей компетенции –  суть моей профессии библиографа. И с Виктором Александровичем я вежливо общалась, прямо и честно отвечала на его вопросы – вот и весь «злой умысел», который приписали мне его родственники. Обычное общение со мной оказалось для него роковым.

      Он никогда не говорил мне, что любит меня до безумия, или как сумасшедший, или как потерявший голову безудержно и безрассудно -  и так далее с подобными словами. Это не его лексика. Он считал, что любит меня очень сильно, но это нормальное состояние любви.
«Ты моя, моя, только моя, вся моя»,- слова, которые он наиболее часто повторял мне, тоже не вызывали ни у него, ни у меня особой тревоги. Вероятно, так говорят своим женщинам все мужчины-собственники.

      Любовная зависимость, или по-научному «любовная аддикция – один из видов нехимической зависимости, фиксация на другом человеке… в литературе накоплено достаточно данных, чтобы рассматривать её как отдельное психическое расстройство. При этом научных данных о лечении любовной зависимости пока что мало. Феноменологические проявления любовной зависимости и наркомании имеют сходство, также имеются свидетельства в пользу того, что в формировании любовной зависимости и наркомании могут участвовать одни и те же зоны головного мозга и нейромедиаторы.» Вот такие сведения можно сейчас прочитать в Википедии.
      Там же приводится история изучения этого психического расстройства.
      «В 1928 году венгерско-американский психоаналитик Шандор Радо ввел термин «любовно зависимый - love addict».
        В 1975 году психолог Стэнтон Пиль написал книгу «Любовь и зависимость», в которой пришел к выводу, что «любовная зависимость – это индивидуальная, излечимая психопатология».
        В первом десятилетии 21 века наблюдался значимый рост публикаций о нейробиологии и нейрохимии романтической любви. Эти исследования приводят к выводу, что субъективное состояние «влюбленности» тесно связано с определенными биологическими реакциями, происходящими в головном мозге. В этих реакциях участвуют такие вещества, как допамин, окситоцин, вазопрессин, седотонин. Участие тех же веществ и нейроактивностей в процессах, связанных с зависимостью, надежно установлено.»

       В народе состояние любовной зависимости называли блажью и наваждением. Выкинь блажь из головы, - советовали тем, за кем замечали подобное состояние любви. Считалось, что оно связано с чарами,  с нечистой силой. Сумасбродством называли такие отношения. Совсем голову потерял,- укоряли мужчину, если он, как завороженный, долго, необъяснимо и страстно любил какую-то женщину. Иногда определяли такую страсть, как болезненное своенравие, не угодное Богу. И чаще всего винили в этом женщину – объект пагубной страсти. Околдовала, причаровала бедного. На самом деле всё обстояло ровно наоборот: в мозгу мужчины возникали биохимические процессы, которым он был не в силах противиться. Любовное опьянение сродни наркотической зависимости. Многие не могли сами побороть его. А лечить не умели. Объяснить не могли. Вот отсюда и чары, и блажь, и наваждение.

      Он, легко касаясь губами моей кожи, медленно продвигал поцелуи от кончиков пальцев левой руки до плеча, поддерживая мою руку на весу. Я улыбалась нежной ласке, а Викуша, дойдя до плеча и увидев на моем лице легкое недоумение, счел нужным объяснить: «У тебя очень красивые руки. Идеальной формы, лучше я не видел». Так было в первый год влюбленности. Он не хотел меня пугать чрезмерностью ласк, оставался осторожным в любовном общении, чтобы случайно не оттолкнуть меня.
       Через несколько лет, когда мы уже не первый год были женаты, на даче я обрезала виноградные кисти, чтобы сделать вино. Внезапно ко мне быстрыми шагами подошел муж, взял мою руку и оглядел её от запачканных виноградным соком пальцев до оголенного локтя, выбрал чистое место в сгибе локтя, там, откуда берут кровь из вены, впился всем ртом и надолго приник. Когда он оторвал губы, я увидела проступившее под кожей красноватое пятно и встретила его тяжелый тёмный взгляд. Он, переведя дыхание, сказал: «Ты - сама вино, так бы и выпил тебя по капле всю, без остатка». Нежной лаской этот момент я бы не назвала. К вечеру пятно налилось фиолетовой синевой, и хорошо, что стоял конец сентября и моя рабочая одежда с длинными рукавами долго прятала знак мужниной страсти.
       Подобные вспышки, пусть и в другом виде, не только не утихли с годами, а, как мне казалось, стали учащаться, особенно после нашего развода. Мы продолжали изредка встречаться. И, улучив момент во время такой встречи, Викуша припадал ко мне и в поцелуе пытался принести боль, жадно покусывал то пальцы, то уши, то плечи и грудь, задыхаясь и почти всегда молча, уже не оправдываясь. Тут включалась я и пыталась его утихомирить ласковыми словами и отталкиваниями. Викуша подчинялся, но мне надо было быть всё время настороже, так как он мог броситься повторно и причинить боль. Сознательно или бессознательно?- думала я в сомнении.  Рефрен ласк оставался прежним на протяжении многих лет: «Ты моя, моя, вся моя». Думаю, его любовь прошла все градации – от нежно-страстной вначале, через болезненно-страстную в браке и опасно-страстную после развода.

       Я признаю своё полное бессилие и поражение перед психологией. Никогда не изучала психологию как науку, не было и не возникло к ней интереса, но, вероятно, есть в  психологии смысл, раз выявлены закономерности. Ничего не поняла я за долгие годы ни в психологии любовных отношений, ни в психологии творчества.
   
     Он пять лет брака слушал в своей семье одни и те же разговоры о любимой женщине: «она тебя окрутила; ей только деньги нужны, а не ты; включи мозги, что ты оставишь семье, неужели она важнее для тебя, чем мы» - и т.д., и т.п. Он слабо отбивался, из года в год повторяя, что всё не так и она не такая. Веских слов и аргументов он даже и не пытался приводить в мою защиту, сознавая, что они бесполезны в семье, где главное – не чувства, а деньги. Давление возросло, когда после судебных разбирательств с банком, его деньги стали реально поступать на его счета. И он решился: пусть будет развод, тогда они затихнут. И ядовитые слова младшей сестры-математика, без устали считавшей свои и чужие деньги, и упрёки сорокалетних дочерей смолкнут наконец.
    
Его бледность приобрела синюшний оттенок, когда я, ни на минуту не задумываясь, подписала документ, что не имею к нему никаких материальных претензий. Он знал, что я теряла, а я и не ведала. Всё материальное – это его, а не моё, какие же тут сомнения, всё логично, не правда ли? Через два месяца я не изменила своего мнения, и нас поэтому легко развели 15 января 2002 года.

     Что творилось в его душе, я могла только представить. Или не представляла? После развода я сводила наше общение на нет, односложно отвечая на звонки и отказываясь от встреч. Решил, значит, решил. Всё.  В моей душе чувство свободы заслонило слабые обиды.  Я радовалась проблескам предстоящей весны и чего-то нового, что ждало меня в бесконечной жизни.
      Зима не хотела сдавать свои позиции, и в марте очередной бронхит настиг меня. Пошла в пятнадцатую поликлинику, служебную по мужу, где меня хорошо лечили в эти годы брака. Меня ждал договоренный заранее визит к пульмонологу, но далее проходной меня не пустили. Оказалось, после развода я потеряла право посещать служебную поликлинику. Вот и пришло время мне платить по счетам. Да ладно. Пришлось ехать в свою районную третью. Вылечилась, не умерла. И сделала очередной вывод: надо самой изменять обстоятельства жизни, а не ждать, когда жизнь опять двинет меня по башке.

       А тут как раз вся областная библиотека загудела от потрясающей новости: В., заведующая отделом иностранной литературы, подцепила через заграничное брачное агентство какого-то француза и выходит за него замуж. При слове «француз»  я насторожилась, ёкнуло сердечко: я ведь учила французский язык в школе и немного в университете. Да, не знаю, не владею, но… И я пошла к В. на разговор. Вот если бы она выходила замуж за немца, ничего бы не сдвинулось в моей голове, но француз…
    
     И я молча ждала ответ из брачного агентства и никому не говорила о своих желаниях, кроме мамы. Мама нашла по закоулкам в книжных шкафах старые учебные пособия по французскому языку. Несколько потрепанных книжечек сохранились с моих школьных лет, и по вечерам мама буквально заставляла меня хоть полистать, почитать ей вслух кусочек – ей нравилось французское произношение, мама называла французский язык мелодичным, нежным.
Месяцы ожидания ответа шли, и надежды на Францию таяли.

   В январе 2004 года пришло единственное письмо из Франции. Частное короткое письмо с фотографией пожилого располневшего мужчины. Никакого сопроводительного письма из брачного агентства я не обнаружила.
   Я только что переболела очередным бронхитом, и отдохнуть на берегу Средиземного моря без особых затрат – мечта рахитика. Теперь встал вопрос о получении шенгенской визы. Я изучила по интернету, какие документы для этого нужны с моей стороны и ахнула. Необходимо собрать целое досье на меня и представить его прямо во французское консульство в Москве. Шел 2004 год, никакого специального визового центра еще не существовало и впомине.
   Я принялась собирать нужные бумажки: справку с места работы с указанием должности и заработной платы; служебную характеристику; справку о прививках; нужно купить специальную медицинскую страховку на месяц; и самое страшное для меня  - выписку из банка с моего текущего счета с реквизитами и суммой не менее 4-6 тысяч рублей. А на моем счету после покупки медицинской страховки за 800 рублей оставалось всего полторы тысячи рублей, караул, я бедная библиотекарша и накопить четыре тысячи с моей зарплаты можно только через пару лет. Всё пропало, подумала я, не получится у меня пожить на вилле на берегу Средиземного моря.
      Просить еще деньги у щедрого француза, пригласившего меня? Это, конечно, выход, но уж больно нахальный. Я ему и так в копеечку влечу. Что делать? Просить деньги у бывшего мужа, чтобы поехать, возможно, к будущему? Еще большее нахальство. Я запаниковала, но не надолго. Оптимистка всё-таки. И назначила встречу Викуше для важного разговора.
      К тому времени Виктор Александрович уже предложил мне снова пожениться. Я сразу сказала, что не хотелось бы наступать на грабли дважды, так что не обижайся, но нет. Викуша хмуро выслушал отказ и сказал, что даст мне время на раздумья. После моего звонка он прилетел немедленно, как на крыльях, вероятно, в ожидании положительного ответа, а тут я как обухом по голове с подробным и длинным объяснением ситуации с французским гражданином да еще с просьбой о деньгах. Видеть его молчаливые муки на красивом лице  - тот еще стресс для меня, но я безжалостно полосовала нас обоих. Ошарашенный Виктор Александрович еле сквозь зубы проговорил «надо подумать» и ушел без прощального поцелуя. Я не спала две ночи, читала и отпаивала сама себя травяным зелёным чаем.

      А теперь осталось рассказать о том, как мама и Виктор Александрович подружились после многолетней неприязни, бывшей между ними со дня их знакомства году в 1995 (точно не помню) и до января 2004 года. Много лет мама терпеть не могла Виктора Александровича, считала его махровым эгоистом, который использует её дочь, то есть меня, в своих интересах, совсем не считаясь со мной и обстоятельствами моей жизни, не говоря про то, что и любви ко мне он не испытывал никогда. В этом она была твердо убеждена и игнорировала мою слабую защиту Викуши. Да, махровый эгоист, соглашалась я с мамой, но он любит меня.
Мама отмахивалась от меня со словами: «Ты ведь знаешь, что такое настоящая любовь, сколько настрадалась из-за неё, я же видела. А ему ты позволяешь любить себя и считаешь, что это и есть любовь. Вы оба ошибаетесь, ни ты его, ни он тебя не любите»,- твёрдо заявляла мне не раз мама. Я не спорила с ней по этому вопросу долгие годы. И вот...

    Виктор Александрович молчал два дня. На третий день вечером, как только я вернулась с работы и открыла дверь дома, мама тут же сообщила: «Только что ушел Виктор Александрович, просидел со мной полдня, выспросил все подробности твоей французской истории и даже посмотрел все бумаги, которые ты собрала. Вон на столе лежали, ты же не убрала, вот он и смотрел спокойно. У него такой страдальческий вид, лицо бледное, руки дрожали, я видела. Но не жаловался, тебя не ругал, а меня слушал очень внимательно, когда я сказала, что эта поездка и все твои планы на Францию нужны тебе для здоровья и, если с тобой что-то случится плохое или ты умрешь, то придется сразу же хоронить и меня, без тебя я не проживу ни дня, так и знайте. Будет сразу два трупа. Он тут же ответил: «Три. Я без неё не смогу жить, нет смысла». Попрощался и ушел, больше ничего не сказал, вот так, доченька моя. А всё-таки я сегодня поняла, что он тебя действительно любит по-настоящему. Ты увидишь, он даст тебе деньги. Он очень изменился, постарел, поумнел.»
    Прошло несколько дней без вестей от Виктора Александровича. Я не звонила ему, молча ждала его решения. Наконец в следующий вторник он позвонил мне и мрачным голосом сообщил, что деньги перевёл и на моем счету они будут через три дня. Я хотела поблагодарить, открыла рот и закашлялась прямо в трубку. В ответ он отсоединился.  В Воронеже стояли крещенские морозы. Я задыхалась. Прошло еще несколько дней, морозы спали, мне стало легче дышать и я съездила в Москву за визой.

      Моя первая поездка во Францию подробно описана выше. Когда я вернулась в марте домой и позвонила Виктору Александровичу, то сразу по его голосу поняла, что прощена навеки и он меня ждет с нетерпеньем. Мы встретились, и у нас начался второй медовый месяц. Весна, холодная апрельская дача и горячая любовь.
      К лету я поубавила пыл, ездить на дачу стала редко и категорически отказывалась собирать колорадских жуков на картошке. Викуша терпеливо сносил мои капризы. Анри из Франции звонил почти каждый вечер, иногда днем звонил прямо на работу. Мои библиотечные девочки, услышав его бархатный голос, кричали на весь зал каталогов: «Франция на проводе» и, смеясь, наблюдали, как онемевшие читатели слушали мой слабый французский лепет. Француз Анри тоже терпеливо ждал, когда пройдет шесть месяцев, необходимых по правилам, чтобы выслать мне второе приглашение на сентябрь. Я обещала ему приехать осенью. Викуше о моих планах не сообщала.

     Зато нашла преподавателя-носителя французского языка, тридцатилетнего француза, женившегося по страстной любви на русской девушке модельной внешности из Воронежа и уже шесть лет проживающего в сем благословенном городе без всякого сожаления о Франции. Я заплатила ему две тысячи рублей, отложенных на покупку новой шубы, и занялась уроками французского языка. Так шаг за шагом я неуклонно двигалась к намеченной цели. Я поверила, что смогу жить в чужой стране с лучшим климатом, чем дома. Сработали инстинкты выживания – я боролась за жизнь.
В сентябре мне пришлось признаться Виктору Александровичу, что я опять еду к тому же французу Анри и уже на три месяца. Викуша побледнел и сжал зубы. Ему предстояло еще три месяца борьбы с ревностью. Он звонил моей маме каждую неделю, она рассказывала обо мне всё, что знала из моих звонков. Они с мамой уже стали друзьями, иногда Викуша приезжал к маме, привозил овощи с дачи и подолгу беседовал с ней. Он звонил маме даже из санатория, куда уезжал каждую осень на лечение, спрашивал новости про меня. А когда я вернулась в Воронеж в декабре 2004 года и сообщила Виктору Александровичу, что на брак с Анри я не согласна и больше к нему не поеду никогда, он тут же предложил мне снова выйти за него замуж. Вот на что надеялся, мой бедный старый муж? Неужели я променяю свою свободу теперь, когда я вкусила сладкую вольную жизнь? Разумеется, я опять сказала нет, смягчив отказ множеством признательных поцелуев, и мы даже не поссорились. А маме Викуша повторял, что простит мне всё, пусть живет с кем хочет и где хочет, лишь бы оставалась живой как можно дольше. На этом утверждении они с мамой и держали дружбу, включая два года моего последующего брака с Аленом и отъезд в другую страну.
   
     Я не знала, что он умер. Виктор Александрович умер 26 октября 2008 года в воронежской больнице скорой помощи после сердечного приступа. Никто из его семьи не позвонил мне, никто не сообщил о печальном известии. Ни дочери, ни зятья, ни внуки, ни заботливая родная младшая его сестра. Никто. Вот до какой степени дошла их ненависть ко мне. А где элементарная вежливость, ведь я – бывшая жена по закону. Они считали мёртвой меня, ничуть не стыдясь собственного бездушия и оправдывая себя за нравственное убожество.
     В это время во Франции я писала стихи залпом, по нескольку в день. На меня словно обрушились все мои любовные связи разом, свились в клубок, перемешались и обвили меня защитным коконом. Я писала свободно, взахлеб, вспоминая то одного, то другого моего любовника - тех, кого я любила сама и тех, кому позволяла любить меня. Гормоны бурлили в моей крови, сердце билось сильнее обычного, но не болело. Оголодавший за лето муж подбрасывал мне гормоны большими порциями, так что топливо для поэзии имелось в избытке. Правы те поэты, кто чувствует, что без гормональных взрывов поэзия не рождается. Я – грешная женщина, меня и сейчас в старости от праведников иногда тошнит. И стихи написались грешные, потому что напрямую выражали чувственную любовь.
      Я торопливо записывала строчки на разлинованных страничках ежедневника Алена, другой бумаги или записной книжки под рукой не нашлось. Потом я перечитывала эти стихи и сама поражалась их страстности. Такие стихи нельзя показывать никому, решила я, успокаивая себя, что мой французский муж не может прочитать эти русские записи, можно не прятать. День за днем я заполняла книжицу-ежедневник, а любовные стихи не кончались. Шла осень 2008 года.

       Через несколько лет, в октябре 2013 года, когда я вернулась после инфаркта из госпиталя, первое, что я сделала в доме, нашла эту книжицу - ежедневник, перечитала и тщательно всю уничтожила – рвала на мелкие клочочки каждый листок. Я и сейчас не жалею, что убрала эти страстные признания разным мужчинам, пусть и талантливо выраженные в прекрасных стихах. Пусть эти стихи развеются в космосе, останутся в пространстве без свидетелей, адресатов и автора. Потом я писала стихи о любви совсем другие – отстраненные, в которых звучало осмысление любви и страсти. Таких стихов в моем, довольно большом поэтическом творчестве, мало – всего пару десятков наберется за пятнадцать лет. Я считаю их удачными – сдержанными, философскими стихами о любви, а не выплесками чувственных эмоций.

       Когда я приезжала к маме в Воронеж, чтобы опять решить проблему с очередной сиделкой, то встречалась и с бывшим мужем. Он всегда точно знал, когда я приеду, потому что звонил моей маме раз в неделю, обычно по вторникам, так как по понедельникам у нас с мамой был договор, что я звоню ей и докладываю все мои дела за прошедшую неделю обстоятельно, с подробностями.  Мама во вторник передавала бывшему зятю эти самые подробности, так что Виктор Александрович продолжал контролировать мою жизнь за пять тысяч километров от него. Пару дней после тяжелой дороги я отдыхала дома у мамы, затем раздавался звонок и Викуша назначал встречу. Я падала в его объятия с чувством вины, которую не скрывала и говорила ему, что Ален мне верит, а я тут ему изменяю. Виктор Александрович недовольно отчитывал меня и опять повторял: «Ты – моя жена, была, есть и будешь всегда. Ты мне изменяешь с этим французом, а не ему. Как ты этого не понимаешь? Я отпустил тебя ради твоего здоровья и прощаю тебе всё, хотя ты – изменница по натуре, бессовестная предательница, вон какие глаза у тебя бесстыжие». И он жадно целовал мои бесстыжие.  Думаю, что всё-таки эти мои моральные недостатки только подогревали его любовное пристрастие. А я ничуть не каялась, честно признаюсь сейчас, и любовные измены за грехи не считала, ох, бесстыжая я всё-таки баба.
       Разумеется, мы не афишировали наши отношения и встречались осторожно, почти тайно. Виктор Александрович уже давно понял, что лучше не показывать нашу любовь никому, даже близким, особенно близким. Люди, у которых есть всё, кроме любви, и ревновали к ней. Однажды в конце ноября 2005 года мы стояли у горячей печки в кухне на даче, обнявшись и пытаясь согреться. Дачный дом уже вымерз настолько, что не удалось даже нагреть маленькую кухню. Дрова горели уже пару часов, от печи шло тепло, а воздух оставался холодным и нам было не до постели. Мы просто стояли и смотрели на огонь в приоткрытую дверцу. Я в основном молчала, а Викуша изредка заговаривал то про одно, то про другое. Наконец он сказал: «А ты знаешь, я только с тобой понял, что такое настоящая любовь. Жизнь прожил, мне 75 лет, и мне не стыдно признаться, что я не знал до тебя такого чувства. То, что было у меня с другими, совсем не любовь, хотя тогда я так не считал. Но если сравнивать… Понимаешь, ты – это сама жизнь как она есть, хорошая и плохая. Ты – настоящая и поэтому любовь к тебе тоже настоящая, поняла?»
      Я покивала молча. Викуша еще крепче прижал меня к себе и закончил свои рассуждения словами: «Ты часто молчишь, киваешь, соглашаешься беззвучно – вот что настоящее. Без слов. Я давно это понял. Настоящее счастье и любовь – это сейчас, здесь, у печки.» Он длинно и легко выдохнул прямо мне в ухо. А я навсегда запомнила его слова.

Ты смог молить мою любовь
копеечкой на паперти.
Ты смог
мне улыбаться сердцем раненым,
не выказав ни капли боли.
Ты смог
не спать безумными ночами,
в разлуку, словно в пропасть, брошенным.
Ты смог
преодолеть границы и таможни,
чтоб дотянуться, прикоснуться
к моей желанной коже.

Но ты не смог
забрать меня с собой,
когда ты уходил один
на встречу с Богом.
    
   
    Глава 19. Печальный 2009-й год

      Мы встречали с Аленом новый, 2009-й,  год совсем нерадостно. Я не могла отойти от печальных воронежских известий о смерти Викуши, да и тут в Муссее дела были невеселые - последние дни доживал наш Клеранс. У пса развивался рак. И ветеринар отказался от повторной операции – бесполезно. Исхудалый Клеранс лежал под столом у моих ног почти постоянно. Ему едва хватало сил спуститься по нужде во двор, а поднимался на три ступеньки крыльца он только с моей помощью.
    Ветеринар предлагал усыпить бедного пса, Ален был согласен, но я упросила дождаться естественной смерти. Мне было больно оставлять пса одного, я почти не выходила из дома, а Клеранс, словно всё понимал, не сводил с меня печальных глаз.
    9 января парализовало его заднюю часть, пёс уже не смог встать и сходил под себя. Я позвонила ветеринару, просила помощи, лекарств, уколов, но ветеринар сказал, что не надо больше мучить собаку и велел привезти Клеранса. Мы смогли отвезти Клеранса 11 января, на наших глазах Клерансу сделали укол. Он затих под моими последними ласками – я гладила его мягкие бархатные уши. Мы плакали с Аленом, не стесняясь собачьего доктора.

      В марте позвонила соседка Полина, пожаловалась на сиделку Нину – утром она стала появляться не к девяти часам, а не раньше одиннадцати. Мама не жаловалась, терпеливо ждала Нину, к тому же мама спутала день с ночью, потеряла ориентирование по часам, вот почему она и не понимала время прихода-ухода сиделки. Полина поругалась с Ниной. А когда я позвонила Нине, то она объяснила, что да, у неё появился еще один тяжелый больной, он ей более выгоден, потому что живет рядом, а к нам надо ездить на маршрутке, и сиделка изменила график, а если нас это не устраивает, то она отказывается от договора с нами. Так мне и пришлось 15 марта 2009 года опять лететь домой в Воронеж.

      Мама поразила не только худобой, но и кашлем, я вызвала участкового врача. Наша многолетняя знакомая участковая сказала, что легкие чистые, дыхание не затруднено, а покашливание от слабеющего сердца, ведь болезнь прогрессирует и тут ничего не поделаешь, несмотря на хорошие лекарства. Врач отметила, что уход хороший, раз нет пролежней. Кожа чистая, голова соображает, так что живите и дальше так же, - успокоила она нас. Мама улыбалась: и весна, и солнышко, и дочка дома – живи да радуйся, старушка!
      В ту весну мы действительно много радовались: и то, что живы, и то, что вместе, и то, что во мраке бед я нашла светлую отдушину – стала писать стихи. Еще с минувшей французской осени на меня нашел стих, а весной стихи зажурчали. Я лежала на диване и читала свой старый учебник Радцига по древнегреческой литературе. Так погрузилась в античные времена, что стихи сами зазвучали, осталось только записать.  Маме мои стихи понравились, но мама явно не объективна ко мне, поэтому я решила показать стихи подругам-филологиням. Поехала к Ольге Зайцевой в красный корпус, чтобы заодно их и распечатать. Оля, прочитав несколько моих стихотворений, заметила: «Изысканно». Я сочла это за комплимент.
Наташа Андросова тоже одобрила, поэтому я и понесла мои стихи в журнал.
Чем кончилось, уже известно. Мама утешала меня, что они еще пожалеют, что не взяли мои стихи. Вот увидишь, придет время – будут локти кусать, а ты пиши-пиши, не останавливайся, - приговаривала она.
    На самом деле я не особо и огорчилась, ведь уже испытала такое сильное наслаждение от писания, что никакая критика меня бы не смутила. Главное – собственное наслаждение, - вот что я поняла сразу. И пишу стихи только тогда, когда мне и самой хорошо, поэтому они светлые выходят. Я не выплакиваю свои невзгоды в стихи, не это мне нужно, а получить радость – пусть малое наслаждение, но оно моё. Вот почему я радуюсь моим стихам, будь они совсем короткими на мелкую тему о бабочках, цветах, о бретонском печенье и соседнем замке, об эльзасской герани или русской бабушке. 
     Мама меня поняла сразу. Да, мы такие, ныть не любим, жаловаться на жизнь тем более, мы рады тому малому, что имеем. Умеем радоваться жизни.
Такой была бабушка, её дочери, моя мама, и мне достался такой же характер.
      Как бы нам не было хорошо вместе, обстоятельства требовали моего возвращения во Францию, потому что в августе истекал срок ресеписе - временного вида на жительство. Этот невзрачный голубой квиточек префектура Эпиналя выдавала  мне ежегодно по предоставлении мной досье, которое я должна предоставлять за месяц до окончания срока ресеписе, - значит, в июле. Я рассчитывала получить новое ресеписе в сентябре и сразу приехать к маме, тем более что мне осенью нужно готовить документы на получение пенсии. Да, вот и моя пенсия подоспела – кончается мой пятьдесят пятый годок.
      Найти сиделку нужно всего на два-три месяца, а это еще хуже. Соседка Света предложила обратиться к бойкой старушке, которая живет в соседнем дворе и уже ухаживала когда-то за деньги за больным старичком. Бойкая старушка охотно откликнулась и пришла к нам знакомиться. Старушкой назвать её можно только условно – явно за шестьдесят, но жилистая, крепкая, с прямой спиной и темными, без седины, густыми волосами, общительная женщина. Жила она одиноко, с кошкой, на первом этаже в однушке, в соседнем дворе. Нам понравилась разговорчивостью – сразу поведала не только о своей жизни, но и о любимых писателях, и пригласила меня к себе в гости – посмотреть её домашнюю библиотеку. В чистенькой крошечной квартирке две стены плотно уставлены стеллажами с хорошими книгами, не только романами, но и книгами по истории и географии. Старушка копила деньги на туристическую поездку в Китай, о котором много читала и мечтала, поэтому подработка сиделкой так близко от дома её обрадовала.
      Обеспечив маму запасом памперсов на три месяца и лекарствами, 7 июля я улетела.
      В нашей префектуре у меня взяли досье, но поскольку 16 сентября 2009 года исполнится три года нашему браку, то мне выдадут уже не годовое ресеписе, а вид на жительство во Франции сроком на десять лет, - таков закон. Это очень хорошо в моем положении, ведь позволяет жить дома с мамой, не считая месяцы, обрадовала я маму по телефону. Она страдала от августовской жары, стоявшей в Воронеже. Жара донимала и нас в Вогезах, в зелёных горах на берегу реки, а представить жару в Воронеже можно только с ужасом.
     Однажды ранним утром раздался звонок – сиделка с тревогой сообщила, что у мамы случился удар и она вызвала скорую помощь. Врач определил микроинсульт, посоветовал вызвать участкового врача и сообщить родным. 
Я утешала маму, она всё слышала и понимала, но говорила с трудом. Сиделка объяснила, что рот мамы перекосило. Я обещала прилететь немедленно и сразу позвонила в префектуру насчет документов, объяснив, что у матери инсульт и мне необходимо срочно уехать. Мне обещали перезвонить через час, потому что сотрудник, занимающийся моим досье, сейчас в отпуске.
Через час никто не позвонил, я позвонила сама, и мне объяснили, что моё досье уже отправили в Париж, потому что десятилетний вид на жительство выдает не префектура, а министерство в Париже – таков закон, и надо ждать документы из Парижа.
    Я металась по Муссею и соображала, как улететь без документов. В мэрии нашего городка секретарь мне объяснила, что это невозможно, потому что на границе меня задержат, будь то французская или немецкая погранслужба, и надо ждать документы из Парижа, на это уходит месяц, то есть весь сентябрь, не меньше. 
Я звонила то маме, то сиделке ежедневно, просила терпеливо ждать, как велели и мне французские власти. Через несколько дней маме стало получше, как сказала мне сиделка, они уже с мамой приспособились к кормежке, потому что сначала всё вываливалось из перекошенного рта, но теперь жидкий творожок мама глотает сама.

     И тут случилась новая напасть – внезапно явился Вова Лямин, мой двоюродный брат. Он и его жена ехали с Кубани, где отдыхали у родных, в Москву, где живут. По дороге их старая иномарка развалилась недалеко от Воронежа. Вова надумал её перебрать самостоятельно, поселившись у родной тёти в Воронеже. Мама, разумеется, согласилась. Вова расположился на моем диване и храпел, устав с дороги, так сильно, что стены дрожали. Жена Вовы уехала на поезде к себе в Москву.
     Теперь сиделка мне рассказывала по телефону не столько о маме, сколько о братце Вове. Он поставил свою развалюху на газоне перед нашим подъездом, разобрал мотор, но не столько собирал его, сколько беседовал с проходившими мужиками, а потом быстро нашел собутыльников и сидел с ними в тенёчке в нашей роще. Сиделка определила братца, как непутного алкоголика, и ни мама, ни я не возражали, зная отлично ляминскую породу. И только через неделю Вова Лямин отбыл, ни разу даже не помывшись спьяну, зато провоняв всю квартиру при тридцатиградусной жаре своим перегаром и потом. Да, облегчил больной тёте существование, нечего сказать. Когда я приехала, то обнаружила три пустые бутылки подарочного водочного набора, марочного, еще с полтавских времён припасённых мамой на собственные поминки и с тех пор стоявших в красивой коробке в мамином серванте. Вова Лямин их обнаружил, опустошил и заботливо водворил на место – вот такой «заботливый» у нас братец.

     Но прошел и сентябрь в неутихающей тревоге, а документов из Парижа всё не было. Я стала звонить в префектуру уже каждое утро, справляясь о парижской почте. И только тринадцатого октября мне сообщили, что мои документы пришли наконец. Мы с Аленом в тот же день помчались в префектуру Эпиналя за шестьдесят километров от нас, и я получила свой вид на жительство. Чемодан был уже давно собран, и ранним утром четырнадцатого октября мы прощались с Аленом уже в Страсбурге у первого автобуса на Франкфурт, откуда я улетела в Москву первым же рейсом. Ночным рейсом автобуса – из Москвы в Воронеж, и вот я уже вижу маму и ужасаюсь – просто живой труп. Исхудалое тело бессильно лежало, улыбка у неё уже не получилась, искривленные губы ей не подчинялись. Я буквально остолбенела. Наконец сиделка ушла, и мама слабым голоском со слезами стала говорить, что чувствует свой конец, но хорошо хоть, что смогла меня дождаться.   
    Еще четыре дня мы разговаривали, мама жаловалась, что соседки не заходили, а Вовка пил да храпел, что в жару даже пол после себя не вымыл да и сиделка не особо старалась с пылью да мухами. Я навела чистоту в квартире, вымыла маму, обтерла появившиеся пролежни антисептиком, накупила памперсов и лекарств. Ела мама плохо, но попробовала мои гостинцы – мягкие немецкие бисквиты, которые я каждый раз привозила для беззубой старушки. Медовую воду тоже пила неохотно, объясняя, что ни голода, ни жажды у неё уже давно нет. Но ей хотелось только всё время держать меня за руку и слушать – и больше ей ничего на свете не надо, по её словам.
     Я почти все время сидела у неё на постели, поглаживая её мягкие ладони и кривые вспухшие пальцы, и рассказывала, рассказывала о нашей жизни с Аленом, а мама вставляла иногда ехидные замечания и пыталась улыбнуться перекошенными губами. Потом она засыпала, открыв беззубый рот, и почти не дышала. Я пугалась, отходила, старалась отвлечься, занимаясь необходимыми делами. Я понимала, что дни сочтены, утешалась лишь тем, что мама в полном сознании и мы еще можем общаться. На понедельник я наметила вызвать участкового врача, посоветоваться, чем еще можно укрепить слабеющий организм, как еще помочь маме.
    Часа в два ночи мама позвала меня, я вскочила. Мамины руки были холодны и неподвижны, я попыталась влить в рот сердечные капли, но мама сморщилась и вытолкнула ложку языком, потом раздраженно прошептала, «не надо ничего, посиди...» Я стала разминать её холодные руки и ноги, приговаривая, что сейчас после массажа ей станет легче. Мама лежала с закрытыми глазами и страдальчески нахмуренным лбом, молчала. Я позвонила в скорую помощь. Где-то через час мама открыла глаза, посмотрела на меня мутно из-за своих полуприкрытых век и сказала «что-то млосно мне »…   
«Млосно» - это украинское слово, по-нашему – тошно. Где-то в маминой памяти застряло это украинское слово, а, может, она в последние минуты своей жизни уносилась мыслями в любимую Полтаву, но это были последние слова моей мамы. Вскоре я увидела, как стало белеть её лицо, она чуть приподняла спину, а руки заледенели, и я поняла, что дыхания уже не слышно. Я вскочила и, выйдя в коридор, постучала и позвонила в дверь Полины. Я оставила открытой дверь в нашу квартиру, а сама метнулась к маме. Полина пришла в эту же минуту со словами «что, отходит?»
И тут я заметила, что на маме всё еще нет нательного крестика, я сдернула с себя крестик и успела его надеть маме в последние мгновения её жизни.
Мамин нательный крестик сняла сиделка еще в жару, он был серебряным со стразами и колол её. Другой, простенький и без камешков, она тоже не хотела надеть, да и мне объяснила, что чувствует его на себе как тяжесть, настолько ослабевшей она была, поэтому я и не настаивала. Я сидела рядом на постели мамы и держала её холодные руки, массируя их, и Полина, присмотревшись, сказала: «Всё, она уже умерла… тихо-то как». Я смотрела на мамино белое и спокойное лицо с плотно закрытыми веками, но открытым черным ртом. Потом встала, достала из маминого смертного мешочка белый ситцевый платок, сложила его и подвязала маме нижнюю челюсть. «Чтоб осталась красивой, как всегда,» - сказала я Полине. Слёз у меня не было. Полина обеспокоенно посмотрела на меня, потому что я пожаловалась, что «скорая» всё не едет. И тут раздался звонок, вошел в полуприкрытую дверь высокий толстый и пожилой врач «скорой», бегло глянул на маму, а потом на часы, сказав «четыре двадцать». И я поняла, что он отметил время маминой смерти – 19 октября 2009 года в четыре двадцать утра.
     Врач обеспокоенно посмотрел на моё лицо и предложил мне укол, но я помотала головой отрицательно. Тогда он сказал, что неделю назад он уже приезжал сюда по вызову сиделки, а мама говорила ему, что не может умереть, пока дочь не приедет. Так, значит, я и есть долгожданная дочь, успела. Я ответила, что приехала четыре дня назад, мы еще успели наговориться с мамой. Врач согласился: «Если мозг работает, так он работает до последнего.» И перешел к указаниям, что мне делать дальше. Он сам вызвал по телефону агента похоронного бюро. Сказав мне, что через полчаса ко мне приедет женщина – служащая похоронного бюро и поможет мне всё сделать правильно, врач уехал. Ушла Полина. Я осталась приводить себя в порядок, только сейчас опомнившись, что всё еще стою полураздетой.
    Вскоре появилась энергичная женщина средних лет и составила для меня перечень необходимых действий, посочувствовав, что мне придется всё делать самой. Всё на одну голову – это сложно, но возможно, если не терять головы, - успокаивала она меня. Я пообещала не реветь, а действовать строго в той последовательности, которую она мне продиктовала.
И так и действовала по бумажке целый день – звонок в милицию, участковый милиционер, справка, участковый врач, справка, паспортный стол, справка, похоронное агентство, договор, церковь, приглашение на домашнее отпевание. Привезли гроб. Визит молоденького санитара для последнего омовения и бальзамирования маминого тела. Он же одел маму в смертное и уложил в гроб. Пришли священники, тоже молодые, облачились  и провели службу у гроба, стоявшего посреди комнаты. Вместе с нами молились соседки – Света и Полина. Потом я угостила священников киселем с пряниками и чаем.
    На дрожащих от усталости ногах вечером я пошла в гастроном и закупила продукты на поминки. Вечером позвонила в Чебоксары брату Гене Голышеву, маминому крестнику, и только тут разревелась. Услышав, как я вою, пришла Полина, предложила переночевать у неё. Я отказалась, зная, что не засну. Так и получилось, включилась бессонница, никакая усталость и молитвы не помогли.
    Утром позвонили родственники и один за другим, выразив соболезнование, отказались приехать. Договорилась с Полиной, что она поможет приготовить поминальный стол. Я съездила в похоронное агентство и оплатила их услуги.

    На вынос пришли соседи, помолились, простились с мамой. На кладбище я поехала с подругой Наташей Андросовой в похоронном пазике рядом с маминым гробом. Городское кладбище определили Буденновское, это в пригороде – в Масловке, где город Воронеж купил бывшие совхозные поля и хоронил своих граждан. Стоял пасмурный, но тихий, сухой день октября.
Могильная земля оказалась рыхлой и песчанистой. Двое кладбищенских рабочих споро сделали свою работу и ушли. Оставшись вдвоем с Наташей, я помолилась, прихлопала комки земли на холмике с большим деревянным крестом и огляделась. Вокруг уже половина поля занята могилами, у мамы – восьмой участок, ей не будет здесь одиноко.
      Мы на маршрутке вернулись к нам домой. Полина и Света встретили нас накрытым по православному обычаю поминальным столом. Четыре женщины-ровесницы, мы помянули маму, поговорив о ней и её жизни. Затем перешли к разговору о других мамах, по счастью пока живых. Соседки отметили, что я всё делаю правильно, и похороны прошли по всем правилам и хорошо, а теперь мне нужно отметить девять дней с поминальным столом и посещением могилы, а также ежедневными заутренями в нашей церкви все сорок дней. Я обещала и слово сдержала: сорок раз встречала день в нашей новой приходской Андреевской церкви. Молилась об упокоении светлой душеньки мамы в царствии небесном в месте тихом покойнем светлем.
      Мама заслужила райское упокоение, никогда и никому не причинив ни зла, ни вреда, а грехи  вольные и невольные искренно замаливала. Более светлого и душевного человека, чем моя мама, я не встречала в жизни.
 
       Время текло и в хлопотах о пенсии – очереди и справки, очереди и справки – с этим сталкиваются все наши пожилые люди, никуда не деться.
На сороковой день, когда я уже после заутрени побывала на кладбище у мамы, зашла ко мне Лиза Лямина с подругой. Они приехали в служебную командировку в Воронеж на несколько дней, остановились в гостинице, но город совсем не знают, хотели, чтобы я показала им центр и знаменитые места Воронежа. Мы поехали в центр города и даже сфотографировались.
     Оформив пенсию, 10 декабря я улетела домой во Францию. Теперь моим домом стало наше с Аленом жильё. Пока мама была жива, я подсознательно считала своим домом то место, где живет мама.«Лечу домой к маме», - говорила я, улетая из Франции. А теперь я летела во Францию  - домой.
               
      После визита к свекрови в её старый дом в эльзасской деревне, где я рассказала подробно о смерти мамы и наших православных похоронах, я заболела. Заболела так тяжело, что к новому, 2010-му, году лежала почти трупом. Ацетоновый привкус во рту после обеда у бельмер держался почти две недели, вплоть до нового, 2010 года. Выздоравливала я до апреля. В апреле пришлось опять лететь в Воронеж. Бледная, слабая, еле живая в середине апреля добралась до Воронежа – опять необходимость – нужно входить в наследство и оформлять квартиру на себя. Опять очереди у нотариуса, справки, городской воронежский транспорт. Я задыхалась. Проблемы с дыханием усиливались с каждым воронежским днем. Иногда мне казалось, что живу чудом чьими-то молитвами.  Чтобы выровнять дыхание, лежала и читала книги чужих стихов - мне помогает ритм поэзии.

    В мае позвонили Лямины и сообщили печальную весть – умерла Валя, старшая сестра, та, что ухаживала за мамой. Умерла в шестьдесят три года от рака. Она пережила маму всего на полгода. Царствие ей небесное.

    В июне я увидела, что могила мамы уже просела, земля уплотнилась настолько, что можно ставить памятник. Я заказала черный гранит с резным портретом мамы.
    Еще решила продать квартиру, чтобы не возвращаться в Воронеж. Мне помогли Андросовы – посоветовали агентство, которому можно довериться, они уже имели с ним дело, и всё прошло удачно и без обмана. Действительно, и агент, и агентство заслужили добрую репутацию не зря. Через месяц квартира была удачно продана, и деньги я перевела за рубеж. Простилась с друзьями. И улетела домой – во Францию.               

2018, 2023 годы