Но самым ценным для меня оказалось то, что Мармората оставил мне изучать оригиналы записи формул. Он, возможно, забыл, что, стерев мою личностную память, не смог или не стремился стереть навыки прошлой жизни. Так что теперь я не нуждался в хронологических сносках: по качеству бумаги, чернил, по твёрдости руки, меняющейся от возраста, я мог безошибочно распределить записи в хронологическом порядке, и, сделав это, увидел, что первые из них ещё, пожалуй, происходили из тех времён, о которых рассказывал доктор Уотсон, как о своих военных годах – впрочем, и не годах, пожалуй – месяцах – в «забытом полку» в Шантадираге, где когда-то начиналась вся эта история.
В итоге, я получил возможность шаг за шагом проследить практически весь путь работы над эликсиром, превращающим человека в марионетку без обычных человеческих слабостей, в идеального слугу, в идеального солдата. Я увидел, что до какого-то момента путь поиска был прост и ясен, поставленная задача - разобраться в природе ритуального анабиоза гаитян и связать его с поеданием ядовитой рыбы и лягушачьей икры - вызывала здоровый интерес учёного. исследовательский зуд, как диковина, требующая объяснения с научной точки зрения. Но потом на этом простом и ясном пути вдруг возникло словно бы некое препятствие, и сам путь сделался извилист и лукав: уже не прямое действие, уже заботила скрытость вещества в растворе, например - исследователь старался минимизировать вкус и запах, усилить растворимость. По времени это примерно совпало, как я рассчитал, с загадочным исчезновением профессора Крамоля.
Я не помнил своего участия в расследовании - опирался только на слова Уотсона и Вернера. Но я вполне допускал, что они правдивы, а значит, мог пытаться если не вспомнить свой путь, то пройти его заново, и эти перемены в направлении исследовательской работы над эликсиром Крамоля кое о чём говорили мне. Судя по всему. эликсир больше не предполагалось использовать открыто. Теперь его предполагалось тайно подмешивать.
Так что если Мармората и рассчитывал на мой вклад в работу Сатарина, как химика, он должен бы был быть разочарован: вместо выведения новых формул и изучения свойств промежуточных веществ, синергистов и катализаторов, держа перед собой листы с записями, я изучал врага: взаимоотношения и расстановку сил в команде профессора.
Так, например, с какого-то момента случилось ещё одно изменение: ушли неожиданные и смелые ходы; исследователь словно ослеп и дальше предпочитал пробираться ощупью. Я понял, что с этого времени участие в работе самого Крамоля сошло к нулю, и если верить истории про клетку на колёсах, отношения бывшего учителя с бывшим учеником перешли на другой уровень: теперь умница Сальери, чем подмешивать Моцарту яд, взял - и сразил его его же оружием.Я практически не сомневался что Сатарина проделал с Крамолем то же, что со мной – он просто не мог упустить шанса сделаться кукловодом истинного творца эликсира. Вот только и с ним он, видимо. также не получил желаемого, как со мной. Видимо, была определённая закономерность: люди природы, ручного труда, низкого интеллекта, похоже, реагировали на эликсир как надо, преображаясь в послушных слуг. Я видел их среди людей в чёрном, отличающихся на редкость пустым и равнодушным выражением глаз. Но именно те, кого профессор более всего вожделел в слуги, как раз и отвечали на применение к ним отравы парадоксально: их рассудок страдал, как у Крамоля, как у меня, как у мальчика, как, может быть, и ещё у кого-то, о ком я не знал, но желанного подавления воли не наступало.
И ещё одно: изучая формулы, я увидел, что вещество должно быть жирорастворимо. А значит, в человеческом организме должно обладать кумулятивным эффектом: скапливаться в жировой ткани, и, скопившись, выделяться понемножку, по каплям. Долго. Может быть, даже годами. Но тем быстрее, чем быстрее бы таял жир. А с другой стороны, накопление этого самого жира могло остановить процесс, замкнуть вещество в толще жировых отложений. Всё это заставило меня буквально задрожать от радости: ведь теперь я мог допустить, что все повреждения, случившиеся во мне, могут быть и обратимыми, могут поддерживаться теми микродозами эликсира, которые ещё вполне могут находиться в моей крови – например, когда я валялся в бреду в «логове» и туда приходили люди в чёрном, я мог получить свою дозу, с пищей, которую приносил мне старик, я мог получить эту дозу. А что, если и эти гипотетические крохи попробовать нейтрализовать?
Я схватил карандаш и принялся было изображать каскад реакций, но тут же опомнился, и карандаш снова отложил: зачем Мармората знать, о чём я подумал.
За размышлениями времени, как мне показалось, прошло очень много. Не имея часов и дневного света, я мог узнавать время только по внутренним часам организма, и, судя по тому, что я успел проголодаться, что мне всё больше хотелось пить, и я уже дважды вынужденно посетил отхожее место, время перевалило через закат.
Я старался просчитать действия доктора Уотсона и Вернера. Мне мешало плохое знание их привычек и интеллектуальных возможностей, но я уже успел понять, что Вернер хладнокровен и сильно зависит от указаний своего родственника из Лондона, а Уотсон более порывист, хуже владеет собой и меньше в себе уверен. Но больше тревожится за меня, и это может сыграть как мне на руку, так и всё испортить.
Основной цели, ради которой я предпринял эту авантюру – столкнуться с Мармората и дать себя поймать – я, собственно, уже почти достиг. Я получил в руки записи, по которым мог, в принципе, через какое-то время воссоздать вещество и изучать его свойства, сколько угодно. Тот человек, который знал меня. как Вангара, может быть, возьмётся помочь со снятием этой установки «табу», из-за которой у меня при попытке вспомнить прошлое начинается припадок. Можно было уже и покидать логово профессора. Вот только покинуть его без посторонней помощи я как раз и не мог.
Я прислушался, стараясь проникнуть сквозь толщу звукоизоляции. Никаких отчётливо идентифицируемых звуков не доносилось, но у меня отличный слух, и я слышал просто некий общий фон обитаемости.