третья часть моего романа с новейшей судьбой моей родины, в которую серебряными нитями вплетены решения её Верховных Главнокомандующих: Ленина, Сталина, Путина.
Бог (не) умер; теперь хотим мы, чтобы (не) жил сверхчеловек.
(почти) Фридрих Ницше
Зимою увидел я снежную гладь,
И снег попросил я со мной поиграть.
Играя, растаял в руках моих снег…
И вот мне Зима говорит: - Это грех!
Уильям Блейк. Снег. (перевод С. Маршака)
С чего всё началось - (не) здесь и (не) сейчас (и не только в моей истории)? Казалось бы - с погибели Царства Божьего СССР! С тогдашнего моего не-до-понимания, какую роль в происходящем со мной (и моей страной) играет образ Марии На-Заре.
Незримо - той самой Марии, чей покров - над моей родиной (чей облик по приказу Сталина в 41-ом облетел готовую запаниковать Москву); итак (внешне) - всё началось с погибели, которой мы (будучи под покровом Ея) - не заметили.
А что получилось потом?
А потом (медленно) - стала понятна роль Верховных в нашей все-мерной истории: все они - ангелы-хранители нашей общей аллеи Ангелов; горькая участь, невыносимая ноша (хранить наши души - живыми), пусть даже у Бога мёртвых нет - не надейся, что этого достаточно!
Есть (ещё) - лично ты. Что ты сделал для жизни? Сам ты - горькая ноша.
А ещё и ещё - потом (и трудом, и потом) нам пришлось определить эту нашу «погибель» СССР как Среду Воскресения.
«И еще мы знаем, как случилось чудо - молодые поверили в Бога, хотя его забыли старые. Когда Ибсен говорил, что новое поколение стучится в двери, он и думать не мог, что оно стучится в Церковные Врата.
Да, много раз - при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине - вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти.» (Гилберт Кийт Честертон, «Вечный человек».)
А ведь (казалось бы) - всё не совсем так! Точнее, совсем не так: начинал я (эту историю) - с моего приезда в нынешнюю (уже собянинскую) Москву. В которой я искал (и не нашёл) моей прошлой основы: моей малой Церкови друзей.
- Бизин! Ты? - вновь и вновь хотел тогда я услышать и не услышал.
Потом я вернулся из этой «новой» Москвы в мой вселенский Санкт-Ленинград. Унося с собой пред-ощущение действительно новой страны. Казалось бы, всю эту новую страну (с плавающими повсюду мальками-логосами) я так же встречал и в необозримости Санкт-Ленинграда.
Где же ещё - встречать Nova Vita, если не - в этой санкт-ленинградски ирреальной гармонии бытового, исторического и за-дальнего прорубания окон в за-граничные миры; казалось бы, любые пред-ощущения - (не) только там.
Казалось бы, я и до своего приезда в столицу должен был привыкнуть к фаворскому отблеску наступавшей Nova Vita. Очевидно, и привык уже - до уровня пред-чувствия её неизбежности. Но так мне (грубо материальному) было проще: вульгарное перемещение в пространстве напоминало рыболовный сачок, спугнувший почти невидимую стайку рыбёшек.
Я уехал из ирреальной за-дальности (в бытовую провиденциальность), потом - вернувшись, что иное я смог там увидеть? Страна зримо оживала.
Та самая страна, которая уже (почти) умерла в предыдущей части. Та самая страна, которой (в горбачёвско-ельцынском «посмертии» её: совсем как на картине Клодта) были предъявлены личины бесов; тогда уже начинались наши «загробные» (более чем прижизненные) мытарства.
Эти мытарства каждая душа проходит в одиночестве. И только оставшаяся на земле Церковь может ещё соборной молитвою попробовать облегчить этот путь.
Только вот так, перемещаясь из мира в мир (из предсердия в сердце и обратно), я могу попробовать давать свои имена настоящему (не прошлому) будущему.
Это как посмертный опыт: хождения туда и обратно и последующие попытки истолковать увиденное.
А ведь «мы практически ничего толком не знаем о посмертной жизни. Имеются редкие откровения Божиих избранников, слегка приподнимающие завесу тайны Той жизни.
Даже апостол Павел, видевший Третье небо, написал: «Сейчас мы видим все как сквозь мутное стекло». (Пётр, Павел и наша Аппиева дорога)
- Бизин! Ты? - хотел я услышать (там, за гранью), но и - страшился.
Страшился так и не наступившей смерти моей родины; но - не только: «во-первых, образы Того мира настолько неточно переводятся на язык земного бытия, что делать такой перевод без ущерба для восприятия содержания опасно...
А во-вторых, для того, чтобы мы почувствовали, что тот мир руководится не нашим законом или тем, что мы (ещё, прим. автора) придумали, а только волей и милостью Бога, которые не выразишь ни в какие формулы и каноны.
Мы, таким образом, уже здесь готовимся полностью вручить свое существование одному только Богу. И это правильно.»
А вот это - именно «теперь ясно становится для меня, что ни будущего, ни прошедшего не существует и что неточно выражаются о трех временах, когда говорят: прошедшее, настоящее и будущее; а было бы точнее, кажется, выражаться так: настоящее прошедшего, настоящее будущего.» Августин (Аврелий); теперь мне становится ясно, к чему всех нас приуготовляла судьба.
Потому так неявны времена в моём рассказе: это «всё сей-час» - это твой час! Каждый твой час.
«По прибытии апостола Петра в Иерусалим ему явился в видении Господь и сказал:
- Встань, Петр, и иди на запад, - нужно и западу просветиться твоею проповедью. Я буду с тобою.
Как мы все хотели бы слышать эти слова от Бога:
- Иди, ты нужен. Я буду с тобой! … и как мы их боимся.
Он не испугался. Ему предстояло взять Рим голыми руками. Фантастическая задача.»
Конечно же, смешно предполагать, что я собираюсь (собирался, соберусь) взять III Рим голыми руками: на это только душа способна - если готова стать частью соборной души моей Церкви.
Много лет назад я убежал из Москвы. Как финал моего грехо-пребывания в Первопрестольной мне запомнились окно с видом на Кремль и (на подоконнике этого окна) тонкий подросток, которого его мать (отпущенная на побывку из психдиспасера) называла Кот.
Более того: я всегда убегал из Москвы. «На гранитных плитах этой дороги, под высокими пиниями однажды явился Господь. Петр, убегающий из Рима, внезапно увидел Христа и не нашел ничего лучшего, как спросить:
- Камо грядеши, Господин?
- Quovadis, Domine?
И глядя ему в глаза, Христос ответил:
- Иду в Рим, чтобы опять быть распятым.
И этот ответ Иисуса был продолжением старого их разговора в Иерусалиме. Тогда перед арестом Христа слова апостола оказались пустыми. Теперь настала переэкзаменовка не решенной задачи.»
- Quovadis, Bizin?
Собственно, так можно было бы назвать третью часть моего романа с историей моей родины; я иду в её настоящее будущее (по Августину Аврелию); я оказывался в Москве тогда, когда сдвигались небесные пласты: в этот раз я оказался в Москве в преддверии дефолта 1998 года.
Ничего странного в этом нет: в Лит. Институт я поступал в 1991 году в августе (первый экзамен был как раз 19-го числа), одну из сессий сдавал в самом начале октября 1993 г, разве что потом эта цепь совпадений прервалась... Ибо я перестал молиться! «Когда я перестаю молиться, совпадения прекращаются.» (епископ Василий Родзянко)
Теперь же я к молитвам возвращаюсь.
Это значит «- Камо грядеши?
Иду ли я туда, где меня ждут Бог и люди? Или я иду туда, где всё можно взять и чтобы мне всё было, и за это мне ничего не было?
Там, где меня ждет Бог, там смерть ничто. Там труд и благодать, любовь и смелость и даже дар, упоминаемый апостолами «софронисмос», - ниспосланное небесами самообладание, которое прилагается к святой смелости.»
Почему прекратились мои молитвы, я расскажу чуть позже. Может быть, это вполне совпало с волей Бога: не принимаются «механические» молитвы! А молиться каждой порой своей кожи, каждой секундой своей жизни... Пожалуй, это возможно лишь тогда, когда я не пытаюсь сформулировать слова молитвы, а просто не мешаю им самим прозвучать.
Надеюсь, теперь это так. Надеюсь, совпадения мироздания со мной и с моей родиной вернулись.
В последний свой приезд я попытался в Москву «вернуться» - как Пётр; и не получилось у меня: просто мой III Рим там, где я уже есть, и не нужны дополнительные перелистывания пространств, чтобы всё это осознать.
Итак, я в очередной раз оказался в Москве. Не спрашивайте, как. Был 1998 год относительного благополучия. Война в Чечне притихла, генерал Лебедь что-то там такое заключил в Хасавюрте, и Путин ещё не был назначен премьером, и до торжественного захода Басаева в Дагестан ещё было время; хотя, конечно же, никакого времени уже не было.
Всё это спрессовалось в одно мгновение ока.
Итак, я оказался в Москве. Помянутой мной в предыдущей части станции метро Зюзино ещё не было. Новых собянинских дорог ещё не было. До улица Каховская я добирался с Ленинградского вокзала посредством нескольких пересадок.
Я попробовал разобраться в новой схеме метро, определить свой прошлый маршрут, вспомнить номер троллейбуса; не удивительно - теперь (в nova vita) ничего не вышло.
Предварительно я, конечно же, позвонил. Саша сообщил мне код домофона (я всё время его забывал). Поэтому с дверью проблем не возникло (бывало, я сидел и дожидался, когда кто-нибудь выйдет); взлетев на третий этаж, я позвонил в дверь.
Саша открыл. Он был шикарен. Ведь тогда (помните: времени нет) - он был жив.
Ведь даже смерть мы расцениваем всего лишь как итог того, что в состоянии понять. Что тут непонятного: Саша тогда (сейчас) работал начальником холдиногового (что это?) отдела в Инкомбанке и совершенно не вписывался своей аурой в ту двухкомнатную квартиру, которую я уже описывал в первой части.
Умное лицо пьющего интеллектуала. Карие до черноты глаза, темные вьющиеся волосы, одутловатые щёки (голова чуть грушевидна). Чуть выше меня и немного крупнее, одет он был в свой «официальный» костюм и совершенно неподдельно мне обрадовался.
- Обнимемся, что ли?
- Обойдёмся!
И мы обнялись.
- Мне сейчас нужно отъехать на час, по делам. Подождёшь меня?
- Конечно.
Саша уехал. Я обнаружил в холодильнике литр водки и стал его ждать.
Саша вернулся и обнаружил меня в хорошем настроении.
- Ничего, что я тут похозяйничал?
- Правильно поступил, - сказал Саша и подсел ко мне.
Вийона мы с ним в этот раз друг другу не читали. Просто понимали друг друга даже не с полуслова, а чуть опережая слова... Как я познакомился с этим удивительным человеком, кандидатом экономических наук, которого постоянно звали обратно в академию наук, а он не шёл?
Очень просто: познакомила нас одна из его любовниц. У меня как всегда по приезде в Москву на сессию возникали проблемы с деньгами: их следовало как-то зарабатывать.
Тогда одна из моих однокурсниц, Светлана из Днепропетровска (прежнего названия, ныне «сокращённого» т. н. Украинцами до Днепра - теперь не понять о чём речь: о городе или о реке) привела к бывшей студентке Лит. института Ирине, тогда вдруг занявшейся розничной книготорговлей т. н. элитарной литературой (история, философия и т. д.).
Когда меня Ирине представляли, при ней был и Саша. Тогда же мы языками и зацепились.
Дружба образовалась почти мгновенно. Выскочила как булгаковский налётчик с финкой из «Мастера»; кто скажет, что любовь к женщине провиденциальней товарищества мужчин? Только не я.
Так я впервые попал за уличный лоток с «умными» книгами. Потом мне довелось торговать ими и в Санкт-Ленинграде в еврейском магазине элитарной литературы Эзро на улице Правды, во дворе музея-квартиры А. С. На Мойке 12, и даже в Фонтанном доме; о знаменитом магазине Ad marginem у Павелецкого вокзала города-героя Москвы даже и поминать не буду.
Хорошее было время. Сущности были очевидны. Это сейчас ко многим лишь кажущимся сущностями определениям приходится добавлять буквицы т. н.
Но вернёмся к нашему с Сашей литру водки. Внешне Саша выглядел скорей молдаванином, нежели русским. Или даже скорей итальянцем-сицилийцем, нежели русским. Но (не благодаря этому) литра водки нам хватило до утра.
Просто потому, что он не пил (трезвел), а я пил весьма умеренно (по моим меркам). А утром он спросил:
- Мне нужно в Витебск! За Леной и Ксюхой. Поехали со мной.
Так я понял, для чего Саша трезвел.
- Поехали. Только у меня сейчас нет паспорта.
Паспорт я тогда потерял. Потому, когда мне загорелось объявиться в Первопрестольной, и вновь (потщиться) приобщиться к III Риму, мне пришлось пробираться в него почти что тайком.
Потому что это Россия. «Я понял, почему люблю Россию.
Как и она, я долго терплю, а потом наступает момент, когда я бунтую против всего, что меня окружает и кардинально меняю свою жизнь.
Как и Россия, я вежлив до той поры, пока не начинают задевать лично меня.
Как и она, я часто совершаю поступки, которые добропорядочные окружающие не могут объяснить здравым смыслом. На уровне интуиции - словно что-то свыше диктует мне такое, чему я не могу сопротивляться.
Илья Муромец до 33 лет сидел на печи. Я до 33 лет тоже был практически в эмбриональном состоянии - бухал как проклятый, а в 33 - "встал и пошёл".
Как и Россия, я отдаю должное другим: хотите сходить с ума, ради Бога, только меня лично не трогайте.
Как и в России, моими близкими являются и мусульмане, и православные, хотя сам я больше склоняюсь к дзену. А Россия, не осознавая того, склоняется больше к дзену, ибо интуитивна.
Собственно, я и есть Россия. А Россия есть я.
Я даже знаю, почему я родился нерусским. Но это не имеет отношения к данному посту.» (Рауф Кубаев. 25 февраля 2016 г.)
- Паспорта нет? Как же ты сюда приехал?
- Как всегда.
- Ну и проедем через границу «как всегда».
- «Как всегда» - это как?
- Как-нибудь. «Авось» называется наша шхуна...
- Луна на воде как сухой овёс! Трави, муза! Пускай будет худо. Но нашу веру зовут авось.» (что-то из рок-оперы А. Вознесенского)
Так мы говорили цитатами. Понимаете теперь, почему мы с Сашей понимали друг друга без слов? «Иду ли я туда, где меня ждут Бог и люди? Или я иду туда, где все можно взять и чтобы мне все было, и за это мне ничего не было?»
Не устаю повторять: «Там, где меня ждет Бог, там смерть ничто. Там труд и благодать, любовь и смелость и даже дар, упоминаемый апостолами «софронисмос», - ниспосланное небесами самообладание, которое прилагается к святой смелости.»
Мы сели в сашин жигулёнок, и проснулся я в Витебске!
Мы рулили по улицам спокойного советского города. Саша сказал:
- Я взял тебя, чтобы самому не уснуть; а поди ж ты!
Мы подъехали в подъезду типичной блоковой пятиэтажки. Был ранний вечер. Смеркалось (это почти по Михаилу Задорнову).
- Я что, всё время спал?
- Нет. Ещё я пытался тебя покормить в придорожном кафе. Есть ты отказался, но попросил кофе. Которым тотчас ошпарил себе нёбо.
Всё это время я чувствовал во рту неудобство. Нёбо и небо. Такое неудобство чувствует человек, находясь в присутствии святого: надо говорить только правду, но настоящая правда во мне не помещается.
И в миру не помещается, только в небе.
Опять вспомнилось: «- Встань, Петр, и иди на запад, - нужно и западу просветиться твоею проповедью. Я буду с тобою.
Как мы все хотели бы слышать эти слова от Бога:
- Иди, ты нужен. Я буду с тобой! … и как мы их боимся.
Он не испугался. Ему предстояло взять Рим голыми руками. Фантастическая задача.
У Рима было две головы - язычество и армия. С язычеством апостол Павел справился духом, вступив в борьбу с волхвом Симоном. Над воротами Петропавловской крепости в Петербурге изображен финал этого сражения, поворотный в истории мира и Европы. Любимец публики и авторитет горожан, Симон взлетел и рухнул, сраженный Богом, к ногам изумленных римлян.
Петр своей борьбой и проповедью подрубил первый корень античному язычеству. Христиане трудились над ним до тех пор, пока оно через триста лет не рухнуло окончательно.
Императоры Рима были по-своему правы, убивая христиан. Именно они и погубили классический Рим, заставив его стать не Вечным городом, а Pax Romana – новым пространством и фундаментом нового мира. Апостол Петр первым начал переделывать Рим в мир. Он это смог сделать, сокрушив веру римлян в богов, ларов и прочую Матер Матуту. Петр посрамил веру самого императора, и это не осталось незамеченным. Римляне были умные. Они увидели, поняли, и процесс пошёл.» (Аппиева дорога)
К чему это я? Сейчас (в 2023 году), когда решается вопрос вселенского мироустройства? Кстати, этот же вопрос решался и тогда (в 1998 году) - во мне: как я буду противостоять )своей никогда не осознанной до конца сложностью) простоте сатанинского распада?
Затем я и ездил по стране на электричках. «Как написал наш современник:
Так просто быть неповторимым…
Но на песке рисуют рыб,
и что тогда случилось с Римом?
Неповторимый Рим погиб!
Кто знает, несколько мгновений
или вся вечность на кресте? (Константин Васильев)
Обрадованный Петр поставил епископов, наладил администрацию и хотел выйти вон, думая, что завершил работу. Ему хотелось этим заняться тем же самым в Африке и Британии. Но он ошибался. Рим был намного важнее Британии. И его снова поправил Бог. Явился ему Ангел и сказал:
- Приблизилось время отшествия твоего из этой жизни. Надлежит идти тебе в Рим, чтобы претерпеть там крестную смерть, получить праведную награду от Господа Христа.
Рим был военным государством. Античный философ Сенека сказал: «Жить - значит быть солдатом». Кроме религии, ценностью в глазах у Рима была воинская слава, честь, понятие о гражданстве и братстве. Об этом хорошо написал Цицерон. Для людей войны у апостола оказался ещё один аргумент - смелость. Римские воины и простые граждане увидели в нем смелого человека. И они как профессионалы-войны поняли, что за такой смелостью должно стоять что-то важное и правильное. Смерть апостола стала очень убедительным словом в пользу истинности христианства.»
Затем я и ездил в Москву: в нашей дружбе с Сашей тоже было что-то важное и правильное! Моя малая Церковь друзей.
- Поднимешься? - Саша указал на подъезд, назвал этаж и номер квартиры. - Снятая квартира должна быть в этом доме. Проверь, там ли Лена с Ксюхой.
- Забыл спросить, - сказал я. - Что их занесло в Витебск?
- Удосужился, - констатировал Саша. - У Ксюхи здесь очередной бойфренд занимается каким-то местным шоубизнесом. Потом уже и Лена поехала проведать. Теперь я повезу её обратно.
Я с важным видом кивнул. Выбрался из машины, вошёл в подъезд и полез вверх по типовым пролётам лестницы. Нашёл дверь и позвонил.
Дверь распахнулась. Лена.
- Бизин! Ты? Так я и думала!
Лена приняла меня как должное.
- А Саша где?
- Послал меня проверить, не заблудились ли мы?
- Давай зови его наверх.
- А Ксюша где?
В деревне у жениха.
- Я кивнул и я пошёл звать Сашу наверх. Вот так с нами говорила наша Вечность.
«Апостол Павел начал свой путь в Рим также из Иерусалима. Репетиция Римской проповеди состоялась в Иерусалиме. Только вместо интеллектуала Вечного города ему предстоял весь цвет иудейства. Они долго не решались устроить публичный поединок. И вот настал момент истины. Все силы иудеев против лучшего и умнейшего из апостолов. И стоящий в оковах Павел произносит речь так, что даже из уст фарисеев исторглось:
- Ничего худого мы не находим в этом человеке. Если дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу.
Пусть попробует кто-нибудь из нас говорить так, что хотя бы только наши родные могли сказать:
- Если дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу.
А это были враги.Успех был замечен на небе, и ему, как и Петру, пришла «телеграмма» от Бога:
Дерзай, Павел; ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме.
Иерусалим не мог вместить большего и поэтому его надлежало оставить. Павла ждал пересохший духом Рим. Иерусалим в тот день выпал из обоймы судьбоносных городов. Проблемы Иерусалима на тысячи лет стали проблемами уездного города.
Император учел ошибку публичной казни апостола Петра. Для того, чтобы не допустить еще одной демонстрации превосходства, Павла казнили тайно. Но это стало новой ошибкой Нерона. Этой казнью без свидетелей он косвенно признал силу Павла и расписался в своей слабости.
Точных известий о гибели и последних днях Павла в Риме нет. Есть апокрифы.
Но точно известно, что Павел написал в Риме свои многочисленные послания.
У писателя часто бывает так, что ему кажется, что будто он пишет для издательства, для себя, для друга. А оказывается, что написал для Вечности. Оказывается, что не ты пишешь, а «пишут» тобой. Как написал Есенин: «Я дудка Божия». Апостол стал таким «органом» музыки небесных сфер.» (Аппиева дорога)
Я спустился к Саше
- Квартира здесь. Ксюши в ней нет, только Лена.
- О! - сказал Саша. - Начинается.
Помолчал и поправил себя:
- Продолжается.
Я улыбнулся.
- Пошли наверх, - сказал Саша.
И я опять отправился наверх. Это теперь моя мысль объёмна (хождения вверх и вниз, перебирание бусин на кармической нити), тогда же я был всего лишь молод и бодр; по мановению оказавшись за шестьсот вёрст от Москвы, я ничуть не удивился.
Просто это было красиво, как вещь, которую можно подержать в руках.
«Есть своя прелесть в красивых предметах, в золоте, серебре и прочем; только взаимная приязнь делает приятным телесное прикосновение; каждому чувству говорят воспринимаемые им особенности предметов В земных почестях, в праве распоряжаться и стоять во главе есть своя красота; она заставляет и раба жадно стремиться к свободе. Нельзя, однако, в погоне за всем этим отходить от Тебя, Господи, и удаляться от закона Твоего. Жизнь, которой мы живем здесь, имеет свое очарование: в ней есть некое свое благолепие, соответствующее всей земной красоте. Сладостна людская дружба, связывающая милыми узами многих в одно. Ради всего этого человек и позволяет себе грешить и в неумеренной склонности к таким, низшим, благам покидает Лучшее и Наивысшее, Тебя, Господи Боже наш, правду Твою и закон Твой. В этих низших радостях есть своя услада, но не такая, как в Боге моем, Который создал всё, ибо «в Нём наслаждается праведник, и Сам Он наслаждение для праведных сердцем.» (Августин Аврелий. Исповедь)
- Привет, - сказал Саша Лене.
- Привет, - сказала Лена Саше.
Потом добавила:
- Почему я не удивилась, увидев Бизина? Сашка, как ты думаешь?
Саша повернул ко мне крупное лицо. Иногда он напоминал льва.
- Представляешь, взял его, чтобы самому не уснуть. А он всю дорогу просыпался, прикладывался к пиву и засыпал... Где Ксюха?
- В деревне, у родственников жениха. Завтра поедем к ним.
- Так что, мне опять быть трезвым? - возмутился Саша.
- Да, - сказала Лена. - Завтра мы поедем в деревню, повидаешься с дочерью.
- Ничего, - промолчал Саша. - «Всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Отца светов (Иак. I, 17): также и всякое излияние просвещения, благодатно одождяемое на нас от виновника своего - Бога Отца, как единотворная сила, паки возвышая и делая нас простыми, возводит нас к соединению с привлекающим всех Отцем, и к Божественной простоте. Ибо все из Него и к Нему, по священному слову (Рим. XI, 36).»
Я промолчал в ответ:
- «О том, что всякое Божественное просвещение, по благости Божией различно сообщаемое тем, кои управляются Промыслом, само в себе просто, и не только просто, но и единотворит с собою просвещаемых.»
Саша (не) хмыкает:
- «Пресвитер Дионисий сопресвитеру Тимофею»
Разумеется, мы не были столь продвинуты в знании небесных иерархий. Хотя о Дионисии Ареопагите я впервые услышал даже не из Деяний Апостолов (эпизод с проповедью Павла в ареопаге) - мельком тогда миновал и пока что не представлял себе, что каждое наше деяние есть со-деяние.
Что вверху, то и внизу. Разумеется, всего этого мы не произнесли. Никто из нас не стал бы цитировать Дионисия Ареопагита (даже если бы мог, а не только мельком слышал о нём, как я тогда); нас больше занимала участь Саши, проведшего более восьми часов за рулём, а теперь вынужденного ещё и отправиться в деревню.
- Дорогу знаешь? - спросил Саша у Лены.
Делай, что должно, и будь что будет. Остальное от лукавого.
- Нет. Но я купила карту.
Забыл добавить: квартира в Витебске была снята Леной на время её визита в Белоруссию. Кажется, всего на несколько дней. Но я не чувствовал всей непрочности со-бытия. Я был с друзьями.
- Ладно, - сказала Лена. - Ложимся спать. Пусть Сашка отдохнёт.
Помолчала и добавила (для меня):
- Ты какими судьбами?
- Оказался в Москве. Позвонил. Саша сказал: приезжай. А потом вот так вышло.
- Понятно.
Всё действительно было понятно.
Утром мы выехали. Были трезвы и ти'хи. Утренний Витебск напоминал мне (в своём центре) Санкт-Ленинград в районе метро Московская: когда мы (взглядом) ещё не добрались до Мемориала героическим защитникам Ленинграда, но слева от нас вдруг обнаруживаем общественные постройки советской поры.
Словно бы обкомы и райкомы, дворцы съездов уездного масштаба и так далее. Зато улицы были почти пусты. Советский Союз словно бы и не распадался. Народные массы находились на своих рабочих местах. Было удивительно чисто... Да! Перед отъездом меня отрядили в местный магазин, и я (уже привыкший к дикому рынку) поразился опрятности, дешевизне и ограниченности ассортимента.
То, что мне приходилось расплачиваться какими-то местными деньгами, тоже было странно: я привык к рублям с большими нулями, которые ничего не значили, но уже и не тревожили... Мы словно были в России, но и не в России!
Тогда как в «коренной» России сейчас происходила финансовая катастрофа. Мы об этом ещё не знали. Саша сказал:
- Вернёмся, поставлю машину в сервис на профилактику. В сравнении с Москвой цены здесь в разы меньше.
От руля обернулся он обернулся ко мне, сидевшему с ним рядом. Лена сидела сзади. Она объяснила это так: если авария, больше шансов выжить. Если Саша погибнет, дочь Ксения останется на ней.
Сашу эта логика не удивила.
- Слушай её, - сказал он.
Так мы (опять и опять) обговаривали наше будущее. Мы ехали за любимой дочерью Саши и Лены Ксенией, которая (находясь в наркотической ломке) через несколько лет убьёт своего отца.
Собственно, то же самое можно сказать о любом т. н. Украинце (любой национальности - будь он по'ляк или бритт, или ещё какой предавшийся наркотическому сатанизму самообольщения и самооправдания подлец): они пробуют убить Отца.
Побуждения при этом не важны: мы из благих побуждений (наслаждений) - падаем на самое дно! А потом в это дно обязательно постучат снизу.
Лена ехала сзади. Дабы, если мы на передних сидениях погибнем, у неё был бы шанс уцелеть. Кстати, через некоторое время я (на некоторое время) перестану общаться с Леной и Сашей, так что для них я из течения их жизни выпаду.
А Лена «продолжит» ехать позади Саши. Когда Саша погибнет, она останется один на один с происшедшим.
Практически и я умру для той жизни, которой мы с ними жили. Разве что Лена (у себя дома) и Ксения (в тюрьме) продолжат меня помнить живым, как и я их. Причины именно такой последовательности события будут мной разъяснены в дальнейшем: сову эту мы разъясним (я об убийстве).
Ни одно убийство на свете не происходит само по себе: все они словно бы происходят одновременно, и (тем самым) - их происхождение непрерывно.
Вот, например: само-убийство (попытка убийства в себе) Царства Божьего СССР, происшедшее вскоре после смерти тогдашнего Верховного.
Оно не было окончено расстрелом Берии и торжеством Хрущёва. Оно оказалось растянуто во времени: Царство Божье пробовали само-убивать по частям! Своим неведением в благие намерения того же Сталина.
А на деле это всё есть убийство Отца. Преступление (переступание) из жизни в смерть. Хотя всем известно: у Бога мёртвых нет. Убийство - попытка отрицать очевидность.
«Итак, когда спрашивают, по какой причине совершено преступление, то обычно она представляется вероятной только в том случае, если можно обнаружить или стремление достичь какое-либо из тех благ, которые мы назвали низшими, или же страх перед их потерей. Они прекрасны и почетны, хотя по сравнению с высшими, счастливящими человека, презренны и низменны. Он убил человека. Почему? Он влюбился в его жену или ему понравилось его имение; он хотел его ограбить, чтобы на это жить; он боялся, что тот нанесёт ему крупные потери; он был обижен и горел желанием отомстить. Разве совершил бы человек убийство без причины, из наслаждения самим убийством? Кто этому поверит? Даже для того жестокого безумца, о котором сказано, что он был зол и жесток просто так себе, без всяких оснований, приведена причина: «Рука и душа не должны становиться вялыми от бездействия». В чем дело? Почему? Чтобы, совершая преступление за преступлением, получить по взятии города почести, власть, богатство; чтобы не бояться законов и не жить в затруднительных обстоятельствах, нуждаясь и сознавая свои преступления. Сам Катилина, следовательно, не любил преступлений своих и, во всяком случае, совершал их ради чего-то.» (Августин Аврелий. Исповедь)
По какой причине красивая дочь Саши и Лены Ксюша убила своего отца? Только ли наркотики и ломка, и истерика: он отказался дать денег на дозу (я впервые упоминаю формальную причину убийства)? Или прегордое желание раз и навсегда переступить волю отца?
По какой причине я спекулировал чаем? Только ли необходимость побыть ангелом-хранителем молодой семьи?
Или (всё это) - прегордое чувство своей мгновенной незаменимости? По какой (такой же) причине было разрушено Царство Божье СССР? Я не беру внешность вещи, которой можно меня (спекулянта) самооправдать.
Я не беру попытку убить Отца, которую даже самооправдать нельзя. Я говорю о подводных течениях Космоса.
А так же (почти что сквозными штрихами, сшивающими Миропорядок) - о тех, кто своей сложностью противостоит непобедимой энтропии: сначала Мертвой водой соединяя рассечённые части, а потом Живою водой - изгоняя из мёртвого целого гниение и прочую энтропию, и (после такого изгнания) - возвращая в обновлённую материю дыхание жизни.
Тоже, конечно же, человеческая гордыня.
Это вечное «Услышав это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же всё возможно.» (от Матфея. 19:26)
Итак, мы ехали в белорусскую деревню. Дефолт в России уже состоялся, но мы этого ещё не знали. Есть простое определение сатанизма (большего и не надо): сатанизм - это всегда, когда в Бога не верят!
И пустота тотчас заполняется: снизу постучат.
Мы выехали из Витебска. В те времена я ещё не связывал его ни с Шагалом, ни с хасидами (одно из течений в иудаизме); кстати, по одной из конспирологических версий причиною Катастрофы (холокоста) было желание зачистить именно это течение - самая обычная конкуренция в невидимом.
На низовом (инструментальном) уровне воплощённая в геноцид.
Если кто-либо собирался возродить на части территории т. н. Украины т. н. Великую Хазарию (или ещё что иноверное), образы «этого» будущего требовали совершенно других метафизических приоритетов.
Мы ехали в белорусскую деревню. Вокруг был СССР (почти по Булгакову: начиналось бессмертие, и это было нестерпимо тоскливо); а над всем этим тогда всё ещё летала космическая станция Мир.
Не так уж долго ей оставалось. Зачищались от конкурентов невидимые миры.
О подводных течениях Космоса
Я узнал на космической станции,
Когда Мир мой падал в моря.
О подводных течениях Голоса
Я узнал в акустическом капище,
Когда правда стала зазря,
И на сцену выползла внешность.
Я такую платил цену
За разбитую мной Вечность.
Нищета моя на слуху'.
И осталось как на духу'
Совершенно стать нищим Духом.
Осветиться зрением и слухом.
Их Вселенная омывает.
Поругаем Бог не бывает. (Niko Bizin)
Мы ехали вдоль аккуратных колхозных полей. В которые были аккуратно вправлены скромные могилы с красными звёздами.
- Коль, представляешь, это могилы партизан. - сказала с заднего сидения Лена. - Они находятся на месте гибели похороненного. Мне Ксюшин жених об этом подробно рассказал.
Я вертел головой. Предо мной был путь.
«Чтобы увидеть, как появляется ежемгновенно этот мир в твоём сознании, как он лепится мельчайшими единицами бытия, необходимо устремиться к отсутствию обыденности, то есть постоянство твоего желания, влекущего тебя в гуще этого мира, должно стираться устремлением в область, когда Небо и Земля ещё не начинают быть. Всё сущее есть в каждом мгновении существования этого мира, Нужно уметь расширять и сужать область своей осознанности, дабы увидеть, как случается случайное, как проявляется невидимое обычным зрением.
Постоянное устремление внутреннего усилия в область отсутствия, позволяет тебе во всём видеть игру тончайших порождающих этот мир сил.
Когда же обыденное сознание направляется стремлением обладать, называть именами, придавая статус личной принадлежности всему названному, у тебя нет шансов увидеть устройство этого мира, ты будешь постоянно созерцать лишь множественность внешних очертаний явленного мира.
Но нужно помнить, что всё сущее складывается двумя единицами духа, отсутствием и наличием, и потому мы приходим в точку, откуда исходит отсутствие и наличие, путь и имя, Небо и Земля, любая двойственность, и понимаем, что всё это одно и то же, но обладает разными имена, то есть, будучи по-разному названным, оно становится разным. И чтобы в разном определить то, что делает его одинаковым, мы используем понятие Тайного, Таинственного, Тёмного, Непостижимого.
Именно в этой области лежит то, что ведёт тебя по пути, но усилие движения в эту сторону стирает все различия, и попадая в эту область, ты навсегда оказываешься в области таинственной непостижимости.
Именно из это области открываются врата в мой явленный мир множественности предметов и вещей, которые складываются из тончайших порождающих начал, в каждое мгновение бытия, возникающих из-за границ названного мира Неба и Земли.» (Ссылка на толкование первых двух строк Дао-Дэ Цзин четырьмя китайскими императорами; представьте себе правителей, которые, управляя огромной империей, делали толкование одного из самых мистических текстов человечества, понимая, о чём там идёт речь. Нынешним есть, чему поучиться. Сеть)
«Первый иероглиф Путь, он определяет путь, по которому идут.
Возможный путь - это путь, по которому можно идти.
Постоянный Путь - это истинный путь постоянства, который не изменяется.»
Первый иероглиф Имя, он говорит о постоянном имени. То есть это имя постоянного пути. (Бронислав Виногродский)
Сами толкования приводить незачем. Мы в православной стране. Просто чтобы понимать происходящее во всей полноте (в прошлом и будущем - как настоящее), следует проникать в сам процесс - зная, что мы всё равно победим.
Как победим - это нам предстоит узнать, уже победив (и в прошлом, и в будущем): «Определение для себя Пути требует усилий, которые не являются обычными усилиями. Обычное чередование возможности выбора и невозможности выбора должно объединиться более высоким уровнем восприятия самого себя, чтобы проявился путь, по которому можно идти, чтобы исполнить своё человеческое предназначение.
Однако всё, что мы делаем, мы обязательно определяем понятиями, закреплёнными в именах. И чтобы появился путь, мы сначала должны назвать его Путём, Обычное имя не подходит для того чтобы назвать происходящее путём, потому что обычные имена используются для называния происходящего в обычном состоянии сознания, и только из из необычных состояний ты можешь превратить обычные имена в необычные. Таким состоянием, к примеру, является любовь, как она описана в стихах Арсения Тарковского.
Небо и Земля определяют границы твоего мира, и всё что в мире есть, находится в пределах Неба и Земли. Начало Неба и Земли должно, следовательно находиться там, где отсутствует называющее их имя. Имени, определяющего начало Неба и Земли быть не может, или, другими словами, это имя суть «отсутствие», ибо отсутствует то, что не названо. Мы же являемся воплощением духа, и я говорю про всё с точки зрения движений этого духа. Сам же дух пребывает в области отсутствия имён, потому он непостижим обычным усилием самого себя , скованного плотью наших телесных оболочек.
Когда именуется наличие, то есть существует только названное, и существует оно в твоём сознании, тогда уже появляются множество предметов твоего сознания.
Я обычно говорю о предметах или вещах, подразумевая, что предмет, то есть выделенная единица бытия, на которое можно направить свой дух как внутри, так и вовне, это предмет действия духа, предмет любви, ненависти, восприятия, осмысления и т. д.
Через наименование и происходит порождение, то есть выделение из мира отдельности множественных сущностей.» (Сеть)
Чем я и занимаюсь.
Но горжусь ли я собой? Конечно! Видеть невидимое и произносить неслыханное. Звучать не от до и до си, а от альфа и дерзать тянуться к омеге; «и чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился.» (2-е коринфянам)
Мы ехали белорусскими полями. В которые были вкраплены их ангелы-хранители.
Разумеется, мы не могли не заплутать: мы прибыли из погибшей России в осколок Царства Божьего СССР, которые тоже не устоял бы перед натиском тьмы... Но пока что стоял, ждал, когда Россия проснётся.
До этого ещё было далеко.
Итак, мы заплутали. Как Лена ни вглядывалась в карту, мы почему-то всегда оказывались где-то около цели, а не на месте. Потому Саша (не по карте, а за рулём) принял решение:
- Сейчас остановимся. Спроси дорогу.
- Хорошо, - сказала Лена.
Мы остановились у каких-то построек.
В России сейчас (тогда) - пробовали произвести переформатирование сознания. Верховный совершал что-то подобное (в обратном направлении) - другими методами: удалял т. н. врагов народа из пространства мыслеформ. Повторю: враг народа - тот, чья жизнь ведёт весь народ к смерти, чьё основное целеполагание губительно и для отдельной человеческой души, и для т. н. коллективного бессознательного.
Есть версия, что Сталин перед смертью задумал провести переформатирование элит. И даже если элита (ставшая служить лишь себе - после войны, как революционная элита стала служить себе - после революции) сумела его опередить (убить), прямых доказательств этому нет.
Есть лишь некоторые факты. «В период 1953-1958 будет пролито не меньше крови, чем в 1937-м. Будут уничтожены, посажены, высланы и отправлены на пенсию десятки тысяч квалифицированных кадровых работников госаппарата. Об этих "репрессиях" никто и никогда не узнает, потому что не нашлось разоблачителя. После свержения Хрущёва Политбюро назовет это "волюнтаризм", и дальнейшие разговоры закроет грифом "секретно".» (Тайна смерти Сталина. Сеть)
Это и есть переформатирование элит. Почти приведшее в конце концов к очередной гибели Царства Божьего СССР.
Мы огляделись. Какое-то сельпо. Почта. Что-то ещё. Люди тоже присутствовали.
На нас почти не смотрели.
- Сейчас спрошу, - сказала Лена.
Она вместе с картой вышла из машины и отправилась «спрашивать».
- Разомни ноги, - предложил Саша.
Мне не хотелось. Но я решил ещё раз посмотреть на поля, что простирались от дороги и построек. Я тоже вышел и стал прогуливаться подле машины туда-сюда, поминая при этом «Трудно быть богом» (великолепный роман братьев Стругацких, а не скверный перестроечный фильм Алексея Германа).
- Благородные доны уже начали прогуливаться возле своих домов, - сказал я.
- После фашистского переворота дона Рэбы, - принял мой пас Саша.
Какая-то стройная женщина пошла через поля. Я последил за ней, сделал даже один-два шага в сторону тех же полей. Лена разговаривала с местными жителями. Смотрела в карту. Ей указывали, объясняли.
«Вектор определяется верой в Бога и любовью к людям. Умом это понять легко. А вот двигаться - жить так, чтобы ни один день не прошел без доброго дела, очень трудно.
О нашей цели и местоположении свидетельствовал апостол Павел:
- Наше же жительство - на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе всё.» (Аппиева дорога)
Я сел на заднее кресло машины. Дверь оставалась открыта. Ноги мои оставались снаружи. Душа моя была под синим небом и (не) взглядывала вослед уходящей через поля женщине.
Какой-то среднего роста мужчина подошёл ко мне невесть откуда. Серое трико и рубашка синего цвета. Кедики на ступнях без носок. Спросил:
- Вы откуда?
- Из Москвы, - сказал я.
- Так, - сказал он.
Подошёл вплотную ко мне и левой рукой от запястья попытался прижать моё горло к к креслу машины, уверенно при этом произнеся:
- Ты зачем на мою жену смотришь? Не смотри, я ревнючий.
Я ничего не понял. Но оказался не менее уверен: не смотреть на Жену? Я взглянул: Лена спрашивала про нашу дорогу.
Напомню: «Там, где меня ждет Бог, там смерть ничто. Там труд и благодать, любовь и смелость и даже дар, упоминаемый апостолами «софронисмос», - ниспосланное небесами самообладание, которое прилагается к святой смелости.»
Ревнючий Муж. Это нелепица.
Потому Саша стал к нам разворачиваться.
- Я смотрел на поля, - сказал я.
- А-а-а, - согласился мужик, но никак не хотел меня отпускать.
Тогда мне пришлось вежливо отвести его руку.
Саша обернулся. Но вмешательство уже не требовалось. Так мне казалось. Подошла Лена. Выглядела торжественно, как фея, знающая дорогу.
- Поехали.
Все эти мелкие штрихи, прошлые и будущие: встреча с юным наркоманом в Москве (в предыдущей части), грядущая наркотическая зависимость дочери Ксении и её будущая смерть, а так же «промежуточное» (меж этими неизбежностями) убийство Саши собственной любимой дочерью.
Казалось бы, при чём здесь судьбы родины? Кинематографическая классика: ты не видишь суслика, а он есть.
- Вы куда едете? - спросил ревнючий мужик.
Ничего не ведающая Лена ответила.
- А-а! - обрадовался мужик.
Обошёл машину, открыл дверцу и уселся рядом со мной.
- Там чуть дальше в (он назвал поселения) живёт (он назвал имя). У него есть самогон. Мне надо туда.
Мы все молчали. По моему, целую минуту.
- Поехали. Пока жена не видит.
- Это та жена, что «поле перешла»? - сказал я.
- Смотри, я ревнючий, - повторил мужик.
- Это кто? - спросила у меня Лена.
- Понятия не имею.
Дальше было не интересно. Мужик никак не мог понять нашего с ним (и его целью) затруднения.
- Там чуть дальше, - повторил он.
- Ага, с гаком, - сказал Саша.
Я засмеялся. Чувствуя некоторую неловкость: это от меня его жена «перешла поле». Спрашивая о дороге, часто получаешь такие вот казусы. «Может ли смертный задавать вопросы, на которые Бог не может дать ответ? Я думаю, довольно легко. Все глупые вопросы не подлежат ответу.» (Клайв Стейплз Льюис)
- Вот что. Выбирайся. Мы тебя не повезём, - сказала Лена.
Чтобы выпроводить из машины этот довесок к карме, мы потратили минут десять.
Мимо опять потянулись поля. Сёла. Всё было удивительно светло. Даже могилы на полях. Даже испорченное «довеском к карме» настроение осталось светлым (карма - реальность, но не в нашей традиции). Где-то через полчаса мы въехали в село, остановились у какого-то дома, и Саша посигналил.
С радостным криком из дверей дома выскочила высокая красивая молодая женщина. Это и была Ксения.
Саша и Лена одновременно распахнули двери машины. Я остался сидеть. Хватит, один раз вышел посмотреть на поля, а там оказалась чужая жена.
Я смотрел на Ксению. Она действительно была красива, или я такой её видел. Видел же я красивой Марию Назаре. А ведь это всего лишь (опёршееся на имя) внешность Закона: что вверху, то и внизу; вот так же и в облике будущей отцеубийцы присутствовали черты ангела.
«Небесные Существа представляются также и под образом человеков, потому что человек одарен разумом и способен устремлять умственные взоры свои горе; потому что он имеет прямый и правильный внешний вид, получил естественное право начальства и власти, и потому что, хотя он по своим чувствам уступает прочим животным, но владычествует над всем преизбыточествующею силою своего ума,
0бширною способностию рассуждения и, наконец, духом, по природе свободным и непобедимым.
Я даже думаю, что и в каждом из многих членов нашего тела можно найти сходные образы, изобразующие свойство Сил небесных. Так можно сказать, что способность зрения означает их яснейшее созерцание Божественного света и, вместе, простое, спокойное, беспрепятственное, быстрое, чистое и бесстрастное приятие Божественного озарения.
Распознавательные силы обоняния означают способность воспринимать, сколько возможно, превышающее ум благоухание, верно различать от зловония и совершенно избегать его. Чувство слуха - способность участвовать в Божественном вдохновении и разумно принимать оное. Вкус - насыщение духовною пищею и приятие Божественных и питательных струй.
Осязание - способность верно различать полезное и вредное.
Ресницы и брови - способность охранять Божественные познания.
Цветущий и юношеский возраст - всегда цветущую жизненную силу.
Зубы означают способность разделять совершенную принимаемую пищу; ибо каждое духовное существо, приняв простое познание от существа высшего себя, со всем тщанием разделяет оное и умножает, передавая существам низшим себя, сообразно с их приемлемостию. Плечи, локти и руки означают силу производить, действовать и совершать.
Сердце есть символ жизни Богоподобной, которая свою жизненную силу щедро разделяет с тем, что вверено ее попечению.
Далее, - грудь означает неутомимую силу, которая хранит животворный дар в лежащем под нею сердце.
Хребет означает то, что содержит все жизненные силы.
Ноги - движение, быстроту и скорость стремления их к Божественному. Потому-то Богословие изображает ноги святых существ окрыленными. Ибо крило означает быстрое парение вверх, небесный и выспренний полет, который, по своему стремлению горе, возвышается над всем земным. Легкость крил означает совершенное отдаление от земного, всецелое, беспрепятственное и легкое стремление выспрь; нагота и неимение обуви - свободу всегдашнюю, ничем неудержимую готовность, отдаление от всего внешнего и возможное уподобление простоте существа Божия.
Поелику же простая и многообразная Премудрость иногда покрывает наготу их, и дает им носить некоторые орудия, теперь изъясним, столько для нас возможно, и сии священные одежды и орудия Умов небесных.» (Дионисий Ареопагит)
Облик будущей отцеубийцы.
Что тут скажешь?
Забыть о тех, кто пытается нас убить?
Кто твоей и моей напитается смертью.
Я, наверное, мог бы проститься с твердью
И убийцам её уступить.
Этот мир есть владения Князя Мира Сего.
Я как тот Диоген: У меня в этом свете ничего своего.
Я не буду банально вещать о сбережении народа.
Но убить нас пытаются те, кто предал свою природу.
И всё многожды проще в истории наших племён.
Я душою во падшее тело пленён.
Этот мир отдан Князю, а я из грязи'
Создаю миражи до последней межи.
Всё тщета! Так к чему не позволить убить?
Ведь и мира ничуть не убудет, если я перестану любить.
Нет ответа логичного, есть лишь ирреальности долга.
Ты, встречая лукавую гибель, побеждать не раздумывай долго. (Niko Bizin)
Конечно же, я не веду речь о т. н. Украинцах. Которые, конечно же, пытаются нас убить. Которые не только выращены манкуртами на территории бывшей УСССР, но и вовсе не привязаны к крови или территории, а ещё и (для каждой нации и в каждой нации) существуют по всему миру, везде являясь врагами «своего» народа, бесами Достоевского.
Итак, Ксения, будущая отцеубийца. Я не знаю такого выражения: писаная красавица. Удлинённое лицо и большими немного раскосыми карими глазами, благородный тонкий нос, чувственные губы, высокий чистый лоб, высокая шея, роскошное тело.
Вот он, ангел.
- О, Бизин, и ты здесь, - сказала Ксения.
Она не сказала: отчего я не удивлена?
Вслед за ней из дома вышел некий молодой человек (облика его я не запомнил). Молодой человек поздоровался с Леной и Сашей: они уже были знакомы.
- А это поэт Бизин из Санкт-Ленинграда, - представила меня ему Ксения.
- Инкогнито из Петербурга, - сказал Саша.
Мы посмеялись.
Потом долго ли, коротко ли, мы забрали Ксению пообщаться с отцом и поехали в Витебск. Жених её остался в белорусской деревне. Следующее, что я о нём скоро услышал: красивая молодая москвичка Ксения с ним рассталась.
Обратно в Витебск добрались гораздо быстрее, чем ехали из Витебска. Опять вспоминались Шагал и хасиды, опять смотрелось по сторонам и вверх. Когда добрались до витебской квартиры, побрели сначала в магазин, потом женщины стали готовить стол, а мы с Сашей отправились отдавать машину в сервис на профилактику.
Как ни странно, у Саши это получилось. Хотя в России уже бушевал дефолт. Скоро в белорусских обменниках перестанут принимать рубли, но пока у нас всё было в «порядке». Всё шло во «скверному анекдоту» Фёдора Михайловича Достоевского... Или по байке времён культа личности: «Однажды во время обсуждения хлебопоставок, в начале 30-х годов, секретарь одной из областей сострил, говоря о том, что его область не может поставить больше зерна:
- Как говорят французы, даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что у нее есть.
Сталин поправил:
- Но она может дать дважды.»
Здесь я улыбнулся. Не тот я, который - там, а тот я, который - над: «Для всех одинаково воскресение, потому что восстанут все в одно время. Но различно воздаяние, потому что каждому воздано будет по правде. Не всем равное воздаяние, как для всех равно воскресение, но каждый приходит и поселяется в той стране, какую сам для себя уготовал. » (Прп. Ефрем Сирин)
Всё верно. Нельзя воскреснуть дважды. Во всяком случае, я так «далеко» не заглядываю. Но в мире, который принадлежит Князю Мира Сего, только бесконечное противостояние лукавой смерти имеет смысл; иначе нет в жизни смысла.
Так что и Верховный всё верно сказал; а что потом? «В воскресении - равенство, а в воздаянии - разность; восстанут все вместе, награды же примут разные. Там, в великий день обновления, каждый пойдет и вселится в чертог, какой уготовал себе здесь.»
Потом мы жали машину из профилактики. Рубли в обменниках уже не принимали. Саша метался по съёмной квартирке, приговаривая:
- Кириенко! Кириенко! - поминая тогдашнего премьер-министра.
Но деньги каким-то образом добывались. Ждать пришлось дня два. Ещё мы съездили на озёра, устроили пикник. Всё это время Ксения была рядом и красотой соперничала с тихими тамошними красотами.
Помню гигантскую стаю птиц над огромным озером. Стая висела в воздухе, словно гигантский рой пчёл, неслышно перемещаясь и плавно меняя форму... Каждый пойдёт и поселится в чертог, который уготовил себе сам.
Наконец пришла пора отправляться в Россию. Ксения пока осталась в Белорусии.
Мне запомнилась эта поездка. Я был трезв и уверенно сидел рядом с Сашей. Саша гнал под сто километров, и встречные стрекозы иногда бились о лобовое стекло. Оставалась капля прозрачной жидкости, в центре которой оказывалась чёрная точка.
В последефолтную Россию мы въехали незаметно. Совершенно незаметно миновали границу. Никто меня (напомню: беспаспортного) не проверял. Ещё несколько часов, и потянулись пригороды Москвы.
В квартиру на Каховке мы вошли втроём. Лена, Саша и я. Лена выглядела усталой, Саша был очень озабочен, вновь приговаривая: Кириенко! Кириенко! Я ведь не стал описывать наше настроение, когда чтобы расплатиться за профилактику машины в Витебске, Саше пришлось прибегать к каким-то ухищрениям: рубли в обменниках принимать перестали.
Все мы помнили гайдаровскую реформу. В гены впечаталась эта память.
- Поживи у нас, - сказал мне Саша.
Лена взглянула.
- Нет, - сказал я. - Мне надо в Питер.
- Зачем? Там сейчас то же, что и здесь.
- Вот за этим и надо.
- Жаль. Как знаешь.
Я попрощался и ушёл. Был ли это последний раз, когда я видел Сашу живым? Нет, я ещё пару раз приезжал и даже общался с Ксенией, бросившей своего витебского жениха. Но это было не существенно.
«Когда ты умрешь, не беспокойся о своем теле... Твои родственники сделают все, что нужно:
- Они снимут твою одежду;
- Они тебя помоют;
- Они оденут тебя;
- Они вывезут тебя из дома и доставят на твой новый адрес.
Многие придут на похороны, чтобы тебя почествовать.
Некоторые даже изменят свои планы и попросятся, чтобы их отпустили с работы, чтобы пойти на похороны. Твоя одежда, которую ты носил будет отдана, или продана, или подарена, или сожжена. Твои ключи, твои инструменты, твои книги, твои игры, твои коллекции, твои все вещи будут принадлежать уже другим людям...
И будь уверен, что мир без тебя не остановится и плакать за тобой не будет. Экономика будет работать. Тебя заменят на работе. Кто-то с такими, или даже лучшими способностями займет твое место. Твое имущество перейдет к наследникам. Не сомневайся, что о тебе, и твоих подвигах малых или больших, которые ты сделал в своей жизни будут обсуждать, судить и критиковать. Люди, которые тебя знали лишь в лицо, скажут: "Бедняга"!
Твои добрые друзья будут плакать в течение нескольких часов или нескольких дней, но потом они будут смеяться опять. Твои домашние животные привыкнут к новому хозяину. Твои фотографии будут висеть на стене некоторое время, потом их положат на мебель, а потом будут храниться в каком-то ящике. Кто-то другой будет сидеть на твоем диване и смотреть телевизор, кто-то будет сидеть за твоим столом и есть на нем.
Глубокая боль в твоем доме будет длиться неделю, две, один месяц, или два, один год, или два ... Тогда ты присоединишься к воспоминаниям, и тогда твоя история закончится. Завершится среди людей, завершится здесь, завершится в этом мире, но твоя история начинается в новой реальности... в твоей жизни после смерти.
Твоя жизнь земная, где ты мог двигаться телом, где придавал значение вещам, что ты имел здесь, теперь потеряют смысл или значение.
ИСЧЕЗНУТ:
красота твоего тела;
имя;
фамилия;
имущество;
кредиты;
рабочая должность;
банковский счет;
автомобиль;
дом;
академические титулы;
трофеи;
друзья;
мужчины/ женщины;
дети;
семья...
В своей новой жизни, тебе нужна будет только твоя ДУША. Единственное свойство, которое будет у тебя это - ДУША. Поэтому пытайся жить полноценно и быть счастливым, пока ты есть здесь, потому что, как сказал Франциск Ассизский:
«Ты не возьмешь отсюда то, что имеешь.
Ты возьмешь лишь то, что ты дал!» (Сеть)
Я вернулся в Питер. Санкт-Ленинград. Пришёл к знакомым. Узнал: цены даже на пачку сигарет выросли в 4-5 раз. Слава Богу, я не курил.
- Зато ты пил, - подсказала мне моя совесть. - Ты выпил за свою жизнь столько, что не только после этого не живут (в теле), но даже душой - в душе.
Моя совесть имела в виду душу души.
Здесь бы мне проклясть своё пьянство, убравшее меня из жизни на два десятилетия. Но я не случайно поминал алкогольную (или глагольную) амнезию: я не только был изъят из социума, но ещё (по причине своей никчемушости) оказался лишён его цепей.
Стал как тот пролетариат: когда душа вернулась ко мне, телу пришлось подчиниться и тоже выжить.
Я не провожу параллелей с нирваной постперестроечной подлости, но они сами напрашиваются: бодхисатва (труждающийся здесь) в мироздании ценен больше, нежели достигший своего «ничто» будда.
Так, по крайней мере, я пробую возомнить (не только и не столько о себе).
«Бодхиса;ттва, бодхиса;тва, бодиса;тва (санскр. ;;;;;;;;;; IAST: [bodhisattva], пали ;;;;;;;; [bodhisatta]; букв. «существо, стремящееся к пробуждению» или «тот, чья суть (саттва) - пробуждение (бодхи)»; от бодхи «пробуждение» + саттва «суть; существо») - в буддизме существо (или человек), обладающее бодхичиттой, которое приняло решение стать буддой для блага всех существ. Побуждением к такому решению считают стремление спасти всех живых существ от страданий и выйти из бесконечности перерождений - сансары. В махаянском буддизме бодхисаттвой называют также просветлённого, отказавшегося уходить в нирвану с целью спасения всех живых существ.
Слово «бодхисаттва» на тибетском звучит как [джанг-чуб-сем-па], что означает «очистивший пробуждённое сознание».» (Сеть)
Примитивный такой пример (моих толкований). Вульгарный, как и все суждения профана. Но претензия с моей стороны впечатляет. Здесь бы мне проклясть наше помрачение, вырвавшее нас из Царства Божьего СССР, сделавшее нас иудами и мучениками самогеноцида (а некоторых - даже т. н. Украинцами).
Потом мне много раз говорили: путь из этой геенны возможен лишь одному человеку на миллион.
Потом выяснялось: путь этот одному человеку вообще невозможен. Не помогут ни любовь, ни работа, ни семья, ни (даже) вера. Однако же - из-реки по имени факт: мы это сделали, и я это сделал.
________________ поминовение Св. Григория Паламы,
________________ или чем мы отличны от мертвечины Заката
Отношения Творца и творения,
Как и различия между дворцом и Храмом,
Не заключены в раму, как и Тайная Вечеря Леонардо.
Тварь желает награды, ну а Творцу радость:
Тварь делает шаг к пониманию, что желания суть предательство.
Обладание суть потеря, и что мне не победить во мне Зверя
Никакими победами внешними, никаким самомнением внутренним.
Тварь желает награды, но не будет Зари Утренней.
Только Вечная Ночь и бес-помощность. Но ты можешь себе помочь,
Среди мёртвого вздора оставаясь живым творением:
Это ещё один шаг к отношениям! И почти достижима помощь.
Вещество её столь, зато к жизни моей приложимо. (Niko Bizin)
Я отправился в Санкт-Ленинград, чтобы начать своё Воскресение. Мне предстояло выйти из мира мёртвых; было ли это возможно? Как я уже говорил (по одной из иудейских ересей): ад существует за счёт энергии попавших в него праведников.
Праведников в своём роде - соотнесённых с местом и временем, но сделавшим хоть какой-то шаг к отношениям с Творцом.
С нашей точки зрения эти самые праведники, бывшие в аду (Адам, Ной, Авраам, Моисей и пророки) - весьма вольны в понимании своей греховности; но - что есть наша точка зрения? Она есть (сейчас), и её нет (уже через миг).
С точки зрения одной из иудейских ересей даже Иисус не смог выйти из преисподней. Не вывел ни Адама, ни Ноя, ни Авраама с Моисеем, и сейчас преисподняя существует и за Его счёт; я не буду с этим полемизировать, зачем?
Я всего лишь расскажу, как я почти победил свой ад. А пока буду рассказывать, глядишь, и с т. н. Украинцами (в себе) и на т. н. Западной цивилизацией (вовне) совладаем. Плохо то, что «наш» личный ад весьма материален, и мне придётся его заново пережить. Иначе никак.
Иначе (перефразируя апостола) и Христос не воскресал, и дело наше тщетно. А с другой стороны - и не поспоришь, что мы в аду; разве что - мы верим: Иисус освободил праведников.
А если кому (кроме веры) нужны доказательства, то они слишком тонки. И к этой тонкости опять приходят благодаря вере.
Переживём мы всё - благодаря вере: «где меня ждет Бог, там смерть ничто. Там труд и благодать, любовь и смелость и даже дар, упоминаемый апостолами «софронисмос» - ниспосланное небесами самообладание, которое прилагается к святой смелости» (не устаю повторять эти слова).
Самообладание было (должно было быть) мне знакомо. Когда приходит «смертный час», Бог начинает нас оберегать.
В своих воспоминаниях (о будущем моей души) я уже несколько раз приступал к описанию преисподней. И каждый раз сталкивался с прописной истиной: мне на ум всегда приходили мои хотелки! Вульгарные, как суждения профана о непостижимом.
Это как умение дважды и трижды входить в одну и ту же воду: ты можешь стать хоть семи пядей во лбу, вода всегда «на шаг впереди»; ты можешь представить ад как отсутствие надежды, но тебе не изменить своего представления о «надежде», в котором ты сейчас пребываешь.
Надо перестать представлять. Надо брать то, что есть ты. Но тогда никакого ада представить будет невозможно: его нет! «Что создать мог Господь, кроме рая»» (Борхес)
В очередной раз (но - не последний раз) я увидел «лики ада» в ресторане Марко Поло, расположенном на канале Грибоедова, что чуть дальше Спаса-на-Крови в сторону Марсова поля. Приехавшая на пару дней из Москвы давняя моя знакомица Мария Назаре (чего уж греха таить, позапрошлая несчастливая моя любовь) обозначила там место и время возможной нашей встречи.
Выделила это время среди своей запланированной программы мероприятий. Я ещё подивился символизму происшедшего: умудриться выделить в море личной «космогонии» некое течение, потом словно бы свернуть его кольцом (змея цепляется за свой хвост) - это ли не ад? Место и время, где со-бытие предопределено.
Из которого нельзя выйти со-вместно. И (если без Господа) душа остаётся там навсегда.
Итак, я вошёл в ресторан. Меня встретили служащие. Предложили назвать цель визита.
- Меня ждут.
- Кто?
- Мария Назаре, - с удовольствием назвал я имя.
Столь же символичное, как и попытка обособиться в преисподней. Имя давало «надежду».
Дело было в конце февраля. Место покушения на Государя Александра Николаевича было совсем неподалёку. Но я ничуть не подумал, что гипотетические убийцы Сталина сослужили моей родине ту же подлую службу, что и героические первомартовцы-народовольцы. Просто вспомнилось:
Спас-на-Крови, но никого не спас.
И кости, на которых город вырос,
Поворотить, чтоб облеклись в барокко.
И души павших в камень обратить.
Я знаю, солнца нет, но есть большое око.
Или окно прорублено в европы.
Его не прекратить как школьный опыт
И даже полностью не воплотить.
Мой город расположен дальше жизни
На целый шаг и, значит, много дольше.
Спас-без-Крови, наверное, не горше,
Но не для нас.
И кости, на которых город вырос,
Поворотить, чтоб облеклись в барокко. (Niko Bizin)
- Да, есть, - сказал служащий в фартуке, сверившись с солидного вида книгой посетителей. - Пройдёмте.
Он повёл меня на второй этаж ресторана. Я не стал думать, что наши «спасы-на-крови» тоже вырастают на наших костях; кого я сейчас увижу? В любом случае: произойдёт соответствие имени, или опять будет жизнь.
Служитель меня подвёл к столику с четырьмя женщинами. Стал ждать, чтобы я кого-то узнал. Сразу это у меня не получилось: Маша смотрела в сторону. Потом она повернулась в профиль.
Я её узнал.
- Привет.
Она взглянула:
- О, Коля!
Служитель, начавший беспокоиться, облегчённо удалился. А меня Мария усадила рядом с собой и стала представлять своим подругам; смыла в этом не было: имён я не запомнил, зачем?
С Марией мы не виделись лет пять. За это время много чего произошло.
Главным, конечно, стала СВО, оказавшаяся прекрасным маркером человеческой сути: образования, способности к анализу и внутренней честности.
Повторю: «Родина должна тебе многое, но ты должен родине всё.» (Виктор Топоров); разумеется, через всё десятилетия постсоветской подлости этому пониманию трудно было пробиться; но - это как вера: иногда к ней приходят, поначалу её утратив.
Есть ли в человеческом организме такой ген: любовь к родине? Или есть лишь ген животного выживания, ген социума, политический ген? На примере судьбы Верховного в своё время было много праздных разговором на эту тему.
Я называю эти разговоры праздными, потому что они были небескорыстны: целью их было наше тотальное уничтожение, поначалу - метафизическое, потом - физическое; чтобы этому противостать, необходимо потрудиться душой и уметь возражать лукавой простоте распада необозримой сложностью прозрения.
Почти сразу Маша мне сообщила, что старший её сын убежал от возможной мобилизации в Казахстан, а младший (юрист подчёркнуто либеральных взглядов) имеет бронь... Я не упомнил о её втором сыне просто потому, что он был уже не от Андроника: у Марии были ещё замужество и отношения вне брака («Что я знаю о жизни? Что оказалась длинной.» Иосиф Бродский).
Главное: старшим был тот самый младенец Женька, для-ради прокорма которого я торговал в Москве чаем; вот к чему всё пришло.
Казалось, я должен был высказать по этому поводу какое-то мнение (очевидно, одобрительное - как не посочувствовать матери), но - я промолчал.
Это был результат нашей постперестроечной подлости; что здесь скажешь? Вот и о последующей реальной жизни Марии не говорил раньше: её жизнь - это её реальная жизнь, меня ведёт не она (её пример), а идеальный образ имени «Мария Назаре» (не путать с цитатой из «Семнадцати мгновений весны»: сам пастор Шлаг, или светлый образ его...).
Мне не важно, что она полагает своим счастьем. Это её счастье, пусть будет счастлива. Мне не важны её убеждения - это всё поверхность; как бы ни судили о моей родине, но (известно) самолёт с иконой Казанской Божьей Матери облетел в 41-м Москву, а моя родина была спасена.
Такой была для меня Мария. А то, что она оказалась «врагом народа» - это только её проблема. И вот сейчас я смотрел на то, что сделали с моим идеалом годы: смысл - понять движения тонких материй в коллективном бессознательном.
Потом вернуться к настоящему в реальности.
Вот как с Верховным: его феномен многие толковали «генетически». «Надо признать, что подавляющее большинство западных биографов Сталина, усиленно подчеркивающих роль, так сказать, генетических факторов в формировании его социально-политической психологии, считают нужным указать и на то, что определенную роль играли, мол, и факторы объективного порядка, условия среды, в которой приходилось действовать самому Сталину. Таким образом вроде бы соблюдается необходимый баланс в соотношении субъективных и объективных причин, детерминировавших сталинское поведение и логику его политических действий. Более того, отдается и дань эволюции человеческой личности, признается очевидный факт неизбежных изменений в его характере по мере развития самой личности и перемен в его жизни. Так, упоминавшийся выше Р. Такер в своей книге пишет: «Особенности характера и мотивация не являются неизменными качествами. Они развиваются и меняются в течение всей жизни, в которой обычно присутствуют критические моменты и определяющие будущее решения. Более того, сформированная в юности индивидуальность, или (по выражению Эриксона) «психосоциальная идентичность» обладает перспективным, или программным, измерением. Она содержит не только ощущение индивидуума, кто и что он есть, но также его цели, четкие или зачаточные представления относительно того, чего он должен, может и сумеет достичь. Поэтому более поздние жизненные переживания не могут не оставить глубокого следа в его личности. Осуществление или неосуществление внутреннего жизненного сценария обязательно влияет на отношение индивидуума к самому себе, и именно это отношение и составляет основу личности. Более того, успех или неуспех жизненного сценария не может не влиять на взаимоотношение человека с другими, важными для него людьми и, следовательно, на его и их жизнь вообще… У молодого Сталина уже можно заметить задатки будущего тирана. Однако в то время его личность как личность диктатора еще полностью не сформировалась».
Думается, что приведенные выше примеры дают вполне адекватное представление о сущности так называемой политической генетики в её конкретном приложении к личности Сталина. Я не склонен принижать, а тем более вообще отрицать роль и значение личных качеств человека, особенно если он становится у руля государства. Бесспорно, что его личные черты характера и особенности накладывают свой отпечаток как на всю его политическую деятельность, так и на особенности политической линии, проводимой под его руководством. Особенно в тех случаях, когда речь идет об авторитарных режимах, каким безусловно являлся сталинский режим. Однако не те или иные личностные качества Сталина и приписываемые ему синдромы определяли пути и перепутья исторического развития Советского Союза в годы, когда он руководил партией и страной. В свое время еще К. Маркс предостерегал против того, чтобы личности приписывались какие-то демонические свойства и таким способом личность превращалась в своеобразного демиурга - творца истории.
В данном контексте мне кажется справедливой, хотя, разумеется, не во всем, оценка, которую дает один из исследователей жизни Сталина Б. Илизаров. Он, в частности, пишет: «Интеллектуальный и духовный миры человека никогда не совпадают. В то же время они удивительно пластичны, никогда не бывают неизменны. На протяжении жизни их объем и накал могут резко возрастать и расширяться и столь же резко сокращаться и даже падать. Наследственные способности, генетика - это лишь предпосылки. Если они есть, в дальнейшем многое определяют среда и собственная воля человека. Способности у Сталина явно были. Все, и соратники, и недруги, отмечали у него совершенно невероятную силу воли… Став благодаря своему политическому таланту единственным вождем, сверхдиктатором, он сознательно, а чаще интуитивно действовал сразу в двух направлениях - постоянно повышал свой интеллектуальный уровень и, используя механизмы репрессий, резко снижал его во всех сферах общественной жизни».
Еще раз следует заметить, что приходится часто сталкиваться с тем, что элементарные истины легко и произвольно отбрасываются прочь, коль речь заходит о стремлении доказать заранее сформулированные выводы, касающиеся оценки тех или иных исторических деятелей. В данном случае эта общая оценка не относится к книге Б. Илизарова, поскольку ее отличает хоть какая-то степень объективности и стремление подтверждать выводы фактами, а не только голословными и категорическими утверждениями.
Сталину в этом отношении «повезло», может быть, больше, чем многим другим историческим персонажам. Для некоторых биографов Сталина история его жизни стала объектом не столько серьезного научного исследования, сколько тенденциозного, откровенно пристрастного «копания» в мелких деталях, которым при этом дается выгодное таким авторам толкование. Если бы политическая история имела свой генетический код (что, конечно, абсурдно), то в применении к эпохе Сталина роль основополагающего элемента в нем занял бы так называемый политический геном самого Сталина.»
(ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ СТАЛИНА. ГОДЫ УЧЕБЫ. ФОРМИРОВАНИЕ ЛИЧНОСТИ. Сталин в зеркале политической генетики)
Это всё - игры самолюбий: по улице слона водили, как видно напоказ! Игры самолюбий не имеют значения в вечности. Вечности - важен результат: сама вечность.
Вот как обстоит с результатом по имени Мария: она по прежнему красива и податлива своему окружению.
А вот её окружение:
- Кто у вас губернатор? - спросила одна из приезжих дам, рослая важная особа, сидевшая наискось от меня.
И вот здесь я подумал тем самыми эпиграфом, выбранным мной для этой части истории:
Зимою увидел я снежную гладь,
И снег попросил я со мной поиграть.
Играя, растаял в руках моих снег…
И вот мне Зима говорит: - Это грех!
Уильям Блейк. Снег. (перевод С. Маршака)
На улице была оттепель. Был знаменательный день вчерашнего снега. Я смотрел на уверенных в себе москвичек и помнил о прошлой Москве (не из девяностых, а из тридцатых): «Этот человек историк-эмигрант Георгий Федотов. Он являлся ярым противником всего советского. Но вот, что он сказал про Сталина в своём «моментальном снимке России - к 1 января 1936 года».
"…Сталин широко распахнул дверь в жизнь практикам-профессионалам…
Подлинная опора Сталина - это тот класс, который он сам назвал «знатными» людьми… Партийный билет и прошлые заслуги значат теперь немного; личная годность… — всё. В этот новый правящий слой входят… чекисты, командиры Красной Армии, лучшие инженеры, техники, ученые и художники страны…
Новый советский патриотизм есть факт, который бессмысленно отрицать. Это есть единственный шанс на бытие России…»
Эти москвички - это были «не те» москвички. Какое-то моё чувство определяло их не как созидателей бытия, а как имеющих право «им быть» в удобной для них кармической нише.
- Кто у нас губернатор? - переспросил я.
У меня в голове мелькнула фамилия Беглов. Но как-то она в голове не поместилась, оказалась чуждой ситуации.
- Понятия не имею.
Дамы взглянули на меня.
- Мне всё равно, - сказал я.
Что на самом деле произошло? А вот что: на первый план выступили значения слов, чтобы приблизиться к Слову. Здесь требуется некоторое пояснение:
«Слово - Второе Лицо Пресвятой Троицы. То Слово, чрез Которое все «начало быть», и без Которого «ничего не начало быть, что начало быть» (Ин.1:3) - это Божественная Ипостась, это Сам Бог, Его откровение в мир (Григорий Богослов). Тварный мир существует вне Бога, («не по месту, но по природе» -И.Д.), но логосами «засеяно» все пространство тварного мира. Таким образом, Бог сразу и «вне» и «внутри». Мир творится согласно логосам, но не сами логосы становятся тварными существами.
Нам незнаком такой тип взаимоотношений, аналогов ему в мире сем не существует. Блаж. Феофилакт Болгарский так выразил эту парадоксальность: «Слово, оставаясь тем, чем Оно было, стало тем, чем Оно не было».
Итак, мы живем одновременно в двух мирах - тварном, материальном - реальность которого удостоверяется нашими органами чувств, и другом, неявленном нам видимо. По М.И. вся тварь разделяется «на логос и внешнюю явленность». Видимое творение обладает духовными логосами. Бытие – совокупность логосов, переплетающихся друг с другом. Логосы являются как бы надмирной основой бытия твари. Их «уплотнение» образует всю видимую тварь. Весь мир как бы висит на логосах, имея в них свою истинную сущность.
Мы воспринимаем только внешние образы вещей. Максим Исповедник: «кто естество зримых вещей не определяет одним только чувством, но умом мудро взыскует смысл в каждой твари, тот находит Бога». Находит потому, что в каждом из сущих (в их логосах) сокрыты идеи, необходимые человеку для его обожения.
Каждая тварь как бы показывает нам тропинку к Богу. Подвизающийся в духовном делании, по словам М.И.: «принимает, словно даяния, естественные законы сущих, воспроизводя их в способах осуществления добродетелей». Эти начертанные в логосах тварей способы осуществления добродетелей св. Максим называет «тропосами». Весь материальный мир тогда - своеобразное символическое учебное пособие. Святитель Феофан Затворник называл мир «училищем благочестия».Божественные энергии Григория Паламы,
логосы Максима Исповедника
и их участие в Творении мира,
изложенное в современной научной терминологии.
Р. Б. Галина (Руссо)
Итак, встретились два плана бытия. Я не знаю понятий «выше-ниже», я лишь следую должному.
- Ты поддерживаешь СВО? - спросила Мария.
- Да.
Повисла пауза, которой я не заметил. Это как с именем нынешнего губернатора.
- Вы действительно считаете, что Запад хочет нас разделить? - спросила дама «наискось от меня».
Я решил быть вежливым. Да и значения слов редко умещаются в их сиюминутное произношение (это такое само-оправдание косноязычия).
- Скорей, численно нас уменьшить, - ответил я.
- Но ведь в СВО и происходит наше численное уменьшение, - воскликнула Мария. - Наши потери, наши молодые люди.
Она влажно и нежно смотрела на меня карими глазами. Для неё сказанное её было самоочевидным. На эту нелепость я не стал отвечать.
- Что же касательно нашего «разделения»: есть прецедент 18-го года, интервенции в Архангельске, Одессе, Владивостоке.
Дама «от меня наискось собралась возразить, что «это другое»: мир стал глобальным и общечеловеческим. По счастью, не успела: я мог и расхохотаться. И даже задумываться не стал бы о различии всечеловека и общечеловека.
Мария на секунду замялась. Она не вспомнила, что я ничего не сказал по поводу её сына-дезертира. Она просто решила соблюсти политес.
- Давайте не будем о политике?
Я кивнул. Тема была закрыта. Зато и общий разговор стал невозможен. Согласитесь, никак не поддержать беседы с четырьмя незнакомыми дамами (а «нынешнюю» Марию я тоже практически не знал), если не произносить каких-то клише, которые всем знаковы.
Общее клише (политику) мы исключили. Осталось искусство.
- Что вы сейчас пишете? - требовательно спросила дама «наискось».
- Закончил часть романа под названием Ангел-хранитель аллеи Ангелов.
Дама поморщилась:
- Вызывает ассоциации.
- Не совсем то, о чём вы думаете. То есть и об этом, но и гораздо шире.
Ассоциации у меня возникли совсем с другим: рядоом со мной сидели уважаемые и честные люди. Я вспомнил: Виктор Топоров (Victor Toporov)
«ВОТ, КСТАТИ, О ВЛАСОВСТВЕ (хотя и рассказывал много раз)
Поздняя осень 1941. Моя мать говорит своему доброму приятелю-адвокату (из бывших):
- Ой, какой ужас, немцы, наверное, возьмут Ленинград!
- Да, Зоечка, совершенно определенно возьмут, но почему же ужас?
- Ну, лично для меня ужас. Я ведь по крови еврейка. Меня они убьют.
- А с чего Вы, Зоечка, взяли, что они убьют ВСЕХ евреев? Они убьют только тех евреев, которые вели себя плохо. Они у нас, у русских дворян, спросят, как вёл себя тот или иной еврей. А Вы, Зоечка, вели себя хорошо.
….- Ну, и что стало с этой гадиной? - спрашиваю я у матери.
- Умер в блокаду... И вообще-то был чрезвычайно порядочным человеком.»
Согласитесь, хорошо сформулировано. Так что у меня возникли чисто литературные ассоциации. Я не стал говорить, что все мы - ангелы-хранители своих аллей Ангелов. Я смотрел на Марию, которую я когда-то сравнивал с эльфом.
- Карие глаза, - подумал я.
У моей смерти карие глаза
И косы до земли, хотя давно острижены.
Её черты измерены в каратах,
Как небеса, которые стреножены…
Её голубизна как будто в ножнах.
У её ножек бархатная кожа,
Поскольку карие глаза так бархатисты -
Но взгляд ее бежит, как бы по льдистой
Скользя поверхности!
И в моей смерти никакой нет подлости.
Ну а поскольку никому нельзя без ветхости,
Я как бы обойдусь без этой вечности,
Двумя шагами одолевши пропасть:
Вот шаг один - как ногу в стремена!
Вот шаг второй - как выхвачен из ножен! (Niko Bizin)
Я смотрел на москвичек. Я помнил, как вернулся в последний раз из Москвы. Унося с собой ощущение новой страны. Казалось бы, эту страну (с плавающими повсюду мальками-логосами) я встречу и там. Казалось бы, я и до своего приезда в столицу должен был привыкнуть к фаворскому отблеску наступавшей Nova Vita.
Но так мне (грубо материальному) было проще: вульгарное перемещение в пространстве напоминало рыболовный сачок, спугнувший почти невидимую стайку рыбёшек.
Страна зримо оживала. Та самая страна, которая уже (почти) умерла в предыдущей части. Та самая страна, которой (в горбачёвско-ельцынском «посмертии» её: совсем как на картине Клодта) были предъявлены личины бесов: тогда уже начинались наши «загробные» мытарства.
Которые каждая душа проходит в одиночестве. Я мог бы представить себя Иоанном Васильевичем, которому были явлены его бесы. Передо мной сидели убеждённые враги моего народа. И можно было понять Иосифа Виссарионовича, который не хотел гибели моей родины по воле этих врагов.
Говорить было не о чем.
- Сейчас мы поедем в гостиницу на улице Восстания, потом у нас театр Приют Комедианта на Садовой, - сказала Мария.
Я сказал, обращаясь ко всем:
- Я убедился: единственное, что препятствует любым отношениям - это отсутствие времени.
Я не сказал: свободного времени. Времени вообще не было. Со мною были мои мёртвые, которые сраму не имут.
Дама «наискось» взглянула на меня. Я не был достоин потраченного времени.
Мария сказала:
- Со сторонниками СВО мы поддерживаем отношения, только если это близкие родственники.
- Я не близкий родственник. Я сторонник СВО, - сказал я.
Время действительно отсутствовало.
Зная, что времени на это никакого не будет, я всё же предложил:
- Давай созвонимся завтра. У тебя будет промежуток перед Мариинкой.
Я намеренно не помнил, что тогда после Витебска от Лены и Саши я ещё успел заехать к Андронику и Марии (и младенчику Женьке): они метались в беспокойстве от тогдашнего дефолта, мысленно хватались за кошелки и пересчитывали виртуальные «будущие доходы»; повидались мы мельком.
Разве что (польза встречи) - я ещё более уверился уехать в Санкт-Ленинград.
На моё предложение Мария ответила:
- Позвони завтра. Посидим где-нибудь, повспоминаем по стариковски.
Конечно, я не позвонил. «За последние дни мой народ проявил несколько удивительных черт своего характера - как великих, так и малых.
1. Абсолютное неприятие измены. Грех предательства - для русских нет ничего страшнее. Никаких полутонов или сочувствия к иудам. Никаких оправданий "понять и простить". Измена в России непрощаема. Её смрад чуешь за версту. Её носители в миг превращаются в парий, в соляные столбы, и ни одна старая заслуга тут в счёт.
Предателям лучше бы вешаться.
2. Жертвенное презрение к великим потерям. Не только к исчезновению милых вещиц из старого мира, но и к ужасам войны. Война для русских - это когда всё стоит на кону. Когда ради Победы всё превозможем и за ценой не постоим. Ради Победы любая жертва оправданна, потому что поражение означает полный конец. Надо ничего не смыслить в русских, чтобы запугивать их отключением SWIFT или казнью пленных на видео.
3. Мягкосердечие, вплоть до падкости на похвалу из уст врага. Мы таем от льстивых фраз вшивого Арестовича или ведьмы Нуланд, хотя твёрдо знаем, что оба выбрали ложь орудием войны против нас. Мы хватаемся за любую лесть отставников Пентагона и выискиваем крупицы правды в "Таймс". Не то чтобы мы им слепо верили - просто ждём, что и в них проснётся совесть. "Неужели они прозрели?" - до сих пор тешим мы себя после каждого чиха Запада. Не прозрели. Не проснётся.
4. Чувство жуткой покинутости, когда родного государства вдруг не оказалось рядом, когда оно молчит или истончилось. Не раз за эти сутки прочитал я призыв-мольбу: "Да пусть же кто-то выйдет, наконец, и всё объяснит". Никто не вышел и не объяснил - и на эти сутки многие впали в апатию, точно у них кончился завод. Недруг брякнет на это: "рабы"… Какая же чушь! Ведь государство для русского народа - это машина для его выживания в Истории. Она должна исправно работать. Если движок навернётся на трассе - задубеем в ночи.
Оставленность государством - это и правда ужасно. Этого подспудного страха не вытравить. Но при верном подходе, зная эту черту, и ненависть к иудам, и стойкость, и решимость идти до конца, и милосердие к падшим - тоже ведь люди! - можно в тигле войны выплавить из такого богатства прочнейший сплав. И тогда мой народ непобедим.» (Денис Тукмаков)
Когда мы вышли из ресторана, дама «наискось» мне сказала:
- Машу мы вам не отдадим.
Признаюсь, я не ожидал услышать подобной глупости и пошлости. Мне даже отвечать не пришлось. Хотя от меня и не ждали ответа.
Я пообщался с людьми, для которых «сейчас» - сейчас, а со мной на них смотрели все ангелы-хранители моей родины. Я пошёл к Инженерному замку, где Павел I сказал своё, отличное от Николая II:
- Вы можете меня убить, но я умру вашим императором.
Выбора вообще не бывает. Что тут сказать? «Богоначальная сверхсущественность, каково бы ни было сверхбытие сверхблагости, не должна воспеваться никем, кто любит Истину, превышающую всякую истину, ни как слово или сила, ни как ум, или жизнь, или сущность, но - как всякому свойству, движению, жизни, воображению, мнению, имени, слову, мысли, размышлению, сущности, состоянию, пребыванию, единству, пределу, беспредельности, всему тому, что существует, превосходительно запредельная. Поскольку же, будучи бытием Благости, самим фактом своего бытия Она является причиной всего сущего, благоначальный промысел Богоначалия следует воспевать, исходя из всего причинённого Им, потому что в Нём - всё и Его ради, и Он существует прежде всего, и все в Нём состоялось, и Его бытие есть причина появления и пребывания всего, и Его всё желает: умные и разумные - разумно, низшие их - чувственно, а остальные либо в соответствии с движением живого, либо как вещества, соответствующим образом приспособленные к существованию.» (Дионисий Ареопагит. О Божественных именах)
Тот, кто не понимает Бытия во всей полноте (а понять его невозможно), убивает (пробует убить) Отца.
Соответствующим образом приспособленным к существованию я стал лет через десять после моего тогдашнего расставания с Леной и Сашей. Я не скажу, что именно стремление приблизиться к Божественным именам могло извлечь меня из глубин преисподней, в которую я (вместе с моей страной) погрузился, но иного ответа у меня нет.
Я не скажу, но скажу. Как-то так.
Чтобы понять, что такое попытка убить Отца, я внутренне (памятью) должен вернуться в свою преисподнюю - в которой, по одной из иудейских ересей, «застрял» Иисус: вестимо, если все мы находимся в аду, то (как совокупное тело Церкви, являющееся Телом Христовым) Иисус действительно «застрял».
Разве что (как и всякое определение Неопределимого) это понимание частично и неверно: по Своей смерти на Кресте Иисус находился и в гробнице, и одесную Отца, и в аду, куда спустился за праведниками.
И действительно: это всё ещё «длится» - времени не существует, но ведь и «будущее» - уже прошло; я понял, что не всё о моём отношении к Марии Назаре мной осознано: вот история в истории, в которой есть эпизод приближения то ли к вратам самой преисподней, то ли к иллюзорному чистилищу (придумке католических еретиков).
Каждая наша любовь (на земле, если понимать через помянутую ересь иудеев: несуществующее - отрицаемое в православии - чистилище; как мне иначе рассматривать наши с Марией изменения (измены друг другу), нежели избыточно несбыточную мечту о настоящем.
Ведь и Царство Божье СССР - избыточно несбыточная мечта: единственно реализованная часть этой мечты (благодаря Верховному, со всеми его мытарствами) - мы всё ещё живы и готовы вернуться к мечте о Царстве.
Вот один из эпизодов моего личного «чистилища», или даже «Сказка из Преисподней» (филологически интерпретируя известную антиутопию братьев Стругацких): это всё о вдыхании жизни, вдыхании в «душу якобы неживого предмета» (такой вот синтоизм) некоей субстанции, именуемой мною душой души.
Так же хорошо бы научиться переводить невидимые материи - в материальную категорию расстояний между городами, или (даже) - различий привнесённого в человеческое мировосприятие того или иного внешнего «убеждения».
А так же это история моих отношений с именем Мария Назаре. Отношений - виртуальных, постоянно версифицируемых и иногда даже отражающих процесс (не смею сказать: прогресс) формулирования смыслов в «коллективном сознательном» моего народа; хорошо, что между нами 600 вёрст радищевского путешествия.
Большое видится на расстоянии. Это всё мемуары о моём прошлом, становящиеся воспоминанием о настоящем.
В КОТОРЫХ ЖИЗНИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВОЗМОЖНО (вторая часть третьей части моего романа с судьбами моей родины)
Хорошо ползаешь, говорила Стенающая Звезда Ночному Ужу:
дескать, по нраву ей следы его бархатных мыслей на пологом песке
бархана; дескать, я ничуть ими не брезгую, ведь «брезговать» - это хоть как-то
к тебе отнестись.
ЕМПИТАФИЙ КРЯКИШЕВ (и да будут афоризмы гётевы и притчи экклесиастовы со апокалипсовыми словесами Иоанна, и аристотелевы измышления о пространствии Слова, да и многия ссылки на причины того, почему Орфей оглянулся, в тексте сём порассыпанные, в помощь нашему миропониманию)
Если я вынужден пренебречь чужим мнением, то пусть оно будет высказано окончательно. Если я буду вынужден пренебречь своим мнением, то оно неокончательно, как не окончателен я. Данная история уже сейчас кажется мне посторонней и совершенно прохожей, как бывает прохожей одна из любовей, обернувшихся простым отношением одного тела к другому.
Я потерял счет годам, проведенным во мраке чужих мнений (перефраз из Гёте).
Есть два вида насилия: право и приличие, и оба требуют, чтобы им обучали.
Оттого я никогда не буду учителем, что уже побывал кем-то похожим на ученика и знаю, что никого ничему научить невозможно. Возможно верить, что всему научишься сам.
Неужели ты думаешь, что огонь перестанет жечь или можно будет соединить воду с маслом? (тоже чья-то цитата) Но я думаю, что это по силам душе: сейчас меня занимает сложность нахождения такой живой души.
Такой, что сумеет осмысленно мне возражать, когда я произведу её в звание героя данной истории.
Это сложный вопрос, ведь герой по завершении своего героизма обернется чудовищем, в полном соответствии мифу (если не выполнит своего волшебного предназначения), и возьмётся меня преследовать.
Будет полагать, что раз сам он мифичен, то и я стану мифом.
Если я решусь терпеть подобную назойливость, то и начну все по своему: как решение одной проблемы совершается посредством создания другой, так и сами мифы примут меня своим героем (и убьют), после чего придут мне на помощь (и воскресят): представлю, что это я (аки Зевс) раскроил себе череп, и оттуда герой народился (не богиня Афина, а маленький мальчик); и это во мне от греков.
Далее я, как и глиняный голем-адам (моё представление о Первочеловеке), пойду по миру и далеко загуляю в раю (что создать мог Господь, кроме рая?), и посмею дать небесное имя земному герою: точно так, как и Первосотворённый Адам раздавал всем вещам; и это во мне от евреев.
Пусть зовётся Николай-победитель (почти как я): он - не совсем я; и даже если я хоть как-то к нему отнесусь (и даже заговорю от его имени), не в моей власти избавить его от мелких побед над материальным его бытием: иначе не было бы нижеизложенной истории, да и впредь (уже после неё) никаких историй не будет.
Будут вышеизложенные.
Итак, занавес! Я бережно собрал все крохи (со-бытийной краюхи), не пренебрегши и розовыми протестантскими душами ещё-не-американцев, и готов (вместе с ними) высадиться на такой всем неведомый материк (нашей окончательной над ними победы), где никто этим добрым убийцам не поднесет их традиционной индейки: рай на земле ещё не готов поступиться своим невидимым.
Как и моего героя, я собирал мой мир по частям: начиная с бьющегося ядра кораллового цвета (земного ядра), коросты базальтов скелета и мякоти плоти, и вот он уже облекшийся земною коростой вполне взрослый зародыш; взрослеет он (как и создаётся) непоправимо медленно!
Мне, однако же, кажется: вы ещё ему будете за долговзросление признательны.
- Я должен сказать тебе одну вещь, - произнесено было однажды неким Николаем-победителем (тем самым моим големом-адамом), причём - произнесено предусмотрительно, ведь он говорил с телефонною трубкой и тянущимся из нее многоверстьем изолированного кабеля.
Некоторые вещи так и следует говорить с удаления.
- Говори, я слушаю,- ответил женский голос, который в этой истории так и останется просто голосом; Мария в санкт-ленинградском ресторане Марко Поло и Мария моей чайной торговли в Москве - это (как говорят наши недруги) «другое».
Быть может, я и произнесу этому «другому» и сердце, и душу, и прочие чресла, но это будет потом (если облекшийся плотью голос может стать за воплощение признателен); итак, разговор с удаления:
- Говори о вещах, а я тебя послушаю, - (на деле) вот так произнес Женский Голос, и никак иначе говорить о вещах, от него отдаленных, он сейчас не хотел.
- Две недели назад у меня в клинике взяли кровь на анализ; теперь получен положительный результат.
Я умолчал, что на деле клиника была наркологическим центром (на Петроградской стороне); дело было вполне безнадёжное, никакой помощи там не оказывалось. Процент исцелившихся был чудовищно низок, в районе статистической погрешности.
Практически, как надежды на возрождение СССР в девяностые. Более того - практически, как мои потуги извлечь из нынешней Марии Назаре - её настоящее «я», что вне этих её подруг (дело абсолютно безнадёжное, но - и делать его, и возрождать СССР, было надо).
Помните, есть такое (о Наталье Николаевне Пушкиной) стихотворение со строкой: а надо было жить; ведь хоть и было замужество за А. С., да и сплыло.
Было и у Марии замужество за Андроником, да и сплыло.
Была дружба со мной: в самые мои переломные годы Мария звонила и приезжала, водила меня (вконец спившегося) по театрам, музеям и ресторанам (давая возможность мне выдумать и её саму, и мою любовь к ней); тоже было да сплыло (так порою я думал; надеюсь - ошибался).
Теперь я пробовал вывести её (как Эвридику) из её среды (аида власовства) - в мою Среду Воскресения. За мной был лишь её выдуманный мной образ, а против меня - вся её жизнь.
Быть может, и пытаться не стило (тогда); надеюсь, что встречу её иную и во плоти (через года).
- Анализы, - сказал Голос. - Какая проза пло'ти. Метафизика во плоти'. Заземление неба.
Я пришёл в себя. От восхищения. Каково сказано.
- И что у тебя в анализе?- вполне безопасно поинтересовался Голос, такими словами облекши (озвучив) вопрос совершенно другой: как это всё на ней отразится.
- А никак это на тебе не отразится, - сказал я.
Мы друг для друга зеркала. Отражения собственной души. Поэтому права Гиппиус: если надо объяснять, то не надо объяснять. Ведь даже и чужая душа - совсем не потёмки. Зеркала не могут оказаться кривыми, если правильно видишь ответ.
Так протри свою душу. Это не аттракцион в парке. Это серьезные вопросы человеческой жизни. Но манера, с которой на них следует отвечать, порою требует такого задора и наглости, что приходится кусать себе губы, ведь лишь посторонняя боль удержит от хохота.
Манера паяца: заговорить о серьёзных вещах - с расстояния и с серьёзным лицом, и поначалу вызвать-таки хохот. А потом напроситься на казнь! (бывало такое с шутами)
Я продолжил моё юродство:
- Предлагаю на выбор: СПИД, гепатиты В или С, или «хрюкающий» (свиной: в те годы о нём много говорили) грипп в его крайне заразной форме.
- Но ведь все это вполне уживается в социуме, если правильно жить, - успокоил себя Женский Голос, для нас всё ещё не имеющий тела, способного быть уязвлённым какой-нибудь ироничною лепрой.
- Ты не выбрала.
- Ты говоришь с подвохом: якобы безопасен, как голый король в женской бане$ предлагаешь мне выбрать, якобы это меня не обяжет.
- Ты не выбрала.
Здесь Женский Голос словно бы заглянул в мою голову и сказал очень продумано:
- Когда лукавый перед партией в шахматы протягивает тебе кулаки со скрытыми в них фигурками (как бы) зла и (как бы) добра, не выбирай и не играй с ним
Я покивал (сам себе). Женский Голос, принадлежавший Марии Назаре: ныне (тогда) - это одинокая столичная леди, тогда демонстративно вынужденная фальшиво играть в мужские игры! Якобы для-ради прокорма и воспитания детей; вестимо, неоспоримые азбучные самооправдания всегда сыскиваются.
Разве что: в те годы ещё не было такого разделения, столь явного с начала СВО: народ и его враги (которые - тоже народ).
Но - предположим: именно так это разделение происходит. Предположим, передо мной не просто рассказ о событиях (мир как текст), которым способны питаться прохожие искусствоеды, а рассказ над рассказом: имеющий душу да слышит, что и над душой есть душа.
- Так чем бы ты наградила лукавого?
- Вопрос вовсе не венерический, - ответствовал Голос;
Я восхитился. Меня побеждали моей же иронией.
- Маша, ты молодец! - мог бы сказать я.
Но не сказал. И даже не удивился тому, до чего же терпелив с Николаем (моим героем) этот Женский Голос; впрочем, сколь бы не виртуальны и шестисотвёрстны были отношения Николая с этой женской гортанью, признаюсь: они нисколько не платонические.
Я сказал, поминая добрым словом булгаковского Коровьева:
- Светлая богиня моя, ты как всегда права. Повторный анализ оказался отрицателен, стало быть, я для тебя стерилен.
- Быть может, - с серьезным сомнением согласился столичный Голос, не всерьез согласный с безопасностью весёлого дионисийства и даже помянутой мной ироничной лепры, коли умеючи с ними обходиться.
Разумеется, «внешне» этот разговор был не таким. Но именно таким - тогда (между Марией и Николаем) он был мною услышан.
Мой пересказ (перфраз) - это некая выжимка; на деле подобных разговоров состоялось много. Пластилиновость моего времени (не имеющая никакого отношения к его примитивной эйнштейновой относительности), позволяет мне многое проделывать над реалиями и душами душ; иногда даже случается и стороной обходить всё, что на живое только внешне похоже.
- Я бы отравила лаборанта! - продекларировал Голос, сейчас действительно ставший столичным, но не переставший быть Женским; ах как знакома эта категоричность!
Всё мироздание - от меня (я и есть матерь всех мирозданий). Я созидаю постановления правительств. Я рожаю детей. Всё это - моё: от меня и ради меня.
Что рожающих миллиарды, что они в крови и последе, как в крови и последе любые правительственные указы, и что это всего лишь статистика, роли не играет.
- Никакой ошибки не было.
- Так ты пошутил?
- Какие уж тут шутки, - мой герой (который лишь иногда я), которого объявленная смерть не насовсем, но - забирала с земли (не правда ли, напоминает убегающий парусник, с которого можно обернуться и взглянуть), относился к Женскому Голосу со всею серьезностью.
- Но ведь всё обошлось?
- Со мной обошлись интересно. Не было страха (а ведь путь человечий - в сторону страха); но - были глаза страха, и они за мной наблюдали. Были губы страха, и они шевелились, надо мной совершая гончарное чудо, - и вот здесь я уже перестал удивляться терпению Женского Голоса, ибо был он не глуп.
- Мне как бы задавали вопросы, причём - аксиомами, - пояснил я.
- Чем ещё их можно задать? - вопросил Риторический Голос, и вот здесь я почти перестал удивляться, зачем человеку женщина или зачем человеку мужчина.
Эта беседа - вне времени: это не та история, что напоминает эпистолярный роман (даже если он сейчас телефонный), это всё - выжимка из мировой истории выжимка, со-бытие о том, как совершаются такие выжимки (почти что бериевские, в допросной) человеческих душ, и не к месту либеральные слезки о концлагерях и производстве в них удобрений и мыла.
- Скажи, ведь ты это выдумал?
- Я сказочник и пережил многих «себя», и которого из «меня» ты сейчас спрашиваешь?
- Которому смерть объявили.
- Ну, это совсем просто. Это ведь почти плагиат, причем не только из великого Ф. М. Если такого объявления не было, самому его следует выдумать и описать.
Небезызвестный лукавый сказал мастеру (не мне - я лишь сказочник): дескать, надо же кого-то или что-то описывать. Оттого Женский Голос и звучит из столицы, что хочется мне сейчас поберечь социальное (зачем отнимать у жестоких детей их игрушки) и всё же описать то пред-воскресение (со-бытие уже несколько дальше жизни).
Оттого и мой Николай - не совсем я, и Мария Назаре - не совсем та москвичка; я мог бы назвать её Мрией Назаре (аллюзии с прекрасным и уничтоженным самолётом на т. н. Украине); я словно перенёсся в Прекрасное Вчера!
Тогда как ныне Беспощадное Сегодня.
Оттого мой Николай и начинал говорить со всеми нами - из Петербурга, причём - когда город еще был зародышем, и сосны рубились, и гати велись по-над бездной и далее: я сейчас словно бы отлетевшая в сторону щепка, но именно я эти сосны рублю и веду эту гать.
Я щепка, что рубит дрова человеком.
Николаю, чтобы совершать мою сказку и проговаривать ее с Женским риторическим Голосом, приходилось совершать путешествие, причём - во время мелочного дождика, причём - туда и обратно, причём - лицемерно (на деле: измеряя лицо души) проходя между капель.
В начале галантного и просвещенного века ещё не было метро Ладожская, но дорога жизни уже была.
Итак, Николай (из галантного века) добирался до станции метро Ладожская (век постмодерна) - и безо всякого удивления осторожничал: транспорта проезжало по проспекту Энергетиков много, пейзаж был вполне индустриален: дескать, батя, на вас бочку катят либо с ворванью, либо с солониной.
Итак; но - как именно мой Николай выглядит из окна проезжающего автомобиля?
Лучше начал описания ничего нет на свете: он в кожаной почти шкиперской грубой куртке, и лицо его несколько одутловато, и любовь лишь к тому, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, почти на нем не отражается.
Но и эта ирреальная личина - очень подвижное лицо, как и мой герой - очень подвижен: очи его ничем не замутнены.
Мастерство прохождения меж капель (лицемерия души) - только даром дается; оттого - так дорого обходится. Быть сказочником - означает проживать свои сказки (ощутительно: как лицом по шершавой стене), отсюда - лица одутловатость и потёртость.
Ведь наши сказки - совершаются с нами; они известно, страшны - и лучше начал описания только его продолжения, поскольку - продолжений наших начал ещё и на свете нет: мы и есть начала всего «нашего» (пояснение: почему мы не в раю).
Для моего героя недолгая смерть была вовсе не новостью, и дело не в общедоступности реанимаций: смотреть на себя со стороны и немного сверху, и чтобы ожидала какая-то до пошлости понятная лучистая дорога - всё это стало общим местом, слезками светлых скорбей.
Но мы с вам рассмотрим вопрос иначе, с приличествующим ему нежным само-сарказмом.
Вольно' нам рассматривать судьбы родины, наши жизни и смерти, и как именно решения её Верховных Главнокомандующих присутствуют в коллективном сознания моего народа; вольно' нам судить собственные грехи и грехи наших царей (и особо: их посмертные мытарства, схематически изображённые на картине Клодта); вольно' нам забыть, что наши мытарство ничуть не светлей.
Что ходить вокруг да около, перейдём к результату.
Я сейчас буду вспоминать мою недолгую смерть. Точнее, набросок смерти моего Николая. Краткий очерк воздушного со-бытия (в посмертии), имевшего место лет пятнадцать назад.
Я не знаю, способны ли все эти реальные окраины сна (маленькие «смерти жизни»), когда их описываешь для женщины, вызвать у неё какое-либо ответное движение (зарождение) чувств.
Возможно ли вызвать хоть память любви, хоть какое-то её отражение в зеркале души, я не знаю.
Прекрасная Женщина (идеальный образ) - живёт в реальном мире. Я не знаю, возможно ли предложить ей (на замену её реальности) - мир тонкий, исчезающий; пожалуй, я даже и знать не хочу окончательного на этот вопрос ответа!
Согласитесь (опять помяну лукавого), надо же хоть что-то из этого (не)зарождения высоких чувств описывать. А то если действительно (как полагают некоторые души) жизнь - только сон во сне, тогда (сначала) надо из этой (не)ирреальной реальности выйти и посмотреть на неё глазами почти потусторонними.
Но где найти такого человека, уже сходившего - туда (в аид), и вернувшегося - обратно (в реальность)?
А чего его искать: вот он мой Николай, со всеми своими «посмертными опытами». Здесь же и некоторые разъяснения картине Клодта.
Уже много после всех моих метаний между Москвой и Санкт-Ленинградом, когда я прочно угнездился в моём алкогольном небытии, со мной произошло нечто подобное очередной смерти; опять начну описывать «это не-бытие» - в третьем лице (хотя несколько раз уже приступал и опять возвращался к себе, любимому).
Итак, Николай открывает свои (новые) глаза. Происходит это в больничном комплексе Александровской лечебницы. Именно там ему случилось (позволено было) из такой недолгой смерти проснуться; и что же он увидел?
Что живется ему отлично, ибо - всё еще жив (внешне); разве что - недвижно опрокинут навзничь на больничную постель, вполне белую и напоминавшую бестрепетный горизонт, да и сам он вполне бестрепетен.
Ещё он увидел (опять-таки внешне) вокруг себя приемную Александровского больничного комплекса (внутренне: сие напоминало петровские времена и недостроенный Александровский равелин на Неве); как он здесь оказался
Как и все мы, вечные декабристы (нашим прообразам-заговорщикам случалось в этом равелине посидеть).
Как же Николай дошёл до жизни такой? А понесло его вместе с июньским ветром и тополиным пухом гулять по ночному Санкт-Ленинграду. Сам он был он тяжелейшим образом пьян (предположим, идеологией отцеубийства и покушением на внутреннее Царство Божье СССР), причём - пьян очень давно: несколько десятков лет.
Я не буду говорить в его оправдание, но само это желание переждать в алкогольной нирване тяжелейшие моменты либо своей жизни, либо жизни всей страны никого и ни в чём не извиняют.
Да и не удавалось это никому.
Далее - всё очевидно: либо Николай, переходя дорогу, потерял равновесие и ударился затылком о паребрик тротуара (есть такой термин в Санкт-Ленинграде), либо повстречался с лихим человеком и был им избит и ограблен.
Сочтём второй вариант более лестным для пострадавшего.
Итак, добрый человек Крысобой ударил его сзади по затылку кастетом и ограбил, и бросил все на том же проспекте Энергетиков без документов и денег, и череп его в оказался необратимо, но не до конца (по счастью) проломлен.
Был тот час, когда не спят лишь собаки и калеки (иначе - безнадежно влюбленные в человечность).
Обычность тонких ощущений (то есть всё - через боль и не там, и не с теми) предполагала всё же места заповедные и безопасные, когда время и место менялись местами; например, такою локацией хочется счесть наши белые ночи.
Так мне казалось раньше. Теперь, очевидно, и это не так.
В череде прижизненных реинкарнаций мы и умираем, и рождаемся чуть ли не ежедневно. Каждый раз оказываясь чем-то иным и на некоей иной ступени собственного восхождения-нисхождения.
Ничего подобного не произошло. Вместо истины, что (вертикально-астрально) должна была проломить ему темя и словно бы вскрыть как консервную банку (дабы всплеснуло наружу), ему всего лишь проломили затылок некие земные силы.
Его словно бы заткнули кастетом, как дырявый сосуд! И теперь уже почти уверены, что ничего не вырвется к небу.
Но интересно даже не это.
Необратимый шаг.
Ты сделаешь его неотвратимо.
Проходишь мимо точки поворота.
Работа жизни всей,
Любовь или забота
Лишаются вдруг смысла навсегда.
Тебя уже не будет никогда
Такого, кем ты был.
Хоть долго или коротко ты жил.
И нет морали здесь.
Есть вес души.
По мановению земные миражи
Отстранены на шаг.
Я не скажу тебе: Останови мгновение.
Но расскажи, какими мы видны. (Niko Bizin)
Ему - был дан шанс на потусторонний взгляд: такой же, как Верховному на картине Клодта; ему - открылось спокойствие: он понял, что его жизнь до сих пор словно бы протекала в «уездном городке», переименованным мэром Собчаком в Петербург; именно теперь он начинал понимать значение запредельного имени Санкт-Ленинграда!
Но то, что он «что-то такое» - понимал, не имело никакого значения. Важно то, что было на самом деле: как он будет жить дальше.
Укрытый почти полностью (хоть лицо его все ещё оставалось свободным) невесть откуда взявшимся грязным и окровавленным хитоном, сквозь плотно закрытые веки он наблюдал, как мимо него провозят на неопрятных тележках подобные ему (разве что полностью укрытые свертки), и люди в халатах и с волосатыми уверенными руками патологоанатомов направляют их в дверь с надписью «Морг».
Ошибка (а была ли ошибка?) вскоре (а кто его знает, ведь времени не существует) прояснилась, и его всё так же уверенно перевезли (скрип колес у тележки действительно существовал) в палату с живыми пациентами.
Его прежняя жизнь (его Прекрасное Вчера) обернулась жизнью в безысходном захолустье. Нечно подобное уже было на человеческой памяти:
«- Ничего худого мы не находим в этом человеке. Если дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу.
Пусть попробует кто-нибудь из нас говорить так, что хотя бы только наши родные могли сказать:
- Если дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу.
А это были враги.
Успех был замечен на небе, и ему, как и Петру, пришла «телеграмма» от Бога:
- Дерзай, Павел; ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме.
Иерусалим не мог вместить большего и поэтому его надлежало оставить. Павла ждал пересохший духом Рим. Иерусалим в тот день выпал из обоймы судьбоносных городов. Проблемы Иерусалима на тысячи лет стали проблемами уездного города.» (Пётр, Павел и наша Аппиева дорога)
А что далее? Его сочли обеспамятовавшим, происшествие было несущественным. Да и Бог с этими «несущественностями» - это «прошлое настоящее».
Ведь он уже полежал перед вратами в шеол, и ему открылась бестрепетность горизонта (когда он сам был разделительной чертой горизонтом): тогда в нём не было страха, но были его же глаза, принадлежавшие ещё и горизонту.
И вот эти его «новые» глаза за всем (и за ним тоже) наблюдали с тем самым спокойствием и за (не)возможной смертью, и за неизбежной nova vita.
Но вернёмся к точке поворота его бытия, приведшей Николая к новому зрению и новому знанию. Каким бы сказочником я не был, мне приходится рассматривать Николая (с его новыми зрением и знанием) именно как действующее лицо.
Когда вынесло его в его же мытарства (прогулку, где он встретился с Крысобоем), я последовал за ним и удивился, сколь демонстративно символично происходящее. Квартира, которую он покинул, находилась в девятиэтажном доме на проспекте Энергетиков, протянувшегося мимо Среднеохтинского кладбища к метро Ладожская; к тому же - ещё и шёл он по этой Дороге Жизни не один, а совместно со своей душой.
_______________ М. Н.
Прогулки под дождём.
Вот мы идём:
Я на прогулке выступаю гулко.
Прогулка же неслышна и невидна.
Прогулки под дождём.
Мы обоюдно ждём:
Дождь будет проливаться безобидно,
А я за пядью пядь и громыхая.
Ведь я ступнёй ступаю,
Но степной
Прогулка кажется и столь далёкой:
Что видит око, да рука неймёт
От линии бедра и до груди.
Прогулки под дождём: Мы впереди
Планеты всей. Мы оба как кометы.
Лишь небо не падёт на твой живот.
Пусть даже я иду.
Но ведь и дождь идёт,
Связуя мироздание напрямую:
Как поцелуем (нами) - меж мирами. (Niko Bizin)
То есть мир (ключевое: меж другими мирами) - идёт словно бы сам в себе, и что видит в нем его душа; и каким он перед ней предстает? Душа (предположим) - лишена определённой локации: для неё Дорога Жизни протянута сквозь времена!
Дабы и в миру потрудился человек душой, дабы поднабрался неких (своих) осознаний, приближающих его к пониманию своего бытия как ангела-хранителя аллеи Ангелов.
Окончательным это становление не окажется. Не перекинется он ни в Иоанна Васильевича, ни в прочих Верховных. Но в свете ожидающей его Александровской больницы (равелина) было бы непростительно просто изобразить Николая чернорабочим в мокрой рванине, бегом влекущего перед собою скрипучую тачку по дощатой гати.
Или действительно шкипера, отведавшего тухлой солонины и запившего ее вместо доброго пива сырою водой.
Обоих, понятно, вскорости поджидает холера: болезнь не вполне ироничная и вполне ароматная. Она совершит определенную выжимку их хилых тел, отставив в сторону зловонные кровь и послед; но - получив в результате блистательное барокко; экое дионисийство!
Великий Рим разлагается, но как пахнет.
Это было бы непростительно просто, если всё так описать: сопоставить восхитительность простого петротворенья («здесь будет город заложён»), давно ставшую общим местом, и сопутствующие ему разложение хрупких человеческих тел (и до срока наступающее, и в свой черёд имевшее место быть).
Но не этого ли ты жаждешь: противопоставить свою «сложность» необратимому распаду? Что скажешь: оттого я позволил моему Николаю проходить и меж дождевых капель, могущих оборотиться лезвиями гарпий, и меж той гнили, рядом с которой по весне цветет сирень.
__________________ На годовщину смерти Достоевского
Садом шел Христос с учениками…
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей…
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей…
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна…»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него - как жемчуга…» (Владимир Набоков)
Оттого мне и понадобилось упоминание о злосчастном кастете доброго человека Крысобоя, чтобы подвести к этому действительно дивному ощущению бестрепетности: быть горизонтом, вдоль которого (и ни в коем случае не к нему, оставим эту пошлость розовым и одноразовым протестантам) сами по себе влекутся (или бывают влекомы) скрипучие телеги.
Пусть одна из этих телег когда-нибудь увезёт и последнего ростовщика, ссудившего под про'центы горсть топлива для прометеевой искры; а ведь это реальная жизнь, и сам я - не извне (так и не стал горизонтом); я хочу описывать - иначе.
Хочу описать человека Напрасной Надежды, ибо - что кроме Напрасных Надежд мог принести Прометей? Огонь и без Прометея всегда рядом, протяни руку и не коснись.
А вот принять несомненность того, что красота вечна и вечно искусство, что юность никогда человека не покидает, что любовь вообще не лжет, и тела не распадаются в гнилую труху, и жены не обратятся в старух (ибо что мог создать Господь, кроме рая) - к такому человеку я хочу протянуть руку и (не) коснуться его.
Продолжаем наш разговор о серебряных нитях, скрепляющих бытие и быт: небесное серебро продевают в свою иглу не только наши Верховные.
Все мы со-участники таких скреп.
Вот и Николаю, чтобы наш с вами разговор состоялся, словно бы приходилось наново собирать себя (может, вы не заметили) по всему проспекту Энергетиков, и он в который раз дивился нежному сарказму небес, сумевших как-то очень естественно соединять не только то, что самоочевидно.
А так же орга'ны любви - делать о'рганами естественных выделений: дескать, не желаете ли справить со мною готическую нужду? Ведь даже сейчас, когда он прижимает к уху телефонную трубку, тело имеет возможности напоминать о себе.
- Я тебя разлюбил, - как-то вдруг и вместе с тем вполне мною ожидаемо произнес он всему шестиверстью от Петербурга до Москвы.
Слова эти были бы ничем не примечательны, когда бы не произносились через день после того, как был взорван «Невский Экспресс» и погибли люди; если бы произнеслись они хотя бы за день, я не избежал бы мерзкого искуса (так и просится - привкуса) порассуждать о мистикофизиологичности произнесения имен небезызвестным големом-Адам).
Следует разъяснить, почему к имени Первочеловека я добавляю «приставку» - голем: все мы вкладываем друг в друга бездну мыслеформ, и среди этой бездны обязательно сыщется Имя, способное привести в движение мёртвую глину.
Таким образом я даю понять: перед нами моё измышление о Первородстве.
Вот пример подобных измышлений:
- Ну наконец-то! - отозвалась любезная трубка.
Здесь так же должны последовать некоторые пояснения, отчего это моему Николаю приходится идти к станции метро, чтобы всего лишь сделать звонок?
Впрочем, удивлюсь я сам себе: откуда во времена Петра Великого (тоже Верховного) телефоны?
- Наконец-то сознался! - на деле вот так должна была отозваться телефонная трубка, - А то все какие-то малые смерти, берущие за душу СПИДы и лепры.
Она рассмеялась. О, какой это был смех! О, если бы здесь подразумевалось только лишь веселое дионисийство: человечек, лишенный богами сатирова естества и не способный извлечь волшебство из свирели, может искусство постичь лишь через грехопадение (искус) - платя своеобразной проказой, сиречь - старостью (словно бы лживой сатиростью) хилого тела.
А ещё ему подумалось: много восклицающих «о»! Даже видится: с каждой нотой плоть увядает, нисходит до нуля.
- Такое со мной (по отношению к тебе) - впервые.
Мария задумалась. Потом, через время молчащей телефонной трубки, произнесла:
- Пожалуй, впервые сознался, - согласилась Мария. - Признал за собой естество. Не тебе влачиться вослед вечному Аполлону, ты будешь отдан сиюминутным менадам похмельного Диониса.
Тогда он подумал: его стояние на реке Лете (лежание у двери в морг) - и есть такое от-дание! Разве что Орфея растерзали в кровавые клочья, а здесь менады Диониса выступают под видом потусторонних теней.
На деле все эти картины Клодта не столь красочны: как есть прижизненные (но столь «наяву» неявные) «посмертные» мытарства.
Но у моего Николая так и не появилось права (не путать с незыблемыми, ибо политы кровью патриотов, правами скрипучих тележек) рассказать, что совсем не впервые он разлюбил этот пленительный Голос, что уже несколько раз и навсегда порывал с ним (забывая поставить в известность), что это развлюбление подобно какой-нибудь маленькой смерти и не вполне бессмысленно.
Хотя ведь в конце концов разуверишься в том, что никак без наших хлябей нам не выжить, ибо лишь они (хляби) рожают дождь для плодородия почвы и указуют на прочие смыслы бытия.
Потом Мария пробует разъяснить для себя (всё - для неё):
- Что оно значит, это твоё «впервые»?
- Потому что я ничего не придумываю, зачем?
Я не сказал, что достойное описания (будущего) произойдет и без вымысла человека (пусть даже ставшего сказочником); удивления достойно, когда должное не происходит; смешно, но так мог бы сказать какой-нибудь недалекий декабрист, удивленный тем картечью данным ему фактом, что он - не победитель.
Ибо (действительно): за-чем? Вместо этого прозвучало:
- Я не выдумывал результат этого, так сказать, анализа.
При этом (всё же мы - на Дороге Жизни) я опять-таки помянул любых декабристов (тоже - т. н. Украинцев) с их высокими помыслами и заведомым (хоть это и пустое «оправдание») невежеством в хитропереплетениях тонких и грубых материй.
- Тогда что ты выдумал, сказочник?
- Я ничего не измышляю, - сказал Николай.
Поскольку говорил не о декабристах. И даже не о т. н. Украинцах.
Он словно бы действительно стал шкипером Николенькой (петровские времена), который и ведать не ведал, что через век его вполне возможный (коли успел до холеры) потомок вовсе не поспешит отпустить крепостных (тогда как злобный опричник Бенкендорф как-то непонятно даст своим вольную), что его блистательный сподвижник Трубецкой, вестимо, будет в долгах как в шелках и посреди мечтаний благородных посчитает возможным поправить дела свои преступлением присяги (помилуй Бог, какие-такие англицкие сребреники на заговор?), и что ещё более благороден окажется меткий выстрел какого-то Каховского в спину суворовского ветерана Милорадовича, за что доблестного стрелка едва не прибили сами мятежные солдаты.
Мои добрые убийцы, вы пример чистоты помыслов.
- Я ничего не измышляю.
Разумеется, он не поминал декабристов, но вполне о них помнил и на миг словно бы поменял свою шкиперскую куртку на их (ещё не гоголевскую) шинель.
- Это даже хорошо, что ты меня разлюбил; впрочем, я давно чувствовала, - произнес умный Голос. - А что не измышляешь, не лги ни мне, ни себе. Ты ведь и любовь ко мне выдумал.
Здесь моему Николаю, услыхавшему правду, должно было стать неуютно.
Виртуально-промокшая шкиперская куртка (ах с каким нежным сарказмом Женский Голос позволял себе неженский сарказм: а как же пройтись между капель?) превращалась в свою пародию (оттого-то сразу и намокала) и тянула в начала осьмнадцатого столетия; казалось должным, что речи о душе над душой должны прекратиться.
- Это очень хорошо, теперь мы можем говорить и обходиться без весенних обострений речи, а как бы по настоящему, не пытаясь ухватить истину за гениталии… - хотел было продолжить свою нотацию Женский Голос; но!
Здесь уже моему Николаю действительно стало - совсем не материалистично: он тряхнул головой, и от плоского времени ничего не уцелело!
Здесь и наши двадцать первого века раз(два-три)мышления превратились (поскольку никак не моли прерываться) в свои архетипы - которые намертво стали хватать за наши якобы живые амбиции.
Здесь и сам Николай перекинулся: он словно проснулся в том сне, где уже состоявшийся Пётр Великий свою первую законную супругу Лопухину заточив в монастырь и прознав, что у женщины образовался незаконный сожитель, попросту усадил того на кол под окнами кельи бывшей супруги: дескать, откушайте этой смерти, друг нелюбезный.
На этой неаппетитной ноте Николай прекратил разговор с Женским Голосом и только пустые слова договорил в телефонную трубку, что пересказа не стоят.
«Даждь мне днесь» - лишь то, что даже если и не вполне выносимо, но вполне неизбежно. Поэтому (после всего вышеизложенного) мне пришлось вынести от Николая некоторые пояснения, имеющие форму своеобразных (то есть забегающих наперёд - и тем мне привычных) постскриптумов.
Надеюсь лишь, что в нем отыщется действие мысли, а не одни размышлизмы. Итак, P. S.:
Николай, после более чем двухнедельного (не)умирания в Александровском равелине, где кормили его обильно панацеями и чуть менее обильно разнообразными кашами (вестимо, картофеля ещё нет на Руси), перенёсся вдруг через столетия во всю неуемность своего декабризма - и как был весь, то есть - не долечившийся, но желавший отличаться от низкой реальности, совершил из больницы побег!
Просто потребовал вернуть ему одежду. Уговаривать его не стали (его жизнь - это его жизнь), одежду он получил и отправился из Александровского равелина восвояси, тем самым выказав себя себя совершенным лузером.
Looser -тогда это было новомодное нуворишское словцо, тоже (как и декабристские сребреники) аглицкое и означающее человека, который не только никуда не пришел в смысле успеха, но и не мог никуда прийти, поскольку никогда и не выходил.
Николай, после ряда опытов над собой (чем еще, как не опытом недоучки, можно обозвать умелый побег из больницы) добавил к нему некое прилагательное, получилось «позолоченный looser».
Человеку, идущему самим в себе, не должно пояснять все значения этого словосочетания, для него эти слова уже отзвучали.
Человеку, никуда не выходившему из себя и в себе, они ещё не прозвучали; и бессмысленно разрушать его храмы или призвать кого-то со стороны, чтобы подговорить на это бесполезное действие.
Позолоченность приличествует тому, кто не просто поверхностен, а сплошная поверхность, даже и в глубине.
Вот и вышел у Николая его «позолоченный looser», потому что после побега эта сущность была из него изгнана (без пошлого экзорсцизма, но все же в определенных крови и последе); об этом ещё один забегающий наперед постскриптум.
P. S. Совершенно как поэт Бездомный (после своей замечательной во всех отношениях встречи с лукавым) одет он был Бог весть во что: ведь при поступлении в приёмном покое прежнюю одежонку с него сразу же содрали (почти вместе с кожей), и она так впоследствии и не отыскалась; и пришлось ему перед побегом долго уговаривать сердобольную медицинскую сестру, принявшую его за бомжа, дабы получить хоть какие-то обноски, снятые вот с таких же негаданных клиентов равелина.
Совершенно как некий мастер со своей искусительною лотереей (что, как не искус, его выигрыш у государства) он обнаружил в кармане полученных джинсов (на два размера меньших потребного) несколько мелких купюр (никаких чудес, просто сказка, да и брезговали в равелине обыскивать), и по миновании проходной он получил возможность насладиться медленным мартовским пивом (мартовское - это только название, уже и белые ночи завершались); пиво ласково потекло в его горло из темной бутылки, что тоже легло на разбитую голову.
Так ещё раз получил он возможность посмотреть на реальность глазами бестрепетного горизонта.
Переходя из мира многих занимательных измерений в мир телесный и требовательный, он наступал на асфальтовую поверхность некоей плоскостопной обувью, и пыльный ветерок, очень напоминавший сухое дыханье преисподней из пасти метро, бегло обшаривал и его лицо, и содержимое черепа.
Занимало его глупейшее телевизионное ток-шоу (сиречь, пустогоренье за деньги перед телекамерой), как раз посвященное своеобразному «петротворенью» (на болоте собственной плоти) некоей достойной и прекрасной «позолоченной лузерши», совершившей нечто мистикофизиологичное.
Занимало его, к слову, знает ли эта представительница элиты значение слова «мистика» (впрочем, более от необходимости скоротать дорогу), да и легкомысленное «мартовское» вызывало ассоциации с похотью кошечки, сей-час - одержимой течкой, а во все прочие времена бесконечно самодостаточной.
История, в пустоговореньи изложенная (на болоте собственной плоти), не стоила бы выеденного яйца, если бы для имущих душу не перекликалась бы со старой как само мироздание сказкой о курочке-рябе, снесшей золотое (или позолоченное, коли всё - сплошная поверхность) яичко.
История как символ всё того же мироздания (как змея, что вцепилась в свой собственный хвост, я согрел на груди колесо бытия), оказавшееся бесполезным, ибо золото мертвый металл… Но нельзя съесть яйцо, не разбивши.
Наша лузерша, дабы успеха достичь и обернуться элитой, соблазнила собой зарубежного (о, за гранью реальности жизни!) рок-музыканта, бескорыстно увлекши в «нужник дощатый» элитного кабака (о, галантности века!) и там с ним справив нужду посредством орального секса.
Умная лузерша этим не ограничилась.
Сохранивши всё ею полученное в теплой полости рта и скрывшись от донора, перенесла сохранённое уже совсем в другую полость, получив в результате через положенные девять месяцев необходимое ей для успеха золотое яичко, на которое через суд (не без экспертиз генетических) раздобыла себе пенсион.
Что там до известной подлостью прославленных отцов? Учились бы, на умных глядя.
Постскриптум окончен, продолжим начало начала.
Николай, передо мной извинившись за вышеизложенное (и оправдавшись, что всё это ничтожная телецитата), как-то вдруг сумел перенестись в гущу счастья (помилуйте, при чем тут «мартовское») и, продолжая удалять свое нездоровье от иссушающего возможным выздоровлением застенка, отмечал, что небо незыблемо серо, что поверхность асфальта всё так же плоска и надежна, и что никакие сотрясения мягкого мозга не способны ему (то есть самому Николаю) себя навязать, помешать воспринимать всё - многождыцветно, а не превращать в кашицу мысли.
Ему было ощутительно жить; и даже теплилось в тумане будущего восхитительное событие: дорога из застенка должна была когда-нибудь кончиться.
Из этой мякоти неопределённого счастья он и вылепил слово «нелюбовь», поскольку уже начинал догадываться, что никому и ничему всецело отдать душу неспособен (оттого и бессилен перед такими лукавый, не смотря на назойливость), зато способен добираться до таких высот нежности, страсти и жалости.
Но ведь это лукавство, куда до такого лукавому! Сейчас за всем этим скрывалась белая бестрепетность горизонта.
Нежности, страсти и жалости как бы не было, но - были их глаза, как не было и горизонта и ужаса перед ним, но - были их глаза, и по этому отливу аргусова многоглазия (никак не избегнуть мифичности) он замечал, что становится не окружившей его природой, а как бы её изменением, как бы некоей тонкостью, которую можно постичь, только «безвозвратно» утратив её.
Куда до такого лукавому! Это и была нелюбовь.
Потому, совсем проснувшись в новом сне и словно бы купаясь в ласковых звуках бесконечного утра, он видел даже не индустриальный пейзаж или разнокалиберные миражи из прошлого («батя, на тебя бочку катят»), а нечто из «настоящего будущего», в которым сам он был аргусовым многоглазием.
Та ещё чувственная гордыня! Куда до такого бес-страстному лукавому! Стал он аргусовыми глазами смотреть на слезы земных печалей, на теплую жалость и нежность, и детскую радость, смотря на них, как звезды смотрят на смутное мерцание светляков и гнилушек.
Так повлияло на него «мартовское», так повлияли на него ощутительности мартовских течек блистательной лузерши, и даже знаменитое «через боль и не там, и не с теми» обернулось крепким доказательством оправданности недалекого декабризма.
Вестимо, когда видишь юношу, парящего над землей, опусти его на землю.
По счастью (как и в случае с моим забегающим наперед постскриптумом), посредством доброго Крысобоя подобная необходимость уже состоялась, опять-таки демонстрируя подлую пластилиновость места и времени; и я должен сказать, что в давешнюю (припечатанную кастетом) белую ночь Николая выгнал примечательный разговор с одним городским сумасшедшим (которому, правда, далековато до Василия блаженного, но - за неимением гербовой пишем на простой).
- Вот что, брат Коленька, позвони брату Крякишеву (он, правда, братом тебя не признаёт); ты сделал ему много гадостей, неужели и мне сделаешь? - криком вопросил его дребезжащий (как коровьевское глумливое пенсне) голос.
После чего разговор был немедленно прерван. А поскольку был этот разговор опять-таки телефонным, совершилось сие посредством бросания трубки, но имеющий душу да слышит.
В разговоре помянут некий Емпитафий Крякишев, авторство которого было мной навязано эпиграфу этого рассказа о Женском Голосе.
Эпиграф я придумал сам, но не стал приписывать его моему Николаю (хмельному от «мартовского» беглецу из Александровского равелина); инициатором разговора был человек сумасшедший.
Этот сумасшедший (завсегдатай психдиспансера, как и моя недолгая подруга в Москве), будучи понятным всем сумасшедшим, ещё и порывался говорить людям свою сумасшедшую правду в глаза; мои сумасшедшие, как вас мой беглец-Николай понимает!
Обычности тонких ощущений (когда миф о богах и герояхсовершается рядом), так и побуждают самому - стать его частью: чтобы боги взглянули на тебя, чтобы стал ты героем-исполнителем их жестоких велений, стал взирать на живущие на земле добро и зло как на нечто низшее.
Стал согласен, что по праву люты и радостны боги. Что радость их больше тебя. Позабыл бы о том, что перед тобою лишь бесы воздушных мытарств.
Привычное нам сумасшествие - это не сойти с ума (как с Олимпа) в долину, где произрастает природа, дабы вернуть себе сатирово естество: чтобы искусство свирели - опять получалось само по себе (без вмешательства пальцев и вдоха, и выдоха); привычное нам сумасшествие - это много проще и ненамного страшнее.
Миф не возьмёт тебя полностью, ибо - не он больше тебя, а ты сейчас (или всегда) меньше его.
Но имеющий слабую душу да слышит: вот он (Николай-беглец) - слышит урывками, что ты сделал ему много гадостей.
Действительно, мир мифо-логичен: племя гигантов шевелится во чреве матери Геи-Земли; поди разбери, стоишь ли ты на плечах уродов или титанов Возрождения (частно одних и тех же людей), слышишь ли ты мелодичное пение крысенышей в подворотне, или это твоя младенец-душа взывает о помощи.
Не для людей этот выбор: какого младенца первым на пожаре спасать, своего или чужого: его всё равно делать приходится.
Океан безграничен, но - выпивши одну только каплю, возможно и его иссушить.
Душа неистребима, но - продав лишь частицу её (всю продать никак не получится), ты словно бы слепнешь и начинаешь всюду размахивать руками мозга, шевелить его пальцами и ногами его переступать, не замечая, что словно висишь в пустоте и ногами перебираешь на месте (этакий looser души).
И никто не знает, в чью мысль ты вцепишься мозгом и чей грех примешь на душу.
Всякая разумная мысль уже приходила кому-нибудь в голову, нужно только постараться ещё раз к ней прийти. Но даже (не) идя к ней, так легко споткнуться о чье-либо не-до-мыслие (утвердившийся в своем недомыслии тоже как бы продал часть души); легко остановиться на этом не-до-мыслии, легко повиснуть в его пустоте, перебирая на месте мыслями мозга.
И кого мы найдем на вершине (не-до-мыслия)? Разумеется, никого, ибо и сами мы никогда не дойдем.
Кто же есть тогда он, этот помянутый полублаженным безумцем Емпитафий Крякишев, и отчего это он не почитает моего Николая братом себе?
Ведь отчего-то выгнал Николая безумный телефонный звонок в смертельно опасную белую ночь (напомню, что наши смерти не более чем младшие сестры наших снов), значит, отозвался в нем потребностью перебирать ногами.
Я этого Емпитафия (тоже) - себе выдумал.
Разумеется, где-то он (даже) - существует, как некий бьющийся коралловый сгусток, некий зародыш, готовый вот-вот облечься живою коростой поверхности, но - сейчас вот таким он мне совершенно не нужен.
Мне нужна выжимка из этого ветхого Емпитафия, то есть - не всё самое наилучшее его, но - всё наисущее; мне не-обходима (раз уж мы почти погрузились в ауру церковнославянского наречия) способность этого наисущего войти в свет Фаворский (преподобному Серафиму доводилось, вестимо), и уже оттуда изрекать свои притчи.
Разумеется, где-то этот Емпитафий существует - как все мы, готовые торговать несравненным; и где-то он даже успешливо торгует, но - мне необходима его способность отливать из света луны или солнца живые слова; слова - возможно, уже приходившие в мою голову, ибо Емпитафий тоже щепка, что рубит дрова человеком.
Что до моего безумного брата, мне позвонившего, то он тоже существует; я даже видел этого человека (как Есенин «хотел видеть» своего протодекабриста Пугачева), способного слышать - вполуха (или - якобы слышать) и изрекать услышанное: отрывки и огрызки потребных мне притч.
Не случайно мне позвонил мой безумный брат.
Не случайно мне была дана в Москве подруга из психдиспансера. Слова, ими произнесённые - это Духи Воздуха (выдоха, и вздоха - как эпоха перемен): полупрозрения и полуискушения - эти бесы повсюду.
Вот кого мы найдём на вершине: никого, кроме бесов (на картине Клодта), ибо мы никуда не дойдём.
И кого мы найдем на Вершине Мира (на которой оказался Верховный)? Разумеется, никого, ибо сами мы никуда не дойдём.
- Вот что, брат Коленька, ты делаешь нам много гадостей. Так ведь и мы их над тобой совершаем, принося свои (само)мнения, маня их реальностью. Позвони брату Крякишеву, хоть он братом тебя не считает.
На деле это прозвучало чуть иначе:
- Зачем ты делаешь мне зло? Ведь я не сделал тебе никакого добра.
Вот что выгнало Николая в белую (и почти Фаворскую) ночь - простое осознание: ты сохранил в себе и свою душу, и свою родину, как бы мы (духи Воздуха) ни хотели ими овладеть; более того: ты изгонял из нас - нас: духов Воздуха, часто вместе с жизнью.
Ты почти победил нас, «свой собственный» Верховный (противостоя своей сложностью нашему разложению), и мы этого тебе никогда не простим.
Что тебе не хватает до окончательной победы?
«Для «поддержания в порядке» всего разнообразия материального мира - вплоть до каждого отдельного атома - необходимо огромное количество информации (носителем которой является энергия). Она должна быть всегда и везде - для Бога нет категорий времени и пространства, они чисто человеческие. И тут физики не протестуют. Более того, о том же самом говорят феномен голографии, эффект Бома, парадокс Эйнштейна-Розена-Подольского, концепция морфогенетических полей Шелдрейка: информация о всей вселенной содержится в каждой точке вселенной.» (Божественные энергии Григория Паламы, логосы Максима Исповедника и их участие в Творении мира, изложенное в современной научной терминологии. Р.Б.Галина (Руссо)
Вот что выгнало Николай в белую (почти Фаворскую) ночь: никогда не было у него всей информации о различиях, зависимости и взаимопроникновении тонкого и плотско'го мира (и никогда не будет).
А ещё выгнал его разговор с Женским столичным Голосом (с которым - неосознанно - происходит всё то же самое). Ведь это был не тот разговор, что уже приведён выше (еси на небеси), а совсем другой: несколько более земной и более поздний.
На который я бросаю многосторонний взгляд.
А ведь одна сторона - это тот самый ад (где скрипучие тележки):«Господь спит во гробе телом, душею же сошел Он в ад и находящимся там душам проповедал спасение. Все святые ветхозаветные были не в раю, хоть и пребывали в утешительной вере, что введены будут туда, как только придет на землю Обетованный, верою в Которого жили они. Его пришествие и там предвозвестил Предтеча. Когда же снисшел Господь, - все веровавшие прилепились к Нему и Им возведены в рай. Но и этот рай только преддверие настоящего рая, имеющего открыться после всеобщего воскресения и суда. В нем и все новозаветные святые хотя блаженствуют, но ожидают еще большого совершеннейшего блаженства в будущем веке, при новом небе и новой земле, когда будет Бог всяческая во всех.» (Рим. 6, 3-11; Мф. 28, 1-20)
- Ты что-то сказала?
Николай удивился: разговор состоялся - сегодня, а не вчера или завтра. Хотя и другие разговоры тоже имели место быть - и вчера, и завтра: времени не было совершенно, потому всё происходило и по разному, и одновременно (понимай, как сможешь, собеседник).
- Почему ты мне сразу не позвонил?- повторил Женский Голос.
Вопрос прозвучал - из вчерашнего разговора; как удачно, что сейчас я владею пространством и формой, прошлым и будущим (как иначе, произнося аксиому, ставить после нее знак вопроса?), как удачно, что я телефонным кабелем отделяю аксиомы от ответов на них.
Мне стало возможным переплетать эти кабели прошлого и будущего.
- Наверное, ты ждал результатов повторного анализа? Но я сведуща в практической медицине и соблюдала бы осторожность, и наше общение ни в коем случае бы не прервалось.
- Я не ждал результата.
- Тогда чего же ты ждал?
Это прозвучало как (почти что) «чего же ты хочешь». Ах, как хотелось бы услышать заветное «чего же ты ждешь, то есть хочешь» и ответить: всего! Но моему Николаю отлично известен сказочный прецедент, когда некая пожилая декабристка захотела стать владычицей морскою и получила корыто.
Мечты беспощадны, поскольку порой сбываются совершенно буквально: в мире моих ирреальных иерархий «ничто» может равняться «всему».
А ещё моему Николаю вспомнился вопрос небезызвестного Сальвадора Дали обращенный к безвестному попрощайке (заявился, чтоб собой поделиться - понимай, дрожью кожи и желудочной коликой! И над всем этим светится жалоба: Дать душе его толику места под солнцем).
- А вы не пробовали повеситься? - обратился богатый маэстро к нищему собрату.
Николай сказал самому себе:
- Желаешь повеситься? Так не впутывай в это дело других.
- Что?! - сразу насторожилась телефонная трубка, одновременно как-то даже развеселившись.
Словно бы вместе с Николаем представив себе, как реальные души - в мире ирреальных иерархий взбираясь на снежную (сиречь, Фаворскую) горку, принимаются воевать за место на вершине и хилыми плечиками души друг друга теснить и спихивать; вот откуда это сакральное:
- Брат Коленька, позвони брату Крякишеву: ты сделал ему много гадостей, пытаясь занять его место.
- Я мог ожидать всего. Даже того, что иные (не) умрут, а мы (не) изменимся, - сказал бы он вослед (не) изменившемся Савлу.
При этом - вложив в уста его шекель и обратно привезя его душу с того берега, где он почти уже звался Павлом; зачем Николаю разоблачать «наименьшего» из апостолов (кажется, сам Павел так себя называл).
А чтобы взглянул он на совсем иные речи Женского голоса. Которые Голос не произносил (не потому что «не судите и не судимы будете»), а просто - не его это слова.
- Кто говорит, что злодей? Вы - никто не злодеи, ибо вы - своекорыстные «декабристы», под видом попечительства о благе народном вы всего лишь возжелали сбежать из низкой реальности; вы дезертиры - не потому лишь, чтоб обернуться «всем», а и за тем ещё....
- Что? - удивился Женский Голос.
Правильно удивился. Не смыслу слов, а вменяемому ему масштабу предвидения.
Николай (не смотря на) - договорил:
- И за тем ещё, чтобы в девяностые годы положить сотни тысяч трупов по окраинам рухнувшей «Империи Зла» и принять этот грех на свои благородные души, - сказал бы он (всему радищевскому шестисотверстью).
Разумеется, в момент того разговора он знать не знал ни о бушущих взглядах Марии Назаре, ни о встрече с ней в Санкт-Ленинграде, ни о лёгком (тончайшем, исчезающем) дискурсе о судьбах нашей родины, имевшем там состояться (заключившись в двух или трёх фразах).
Не предполагал он, что и «во взглядах на взгляды» Марии Назаре он мог ошибаться: слишком увлекался многомерностью своего восприятия, слишком возгордился тем, что всё ещё жив.
- Что?! - сразу же насторожилась бы телефонная трубка, одновременно как бы даже развеселившись.
Словно бы теперь и Мария Назаре (вместе с Николаем) - представив себя бестрепетным горизонтом, смогла рассмотреть все наши (оправданные) кровавые благородства - со своего расстояния: ибо радостны боги!
Ибо радость их больше тебя.
- Как обстоят твои дела? - на деле вот так он спросил у столичного Женского Голоса и в том разговоре, что мной упомянут как не прозвучавший еще, и услышал:
- А как обстоит с моим телом? Всё болит, и вполне безнадеж-но, - с наслаждением трубка перефразировала известную цитату из блаженного Августина, как уже поминалось, столица у нас образована и неглупа.- Меня с работы уволили.
- Что так?
- Кризис. Пожалуйста, не сочти душевным климаксом, - проворковал Женский Голос, подзабывший, что в предыдущем разговоре вопросы ими обсуждались вовсе не венерические.
Всё это серьезные вопросы человеческой жизни. Но манера, с которой их случается обсуждать, порою требует такого задора и наглости, что приходится кусать себе губы, дабы их шевеление не происходило даром, дабы парящий над землей юноша помнил, что и он вполне ощутителен.
- Я не одинока в своём несчастье, - продолжал ворковать столичный Голос, - Программу сократили, уволили весь отдел; я даже поплакала.
- Зачем же было слезами себя утруждать? - безо всякого удивления спросил он, зная о незыблемой состоятельности родственников Голоса, принуждённого к государевой службишке лишь честной потребностью отличаться от низкой реальности.
Так, во всяком случае, он полагал. Скорей всего, он ошибался. Это было не в первый раз. Будучи влюблённым в этот Женский Голос, Николай априори полагал его обладательницу с собой и со-мысленной, и единодушной.
Что вовсе не оправдывало его звонка в Москву (или его поездок в Москву); могло показаться, что он пытается переложить на кого-то часть своей ноши - такой взгляд тоже возможен: личная ответственность каждой корпускулы за со-крушение Божьего Царства СССР.
Будь даже ты частное лицо, а не Верховный.
Желаешь повеситься? Не впутывай в это дело других!
Лишь взбесившиеся кидаются, чтобы кого-то кусать.
Не смирившиеся соглашаются снова себя предать.
Это всё, что тебе сейчас надобно знать:
Желаешь повеситься? Не впутывай в это дело других!
Представь, что вот так в небеса заявился случайный прохожий,
Чтоб собой поделиться: Понимай, дрожью кожи и желудочной коликой.
А в глазах его светится жадная жалоба:
Дать душе его толику места под солнцем.
На ладони бессмертия предстать, что лишь даром даётся!
Что ж, изволь поначалу признаться,
Сколько раз ты пытался повеситься между мирами?
А теперь пусть миры из тебя выбираются сами!
Не гробами ступать, а пойдут на своих на двоих.
И не впутывай в это дело других. (Niko Bizin)
Азбучные оправдания своей немощи - как то: хлеб наш насущный даждь нам днесь, да и детей надо вывести из грязи в князи (для этого любая грязь как божья роса), здесь не были незыблемы.
- Меня уволили, - повторил Женский Голос. - А ты знаешь, какая работа была интересная?
Прозвучало как указание. Лукавый протягивает сжатые кулаки и говорит: выбери. Знаки Дороги Доблести: Герой всегда выберет правильно (не выберет зло), а дурак ошибётся (Роберт Хайнлайн)
Николай не улыбнулся. «Подлинный мистик не пытается разгадать сверхъестественное, не заслоняется им от трудных проблем, не привлекает его в качестве объяснения, он погружается в мистический мир, сливается с ним, живет в нём, как в мире реальном. Бог мистиков не похож на Бога пророков, изменившего вечности ради времени и ставшего внешним, поверхностным, - нет, это Бог наших душевных глубин, вобравший наши терзания и вопли.» (Bettina Padoux)
Сомнительное утверждение. Деление Бога на Бога мистиков и Бога пророков. Это и есть иллюстрация сжатых кулаков.
- Догадываюсь, - молча сказал он, позволяя себе в санкт-петербургской провинции слышать раскаты московских тогдашних гайдарово-чубайсовых указов, но - тоже весьма абстрактно представляя, чем они отзовутся на задворках Великого Петротворенья (вавилонского столпотворения Царства Божьего на болоте из плоти).
- Но ты ведь знаешь, я боец, - улыбнулся ему Голос через все радищевское шестисотвёрстье . - Я сижу за письменным столом красного дерева, . передо мной китайская ваза (эпоху, прости, сейчас не упомню), горит светильник в виде еврейского семисвечья, вокруг полумрак, ни подруги, ни прислуги, не знакомых…
Знаешь, чем я сейчас только (как чувствовала, что позвонишь и не спросишь) занималась? Писала на «аглицком наречии» (или «мове», если ты по-прежнему славянствуешь) свое резюме для трудоустройства.
Действительно, Николай не задал ей ни единого вопроса, даже когда спрашивал или молчал.
Он и сам не задавался мыслью, что поделывает этот Столичный Голос в его компании. Насколько я могу судить (ибо и сам судим буду), он всегда рассматривал всевозможные голоса как часть своего окружения.
Не тогда ли возникли у Николая определенные планы (учитывая известный его нарциссизм) уже относительно меня, своего автора? Я щепка, что рубит дрова человеком, зато он - то самое Слово, что произносит автора.
- Если ты немного нуждаешься, то я могу помочь, - предложил он столичному Голосу, ожидая известной реакции и - не дождавшись ее!
- Кто из нас женщина? - она подразумевала, что провоцировать на провокацию есть исключительно женская прерогатива.
Сколько он ее помнил, она усиленно зарабатывала деньги, однако не могла отрешиться от представления, что по рождению она леди.
- Потом ты языками не владеешь, как ты поможешь составить резюме? - пошутила она, давая понять свою причастность к алхимическим трансформациям свинца в злато, камней в хлеба, женственного в мужественность, языка в слово.
Он помнил, как соборность опошлялась концлагерями, спиральное плетение инь и ян оборачивалось истерикой гомосексуализма, духовная жажда подменялась гламурностями «мур-мур» лузерства.
Господи, всего-то надо в сторону отойти: стать расстрелянным Лоркой, до которого мелкие пули всё никак дотянуться не могут, вот и копятся...
- Неужели ты всё ещё ощущаешь себя в этой мороси? - мог бы сказать ему Женский Голос.
И ответил Николай:
- Конечно.
Резюме своей жизни. Да ещё на языке людоедов-бриттов (читатель вправе не разделять этого моего определения). Настоящая мистикофизиологи.
- Ну тогда задержись в ней, ведь мы никуда не торопимся, - улыбнулся я ему, столь ретиво меня преследующему, столь опрометчиво наслаждающемуся своим аргусовым всесоучастием и меня им искушающему.
Ты постиг его, слава КПСС (или, по вкусу, Господу), так ведь я давно о всеучастии позабыл, и зря ты мне напомнил.
- Не юродствуй, - одёрнул меня (мой персонаж) Николай.
Я смутился. Ведь и сам я (живу) - словно бы с этими агрусовыми усами, по которым мёд-пиво стекают, а в рот не попадают; стало быть, и я бестрепетным языком (не) владею - для написания своего резюме!
Языком, для которого любой алфавит просто-напросто тесен. Языком, что пригоден описывать нашу реальность (её сразу же разоблачая). На таком языке нет слов, чтобы описывать все эти переходы из одного пола в другой, из одного декабризма в другой, из бесстрастия в страстность и обратно.
Просто потому, что это вещи несуществующие, принадлежащие аду и смерти (которых нет); повторю: что создать мог Господь, кроме рай?
Даже когда мы думаем, что произносим или даже «совершаем» все эти несуществующие определения, мы не овеществляем их, а всего лишь принижаем себя:
«Слово - Второе Лицо Пресвятой Троицы. То Слово, чрез Которое все «начало быть», и без Которого «ничего не начало быть, что начало быть» (Ин.1:3) - это Божественная Ипостась, это Сам Бог, Его откровение в мир (Григорий Богослов). Тварный мир существует вне Бога, («не по месту, но по природе» -И.Д.), но логосами «засеяно» все пространство тварного мира. Таким образом, Бог сразу и «вне» и «внутри». Мир творится согласно логосам, но не сами логосы становятся тварными существами.
Нам незнаком такой тип взаимоотношений, аналогов ему в мире сем не существует. Блаж. Феофилакт Болгарский так выразил эту парадоксальность: «Слово, оставаясь тем, чем Оно было, стало тем, чем Оно не было». (Божественные энергии Григория Паламы,
логосы Максима Исповедника
и их участие в Творении мира,
изложенное в современной научной терминологии.
Р.Б.Галина (Руссо)
- Не юродствуй, - сказал мне (мой персонаж) Николай.
Хорошее слово «юродство». Мне не трудно принять, что я в чём-то не прав. Любая правота чревата тем, что от неё предстоит отказаться. Просто потому что - постигнуто, откажись и иди дальше: Господь непостижим.
- Это максима, - сказал Николай. - Долго ли оставались живы юродивые, Ксения или Василий Блаженные? Год или даже меньше, непогода доканывала.
Я не согласился, но знал: никакое тело не выдержит такого подвига.
- Всегда, - сказал я.
- Что всегда?
- Живы?
- Не повторяй попусту очевидность.
И здесь он был прав, чего уж.
- Пойди-ка прогуляйся, ведь почти наступили белые ночи, - сказал я ему, почти не имея в виду так называемую «прогулку» восхитительных викингов, когда герой претерпевал поражение, но достойно себя завершая, наматывал свои живые кишки вокруг мертвой скалы и - не торопился.
Вот так Николай и оказался на улице, где встретил доброго Крысобоя.
- Что? - переспросил Женский Голос.
- Думаю, не прогуляться ли.
- Пойди погуляй, у вас белые ночи; я сама допишу резюме.
- Хорошая мысль, у вас никаких белых ночей не бывает! - улыбнулся он столичному Голосу, не замечая, что переплелись свинцовые кабели времени, и сомкнулась над ним тишина, и боги сна уже принялись изменять его плоть и его скелет, а что до души, то посмотрим.
По-настоящему она ему ещё никогда не снилась, эта Дорога Жизни (Доблести) - с её индустриальным пейзажем, с её скучной скученностью шагов (то есть наступанием на твёрдое и серое - чем-то плоскостопным), с подростковым беспомощным эпатажем, однако же, чреватым зародышами прозрений, кровавыми и выскобленными гинекологической ложкой.
Разве что впереди всегда теплится восхитительное событие: этот путь из бродяг в короли должен скоро кончиться.
По настоящему она никогда ему не снилась - как и женщины (и их голоса), довольствуясь присылкой каких-то своих представительниц, которые всегда были чем-то неуловимым отличны от неё, и потому укрепляли после себя ощущение, что его опять оставили в дураках этой видимостью железобетона или скрипучей телеги.
Здесь я перемигнулся с Сириным (не Ефремом, а Владимиром): это была аллюзия на его роман Дар.
Здесь я перестал именовать (даже если это и делал) Иосифа Прекрасного кровавым тираном, а Отца Отечества счёл почти что первоапостолом (меж тем и их людоедские декабризмы совсем общеизвестны).
Но и в этой мистерии мне интересно другое: понимает ли сам Николай, которую из своих прогулок (из больницы на волю или в фаворское резюме белой ночи) он сейчас совершает?
Впрочем, зачем углубляться в тонкости; тем более, что свинцовые кабели радищевского шестисотверстья уже переплелись, и незачем самим умножать сущности - за нас их умножают (когда мы желаем, чтоб сущности умножили нас) добрые крысобои.
Предположим, что кастет (самого первого) Крысобоя опять опускается на многострадальный затылок моего Николая.
Или даже заменим этот не менее многострадальный (давно запыхался - так много вокруг затылков) кастет на медленный алкоголь «мартовского» и на те многочисленные останки лекарств в его жилах, что свинцово переплетясь, проели в его крови целые овраги.
Итак, он сбежал из больницы, проявив себя как совершенный loozer.
Кому, как не автору, знать, насколько тяжело выпестовать столь совершенную (ах, как хочется сказать «боевую машину») боксерскую грушу, что вышагивает сейчас мимо петровских верфей из ажурного железобетона и не взглядывает на скрипучие жестяные телеги, дышащие перегаром бензина.
Кому, как не мне, знать и то, насколько редки подобные люди. Способные выжить (душой) - там, где выжить возможно (телом).
Тут все должно сойтись: наследственность и предназначение, природная выживаемость, дающаяся одному из десяти тысяч, и умелое самообразование уже с самого раннего детства. В идеале для этого требуется, чтобы человека выделили из общей массы ещё в раннем детстве, да много ещё чего должно сойтись.
Но сейчас нам интересны лишь последствия всего этого несчастья, а потом уже следствия из этих последствий.
Человек, доверчивый к чудесам ирреального сна (наяву), невероятно подозрителен к настоящей действительности; такого называю я неучем (личинкой бабочки)! Он может и должен проснуться в своём сновидении.
Пока такой человек не запоминает своих снов и не может переставлять местами сновидения и реальность; и если даже если он (как мой нынешний персонаж) пытается отыграться на мне (понятно, я не раз подвергал его риску навсегда остаться в одном из моих снов), то проделывает это совершенно вслепую.
Напротив такого человека (прошлого «я») всегда находится другой (сегодняшнее «я»), уверенно склонный презирать свое прошлое и умничать перед ним; такой сам называет себя «прошлого» неучем.
Оба они - пройдохи и сплетники, оба они - из «прошлых» (по отношению к вечному настоящему будущему), из не знающих настоящих страха и смеха.
Из таких и получаются подвижники бестрепетного аргусова горизонта.
Я ревную к их реальности: отчего так легко получается? Я даже завидую их результативности: если её ненамного изменить (всего-то - в сторону отойти), и возможно, уподобившись генералу Бонапартию, по головам и вдоль Альп пробежавшись, из тогдашней «гильотинной» Франции перенестись в благословенную искусством Италию.
И не надо платить за победы пошлой сатировой дряхлостью, ибо ты - молодой генерал.
Итак - кастет Крысобоя я заменил переплетением в крови у моего Николая хмеля и сильных лекарственных средств; и то, что посреди пути из застенка он упал, как молнией пораженный, и лишился сознания (даже если когда-то имел) - только затем лишь, чтобы быть подобранным невесть откуда взявшейся скорой помощью и оказаться совершеннейше возвращенным в свой недостроенный Александровский равелин.
Нелюбовь выскочила перед ним, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила его.
Неправда, что страдания облагораживают характер; иногда это удается любви, но - сейчас даже слепому коту Базилио видно, насколько нелюбовь (ведь страдания в большинстве случаев делают мелочным и мстительным) поучительней.
Я никогда не буду учителем, то есть - обучающим упорству и форме: я предпочитаю души без очертаний. Когда loozer - упорствует (например, алкоголик, ежедневно и успешно заставляющий себя не пить), он - хронически безнадёжен (в любви).
В от нелюбовь - способна постичь свое лузерство, отказаться и уйти из него, и обходиться без упорства.
- Я знала, что ты вернёшься, коли выживешь, - могла бы сказалать добрая медсестра бесчувственному и опять совершенно нагому (одеженку вместе с кожей опять посдирали) Николаю, облекая его (пока только до подбородка) во влажный хитон.
Но - нет, она сказала иное:
- Ещё один бомж? - поскольку это была совсем другая медсестра.
Как и многосо-сострадальных крысобоев, медсестер всегда много.
Но и эта медсестра вновь передала меня (безымянное тело) - человеку с уверенными руками паталогоанатома: тот и водрузил моего Николая на одну из скрипучих тележек и повёз к уже памятной двери с надписью «Морг».
И вот здесь я ещё раз вмешаюсь в со-бытие (за что само-стоятельный Николай меня очень не любит) и попрошу этот «Морг» - оказаться переполненным.
- Пусть пока полежит у двери, - произнес добрый Харон-перевозчик (невесть кому).
Пустое пространство у стены морга приняло николаеву скрипучую тележку - как слово принимает свое ударение: дабы правильно прозвучать, дабы не вываливаться из реальности, то есть - стать чем-то от века здесь находящимся, да и впредь чтобы на месте этом оставаться.
Так он опять оказался как бы между мирами, недоучка: ему был дан шанс доучиться.
Нет ничего проще, чем изобразить жизнь как нескончаемую цепь взаимного садомазохизма, разорвать которую возможно только «бегством». Знаю многих - «таких»; я даже могу расписать яркими красками их «терпеливое» (см «трепетное») отношение к взаимно легко (см. «смертельно тяжело») заменяемой душевно чуждой (см. «немыслимо близкой) жене или мужу и жалость (см. «нестерпимую нежность»), которая не позволяет ему или ей сбросить тяжелое ярмо.
О детях и священном долге перед родной кровью можно не упоминать.
Теперь само «бегство» (иначе - «всего-то в сторону отойти»): тоже нет ничего проще! Очень эффектно было бы свести сейчас Николая с ангелом-хранителем в образе (какого-нибудь) старого человека, которого (когда-то) либо нужда, либо жажда наживы заставили продать частицу души.
Видя в Николае возможности, им когда-то упущенные, он мог бы с высоты своего богатства и положения в свете попытаться посредством моего героя пережить все то, на что у него не достало мужества.
Это всё - простые неправды.
Впрочем, только от правды требуют, чтобы она была правдоподобной и безусловно гениальной. Поэтому - дальнейшие перемены (памятуя все вышеописанные трансформации мужей в жен и обратно, а так же судеб в резюме и обратно) получились с моим героем опять-таки посредством снов.
Хорошо, что оказался он рядом с моргом! Поскольку я решил (ненадолго) задержать его у самой двери «ответов на всё и за всё».
Для этого не пришлось наполнять разум водителей скрипучих тележек энциклопедическим аргусовым всевидением; ну а аргусовым равнодушием (равенством душ, чего уж) к предметам, «едва одушевленным» они обладали и без меня.
Просто каждый занимался своим делом: так вышло - приёмщик тел именно в этот момент тела «не принимал», водители - не привозили новых «скрипучих тележек», и на некоторое время эти их не-деяния совпали.
Хорошо, что он оказался рядом с моргом.
Это как у Верховного - призраки убиенных (но - отдельно от них), это как у меня - азбучные самооправдания (собственной немощи): потому что периодический не-скрип колес позволял Николаю из своего приземлённого сна «уходить», дабы - взглядывать на себя из так называемой ирреальности.
А что было у него этих «уходов» было всего два; куда больше?
Нельзя сказать, чтобы они представляли из себя нечто мучительное, скорее наоборот, они были столь же эмоциональны, как зеркало. Зеркало просто наводит людей на очевидность: вся их свобода заключена в очень жестокую и по своему подлую границу из пяти или шести телесных осязаний.
В самом деле, в здоровой и правильной жизни возможно: либо (отказавшись от здоровья тела) - броситься в разгул дионисийства (посредством женщин, алкоголя, наркотиков или восторгов садомазохизма и маньячества), либо (постепенно отказываясь от тела) - подняться на снежную горку Фаворской аскезы.
А вдруг и там все эти розовые души локотками друг друга спихивают? Или - премудро держаться золотой посредственности.
А как же «в сторону отойти»?
- Пойди прогуляйся, у вас почти наступили зеркальные белые ночи, - сказал я ему.
И он (действительно) - пошёл, и приснилась ему (или - в этом «уходе» он сам «проснулся») небезызвестная снежная горка Броккен, прибежище вальпургиевых «таинств»; сон этот был очень аккуратен и своевременен.
Самого лукавого, понятно, не было. Оттого происходящее происходило как бы в малогабаритной квартире (или любимой гере Питером невысокой избе во время всешутейших соборов) одного из блочнобревенчатых домов на проспекте Энергетиков, которая переполнялась (вот как резиновый шар мертвым воздухом) неопределимым числом големов неопределенного пола, и все они пластилиново переплетались.
Обои на стенах были просты и (как протестантские души) розовы.
Иконки на стенах были невелики и бумажны.
Из мебели только продавленный диван у одной из стен. Оттого происходящее происходило как бы из самого себя.
Однако потертость и безысходность - ничуть не угнетали. Я хочу это подчеркнуть. Я хочу это выделить, как выделяет удар молнии, как выделяет ударение в слове.
Если плоть и торжествовала, то была она многожды плотней любой плотности.
Если душа отсутствовала, то её отсутствие просто-напросто зияло и ничего не затемняло, и при этом содержимое всешутейшей квартиры было по своему очень светло и почти свято.
Это - тоже была выжимка: плоть над плотью, безлюдье над людоедством, причём людоедством - совершенно нестрашным и совершенно нерадостным, как если бы при ходьбе, не замечая, минуют кого-то постороннего.
То есть многочисленные соития (иначе т. н. sex) происходили - как бы и не происходя; оттого и смысла (как и греха) в них словно не было.
Николай, единственный, расположился на потертом диване. Было бы прекрасно описать его, как облаченного в романтические грязные кальсоны и чужую толстовку (как не вспомнить ересиарха Л. Н. Толстого), и с иконкой на шее (забыл сказать, что иконки на розовых стенах были чем-то подобны строительным лесам на будущей глыбе Исакиевского собора), да и свечку оказалось бы возможным не позабыть; но!
Ничего подобного: одеяние его, как и пол окруживших нас големов, были несущественны.
Ещё - мог бы сказать: да умрет со мной тайна, запечатленная всеми этими иконками на розовых обоях! Кто постиг пламенные помыслы несуществующей (ибо - что создать мог Господь, кроме рая) преисподней, вообще не станет думать о Николае-победителе и его победках (почти прозвучало, объедках).
Даже если и я есть тот самый победитель. Даже если я действительно мог бы всё это сказать.
Но ведь (даже) - если тайна умрет, это будет всего лишь одна из моих смертей.
Тайна сия не страшна есмь! Николай и есть тот лукавый, который (как бы отсутствуя) - искушает всех этих николаев-големов (понимай - себя «прошлых»); и вот здесь-то ему и пригодилась бы очередная скрипучая тележка (тоже - не в дверь с надписью «Морг», но - мимо), чтобы выйти из этого сна.
Она бы прокатилась, скрипнув колёсиком - как если бы при ходьбе кто-то посторонний задел тебя железным локтем! Тольку услышишь этот скрип-скрип-скрип, и все твои наполеоновы воображания о себе сдуются.
Он (сдувшийся само-мнением) - открыл глаза; и что же? Что своими грязноватыми стенами его окружил коридор - которого он не видел?
Что самого его окружал (включая его зрение, его дыхание, его осязание) грязноватый хитон, причинявший - не то чтобы неудобство, а внушавший о себе, что хитона не должно быть. Шевельнуть подбородком (как бы говоря хитону: тебя нет) - означало то же, что приподнять веки.
Покрывало хитона - как бы само скатилось с его лица, казалось, без его участия. А ему был бы безразличен - тот, другой, которого катили сейчас мимо.
Точно так же ему был безразличен - тот, другой, мимо которого катилась тележка; но - ему не было безразлично само безразличие.
Время означало: сей-час - только «сейчас»; отпала необходимость измерять его вращением картонного глобуса, но - ему было само небезразлично вращение: оно значило то же, что переплетения и соития големов; здесь - он решил их прекратить, да и от самих тележек оставить лишь их имеющий значение скрип.
Для этого (не закрывая глаз) - он уснул.
Кто видит сны - с открытыми глазами, тот удаляет от себя коварство слепого сна, тот называет свои сновидения по имени и (даже) говорит с ними; но - есть ли у такого сновидца власть над снами, или сны владеют им?
Ты хочешь щёлкнуть пальцем, и чтобы твой автобус пришёл вовремя, даже если - сей-час он тебе не нужен. Ты можешь пригладить вихры, и чтобы где-нибудь утихли (враждебные, из песни) вихри, даже если - ничего о них не знаешь.
Но единожды повлияв на мелкую реальность, ожидай, что она повлияет на тебя и сделает так, что не останется времени на ницшеанские бездны.
Итак, не закрывая глаз - он уснул и увидел всё те же обои (иконки и големов) - то есть всё те же строительные леса на глыбе самого себя:
Какие здесь леса! Пропасть, потом вернуться
Ещё безродным, но в строительных лесах
Исакием , и вошью в волосах вдруг ощутить себя под Божьим гребнем...
Вот так мы все, крылатые, и гибнем! (Niko Bizin)
Но он (почти) - выжил. Поэтому (как давеча веками и подбородком) - ему пришлось шевельнуть губами:
- Вы ничего не можете со мной сделать, - сказал он своим големам, и не прибегнув к шевелению своих губ, те ему его же губами, как эхо, ответили:
- А мы ничего и не собираемся с тобой делать, ведь ты всё делаешь сам: мы для тебя - бесплотны и несущественны, ведь ты якобы (в душе своей) превосходишь нас, - ответили ему его губы; помолчали и добавили, как бы переступая через самих себя:
- Но попробуй от нас уйти, и мы помешаем. - сказал он сам себе (губами).
Сказал (как бы - «своим» губам), поскольку - уже уходил (от них), и этот «уход» у него (как-то неописуемо - всё вокруг действительно стало пластилиновым) почти не получался.
И вот здесь прозвучал очередной и очень своевременный (поскольку имевший значение) скрип тележных колес, и он проснулся, как и был, то есть - с открытыми глазами. Ведь наше со-знание (некоторые называют его собранием вероятностей) вовсе не является осью для вращения (себя вокруг себя), неким круговоротом пустоты в природе.
Хотя - всё вышеизложенное вроде бы указывает на обратное.
Будь так - Николай оказался бы приравнен к своим ничтожным победам.
Будь так - то даже выдернув из всего этого вращения ось, я не сохранил бы вращения; поэтому - на сей раз Николай переступил через големов и проснулся (опять-таки - во сне, но - уже совсем другом.
Здесь на язык попросился перефраз из романа Луна и Грош Моэма: «цитата из Екклесиаста вертится у меня на языке, но - я придержал его, зная, что лица духовные посчитают ересью даже намек на подобное бессмертие (меж тем считаю себя совершенным ортодоксом); а ещё я вдруг увидел Николая на шхуне, полуголого, только в короткой набедренной повязке (или яхта, Финский залив и белые шорты).
День у него проходит в трудах (см, «он у меня настоящий солдат» или, иначе, добытчик и торговец несравненным, потому и «не пошел выше майора»), а ночью, когда шхуна скользит по волнам, подгоняемая попутным ветерком, матросы собираются на палубе; покуда какие-нибудь реинкарнации Ельцина и Клинтона отдыхают в шезлонгах, попыхивая трубками, он вежливо пляшет перед ними.»
Но(!) - цитата из Екклесиаста всё ещё вертится у меня на языке: «Одна участь праведнику и нечистивому, доброму и злому, чистому и нечистому», ибо - люди пустились во многие помыслы, и от чьих тихих речей эти помыслы произошли, не ведомо и Емпитафию Крякишеву, моему созидателю притч.
Бессмертие, от которого может приключиться тоска, происходит от тихих слов Екклесиаста: что к этому бессмертию нечего добавить и убавлять тоже нечего.
Вот затем и раздался этот имеющий значение скрип тележки: чтобы Николай проснулся, но - оставил свои глаза открытыми.
И сразу же его тело (ибо зрение тоже орган любви, искусно соединенный с органами выделения) стало напоминать о себе, ведь глаза принялись слезиться и застилать окоем, и ему приходилось «моргать».
Это волшебное слово, даже сказочное. Словно бы происшедшее от имени феи Морганы, любительницы братоубийственных кровосмешений с неким полумифическим братом Артуром.
Должно быть, мой Николай почти настиг меня (а ведь его имя почти предопределяет мою уступку), то есть и я вот-вот стану мифом. Этому свидетельством, что даже души слов начинают сочиться из плоти слов; и пока я не обернулся своей собственной душой, мне следует завершить постскриптум.
Тогда я смогу вернуться в «начало» истории и завершить его: чтобы нечего прибавлять, но и убавлять тоже оказалось нечего (чем не бес-смертие - иначе и оно может покачнуться); тогда качнутся начала историй.
С другой стороны, само упоминание мифа позволяет взглянуть на него как бы со стороны (почти «в сторону отойти»), причём - глазами аргусова горизонта, причём - сейчас эти глаза моргают: совершаются метаморфозы, зрение переходит в язык, веки стали губами, поющими песнь нелюбви.
И я увидел (выговаривая-вымаргивая из луны или солнца) литые бунинские тихие аллеи.
Я увидел любовников этих аллей, то есть - не дежурные гулянья каких-то любовников по каким-то аллеям, а тех - кого любят аллеи, кого любит пространство, кому сейчас безопасно в пространстве и времени, поскольку они и есть наше всё.
И ожидается грехопадение града,
Неспешный шаг меж капель и распада.
Не ожидается, но происходит
Простое изменение природы.
Кто только изменение природы,
Легко пройдет меж лезвий дождевых
И станет бесполезен умиранию,
И станет бесполезен возрождению…
Грань преступивши, божии созданья.
Ты скажешь, что бесплотной тенью
Они, мои влюбленные в любовь?
Когда ты совершаешь обладание - как бы под сенью лип! -
И занимаешься своим кровосмешением,
Не помни миг, когда ты не был слеп как будто
И видел тех любовников, что были, есть и будут. (Niko Bizin)
Итак (уважаемый читатель, если недостаточно одного раза, повторю ещё): когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип) и занимаешься своим кровосмешеньем (или каким-нибудь недалеким декабризмом), не помни миг, когда ты не был слеп (как будто) и видел тех любовников, что были, есть и будут.
Не помни о началах. Иначе все твои начала покачнутся.
Это волшебное виде'ние (или - не-на-ви'дение) превысило волшебства другие, то есть вполне глинистые волшебства николаевых преисподней и даже эдема; мне стало понятно, отчего описание сновидения, где предъявлены были Николаю бе-бе-блаженства, дано несколькими лишь штрихами - в отличии от големовых вальпургиевостей: ни к чему дважды описывать одно и то же.
Дальнейшее - проистекло из всего вышеперечисленного, то есть - из якобы предыдущего: открытое лицо, открытые очи (даже если забыть о бестрепетном горизонте) и воля, что способна покидать тело, а вернувшись, придать ему новую форму (повторяться прежним, но с новой душой).
Кем-то из мелких «харонов» (см. мифологию греков; а если с поправкою на христианство, «бесов») - перевозчиков с берега и на берег: направление - произвольно, то есть приходит «из воли» (это опять души сочатся, напоминает Николай), было соизволено обратить свое драгоценное внимание на эту открытость.
Дальнейшее опять проистекло из вышеперечисленного: Николай был признан, а впоследствии и опознан как живой.
Опустим лечение. Опустим безумие (нечто вроде падучей, терзавшей Александра, Ганнибала, Цезаря: не захотят ли по головам и вдоль Альп?). Отметим, что попал он всё в ту же палату и всё к тому же врачу-нейрохирургу.
Потянулись недели (как бы вдоль и в даль - до горизонта) и наполнялись недели (словно бы ввысь и в взвесь - до зенита), но и это опустим. Опустим и выписку, и что у врат равелина его никто не встретил, ведь Петропавловка ещё не достроена, да и кому на Руси жить хорошо?
Но постскриптум истории я завершаю и начинаю вступление.
Итак, занавес! Я собрал все, не пренебрегши и розовыми протестантскими душами ещё-не-американцев, и готовлюсь высадиться на неведомый материк, причём такой, где никто не поднесет традиционной индейки этим добрым убийцам.
Не забыл я и шкиперскую куртку моего Николая, не забыл дождь и пресловутое «батя, на тебя бочку катят», когда мимо проносится и шуршит шинами тележка - совсем не пустая, а с ворванью или солониной.
Вот и Николай, собирая себя по всему проспекту Энергетиков, ничего не забыл.
Впрочем, нельзя сказать, что многочисленные указующие персты, расставленные мной на тонких перекрестках этой истории, на Николая-победителя как-то всерьёз повлияли; согласитесь, имя собственное - кое-что в судьбе определяет, ведь и сердце подчас бьется лишь в пределах «сердца».
И всё это продолжается - в пределах бессмертия: как если бы смерть была.
Напомню: моего Николая из галантности его личного и просвещённого петротворения (возведения Парадиза на костях и болоте) на проспект Энергетиков, ведущий к метро Ладожская, выгнал телефонный звонок городского сумасшедшего.
Мне (даже) не кажется странным тот факт, что сумасшедшему - возможно дозвониться до моего шкипера (кстати, предка какого-то декабриста), а вот чтобы пообщаться с моею столицей, этому шкиперу, отведавшему тухлой солонины и запившему её несусветной водицей (что предшествует обязательной холере), приходится идти мимо всего нашего долгостроя.
Вся эта наша Дорога Жизни - долгострой, петротворение на костях и болоте.
Кроме моих определений (называний вещей по имени), должны быть ещё и уста, произносящие (через эти имена) свою толику правды, причём - словно бы не вполне мои, а чуть извне (не мои - от «первоначальной немоты»); далее (тоже причём) - говорящие во-время: в саму утробу времени, как бы нисходящие ко времени; вот и вышел у меня сумасшедший.
Как без него, сошедшего в долину, где растут евины деревья смыслов.
- Вот что, брат Коленька, - сказал моему герою дребезжащий (как коровьевское пенсне) голос. - Не звони брату Крякишеву, и не потому, что он братом тебя не считает; понимаешь, ты остался один, тебе больше не нужен хозяин.
- У меня никогда не было хозяев, - так Николай впервые ответил моему сумасшедшему; и солгал, разумеется: ведь ему тоже доводилось побывать кем-то вроде ученика.
Вся эта история есть своеобразная фуга, в которой голоса т. н. «истин» (один за другим) - звучат слышнее остальных, и вместе с ними, как волна, происходит вступление в наше со-бытие.
- Не было хозяина? - удивился теперь уже совершенно сумасшедший (ибо сейчас отдаст последнее, что ему в этой истории предназначалось) голос. - Вольно ж тебе было болтаться без руля и ветрила, шкипер; пойди ещё погуляй.
Мой герой - погулял ещё немного, потом - ещё немного; между прогулками получались им результаты каких-то анализов, то ли медицинских, то ли попросту «резюме» на аглицкой мове; но вот он опять оказался перед станцией метро с её автоматическими телефонами, и бросил в утробу одного из этих харонов (коммуникаторов запределья) обязательный шекель, и услышал Женский Голос, и поговорил с ним разные разговоры, а потом сказал настоящее:
- Я тебя разлюбил.
Слова эти были внешне ничем не примечательны, и душа из них не особо сочилась; я не буду сейчас поминать душу взорванного тогда «Невского Экспреса», случившуюся за несколько дней до этого разговора: сие можно воспринять как кощунство, а ведь кощунства, казалось бы, не для людей.
- Наконец-то сознался! А то все какие-то малые смерти, берущие за душу СПИДы и лепры, - отозвалось шестисотверстье.
И опять боги сна принялись изменять плоть и скелет Николая(дрожишь, скелет?
Ты еще не так задрожишь, когда увидишь, куда я тебя поведу!), и он словно бы наяву (если, конечно, жизнь не сон во сне) увидел некоего Ежова, который наизусть читает «Мы живем, под собою не чуя страны» некоему Пастернаку: как если бы это был только сон, как если бы этого не было на самом деле, а ведь это действительно было.
Всё это лишь нити в «полотне меня» - и даже «наши» предатели нас как бы передают дальше: вольно же тебе было болтаться без руля и ветрила, шкипер; пойди ещё погуляй!
Было так: Пришел Пастернак к Ежову.
Попросить его за Мандельштама...
И железный нарком ему наизусть прочитал:
«Мы живем, под собою не чуя страны» -
Вот за этим наркомы нужны,
Даже если они палачи и железны!
То есть с той стороны и с этой
Две руки, протягиваемые над Летой и бездной
Связало от крови ржавое передаточное звено...
И ведь оно не одно!
Все предатели и передатели -
Как с рук на руки передают младенца,
Который бьется как сердце,
Которого здесь и сейчас удалось придушить...
Но вон там и тогда он продолжает жить!
Тело очень по разному можно убить...
Но тому, что вне тела, нельзя помешать. (Niko Bizin)
Итак, передаточное звено, кровавая коммуникация:
- Это даже хорошо, что ты меня разлюбил, - произнес умный Голос. - А то все что-то измышляешь, лжешь мне и себе. Ты ведь и любовь ко мне выдумал, позабыл, что любовь человека и сам человек суть две разные вещи (как котлеты отдельно, мухи отдельно), и не следует эту любовь использовать как кирку и лопату: рыть ею себе яму или себя возвышать.
Вот что на самом дело прозвучало:
- Теперь мы с тобой можем говорить без этих весенних обострений речи, а по настоящему, - так (без экивоков) сказало ему шестисотвёрстье.
Шестисотвёрстье (немного не дотянувшее до цифры 666) - что что могло бы его полюбить; и этим голосом фуги я завершаю вступление (p. s.) - которое (не) завершает историю (человечества).
Вот оно (вослед за Гёте): Незачем путешествовать вокруг света, чтобы убедиться, что небо везде голубое. Вот оно (вослед за мной): Хотел бы ты сидеть сейчас в кабачке на Монмартре со своим другом Андре Моруа, пить терпкое бургундское и размышлять о вечном?
Нет, не хотел бы; но(!) - у меня, произнесшего это, уже сейчас на губах вкус вина и вины.
Вот, собственно, и почти всё: это и есть Сказка из Преисподней (почти по притче братьев Стругацких): все мои взаимоотношения с Марией Назаре - это роман умственный, придуманный, никак не сводящий две жизни в одну точку, наивно предполагающий, что сочетание прекрасного имени и прекрасной фамилии наполнит сверхсодержанием саму нашу жизнь.
Что никак не отменит бесспорного факта, что и Сталин, и Путин - имена, наполненные сверхсодержанием.
А что до имён Мария (Назаре) и Ксения (дочь убиенного ею Саши, тёзка петербургской блаженной) - так ведь и без этих точек опоры возможно архимедово переворачивать землю. Кроме того, имя Лена (жена Саши) - напомнил о Ленине
Другое дело, что действие это более чем бессмысленно. Мне незачем напоминать себе, что я не волшебник, я только учусь.
Я рос и вырос в странной стране,
в какой-то всеобщей начальной школе,
всех принудительно учили грамоте,
а после некогда было читать.
Учили грамоте и политграмоте
по самым лучшим в мире учебникам,
учили даже философии,
но не давали философствовать.
Мы с детства были подготовлены
хоть к руководству революцией,
хоть к управленью государством.
Поэтому места, очищенные
одним правителем,
немедля и без трения
спокойно замещались заместителем.
Поэтому 37-й
не только подготовил 41-й,
но 45-му не помешал. (Борис Слуцкий)
Так меня учили. И как бы не относился я к собственным моим бесам, стремящимся меня запугать, к труду и обороне я готов. Это избыточно несбыточная мечта: окончательное добавление необходимого к достаточному (души к телу).
Потому-то и все дела Верховного - оправданы (как и любые дела, если): в них бессмертие добавлено к смерти тела. Поскольку (вослед за Блаженным) повторю очевидное: «Нет прошлого, настоящего и будущего. Есть прошлое настоящего, настоящее настоящего и будущее настоящего.» Аврелий Августин
Хотя (казалось бы) - где бессмертие, и где моя встреча с прекрасной Марией Назаре и её подругами в ресторане у Спаса-на-Крови: такое мимолётное со-бытие.