Они полюбили друг друга ещё в детстве. Кажется, это был второй год детского сада. Он выбежал к маме и серьезным тоном сообщил, что вот эта девочка отныне его жена. И нужно дождаться ее маму, чтобы она их благословила. Он даже без ошибки выговорил это слово. Родители с обеих сторон тогда посмеялись между собой, но препятствовать неофициальному рождению маленькой семьи не стали. А они с тех пор не разлучались. Вприпрыжку бегали в школу, дожидались друг друга после занятий и секций: она танцевала, он увлекся боксом. Повзрослев, уже ходили держась за руки: парк, библиотека, дискотека, кино. Он уезжал в спортивный лагерь на две недели, она плакала, будто провожала в армию на два года. Писала письма каждый день и не отправляла. А когда он возвращался, вручала всю пачку. Им в след улыбались прохожие, даже хулиганы сторонились и умилялись, глядя на них. Весь городок спорил: поженятся они сразу после школы или подождут окончания института. Были ещё скептики, что пророчили им разлуку, мол взрослая жизнь меняет взгляды, и на любовь в том числе.
Однако судьба свела все ставки в ноль. Была весна, гололёд. Она шла вечером к нему. Лихой водитель не вписался в поворот. Машина выскочила на тротуар. С рубцом на лбу водитель потом сказал, что не увидел ее. Бледный свидетель произошедшего сказал, что она лежала там, как примятая трава. Врач скорой сказал, что она ничего не успела почувствовать. Но откуда ему знать, разве осмотр, а потом вскрытие и анализ крови показывают последние чувства, последнюю мысль. Парень готов был их всех вколачивать в землю, всех вокруг, лишь бы они заткнулись, перестали ему сочувствовать и извиняться. Лишь бы она снова взяла его за руку. А иначе пусть решат, что он свихнулся, что он бешеный, что ему не место здесь, пусть пристрелят. И может, он ещё догонит её.
Все последующие дни на люди выходила лишь его тень. Вместо слов короткие жесты, вместо глаз сверлящие землю темные круги. Он был на похоронах и на поминках, но после ничего из этого не помнил. Близкие опасались, как бы не сманила его тоска вслед за любимой. А он ходил кругами у места аварии, или сидел там прямо на траве. Однажды видели, как он ушел куда-то с лопатой на плече. Переполошили родителей и друзей, предполагая худшее, отправились искать. Только ничего плохого не случилось, нашли его на теперь уже привычном месте. Он копал яму там, где остались рытвины от удара машины, где впиталась в землю кровь. Рядом стояло ведро с водой, в мокрую тряпицу завернут тонкий саженец. Это лучшая память, чем ленты и венки, сказал он. Никому не пришло в голову мешать убитому горем пареньку посадить дерево в центре города.
Внешне он вернулся к обычной жизни. Продолжил учиться, тренировался и тайно искал способ вернуть ее, и не могли его убедить в невозможности этого ни наука, ни религия. Намеки попадались в сказках и мифах, но картина не складывалась, не было конкретного способа. В сказках герои выздоравливали, оживали, обновлялись. Он верил в сказки, в мифы, легенды, суеверия. Копался в библиотеках, писал кому-то письма, спрашивал у гадалок и экстрасенсов.
Скорбь каждый день приводила его к тому месту, и он часами сидел возле деревца на траве, что-то шепотом обещая то ли тонкому ростку, то ли небу. Юность нетерпелива, нужно было жить дальше, но тоска тянула его к смерти, в ней он все же видел путь к любимой. Самоубийство — выбор слабых, а он, хоть и запутался, слабым точно не был.
Кончилась школа. Вскоре в плечи ему вцепились погоны, а прицел очертил обзор. Мотылек понёсся на свет горячей точки. Только и там он не получил желаемого. Долг, присяга, товарищи не позволяли шагнуть под огонь или наступить на мину. Себя он не щадил, от опасности не бегал. А смерть кружила рядом, едва касаясь своими одеждами, и обнимала других, в том числе отмеченных его рукой. Пули и осколки летели мимо или едва чиркали по нему, отмечая зарубками участие в сражениях. Спустя годы он вернулся домой. На память остались гул в ушах, кошмары и ордена, заверенные шрамами.
Пока его не было, к месту гибели любимой приходили родители, читали его письма, передавали строки, написанные специально для нее. Теперь он говорил сам. Говорил о том, что не доверял бумаге, о чем боялся признаться себе. Деревце вытянулось и окрепло, обзавелось небольшой кроной. Трепетный шелест вторил его словам, утешал, как когда-то успокаивали ее шёпот и ласка. Он внезапно почувствовал, что она снова рядом. В сердце защемило от предчувствия ее прикосновений, ее голоса. Он всё правильно делал. Они снова будут вместе.
Друзья по окопам позвали его в новую, полную опасностей и вызовов авантюру. Теперь его испытывала на прочность дикая природа. Здесь враг не носил отличительных знаков и был коварнее и искуснее. Каких только закоулков планеты он не облазил, искал редкие ресурсы, проклятые сокровища, затерянные народы. Мир показывал ему тайны и явления недоступные высокомерному взгляду цивилизации. Один шаман в обмен на бутыль спирта и охотничий нож поведал, как воплотить свою мечту. "Но время ещё не пришло", - сказал он, посмеиваясь в завитках пахучего дыма. - "Делай всё то же".
Брошенными в ночь искрами мерцали годы. Десятки раз он возвращался домой, проведывал свое дерево, часами рассказывал о землях и людях, что узнал, и снова бросался в путь. Старая скамья сгнила, и он соорудил новую. Убирал вокруг мусор. С каждым визитом он замечал, как выросло дерево. Изгибы ствола напоминали молодую женщину, а нижние ветви - раскинутые руки. Богатая крона могла укрыть от дождя и жгучего солнца. Листва на ветру говорила медленно и нежно. Ему хотелось остаться, но тогда он погружался в болото воспоминаний и страданий. А уезжать надолго, означало тосковать и переживать за свое дерево. Никого из родных у него не осталось, и новую семью он не построил. Даже мысль такую не допускал, ведь это означало бы предать свою любовь.
Однажды ему не повезло. Где-то на краю мира угораздило переломать ноги, и двое суток, орудуя прикладом ружья, как веслом, он полз из необитаемых дебрей к людям. Местные жители оказали ему помощь, но власти разглядели в нем браконьера, контрабандиста и вражеского шпиона. Обвинили во всём разом и присудили тюрьмы на несколько жизней. Но как бы больно и сложно ни было, он знал, что умереть ему здесь не суждено. Ветер через решетку напевал ему шепотом далёкой подруги. А тех, кого ждут, не удержит ни одна клетка.
Несколько лет ушло, чтобы вылечить ноги и снова ходить, хотя хромал он до последнего дня. Его нагрузили работой, и это восстановило его силы. Его пытались сломать, это укрепило его решимость. Он участвовал в четырех бунтах, один из которых поднял сам. Много полезных людей встретилось ему в тюрьме. Кого-то он выручил, кто-то зауважал его после драки, а кто-то восхищался его стойкостью. Всё они помогали ему сбежать. Но и на это ушли годы. И ещё годы, чтобы окольными путями вернуться в родные края.
И вот город из прошлого. По знакомым улицам ковылял почти старик: седой, лицо, дублёное бурями и зноем, жёсткие узловатые пальцы, тяжёлый пыльный шаг. А в шаге звучала мощь, победа и гордость. Жгло нагрудный карман полное описание ритуала, записанное на жёлтом листке в клетку. Он нашёл его случайно, между страниц старой книги, что валялась под кроватью одного затерянного в тайге селения, где он пережидал зиму. Кто и зачем записал его, опробовал и получилось ли, не занимало человека. Для него картина сошлась. Он уже знал, что будет делать по возвращении. И путь после этого казался легче и быстрее.
Многое изменилось в городе: высились новые дома, старые на их фоне ещё больше выцвели и обветшали, на улицах стало плотнее от людей и машин, где-то вместо аллей и скверов тянулись магазины и ряды парковок. Вдруг на месте его дерева тоже что-нибудь построили? Но уже издалека увидел свою красавицу. Крона ещё разрослась и призывно шумела. Скамью опять сломали, остался только железный остов, тронутый ржавчиной.
По стволу шла рябь, любимая истосковалась, рвалась в его объятия, зажатая оковами коры и путами древесной плоти. Она созрела и желала вернуться во внешний мир. Она рукоплескала его возвращению богатыми листвой ветвями. Их скрип — плач радости скорого избавления. Ждать больше нельзя, даже преступно. Он сделает, что должен, сегодня ночью.
В пустом родительском доме изнуренный дорогой и волнениями человек мог наконец расслабиться. Однако цель была так близка, что он несколько раз просыпался, влезал, как в свою вторую шкуру, в дорожную куртку и засыпал в прихожей. Оттуда спросонья шёл в чулан, где искал инструменты, и опять вырубался на месте. Так продолжалось, пока здравый смысл не заглушил вопли желания и не уложил его в кровать почти на сутки.
Он сидел за столом. Непривычная тишина и покой стен, бывших когда-то родными. Перед ним исходила паром кружка с чаем, на фантике надкусанная конфета, лежали веером старые фотографии, расправленные жёлтый листок, топор и точило. Комната из-за паутины и пыли казалась темнее, чем в памяти. А может, то сумрак жизненных перипетий въелся в его глаза.
На фотографии улыбалась девушка, ещё совсем девочка. Она держала за руку паренька, что стоял прямо, без шрамов, без седины, ещё открыто с вызовом смотрящий в мир. С ней он был самым сильным, бесстрашным, лучшим, чем мог себе представить. Как его потрепало время он видел в любом отражении. А как выглядит она? Там, под корой, она уже наверняка переросла девичий возраст. Не старше его, молодая женщина. Ей ведь придётся познавать жизнь почти заново. Выращенная внутри дерева она не умеет ни ходить, ни говорить. Знает лишь его голос, помнит, а значит, он всему и научит, во всём поможет.
Он взял листок и в тысячный раз перечитал текст.
Там, где душа отделилась от тела, там, где вырвала ее судьба, любящая рука посадит дерево. Так привяжется душа к земле. Так станет она ростком. Но как растворяется слеза в море, или эхо в воздухе, так и душа в живой оболочке может раствориться, разлиться по молодой листве и улететь с осенним ветром. Чтобы сохранить в ней образ человеческий, нужно одарить заботой и любовью, напоминать о прошлом, говорить, как с человеком. А дальше ждать. Годы пройдут. Дерево должно окрепнуть. В нем будет созревать новый сосуд, новое тело. Понять, когда пора, сможет то же любящее сердце. Только ему дано это увидеть. Рука возьмёт топор, вскроет ствол. Умрёт дерево - вернётся человек.
Вернётся. Это главное. Всё, о чем говорилось, совпадало с его историей. Он опробовал пальцем лезвие топора, несколькими широкими движениями его подправил и стал собираться.
Ночь была буйной. Ветер, гром, мерцания в толще черных туч. Только дождь не начинался, выжидал. Свет окон и фонарей не дотягивался до его дерева. И он сам стоял в темноте. Рука до скрипа сжимала топорище. Сколько же прошло лет? Столько всего случилось с ним. Столько всего он рассказал, сидя под этим деревом. Он ведь с самого начала догадывался, что к этому придёт, что дерево обречено. Но почему теперь так сложно сделать последний шаг? К финалу, к счастью, к чему?
Свободной рукой он вытащил из кармана ту самую фотографию и вытянул вровень с деревом. Всё, что он желал от жизни, обрести любовь, что потерял много лет назад. Весь его путь был бегством от горечи потери к триумфу воскрешения. И плевать, что это считается невозможным. Он живое доказательство того, что преодолеть можно всё. Хотя смерть ему не пришлось одолевать, скорее обходить, перешагивать, выкарабкиваться. А сейчас они вместе ее переиграют.
Ветер трепал фотографию, и всполох молнии высветил на обратной стороне какую-то надпись. Прошагав к ближайшему фонарю, он разобрал несколько строк: "И не хватит у неба сил отдалить тебя от меня". Место. Дата. Как слащаво и банально, и так свойственно тому возрасту. И всё же как знакомо. Но так не должно быть. Он вынул листок с ритуалом и приложил к фотографии. И чуть не взвыл. Обманщик, лжец, самодур. Оба текста выводила одна рука, в более позднем заметно дрожавшая, но несомненно, его рука. Ритуал — порождение скорбящего ума, он не имеет силы, не имеет смысла.
Вскипевшая ярость швырнула его во тьму. "Я посадил дерево". Плевать, пусть всё чушь и выдумка. Хватит. "Я посадил дерево". Срубить к чертям его. Умрёт дерево, и что? Ведь человек умер давно, и бесполезно пытаться что-то изменить. Замах. Первый удар утонул в громовом раскате. За ним, как в прореху, хлынул дождь. Человек кряхтя извлёк увязший топор, и, как на врага, обрушился на нижнюю часть ствола. Раз, два, три — всаживал с разных сторон. Скрип ветвей — жалобное "перестань". Тягостное, давящее отчаяние нарастало. Мог бы, одновременно рубил бы и себя. Решимость, сдержанность, воля — всё лопалось, как лампочки от перенапряжения, и в мрачном торжестве зарождался ужас. Сквозь листву за шиворот упала холодная капля дождя. Вздрогнул, остановился, и отяжелели, опустились руки. За границей, очерченной кроной, рыдало небо. Ткнулся в траву топор. "Что я творю? Мой последний друг. Я всё потерял. Хоть его в силах сохранить". С первым рассветным взором он залепил садовым варом рубцы на стволе, и больше никогда не уезжал из родного города.
Спустя много лет мэрия решила убрать дерево, чтобы на этом месте поставить магазин или закатать асфальтом под стоянку, вокруг него с протестом встала половина жителей города. Другая половина наблюдала со стороны. Приехали полицейские, как на праздник, на нескольких машинах, все по форме, чтоб не перемешаться с протестующими. Мэр без запинки уже пару часов врал в мегафон, но люди и не думали расходиться. А у самого дерева на новенькой кованой скамье с деревянным лакированным сиденьем сидел старик. Время вырезало на его лице множество путей и оставило ясным взгляд. В твёрдых каменных пальцах он держал трость. С ним здоровались, старик кивал и улыбался в ответ. Иногда перед ним падал сухой лист, и его острый подбородок поднимался, глаза ощупывали богатую крону и следили за падением следующего. Он тоже никого не слушал. Болтуну-мэру никогда не свалить это дерево. Даже у него не вышло, хотя он тогда ещё на что-то годился. И всё равно старик знал, что дерево обречено, они все обречены в этом и любом другом городе. Беспощадное время над каждым поднимет свой топор, так не лучше ли заняться чем-нибудь интересным. Вот он, например, всегда приходил сюда смотреть, как наступает осень.