Глава 60
Лорд Винтер пытался разыскать сына Миледи, поскольку она утверждала, что он является сыном его брата, то есть родным племянником. В этих поисках ему довелось узнать много нового и неприятного про свою невестку. Я сообщил ему о её попытках втравить меня в дуэль с маркизом де Бренвилье, чтобы оставить её вдовой. Её выбор пал на меня только по той причине, что она знала, что я одинаково хорошо стреляю и владею шпагой, так что печальный исход для её мужа был бы наиболее вероятным исходом при любом выборе оружия.
Поскольку дуэль не состоялась, вернее, она состоялась в не смертельной форме, так как все недоразумения легко разъяснились, она решила мне отомстить и попыталась меня убить. Это я уже описывал, как и ту случайность, которая спасла мне жизнь. Я познакомил лорда Винтера с графом Роншаном, который был дружен с маркизом де Бренвилье. Граф де Роншан считался другом семьи маркиза, так что он знал чуть лучше некоторые обстоятельства последних месяцев его жизни.
Это дало несколько имён и адресов, по которым лорд Винтер пустил нанятых им сыщиков. Он установил, что Миледи прижила сына от некоего авантюриста по имени Жерар Дюшо. Этот авантюрист, похоже, промышлял также и разбоем в ночных улочках окраин Парижа. Сам он Миледи ничуть не любил, поскольку имел не менее полудюжины любовниц в разных концах Парижа. Так бывает подчас – дамы с самой соблазнительной внешностью остаются холодны к знатным красавцам, но пылают необъяснимо сильной страстью к каким-то подонкам общества, обладающим отталкивающей внешностью и отвратительным характером. Дюшо хвастался, что своим свирепым лицом и ножом необъятных размеров он наводит «мертвецкий страх» на встречных одиноких прохожих, так что в большинстве случаев они предпочитают расстаться с кошельком без лишних слов. Он так себя и называл – Дюшо Мёртвый Страх. По-видимому, в честь папаши, Миледи и окрестила своего сыночка Мордаунтом. («Mort daunt» – по-французски «мертвый страх» – примечание переводчика).
Лорд Винтер получил чрезвычайно убедительные доказательства отсутствия родства между его братом и этим сыном миледи. Тем не менее, поскольку он опрометчиво пообещал Миледи позаботиться о её сыне, он решил, что сохранит за Мордаунтом право наследования состояния Миледи, унаследованного ей, в свою очередь, незаконно от своего супруга маркиза (поскольку незаконность такого брака можно было бы легко установить по брачным документам, сохранившимся у Атоса только лишь по той причине, что он не озаботился их уничтожить, поскольку в большей степени был озабочен уничтожением Миледи и самого себя). Наследование ей состояния маркиза де Бренвилье было незаконным ещё и по той причине, что на основании расследования, осуществлённого лордом Винтером, было установлено и доказано, что сама же Миледи и отправила на тот свет своего второго мужа, а в таких случаях, разумеется, убийца не может наследовать покойному. Осознавая, несправедливость и необоснованность такого благодеяния в отношении сына Миледи, лорд Винтер всё же его осуществил, предприняв необходимые действия для установления над ним опекунства, нанял этому ребёнку кормилицу, воспитателя и гувернёра. Таким образом, он предпринял всё для того, чтобы это незаконнорожденное дитя, прижитое его невесткой от безродного авантюриста, росло и воспитывалось так, как надлежало бы расти и воспитываться законному сыну английского дворянина. Последующие события показали, насколько ошибочным было это решение, но я полагаю, что даже если бы лорд Винтер знал, что его доброта будет оплачена чёрной неблагодарностью, что он растит своего будущего убийцу, он, тем не менее, сделал бы для Мордаунта всё то же самое, что он сделал, поскольку для лорда Винтера исполнение обещания было обязанностью, уклонение от которой недопустимо.
Я должен ещё в нескольких словах охарактеризовать время, о котором повествовала эта книга. В июне 1627 года, если не ошибаюсь, двадцать второго числа, были казнены за участие в дуэли граф де Бутвиль-Монморанси и его секундант граф де Шапелль за то, что они двенадцатого мая того же года устроили на Королевской площади поединок с маркизом де Бёвроном и маркизом де Бюсси д’Амбуазом. Маркиз де Бюсси д’Амбуаз был на этой дуэли убит, а маркиз де Бёврон сбежал в Италию, скрываясь от наказания за дуэль. Это со всей очевидностью доказывает, что участие в дуэли было делом крайне опасным даже для тех, кто прекрасно владел шпагой, ведь и победителей лишали жизни. Тем самым кардиналу Ришельё удалось добиться поставленной цели стычки между дворянами ещё происходили, но тайком, в отдалённых местах, без лишних свидетелей, а главное, что победителям доставался уже отнюдь не почёт лихого вояки, а позор преступника и позорная смерть, впрочем, как и побеждённым, если они оставались живы.
В свете этой жесточайшей для дуэлянтов политики, я должен уточнить описание, которое Гримо соизволил дать тому методу выяснения отношений, который использовал д’Артаньян в отношении прелестной Мадлен, владелицы гостиницы «Козочка». Разумеется, д’Артаньян мог похвалиться тем, что нанёс две колотые раны наглому швейцарцу, который вздумал приударить за его возлюбленной, пока сам д’Артаньян воевал. Гримо забывает, что д’Артаньян – гасконец, что отец, провожающий его в Париж, напутствовал его дельным для времён Генриха IV советом, который был совершенно непригодным для времён правления Ришельё. Совет вызывать на дуэль всякого, используя для этого любой повод, во времена Людовика XIII и Ришельё равносилен совету прямиком направиться на Гревскую площадь, чтобы сложить голову на плахе. Основания для вызова на дуэль не равнозначны вызову, поскольку задиры должны были бы сто раз подумать, прежде чем поставить себя вне закона и дать в руки кардинала и его ищеек законное основание для того, чтобы их отправили прямиком на казнь.
Вызовы на дуэль и сами дуэли происходили примерно таким образом, как это осуществил д’Артаньян.
— Приятель, не хотели ли бы вы получить у меня пару-тройку уроков фехтования на свежем воздухе? — спросил д’Артаньян.
— Пьюсь об саклат, што это фам слетует полушить несколько урокоф у меня, — отвечал швейцарец, убеждённый в своём преимуществе, поскольку был чуть ли не на голову выше д’Артаньяна и значительно шире в плечах. — Я разтафлю фас как наглого лягушку!
— Прежде я вас насажу на шпагу, словно жука на булавку, но это, разумеется, в рамках урока фехтования, — отвечал д’Артаньян. — Прошу заранее простить меня, если по чистой случайности в ходе нашего урока я невзначай травмирую вашу руку или ваше плечо, но ведь в учении должно быть столь же трудно, как в бою, иначе это не обучение, а пустая забава!
— Это я приношу саранее фам свои исвинения ф том, что, фероятно, смоку фас нешаянно покалечить, поскольку я не слишком силён ф аккуратном фехтофании, — отвечал швейцарец.
— Должен напомнить вам, толстячок, что мы не собираемся устраивать дуэль, а хотим лишь немного поразмяться и обучить друг друга нескольким выпадам в надежде, что это пригодится нам обоим на службе Его Величества, — говорил с усмешкой д’Артаньян, покручивая ус.
— Расумеетса, я научу фас фехтовать полее лофко и полее решительно, — отвечал швейцарец.
— Ну вот мы и договорились! — отвечал д’Артаньян и картинно прощался со своим соперником.
При встрече происходил приблизительно такой разговор.
— Я надеюсь, что вы прихватили с собой достаточное количество бинтов, — говорил д’Артаньян. — Здесь, кажется, несколько темновато, поэтому я решительно опасаюсь, что по неосторожности могу случайно нанести вам пару-тройку лёгких ранений. Я молю Бога, чтобы они оказались не смертельными.
— Именно это ше я хотел сказать фам, мой полтлифый ушитель фехтования, — отвечал швейцарец и решительно переходил в атаку.
Никаких секундантов при этом не было.
Д’Артаньян всякий раз комментировал свои выпады так, как если бы действительно давал урок фехтования.
— Обратите внимание на недостаточную защиту ваших предплечий, — говорил он. — Это не дело, ведь ваш противник в случае такой слабой защиты может запросто нанести вам очень болезненное ранение. Разумеется, не прямым нападением, а, например, вот так. О, Боже! Прошу простить меня, я хотел лишь показать вам, что небольшое обманное движение позволяет мне добиться полного отсутствия защиты вами левого предплечья, и вот видите, какая досада, я нечаянно ранил вас именно туда!
— Дер Тоффель! — отвечал швейцарец. — Я сейчас проткнуть фас в отфет ф таком ше точно месте!
— Ничего не получилось, как видите, дорогуша, ведь вам только лишь показалось, что я незащищён! — возражал д’Артаньян. — Видите ли, вам следовало бы сначала сделать два ложных выпада, например, вот так, так и так! Чёрт побери! Я нечаянно сделал три ложных выпада и по неосторожности ранил вас в правую руку. Прошу простить мою неловкость!
— Шорт фас распери! — восклицал швейцарец. — Фы меня отолеть! Я не моку протолшать этот урок фехтофания с такими ранениями.
— Я крайне огорчён, что был столь неаккуратен, — отвечал д’Артаньян, снимая шляпу и кланяясь противнику. — Я пришлю вам вашего слугу с вашими вещами, поскольку нынче вечером вы съезжаете из гостиницы «Козочка». Рекомендую вам гостиницу «Кошечка с клубком» на улице Монтрогейль. Там неплохо кормят, цены терпимые, хозяйка мила, и обладает тем достоинством, что у неё нет в приятелях лейтенанта королевских мушкетёров. Если вам придёт в голову получить у меня ещё несколько уроков фехтования, и всегда к вашим услугам, но не приходите за мной сами, лучше пришлите какого-нибудь мальчугана посмышлёней, а не то я могу подумать, что вы явились не ко мне, а к Мадлен, а в этом случае наш урок фехтования может состояться в гостинице в тот самый момент, когда я вас там увижу. Уверяю вас, в такой ситуации я настолько неуклюж, что могу позабыть, что между нами происходит всего лишь урок, и невзначай ранить настолько серьёзно, что вам потребуется не помощь врача, а напутствие священника. Это было бы чрезвычайно прискорбно для меня.
На этом д’Артаньян прекращал свои тренировки в изящной словесности и отправлялся в «Козочку», откуда высылал слугу и вещи непрошенного постояльца. К огорчению съехавшего швейцарца, д’Артаньян в целях ускорения его отъезда взял на себя труд помочь слуге собрать вещи и собраться самому, но в силу того, что руки его, как он полагал, уже достаточно поработали в этот вечер, он помогал преимущественно ногами, и приём, который он при этом использовал, правильней всего было назвать пинком. Этим чудодейственным средством он ускорил как сбор вещей швейцарца, так и уход его слуги, причём последний эпизод применения чудодейственного пинка весьма способствовал наиболее быстрому преодолению слугой дверей гостиницы.
Относительно письма Королевы Анны герцогу Бекингему мне удалось выяснить следующее.
Вот как описывает Гримо письмо Королевы:
«Милорд! Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как я вас знаю, — если вам дорог мой покой, прекратите ваши обширные вооружения против Франции и положите конец войне. Ведь даже вслух все говорят о том, что религия — только видимая ее причина, а втихомолку утверждают, что истинная причина — ваша любовь ко мне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной. Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность, и которая станет для меня драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
Благосклонная к вам Анна».
Текст этого письма не вполне точен, поскольку источником его является устный рассказ лорда Винтера. От герцогини де Шеврёз я узнал, что одновременно с тем, что Базен передал от нас Королеве через неё письмо о том, что Бекингема хотят убить, ей пришло секретное послание от кардинала Ришельё, который доставил в Париж граф Рошфор, и велел его передать Королеве через Ла Порта, который хотя и был личным камердинером Анны Австрийской и по большей части содействовал её интригам даже и против кардинала, всё же оставался также и родственником Ришельё по материнской линии, и не решался слишком часто действовать вопреки своему могущественному родственнику. Итак, Ла Порт передал Королеве письмо следующего содержания.
«Ваше Величество! Являясь покорнейшим и всепреданнейшим слугой Вашего Величества, а также будучи назначенным волею и высочайшим доверием Вашего царственного супруга на должность первого министра Франции, я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой осуществить одно из величайших дел на благо Франции и Королевской династии, и надеюсь на благосклонный ответ на мою нижайшую просьбу.
Умоляю Вас написать письмо господину герцогу Бекингему и просить его в этом письме не приходить на помощь мятежному городу Ла-Рошели и не усугублять таким поступком временные, как я надеюсь, разногласия межу нашими двумя государствами, приведшие к досадному временному разрыву дипломатических и торговых отношений, которые, к моему глубочайшему прискорбию, выливаются даже и в военное противостояние. Наша армия защищает исключительно интересы и границы нашего государства, решая внутренние проблемы, преодолевая сепаратизм наших приграничных провинций, не имея ни малейших намерений вторгаться в нейтральные территории, и уж тем более в пределы сопредельных нам государств, тогда как поддержку Англией мятежного города Ла-Рошели мы вынуждены будем рассматривать как прямое военное вмешательство в наши внутренние дела, из-за чего неминуемо может разгореться нешуточная война между нашими королевствами. Это тем более прискорбно, если припомнить, что супругой Короля Англии Карла Первого является августейшая сестра Короля Франции Людовика Тринадцатого, Вашего августейшего супруга.
По этим причинам я умоляю Ваше Величество убедить герцога Бекингема не осуществлять столь явно недружественных шагов, как поддержка французских гугенотов в их неправедной борьбе против законного правительства и против собственного Короля.
Я убеждён, что Вы найдёте слова для того, чтобы уговорить герцога Бекингема не допустить помощи мятежному городу Ла-Рошель с моря, каковая помощь лишь способствовала бы усилению и углублению военного конфликта, привела бы к многим излишним жертвам с обеих сторон, тогда как я убеждён, что победа в любом случае останется за войсками Его Величества Короля, Вашего августейшего супруга.
Ваше письмо не останется без внимания, с учётом того величайшего почтения к Вашей августейшей персоне, которое упомянутый герцог Бекингем, безусловно, питает к Вам, о чём он неоднократно столь красноречиво заявлял, и подтверждал свои заявления поступками, которые может совершать лишь человек, чрезвычайно увлечённый в своих чувствах восторга, настолько, что некоторые его поступки можно даже охарактеризовать как чрезвычайные и чрезмерно импульсивные. Убеждён, что Ваше слово будет воспринято им как повеление, неисполнение какового недопустимо, что позволяет мне предполагать, что Ваше влияние на судьбы многих граждан Франции и Ваша возможность спасти многие жизни не должны оставаться неиспользованными в тот великий час испытаний, наступивший для всей Франции, когда все мы должны сплотиться вокруг Его Величества Короля Людовика Тринадцатого, Вашего августейшего супруга, для предотвращения последствий ещё более тяжелых, нежели потеря нашим королевством столь важного порта-крепости, каковым является Ла-Рошель.
Прошу же Вас нижайше постараться убедить монсеньора герцога Бекингема отказаться от мысли о предоставлении военной помощи мятежному городу Ла-Рошель, а также отказаться от мысли помогать этому городу поставкой товаров, включая продукты питания, оружие, порох, смолу, металлы и прочие товары, имеющие стратегическое значение для обороны города-крепости.
Из достоверных источников я узнал, что в самой Англии зреет опасное для герцога недовольство проводимой им политики, и что имеется значительная по численности и весьма влиятельная группа лиц, поставившая своей задачей устранение герцога Бекингема в том случае, если он окажет военную или иную помощь мятежному городу-крепости Ла-Рошель. Предполагаю, что столь жестокое и немыслимое по всем человеческим законам преступление в случае, если оно свершится, причинит Вам, Ваше Величество, большое горе, как, впрочем, и всем нам. Самым надежнейшим способом избежать этой трагедии было бы воздействие на герцога словами и уговорами, так, чтобы убедить его не помогать крепости Ла-Рошель.
Если же мои слова показались Вам не убедительными, и Ваши сомнения в целесообразности такого письма не рассеяны окончательно, прошу вас поверить мне на слово, что это спасёт не только Францию, но и Англию, удержит наши государства от ожесточённой войны, такое доброе дело зачтётся Вам на небесах, говорю Вам как ваш духовник и как кардинал, представитель Папы.
Шлю Вам своё благословение и пожелания всех благ и нижайше надеюсь, что это письмо будет правильно Вами истолковано, и что Вы будете хранить в секрете письмо, излагающее эту мою нижайшую просьбу от всех нескромных глаз, а ещё лучше будет, если это письмо будет вовсе уничтожено после прочтения его Вами.
Остаюсь преданным Вашему Величество и Вашему августейшему Супругу, Королю Людовику Тринадцатому,
Кардинал Ришельё, первый министр Франции».
Королева написала Бекингему письмо следующего содержания:
«Милорд! По некоторым признакам я поняла, что моё мнение не совсем безразлично для вас, и поэтому, рассчитывая на то, что вы со всем должным вниманием отнесётесь к моей просьбе, заклинаю вас всем, что вам дорого и молю вас как Королева и как женщина, — не содействуйте расширению военного конфликта между моим супругом и непокорным городом Ла-Рошель, прекратите ваши обширные вооружения в пользу этих бунтовщиков, а, следовательно, против Франции и против меня лично. Умоляю вас положить конец этой бессмысленной войне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной, поскольку я из своих источников знаю о том, что в пределах вашей страны против вас злоумышляется преступление, и новый Равальяк уже выбирает день и час, чтобы прервать вашу драгоценную не только для вас, поверьте, жизнь. Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность, и которая станет для меня ещё более драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
Благосклонная к вам Анна».
Как видите, Королева не писала о том, что за её спиной кто-то поговаривает о томных отношениях между ней и герцогом. Да и разве могла она такое написать?
Ещё одна ошибка Гримо состоит в том, что он во второй книге сообщает о д’Артаньяне следующее: «Атос заражал его своим гордым достоинством, Портос — пылкостью, Арамис — изяществом. Если бы д’Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался бы выдающимся человеком».
Перебивая этот словесный поток, сразу же должен заявить, что сослагательное наклонение здесь ошибочно: д’Артаньян сделался выдающимся человеком без каких-либо «бы», ведь даже сам Король Людовик XIV это безоговорочно признал.
Далее Гримо сообщает: «Но Атос первый его покинул, удалившись в свое маленькое поместье близ Блуа, доставшееся ему в наследство; вторым ушел Портос, женившийся на своей прокурорше; последним ушел Арамис, чтобы принять рукоположение и сделаться аббатом». Судя по всему, память подвела Гримо, когда он писал эти строки. Вот что писал сам Гримо в последней главе первой части своих мемуаров: «Д'Артаньян принял пожалованный ему чин лейтенанта. Портос оставил службу и женился в следующем году на г-же Кокнар: в вожделенном сундуке оказалось восемьсот тысяч ливров». В этом же году, то есть в 1628 году.
Далее: «Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям». Да, я перестал им писать, так что наше общение прервалось в этом же 1628 году.
Далее: «Атос служил мушкетером под начальством д'Артаньяна до 1631 года, когда, после поездки в Турень, он тоже оставил службу под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне. Гримо последовал за Атосом».
Итак, Атос ещё три с лишним года оставался вместе с д’Артаньяном, и сам Гримо находился при Атосе. С какой же стати Гримо пишет, что Атос первым его покинул? Неужели же память отказала ему настолько сильно, что он позабыл о целых трёх годах, которые его хозяин провёл в мушкетёрах, служа под началом д’Артаньяна?
Я думаю, что Гримо попросту не хотел рассказывать об этих годах. Поскольку он приписал авторство этих мемуаров Атосу, он должен был бы понимать, что и сам Атос не должен был бы допускать подобного противоречия.
Кроме того, назвать поместье Атоса «маленьким поместьем» — это уж слишком! Так именовал своё имение сам Атос, разумеется, в шутку. Кто сомневается, возьмите карту Франции, найдите на ней графство Ла Фер в месте слияния нескольких рукавов реки Уаза. Пятьсот лет назад Ла-Фер стал частью владений могущественного семейства де Куси, бросавшего вызов королям Франции. Глава рода де Куси распорядился о постройке замка и мощных фортификационных сооружений. В 1595 году Ла-Фер упоминался в хронике религиозных войн. В них писалось о том, как Король Генрих IV осадил город, занятый в ту пору испанцами. После двух лет безуспешной осады Король решил воспользоваться методом, с помощью которого Геракл очистил Авгиевы конюшни. Для этого он использовал особое расположение Ла-Фер посреди рукавов реки Уазы. По приказу Генриха IV русло реки ниже по течению было перекрыто, и вода затопила город, после чего он был вынужден сдаться. Семейство графа де Ла Фер примирилось с властью Короля и признало его своим сувереном. Отец графа был покорным слугой Королю, проявлял высшее уважение к королевской власти и завещал то же самое Атосу. Впрочем, Атос настолько мало вмешивался в жизнь крестьян, которых мог по праву считать своими, предоставляя им полную свободу действий, что Гримо мог так никогда и не узнать, что границы графства Ла Фер намного обширнее тех границ, в пределах которых Атос предпочитал проживать среди сельского пейзажа, наслаждаясь красотами природы и ароматами цветущего сада.
Итак, Атос вовсе не покинул д’Артаньяна одним из первых, а напротив служил вместе с ним ещё более трёх лет. Поскольку я обещал Атосу внести соответствующие исправления, я должен буду рассказать об этих трёх годах.
Кстати, расскажу и о судьбе служанки Кэтти, которая, как вы помните, была влюблена в д’Артаньяна, и он также отвечал ей взаимностью, и которую по его просьбе я пристроил к Камилле де Буа-Траси.
Но прежде я хотел бы оттаскать за чуб старого Гримо за эту фразу, которая следует за теми, которые я уже процитировал. Гримо сообщает: «И д’Артаньян, всегда представлявший себе свое будущее нераздельным с будущностью своих трех приятелей, оказался одинок и слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока, которым одарило их небо». Писать про д’Артаньяна, что он был одинок, слаб, нерешителен, и не смог достичь чего-либо, означает клеветать на него. Он достиг всего, к чему стремился, и не его вина в том, что его не всегда оценивали по достоинству те, кому он служил. Напомню, что достижения человеческие измеряются не размером благодарности за это к ним со стороны других, включая тех, ради кого эти люди совершали свои достижения, а именно тем, что они сами совершили для других людей. В этом смысле д’Артаньян превзошёл всех нас и большинство людей своего поколения. Я не приступил бы к написанию этих мемуаров, если бы не считал, что это так. Он всегда каким-то непостижимым пятым чувством очень тонко отличал, что допустимо, а что недопустимо с точки зрения общечеловеческой морали, которая даже выше морали Божественной. Он не убивал без надобности и без причины, а только лишь исполняя воинский долг. В этом смысле он впитал всю высокую нравственность Атоса, и развил её до ещё большей степени совершенства. Это произошло, разумеется, не сразу, но с особой ясностью проявилось в его действиях, совершённых и сознательно не совершённых в отношении человека, содержащегося поочерёдно в Бастилии и в крепости Пиньероль в железной маске. Об этом я ещё расскажу не только то, во что посвящены мы и наши слуги, и не только то, что известно лишь нам, четверым, но неизвестно нашим слугам, а также и то, чего не знает ни одна живая душа, кроме меня.
В год, следующий за изложенными в этой книге событиями, то есть 15 января 1629 года, состоялось торжественное заседание парламента в присутствии Короля.
Его Величество заставил парламент согласиться с ограничением его прав на ремонстрацию, то есть наставления, с помощью которых парламент пытался ограничить королевскую власть и повлиять на решения Короля по важнейшим вопросам. Обсуждался Кодекс, составленный Мишелем де Марийяком. Этот «Кодекс Мишо», как презрительно называли его все те, кто был им недоволен, декларировал начавшиеся реформы, которые проводились по настоянию Ришельё. Не все положения этого кодекса были воплощены, но некоторые из них, которые получили своё воплощение вследствие дополнительных указов Короля, дали свои плоды, прежде всего, в сфере укрепления абсолютной власти Короля за счёт обеспечения подчинённости ему высшей знати, включая принцев крови, герцогов и пэров, которые до этих пор считали себя людьми особенными, не вполне подчинёнными непосредственно Королю, а имеющими какие-то особые права, полномочия и самоценность. Решительными действиями кардинала Ришельё удавка принудительного подчинения постепенно сжималась на горле этих принцев и герцогов. Тех, кто не желал подчиниться и смириться, становилось всё меньше, и меньше, и наиболее непослушных из них неминуемо ожидала Бастилия, а за прямую измену Королю отныне их мог ожидать и самый суровый суд, который мог бы приговорить изменников даже к смертной казни. Эпоха благодушного Генриха IV, который прощал изменников, помня их прежние заслуги или попросту их высокое положение, стремительно заканчивалась. Начиналась эпоха абсолютизма, в которой между Королём и всеми прочими образовалось весьма значительное расстояние за счёт усиления власти Короля и ослабления власти всех прочих, а поскольку Король при этом полностью и всегда принимал все предложения Ришельё, то справедливо будет сказать, что началась эпоха колоссального сосредоточения власти кардинала Ришельё. Снисходительность Короля распространялась лишь на Королеву Анну и на Месье, герцога Орлеанского, брата Короля. Все прочие были именно всеми прочими, а снисходительность в отношении этих двух постоянных зачинщиков заговоров объяснялась снисходительностью к ним кардинала Ришельё, и в этом списке негласно пребывала и третья персона, герцогиня де Шеврёз. Правда, Ришельё, этот великий и мудрый политик регулярно напоминал, что все его усилия направлены лишь на благо Короля, Франции и династии, и что его совершенно не волнуют его личные интересы и блага, но, впрочем, его волнует как можно более длительное сохранение этой его личной власти исключительно для того, чтобы он успел и смог сделать всё задуманное и всё возможное для Франции и Короля, что только было в его силах.
Таким образом, любой заговор против Ришельё автоматически трактовался как заговором против Франции, критика кардинала или непослушание его стали фактически приравниваться к измене Франции. Тем, кто желал бы служить Королю или Королеве, при этом избегая того, что можно было бы назвать службой кардиналу, попали в крайне сложное положение. В таком сложном положении оказался и сам д’Артаньян.