Двухэтажная постмодернистская коробка столовой, аляповато раскрашенная, по всей видимости, для того, чтобы академическая молодёжь, прибывающая на кампус со всего света, смогла без труда отыскать её среди серых университетских строений, на большой перемене, как обычно, бурлила и кипела. Кого здесь можно было только ни встретить: и турок, брезгливо морщившихся при виде немецких яств; и всеядных балканцев, не упускающих момент, чтобы нализаться дешёвого гессенского рислинга; и вечно надменных американцев с их пресловутой «кашей» во рту; и итальянцев, заказывающих вопреки габаритам всегда и везде исключительно «ля паста»; и аристократических француженок со старомодными ренуаровскими причёсками, манерно осведомляющихся у грубых немецких толстух на кассах о диетических блюдах; и изрядно покруглевших на дармовых харчах русских, жадно пробующих все виды дешёвой студенческой еды, включая диетические карты для гастритников.
– Суп! – дежурно крикнула дородная немка в голубом фартуке сквозь гам толпящихся у линии раздачи и протянула Дорохову малюсенькую чашечку с вязкой желеобразной жидкостью зелёного цвета. Тот скупо поблагодарил и, вытесняемый к кассе очередью юных и голодных, успел-таки дотянуться до тарелки с целым кустом салата, с которого ещё капала германская водопроводная вода.
– Я съела бомбу! – известила его знакомая турчанка в белом платке по пути в столовый зал, напоминающий армейскую казарму.
– Привет! Я бы тоже лучше поел турецкого кебаба, но у меня семинар после обеда, так что в город съездить не получится. Жаль, что на кампусе кебабами не торгуют.
– Да, жаль! – пожала плечами турчанка. – Приятного аппетита! Увидимся в католическом общежитии!
Вопреки декларируемым устремлениям к идеалам гуманизма, столы занимались гордой учёной публикой на целый семестр вперёд, и компании пролётами держали места для своих. Найти свободный стол на большой перемене было задачей не из простых. Лишь в конце зала под широким фабричным окном, сквозь которое безжалостно палило солнце, Дорохов нашёл местечко рядом с компанией из двух юных барышень и долговязого молодого человека с высветленными и нагеленными волосами.
– Рыба и вода? – скривила губки миленькая немочка справа, показывая пальчиком на содержимое подноса долговязого.
– Я читал, что это полезно. Рыба должна плавать!
Компания разразилась смехом, когда к ним подошёл Дорохов:
– Не помешаю?
– Пожалуйста! Садись! – приветливо отреагировали немцы, обратившись скорее к своим тарелкам, нежели к незнакомцу.
Они все интроверты, подумал Дорохов и с политкорректной улыбкой сел с краю стола.
– Приятного аппетита!
– И тебе! Спасибо! Приятного аппетита! – отозвались немцы с такими же улыбками. Неловкость от присоединения инородного тела к их весёлой компании сменила дружная работа челюстей.
Дорохов начал с салата, растущего из его тарелки, и вдруг застал светлоглазую девушку слева за любопытным разглядыванием зелёной жидкости в чашке на своём подносе.
– А можно узнать, что это? – произнесла она, густо покраснев.
– Это суп, – улыбнулся Дорохов.
Немцы яростно закивали, как будто всю жизнь ели такие супы. Девушка удивлённо подняла брови:
– Похоже на желе. Я себе суп как-то иначе представляла.
– Вы правильно мыслите! – одобрительно изрёк Дорохов. – В России такое бы никогда не назвали супом. Но, как говориться, на безрыбье…
– Ты из России? – оживилась публика.
– Угу, – уминая салат, кивнул Дорохов.
– Как тебя зовут? – любопытствовала девушка слева.
– Егор.
– Йе-го-ор. Звучит как «J;ger» (нем. охотник)! А меня зовут Кристина. Это Изабелла и Мартин.
После обеда и забытого за разговором зелёного желе, называемого в Германии супом, они с Кристиной, будто случайно, направились вниз к центру кампуса, оставив позади неторопливо бредущих из мензы Изабеллу и Мартина, которых всё ещё занимали застольные беседы.
– Ну вот, подкрепились, теперь можно и погрызть гранит науки! – изрёк Дорохов, завладевая инициативой, как и подобает мужчине.
– А на каком факультете ты учишься? – робко осведомилась Кристина.
– На германистике.
– Поэтому ты так хорошо говоришь по-немецки, – похвалила девушка.
– И ты тоже! – польщённо улыбнулся он в ответ.
Кристина рассмеялась по-девичьи скромно, будто они и вовсе были не в Европе.
– У меня чешские корни. Но я родилась в Хемнице, так что немецкий – мой родной язык.
– И что же тебя занесло на самый Запад? – вкрадчиво спросил Дорохов.
– Сюда родители переехали после падения Стены. Здесь было больше работы. Раньше, во всяком случае. Теперь регион считается экономически депрессивным, и работа есть только в сфере обслуживания.
– А назад в ГДР уже не вернуться.
Кристина закивала.
– У нас тоже всенародная ностальгия по СССР, но говорить об этом не запрещают… пока…
– А ты приехал в Германию на учёбу?
– Да, стипендию выиграл. Вот и болтаюсь тут, как Симплициссимус, – от одного семинара до другого.
– Ты читал Гриммельсгаузена? – раскрыла рот Кристина.
– Ну конечно. И Опица, и Шторма, и Бранта, и Фонтане…
– Вау! Боюсь, на нашем семинаре никто не читал всех этих авторов, – хихикнула Кристина, закусив губу. – Странно! Настоящий германист приезжает из России и огорошивает немку своими знаниями немецкой литературы.
– А ты, стало быть, учишься на литературоведении?
– Да! – просияла Кристина. – И Ганса Якоба Кристоффеля фон Гриммельсгаузена мы как раз читаем в этом семестре… Поможешь? – попросила девушка, в стеснении сплетая кисти рук.
– Пренепременно! – заверил он, встретившись с её ясными глазами…
***
Кристина была обычной немецкой студенткой, какую можно встретить на любом кампусе Германии: русоволосой, худощавой, в обтягивающей кофтёнке неопределённого цвета из дисконта, практичных джинсах-стрейч и с вместительной сумкой для всякой всячины через плечо, из которой дежурно торчало горлышко бутылки с водой. Эдакая серая мышка, выделить которую из толпы было практически невозможно. Такими Кристинами всех национальностей и возрастов будничный кампус кишел круглогодично, и, пожалуй, единственное, что выдавало в ней немку, был плоский уклад губ, приобретаемый на ранних порах освоения немецкого языка. Но именно серые мыши, на вид невзрачные и неприметные, зачастую обладают тем, о чём в России давно говорят с горькой иронией: богатым внутренним миром.
– Как твои успехи в учёбе?
– Нам столько задают читать! Спать некогда! – выговорила невыспавшаяся Кристина, когда они встретились на промозглом утреннем кампусе, на который только что выпала роса.
– Как там у Брехта? Сначала еда, а потом мораль? Пойдём в кафе возле библиотеки!
– С удовольствием! Оно мне нравится. И там точно нет ядовито-зелёного супа.
Дорохов рассмеялся от души.
– Жду не дождусь твоей морали. После или даже во время еды.
– Она может быть очень токсичной. Мораль, не еда.
– Вот поэтому-то я и пошла на литературоведение. Тренировка социально-критического мышления! – заключила Кристина, философски подняв указательный палец вверх.
– И даже такие темы, как мигранты, тебя не пугают?
– Совсем не пугают. Мне даже интересно услышать мнение русского на этот счёт, – заверила девушка.
Кампус стоял хмурый, вчерашний сочно-зелёный уступил место тёмно-малахитовому. Вековые буки с бурыми наростами мха угрюмо подпирали свинцовое небо. Красная башня обсерватории казалась единственным живым объектом в густом бульоне зелёного тумана.
– Этот вид на лес будит во мне тоску по родине, – признался Дорохов, когда они уселись в кресла уютного кафетерия за корпусом библиотеки.
– Родина всегда так много значит для русских. У нас русская литература будет только в следующем семестре. – Кристина прильнула к нему, будто они были знакомы всю жизнь, и развернула сложенное меню. – Нужно съесть что-нибудь оживляющее, иначе я засну прямо здесь!
– Не удивительно при такой погоде.
Ветер брехливой собакой лез внутрь кафетерия, завывал под окнами и теребил ровно подстриженные кустики ракита. В воздухе запахло дождём.
Омлет с салями и горячий капучино взбодрили Кристину.
– Где ты остановился?
– В католическом общежитии у городского замка. Это территория иностранцев. Немцев там мало. У нас на этаже только префект немец. Полный такой, зовут Вальтером.
– Сколько ты уже здесь?
– С октября. И уже успел познакомиться с так называемой русской эмиграцией.
– Как интересно! – загорелась Кристина. – Расскажи-ка!
– Ну что рассказать? Едут сюда толпами. Один вон, закончил со мной в одном году факультет иностранных языков, уехал и до сих пор живёт в католическом общежитии. Там его и встретил.
– А чем он занимается? – поинтересовалась Кристина.
– По большому счёту ничем. Просто существует. Богатые и уже немолодые родители шлют ему деньги, на которые он здесь живёт. И, как я понял, за все эти годы он получил всего пару «шайнов» (нем. Schein – свидетельство об окончании курса), значит учёба его не особо интересует.
– Что тогда?
– Да ничего. Красивая жизнь. Но это ещё не самая страшная часть эмиграции.
– Есть страшнее? – хихикнула Кристина.
– Безусловно! Как-то в Баратале под Дрезденом собирали всю эту эмигрантскую молодёжь, чтобы, так сказать, интегрировать в немецкую среду обитания. Видимо, сами себя они такими глупостями отнюдь не утруждают. Народец, надо сказать, очень своеобразный. Половина – просто бездельники, которую всю жизнь мечтали о переезде в Германию. Другая половина приехала сюда с родителями ещё в малолетнем возрасте, но по неизвестной науке причине так и не освоила немецкий язык на мало-мальски приемлемом уровне. То есть даже артикли не выучили! Один двадцатипятилетний наркоман после армии и с криминальным прошлым сидел с немецкими детьми в восьмом классе (ибо по уровню интеллекта остался на их уровне), и родители последних молили директрису убрать из класса dieses russische Ungeheuer (нем. это русское чудовище). Вот какие представления о русских будут после этого у немцев?
– А ты что делал в Баратале?
– Работал интегратором, так сказать, – хмыкнул Дорохов. – Немецкое правительство выделило денег, чтобы приобщить эту праздную публику к языку Гёте и Шиллера, но эти русские всё время только пьянствовали, бегая ночью через чешскую границу за алкоголем. Закончилось тем, что ко мне подошёл Hausmeister (нем. завхоз), отвёл в туалет и, показав пальцем на писсуар, утыканный окурками, воскликнул: «Das ist eine Katastrophe!» (нем. «Это катастрофа!»). Вот чем они занимаются в Германии. Просто красиво и беззаботно живут.
Дождь ворвался резкими обильными струями, бюфетчик спешно закрыл дверь, что-то буркнув на пфальцском. Облако пара раздулось в кафе.
– У нас тоже говорят, что российские немцы – это просто русские с немецким паспортом. Но у них зачастую больше привилегий, чем у немцев.
– Вот именно за этим они и едут, – констатировал Дорохов. – Собственно, никакие они не немцы, а просто кочевники, коими их сделал пригласительный манифест Екатерины. Вот и странствуют в поисках красивой жизни туда-сюда. Сколько там немецкой крови осталось? Столько же, сколько и языка. В большинстве своём это просто носители фамилий. И куда бы ни переезжали немцы в своей истории – в Бразилию, Африку, Америку, – их потомки имеют такое же отношение к немецкости, как и те, кто приезжает в Германию торговать дёнерами.
– Таких очень много, – с печалью в голосе согласилась Кристина.
– И ведь речь-то идёт совсем не о языке или культуре, а о сытой жизни. Что и требовалось доказать. – Он отхлебнул уже остывший кофе. – Помню историю старого деда-немца из алтайского Гальбштадта, который наотрез отказывался переезжать в ФРГ, куда укатила вся его родня. И вот нагрянула пресса с камерами и молниями вспышек, обступили несчастного старика и давай допытываться, мол, в чём дело. Там же ведь рай, а тут – разруха. А он им и выдал судьбоносную фразу на немецком языке: «Твой дом не там, где ты знаешь деревья, а где деревья знают тебя».
– Как мудро! – с одобрением отозвалась Кристина.
– Собственно, это и объясняет, чего не хватало этим всем «волнам» переселенцев. А вообще, сменить среду обитания – уже сама по себе драма. Для пожилого человека зачастую фатальная. В твоём же языке есть глагол «sich entwurzeln» (нем. выкорчёвывать себя)?
– Где ты так научился говорить по-немецки? Я вообще не слышу акцента и не замечаю ошибок! – воскликнула Кристина, тронув его за руку.
– Меня учили немцы, которых учили другие немцы, – пояснил Дорохов с юмором, – и всё это по советской системе. Вот и результат. Ну, конечно, я помимо этого стажировался в ФРГ, год в Потсдаме, два года в Карлсруэ, полгода в Халле…
– Ты учился в Халле? Там живёт моя тётя!
– В новой части города?
– Да, в H;lle Neustadt (нем. Новый город Ад), как они там говорят.
– Мы тоже так говорили, но было жутко уютно. Вот что значит архитектура ГДР, она же советская. Сегодня такого уже нет. К тому же на Востоке стали сносить советские постройки, это безобразие! Запад высасывает молодёжь…
– Значит ты учился у немцев, но в России?
– Так точно! – кивнул Дорохов с улыбкой. – Жду продолжение допроса!
Кристина засмеялась. Ей было жутко интересно его расспрашивать, и часов с ним она не наблюдала...
– А где ты работаешь в России?
– В родном вузе на факультете иностранных языков. Преподаю немецкий.
– Я бы хотела учить у тебя немецкий, если бы была русской! – засмеялась Кристина, похлопав его по плечу. – И там, видимо, много девушек, которые от тебя без ума?
– Девушек много, а вот об их уме судить не берусь. Это потенциальные зарубежные жёны, которые учат язык, чтобы уехать замуж за Германию и платить налоги в НАТО. Вот и получается, что страна работает импортёром невест. И за это воевали наши деды? Я лично знаю сотрудников ряда факультетов, центров немецкого языка и Институтов имени Гёте, которые толпами отправляют русских дам в зарубежное замужество. Вообще, это диверсия, выкачивание генофонда. У нас огромный кадровый голод, а девицы сдают себя Хансам и Клаусам в бессрочную аренду.
– Но ведь они же сами могут распоряжаться своей судьбой? – возразила Кристина.
– Могут, но при чём здесь немецкий язык и образование? Ведь чтобы работать зарубежными жёнами, образование не нужно. Так и получается, что они используют потенциал страны, с которой эту свою судьбу даже не связывают. Заграница выжимает из России все соки, обмен – это просто ширма для вербовки молодёжи. Оставь страну без молодых, и она обречена…
– Тут дело, наверное, в правительстве, – рассуждала Кристина. – Ваше правительство сильно критикуют. Возможно, оно не создаёт условий для молодёжи?
– И это тоже, но ведь замуж за страну – это совсем не про любовь. Красивые и добрые мужчины есть везде, в России их огромное количество, но прилив невест наблюдается именно на Западе. Привлекательная модель жизни – это, конечно, заманчиво, но забывать, кто ты, откуда и к какому народу принадлежишь только ради лишней палки колбасы и возможности полежать на искусственном газоне, – это откровенная продажность. Так животных заманивают в цирк или для опытов. Многие так оказываются в сексуальном рабстве. Мне нравилась одна блондинка из моего факультета, которая позже уехала замуж за Францию. Потом, правда, захотела вернуться, мол, муж пьёт, я никому не нужна, но мосты уже были сожжены. Она добровольно выкорчевала сама себя из родной почвы и осталась со своим французским алкоголиком и совместно нажитым ребёнком…
– Тебе она разонравилась? – спросила Кристина так, как будто от этого зависело благополучие всего мира.
– Не знаю, – пожал плечами Дорохов. – По-моему, с её стороны это была не любовь. Между ней и колбасой она выбрала второе, и я её не осуждаю.
Когда утих дождь, они сидели практически на одном кресле так тесно, что бюфетчик стал восторженно отсыпать им комплименты.
Дорохов поймал себя на мысли, что весь оставшийся день думал о Кристине. Эта немецкая мышь была и вправду необычной – мягкой, податливой, улыбчивой. И ещё она умела слушать. Как мало нужно мужчине, чтобы влюбиться… Последнему слову он сильно удивился. Чувство, забытое и великое, как этот огненный закат на замковой горе промозглой немецкой осенью, разлилось в его груди. Оно отзывало его в далёкие просторы памяти, где жили ласка и близость, овитые нежными женскими изгибами. Его сердце бешено забилось меж окаменевших стенок его плоти, и впервые за долгое время он ощутил себя живым и свободно дышащим…
***
В петле Саара и ясных глазах Кристины отражалось чистое голубое небо. Красочная саравийская осень раскинулась перед взорами туристов, скопившимися на возвышенности со стороны автобана. Международный отдел университета организовывал поездки в соседние города, в том числе на контрибуционные территории, давно отошедшие Франции, и Кристина записалась с Дороховым на обзорную поездку по региону.
– Ты выспалась?
– Более-менее, – просияла девушка. – Я даже проспала будильник Изабеллы, хотя он орёт как сигнализация.
– Вы живёте вместе?
– Да, снимаем квартиру. Я не могу себе представить жить с родителями. К ним в Хомбург я езжу на выходные, когда свободна.
– Высыпаться – это прямо роскошь! – заметил Дорохов.
– Точно! У нас на курсе в начале года всегда объявляют, что мы можем высыпаться два раза, на третий раз курс нужно повторять через год. У нас так много соней вылетело с потока. Всё строго!
– А у нас все семинары после обеда. Очевидно, это сделано для того, чтобы все иностранцы могли выспаться после сдвига биоритмов.
– Как я вам завидую! Ну, ты готов к пробе вина?
– Даже не знаю, – улыбнулся Дорохов. – Вчера на представлении стипендиатов в неофилософском корпусе нас угощали «Серым бургундским». Это была встреча с научными руководителями и представителями фонда. По-моему, я хватил лишнего.
– Вы пили вино с профессорами! – обомлела Кристина.
– Видимо, это часть ритуала инициации.
Кристина рассмеялась.
– А кто твой профессор?
– Один именитый диссидент. Бежал из ГДР ещё в конце восьмидесятых. Искал социализм с «человеческим лицом». Он тут недавно читал лекцию о «Фаусте» на кампусе.
– Ах да, я ходила. Народу набилось – тьма! Мне он показался таким строгим и амбициозным.
– Именно! Он тут выгнал с пары одного вальяжного грека за жвачку, так тот побежал жаловаться в международный отдел, а там жалоб на этого профессора уже вот такая стопка. Меня он тоже вначале принял за русского, приехавшего красиво жить на деньги фонда. Примеров-то вокруг – вон сколько! Но потом он всё же разглядел во мне германиста. Что поделать, русских здесь не жалуют. И, надо признаться, поделом.
– Как и вообще славян. Поэтому я никому не рассказываю о своём происхождении, – призналась Кристина. – И ещё я никак не могу привыкнуть к тому, что ты русский.
– Правда?
– Правда! Ты так хорошо говоришь по-немецки и знаешь столько слов. Это создаёт впечатление, что ты немец.
– А я не могу привыкнуть к тому, что ты немка.
Кристина раскрыла рот от удивления.
– Да, немки, они же все какие-то доминантные, властные…
– Как Изабелла, – шепнула Кристина ему на ушко. – Хорошо, что она меня не слышит. Но Мартин был меня понял.
– Они дружат?
– Ага, до полуночи…
Густо покраснев, Кристина спрятала улыбку в ладони. И тут же, как по заказу, к ним подошла Изабелла:
– Я смотрю, вам весело. От группы отбились. Какие!
Кристина закивала, подтверждая вывод Дорохова.
– О чём ведёте беседу? – продолжала доминировать Изабелла.
– О германистике, – ответил Дорохов.
– Ну о чём же ещё! Вы друг друга нашли. А в России есть германистика?
– Одна из самых старых в мире.
– Не знала! – хмыкнула заносчивая немочка.
– Только дела у неё идут сегодня не очень хорошо.
– Почему? – в один голос спросили Кристина и Изабелла, после чего дружно захохотали.
– Потому что языковой политикой занимаются не профессионалы, а безработные из Германии. Те, кто устраивается на работу лектором, так зарабатывают деньги. Их не интересуют ни собственная культура, ни язык, ни тем более те, кто его изучает. Как там говорят на вашем языке: sie brennen kein bisschen f;r das, was sie machen (нем. они нисколько не «горят» за своё дело).
Девушки замолкли и удивлённо уставились на него.
– Деньги – это их смысл, религия. В большинстве случаев эти люди вообще боятся правды, а значит не должны заниматься ни языковой политикой, ни образованием, особенно за рубежом. Я как-то разругался с Московским представительством своего фонда, потому что одна девица не захотела публиковать мою правдивую статью о плачевном состоянии немецкого языка. Повод для отказа был – вы не поверите! – нарушение норм научного стиля…
– Но это же не повод отказывать! – вымолвила Кристина возмущённо.
– Да-да, не повод. Потому что противоречит видимости бурной деятельности представительства, которое на самом деле проедает деньги немецких налогоплательщиков.
– Это ужасно! – воскликнула Изабелла.
– И печально одновременно, – изрёк Дорохов. – А знаете, сколько там таких имитаторов?
– Видимо, много! – предположила Изабелла.
– Вот один у нас в университете толокся целых пять лет, зарабатывая в евро и горланя на всех уровнях, что английский – будущее языкового образования. И это лектор из Германии!
– С ума можно сойти! Так за что он получил там деньги? – недоумевала Кристина.
– Это останется загадкой для последующих поколений. Зато перед отъездом он разместил на кафедре объявление, что распродаёт свои кастрюльки по цене, равной месячной зарплате доцента в России. Какой торгаш пропадает! А на конференции сравнил деятельность германистов с экипажем Титаника, пожелав нам всем счастливого плаванья.
Кристина неодобрительно покачала головой.
– Вот мой профессор, который очень строгий, три года жил в Марокко и на Мадагаскаре. Вернулся чёрным, как мавр. Так к нему стоят очереди из тамошних аборигенов. Они у него под дверью ночуют и умоляют взять в докторантуру по немецкому языку. Вот тут чувствуется, что человек ездил поднимать статус немецкого языка. И тот торговец кастрюльками, который за пять лет ничего путного не сделал для своего собственного же языка заграницей.
– Но с немецким и у нас в стране не всё гладко, – призналась Кристина. – Сейчас германисту найти работу в Германии практически невозможно. Остаётся только экспорт языка за рубеж.
– Немецкий – язык умных. Я начал его изучать, потому что на нём говорили люди, которым хотелось подражать. А теперь… весь мир переходит на английский, который очень биологичен и позволяет сэкономить массу речевых усилий. Англичане ведь съели все флексии, полностью избавившись от трёхфакторного склонения, доставшегося им от прагерманского, а американские педагоги Огден и Ричардс обкромсали его до 850 слов для удобства пользования, так сказать. Ну никакого сравнения с немецким, где только общеупотребительный состав более полумиллиона слова!
– И ещё трёхэтажная грамматика, – кивнула Кристина.
– Мир глупеет. Английский – это язык нового общества, где мыслить – не модно. Поэтому мой профессор всегда предостерегает нас от отупения.
– И что он рекомендует?
– Больше читать. Его книжки, разумеется…
Девушки снова рассмеялись.
– Вы не поверите, ещё в 1962 году Совет министров СССР направил в школы страны, которая занимала одну шестую часть суши, письмо с просьбой открыть для себя и учащихся новые иностранные языки, потому что все поголовно учили немецкий. И никто не жаловался на его сложность. А теперь повсеместно этот английский с его «обглоданными» словами: six, fix, mix. Зачем тут думать?
– Нас зовут! – кинулась Изабелла. – Едем дальше на H;tte (нем. металлургический завод)!
На горняцком лифте они поднялись на смотровую площадку. Всю группу заставили надеть каски, и светлые волосы девушек романтично вились из-под них на ветру. Вид сверху был фантастическим, вся федеральная земля лежала перед ними как на ладони: излучина реки, виноградники, красные крыши домов и шпили общинных церквей. Фёльклингенский завод был уже несколько лет как закрыт и использовался преимущественно для туристических нужд. Кристина, будто бы нечаянно шатнувшись на сильном ветру, с улыбкой прижалась к Дорохову и взяла его за руку. На головокружительной высоте лучи солнца, золотящие русые локоны Кристины, растопили айсберг льда в груди Дорохова…
***
В винном погребе Мерцига набилось студентов всех национальностей, которым на кампусе разрекламировали пробу вина. Изабелла по привычке отвоевала отдельный столик для своих и с довольной улыбкой уселась напротив Кристины и Дорохова:
– Бочки – для антуража. Вино будут лить из бутылок. Постарайтесь запомнить сорт вина, через пару бокалов вы уже не сможете отличить один сорт от другого.
– Профессиональный совет, – съязвила Кристина, заулыбавшись.
– Ну конечно, я каждый год сюда езжу по работе, и каждый год одно и то же: никто ничего не помнит после первого бокала, а их будет шесть только на пробу. Потом принесут бутылку на стол.
– Хорошая у тебя работа!
– Да, в международном отделе. Где же ещё работать германисту в Германии! Только пьяных иностранцев развозить по домам, – выдала с сарказмом Изабелла, после чего обратилась к Дорохову. – Ты же пьёшь вино?
– В перерывах между питьём водки.
Девушки прыснули смехом.
– Dort bei Talon zu guter Stunde
Harrt seiner schon die Tafelrunde,
Er tritt herein, der Pfropfen knallt,
Es str;mt des Elfers Vollgehalt;
Zum blut'gen Roastbeef gibt's die Bl;te
Von Frankreichs K;che, Tr;ffeln just,
F;r junge Gaumen h;chste Lust,
Stra;burgs Pasteten erster G;te,
Limburger K;se unter Glas
Und schlie;lich goldne Ananas.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждёт его Каверин.
Вошёл: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.)
Девушки разинули рты.
– Это кто?
– Это «Евгений Онегин» Пушкина. Ещё не проходили?
Кристина стыдливо закусила губу и покачала головой:
– Это будет только на следующий год. Если заставят учить, я проще тебя приведу на семинар!
– Пушкин – твой любимый поэт? – предположила Изабелла, пребывающая под впечатлением от услышанного.
– Пушкин – это классика, он нравится всем.
– А кто нравится тебе? Ну кроме Кристины…
– Изабелла! – одёрнула подругу Кристина.
– Тухольский. Нет, не его сатирические эссе, а стихотворения.
– Он писал стихи? – удивлённо спросила Кристина.
– А вот это я должен спросить у тебя. Ты же у нас литератор. Кстати, как образовать гипокоризм от имени Кристина?
– Гипо… что?
– Гипокоризм. Уменьшительно-ласкательную форму.
– Кристель. Я её так называю, – опередила подругу Изабелла.
– А по-русски это звучит как «Кристинка» или «Кристиночка».
– Какое мягкое произношение!
– Да, немцы с ним мучаются. Но у Меркель вон неплохо получается. Я читал, что Кристина – самое популярное девичье имя в Германии. Это так?
– Да, популярнее, чем Изабелла! – Кристина показала подруге язык.
– Не подеритесь сегодня! Нас ждёт вино и разговоры о литературе.
– А что означает твоё имя? Йе-гор звучит как J;-ger – охотник. Jegor der J;ger (нем. охотник Егор), – рассуждала Кристина.
– Греческое имя, вариант имени «Георгий», что переводится как «земледелец». Ну я возделываю землю в педагогическом смысле. Земля – это студенты.
Погреб загудел, когда начали разносить вино на подносах. До обеденных блюд подали аперитив из лёгких столовых вин летнего сбора. Улыбок за столами стало ещё больше, зал наполнился праздничным звоном фужеров.
– Так что там у Тухольского?
Дорохов многозначительно поднял бокал.
– Es gibt keine Schuld. Es gibt nur den Ablauf der Zeit.
Solche Stra;en schneiden sich in der Unendlichkeit.
Jedes tr;gt den andern mit sich herum – etwas bleibt immer zur;ck.
Einmal hat es euch zusammengesp;lt,
ihr habt euch erhitzt, seid zusammengeschmolzen…
(Вины ничьей здесь нет. Лишь времени есть ход.
Несметны перекрестия дорог.
Другого носим мы с собой, всегда ведь что-то остаётся.
Однажды вы сольётесь,
И в жаре воедино сплавитесь…)
– Браво! Сегодня тебе удалось разгромить литераторов! Давайте я вас сфотографирую! – предложила повеселевшая Изабелла.
По дороге домой начался сильный ливень. Осень изливалась на мир нескончаемыми потоками воды, бравшимися неизвестно откуда.
– Откуда на небе столько воды? – размышляла вслух обмякшая после вина Кристина.
– Хороший вопрос, – отозвался Дорохов, проведя рукой по её волосам. Девушка улыбнулась.
– Пойдём послезавтра в бассейн!
– Тебе хочется ещё больше воды?
– Хочется, – молвила полушёпотом Кристина. – «Однажды вы сольётесь…» Как красиво!
***
– Там все голые! – ужаснулся Дорохов.
– Это Германия! – развела руками Кристина. – Тут всё общее.
– Ну да, и пол, видимо, тоже общий. Можно я останусь в плавках?
Под огромным ангаром на германско-французской границе, называемым «плавательным холлом» (нем. Schwimmhalle), вода плескалась в различных ёмкостях и на различный манер. Здесь были и пляжи, и бассейны, и бани, и фитобочки и даже ледяные купальни для моржей с кусочками льда на поверхности. Гигантские трубы водных аттракционов вели к водопадам, рядом с которыми расположились лагуны, джакузи, солярии и коллагенарии. Это был рай для любителей принимать ванны в чём мать родила. Кристина и Дорохов лежали в спа-бассейне с гидромассажем под самой крышей из выпуклого стекла, за которым густо синело вымытое небо.
– Куда девается вся вода при отливе, знаешь?
Кристина в раздумьях убрала мокрые волосы со лба:
– Если в одном месте отлив, то в другом месте прилив, я так думаю.
– Логично. Но только время приливов и отливов везде одинаковое. Так куда уходит вся вода?
Кристина задумчиво улыбнулась.
– Сдаёшься?
– Нет, дай мне ещё подумать, Jegor der J;ger!
– Этот купальник песочного цвета невероятно идёт к твоим волосам…
– Спасибо большое! И… я всё ещё думаю…
– Хорошо! Прости, вопрос немного не из области литературоведения…
– Боюсь, литературоведение я бы тебе всё равно не сдала. Ты какой-то слишком умный! Может ты русский шпион? – рассмеялась Кристина, положив руки ему на плечи.
– Не уклоняйся от ответа, Кристель!
– Ещё один! Меня так называла бабушка. Теперь называет Изабелла. И теперь ещё ты…
– А как называют тебя родители?
– Папа – ребёнком (нем. Kind), и это уже бесит. А мама – просто Кристиной.
– Мой ребёнок Кристель!
– Ооо, – застонала Кристина. – Как это там называется по-умному? Гипо…
– Гипокоризм.
– Точно! И я по-прежнему думаю над твоим вопросом…
– Время уже утекло. Как эта вода.
– Даже на экзамене дают полтора часа! – возмутилась Кристина.
– Ладно, думай ещё! А пока может купим что-нибудь освежающее?
Перед толпой голых балагуров у бара, лакающих пиво и раздевающих взглядом, Кристина прикрыла ладонью глаза и с беспомощной улыбкой заказала два клубничных коктейля.
– Публика здесь собирается не только для купания, – заключил Дорохов.
– Это вообще излюбленное место для знакомств.
– Надо же! Это мы с тобой заучились, всё какие-то научные вопросы обсуждаем, а жизнь бурлит, как вода в джакузи.
– Да, пора бы сменить тему!
– Спрашивай! У тебя хорошо получается вести допросы, – съязвил Дорохов.
В ответ Кристина состроила ему гримасу. Они заняли на искусственном пляже два лежака, и она осторожно спросила:
– Ты один? Я имею в виду, в жизни.
– Один.
– Давно?
– Очень.
– Почему?
Дорохов загадочно улыбнулся:
– Слишком умный. Сама сказала. Ну а с кем быть умному?
– С умной.
– Такую ещё нужно отыскать.
– В России такие закончились? – пошутила Кристина и с удивлением в глазах встретила его кивки. – Быть не может!
– Может. Ну или я их не знаю.
– А глупая тебе не нужна.
– Верно! В этом деле либо равное с равным, либо порознь.
– А найти умную немку ты не пробовал?
– Пробую…
Кристина едва не поперхнулась коктейлем.
– Всё, вопросы закончились?
– Нет, они ещё не начались! – Кристина откашлялась сквозь смех. – Я вот поверить не могу, что в такой огро-о-о-о-омной стране, как Россия, нет ни одной умной девушки!
– Ах, ребёнок Кристель, если бы я мог дать ответ на твой самый первый вопрос, тогда…
– Тогда бы тебя здесь не было, – договорила Кристина. – Значит ты не знаешь ответ на мой вопрос?
– Как и ты на мой, – парировал Дорохов.
– Над твоим я ещё размышляю…
– А теперь внимание! – Дорохов изобразил пальцами барабанную дробь. – А что, если у этих двух вопросов один и тот же ответ.
Девушка округлила глаза:
– Это какая-то хитрость русского шпиона?
– Это ты меня в шпионы записала. Хитрости никакой – чистая логика.
– Ну хорошо, – сдалась Кристина, облокотившись на лежак, и поставила пустой стакан на песок. – Куда уходит вся вода?
Дорохов специально выдержал паузу, чтобы ошеломить девушку:
– В небо.
Кристина от удивления раскрыла рот.
– Вся вода целого полушария стоит горой. Огромной такой горой в месте притяжения Луны и Земли. Это явление называется приливным гребнем (нем. Flutberg).
– Должно быть, это просто невероятная масса воды, – молвила Кристина задумчиво.
– Следовательно, то, что находится между приливами и отливами, это не место, а время и притяжение. Вот взять всех этих эмигрантов из России и других стран. Сейчас их очень много. Это время прилива. Но придёт и время отлива, когда притяжение будет в другом месте. Это доказывает лишний раз то, что им нужна не Германия и уж совсем не немецкий язык. Они – это просто вода, которая перемещается из одного места в другое по закону притяжения.
– А как это отвечает на мой вопрос?
– Всё просто: девушки тоже подчиняются этому закону притяжения.
– Но в этом случае умные-то должны оставаться на родине?
– Но умные-то – не всегда красивые…
***
Мышь в новой кофточке что-то усиленно множила в библиотеке. Он приблизился к ней со спины, и она почувствовала его каким-то особым чувством.
– «И в жаре воедино сплавитесь…» с ксероксом…
Засмеявшись то ли от шутки, то ли от радости встречи с ним, Кристина заключила его в объятия. Какой же хрупкой и нежной она была, эта немецкая мышка!
– Нам задали читать целую кучу по двадцатому веку, и я боюсь, мне без тебя здесь не справиться. Ты же знаком с творчеством Солженицына.
Дорохов не поверил своим ушам:
– Тебе задали готовить творчество этого предателя?
– Я сама его выбрала…
– О господи! Должен тебя огорчить, к литературе этот мерзавец не имеет ровным счётом никакого отношения!
– Когда я выбирала, думала о тебе…, – пыталась оправдываться Кристина.
– Ладно, придумаем что-нибудь. Я читал его ещё в школе, но кое-что помню из его так называемого творчества.
– Он же лауреат Нобелевской премии.
– Ну да, как и Пинтер, Елинек и Черчилль. Сказать, что они её недостойны, – ничего не сказать.
Во время пар холл второго этажа неофилософского корпуса стоял безлюдным, и они заняли целый диван напротив батареи потоковых принтеров.
– Расскажи мне, что не так с Солженицыным? – допытывалась Кристина.
– То же, что и со всеми предателями родины.
– Ну он же, насколько я помню, критиковал Сталина и сам был узником гулага, где видел все недостатки сталинизма.
– Не забывай, что я русский шпион, Кристель! – пошутил Дорохов.
Кристина скромно улыбнулась.
– Почитай открытое письмо Дина Рида этому мерзавцу. Там всё сказано. Это пишет человек, который не понаслышке знал о «прелестях» западного общества и не считал сталинизм недостатком.
– Нам говорят, что Сталин уничтожил в гулагах цвет русской нации.
Дорохов вздохнул:
– Всегда нужно смотреть, кто, что, когда и для чего говорит. Западная пропаганда десятилетиями очерняла достижения Сталина, чтобы стереть из памяти всё то хорошее, что оставил после себя этот великий человек. И Солженицын – один из этого хора клеветников, которого писателем сделало ЦРУ. Именно оно превратило стопку записок бездарного антисоветчика в роман-сенсацию «Архипелаг ГУЛАГ». Кстати, в гулаг он попал исключительно за измену родине. Лётчик Алексей Маресьев, потерявший обе ноги и продолживший после этого совершать боевые вылеты уже на протезах, назвал Солженицына «обезумевшим от ненависти маньяком», а выдающийся писатель Константин Симонов, автор романа «Живые и мёртвые», заметил, что деятельность Солженицына «вышла за рамки литературы и постепенно приобрела неприкрыто антикоммунистический и антисоветский характер». В 1975 году предатель выступил в Конгрессе США, где предлагал бомбить СССР атомными бомбами. Это вкратце об уголовнике, который называл себя «Антилениным».
Кристина хмыкнула:
– Получается, что нам здесь говорят неправду?
– Естественно. Только дело не в самой неправде, а в том, кому она нужна.
– А ты и вправду шпион! – рассмеялась Кристина, погладив его по руке.
– Сталин – это критерий порядочности. Отношение к нему сразу показывает, who is who (англ. кто есть кто). Его не любят те, кто не любит правду. Вот взять российских немцев. Как они на него обозлены за расформирование Поволжской автономии! А ведь это была война! На Кавказе и в Крыму фиксировали массовые прецеденты коллаборационизма с захватчиками, а тут на Волге живут целые полмиллиона немцев. Вот как себя должна была вести ставка? Конечно, единственное верное решение – переселить их в тыловые области, это значит в Сибирь и Восточный Казахстан. Не сослать, а переселить, это разные вещи. И заметь: не расстрелять. Ну а то, что по пути переселения с ними плохо обращались, так это была злость народа на немцев вообще, а не только на поволжских. У того же Симонова есть стихотворение «Убей его!», в смысле немца. Это такая концентрация ненависти! И, надо сказать, заслуженной. Поволжским немцам не повезло быть одной национальности с Гитлером, поэтому их ненавидели в Союзе все от мала до велика. Сталин по сути их спас, ведь за коллаборационизм по закону военного времени полагается расстрел. А сегодня те российские немцы, кто остался в России, раз в сезон собираются на шабаши, чтобы на деньги немецких консульств заклеймить советскую власть и лично Сталина.
– Нам на истории говорили, что армия Сталина напала на Берлин в 1945.
– Когда американцы и англичане хотели упразднить Германию как страну, Сталин сказал какую фразу?
– Какую?
– «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ и немецкое государство остаётся». Про это вам на истории не говорили?
– Не-е-ет, – изумлённо протянула Кристина.
– Если бы не Сталин, ни о какой Германии сегодня речи бы не было. Он имел полное моральное право уничтожить любое напоминание о немцах, ставших идеологами самых страшных преступлений в истории человечества или обложить их такими контрибуциями за все причинённые страдания советскому народу, что все последующие поколения работали бы на наше благосостояние. Но не сделал ведь. И теперь немцы нам не простили Победу, как справедливо заметил Жуков.
– Выходит, есть две разные истории? А почему ты решил, что ваша история правдива, а наша нет?
– Это не я решил, дорогая Кристель! Это историческая логика. Фашистская Германия напала на СССР в 1941 и была повержена в 1945 ценой невероятных жертв.
– Нам говорили, что победили союзники.
– Конечно! – иронично ухмыльнулся Дорохов. – Так называемые «союзники» подмазались к Красной армии уже тогда, когда восточный фронт был разгромлен, а это более 80 процентов военной мощи третьего рейха. То есть они были бы в любом случае союзниками победителей. Это такая тактика англосаксов: развязать войну, продать оружие той и другой стороне, а потом примкнуть к победителям. Кстати, ты была в Трептов-парке в Берлине?
– А что там?
– Разве ты не знаешь?
Кристина смотрела на него глазами обывательницы, ожидая ответа вроде «картинная галерея» или «дом искусства».
– Мемориал павшим советским воинам.
– Ах да, мне папа рассказывал.
– Почему там нет мемориала павшим «союзникам»?
Кристина пожала плечами.
– Не потому что у них не было жертв, а потому что война велась против СССР, и СССР в ней победил и, как победитель, оставил о себе такое напоминание, что бы ни говорили буржуазные историки, которые совместно с ЦРУ пишут вам учебники.
Огорошенная Кристина занервничала:
– Значит зря я выбрала Солженицына…
– Совсем не зря. Теперь ты знаешь о нём правду. Солженицыны – это месть Запада за выигранную войну, и развал СССР, о котором мечтал этот мерзавец, – всего лишь часть этой мести. Этого не скажут на каналах АРД и ЦДФ.
– А ты точно русский шпион, Jegor der J;ger!
***
– Как твоя учёба? – спросил Дорохов, когда они прогуливались после занятий по рождественскому рынку в старой части города. С реки дул холодный ветер, а украшенные яркими гирляндами и адвентскими венками киоски манили ароматом глинтвейна и горячей сдобы с корицей.
– Готовлюсь к экзамену по мировой литературе, – усталым голосом ответила девушка. – Мне кажется, столько, сколько мы читаем и учим, не учит никто в этом мире! После экзамена я буду днями высыпаться и бездельничать! А почему ты без шапки? Холодно же!
– Мне не идут шапки. Я предпочитаю болеть, – кокетливо изрёк Дорохов с ухмылкой.
Кристина беззвучно рассмеялась, обнажив ровные белые зубки.
– Тогда я буду тебя лечить! Хочешь глинтвейна?
В кафе на Банхофштрассе они обогрелись и подкрепились.
– В Россию глинтвейн завёз Пётр, поэтому это слово звучит в русском по-голландски.
– А я начинаю учить русский! – похвасталась повеселевшая девушка, доедая брецель. – Я подала заявление в службу занятости, и мне предложили курировать русских переселенцев.
– Нам тоже приходится учить иностранные языки у себя на родине, чтобы иметь возможность работать, – изрёк Дорохов.
– Да, мне нужно платить за квартиру, чтобы не зависеть от родителей. Изабелла работает в международке, а я пока безработная. Раньше мне помогали родители, но я хочу быть полностью самостоятельной.
– Русский язык поможет тебе опериться.
– Будь моим учителем? – взмолилась Кристина, полная артистизма.
– С радостью! А как же мировая литература?
– Нужно дожить до конца курса! – обременённо вздохнула девушка. – После экзамена по специальности будет проще и можно устраиваться в гимназию. Слушай, а пойдём к нам!
От неожиданности Дорохов перестал жевать свой рогалик с орехами:
– К вам на квартиру жить?
Кристина залилась смехом:
– В гости, но можешь оставаться насовсем! Пойдём, а то и правда заболеешь!
Это был один из двухэтажных домов в спальном районе Ротенбюль, построенный ещё до войны. Высокие потолки и старый чугунный радиатор со створками для разогрева еды перенесли Дорохова в немецкий быт начала прошлого века. Стены комнат были практично покрыты гашённой известью и смотрелись как рекреации в университетских корпусах.
– Второй этаж полностью отведён под Wohngemeinschaft (нем. квартиры для совместного проживания), – пояснила Кристина, снимая куртку. – Вот вешалки!
– А где Изабелла?
– У них с Мартином сегодня Hochschulsport (нем. физкультура), они там на батутах прыгают до третьего этажа. У меня от одного вида кружится голова.
Дорохов огляделся:
– Скромно, но независимо.
– Да, у нас у каждой своя комната. Слушай, у нас есть открытая бутылка вина. Будешь?
После первого бокала вина мышь сняла кофту и включила вентиляцию на кухне.
– А сколько тебе лет?
– Тридцать четыре.
– А мне двадцать четыре.
– Помнишь, в «Нортенгерском аббатстве» у Джейн Остен есть мысль про идеальную разницу в десять лет?
Захмелевшая Кристина покачала головой и умиленно произнесла:
– Мне нравится твой возраст! И твой немецкий! И твоя начитанность!
С каждым новым глотком расстояние между ними сокращалось…
– По-моему, я пьянею, – изрёк Дорохов. – Сейчас вернутся Изабелла с Мартином, а ты здесь пьянствуешь с русским.
Кристина раскрепощённо расхохоталась и обвила руками его шею:
– Тогда я схожу в ванную, чтобы немного протрезветь.
Когда она ушла, Дорохов вздохнул. Зачем он согласился идти сюда? Какое непростительное легкомыслие! Да, он любил её, но совершенно незнакомой ей любовью. Это инокультурная плоть была ему чужой, не родной. И как только русские женщины вступают в близость с немцами?..
После душа Кристина заметила перемену в его глазах. Укутавшись в полотенце, она сидела в пол-оборота к нему, но самые стыдные подробности её анатомии были оголены.
– Здесь столько солнца вечерами, что окна слепые, – проговорила Кристина почти шёпотом, пытаясь чем-то заполнить нависшее молчание
– Красивая метафора, – улыбнулся он. – У тебя вообще хорошая речь.
– Правда? –спросила Кристина с влажными глазами.
Он прижал её к груди:
– Чистая правда, ребёнок Кристель!
***
После Сильвестра (нем. Нового года) настали дни, такие же однообразные и безвкусные, как и рождественский репертуар немецкого радио. Кристина, бледная и повзрослевшая, в строгой сорочке тёмного цвета встретила его в столовой.
– Ты против межнациональных браков? – с опаской спросила она.
– Я за любовь, – возразил Дорохов. – А в этих эмигрантских браках много эмиграции и мало брака. А уж про чувства-то никто и не спрашивает.
– Тебе не нравятся немцы?
– Как тебе сказать… Немцы перестали быть немцами. Уж не знаю, когда именно это произошло, но мне в них действительно не хватает сегодня какой-то немецкой самобытности. Они носят всё итальянское, подражают французам, а за рубежом говорят по-английски. Я едва не разругался с президиумом Кассельского университета, нашим многолетним партнёром, когда они заключали договор о сотрудничестве по программам двойного диплома на английском языке. Что потерял английский язык в отношениях между Россией и Германией?
– Ты прав, он везде! – согласилась девушка.
– Немцы стали не космополитами, а чересчур толерантными, – продолжал Дорохов. – Англосаксы начисто вытравили из них культурный код, превратили в страдающих интровертов, в население, а не хозяев собственной страны. Немцы скорее запретят себе плохо думать о мигрантах, чем станут их перевоспитывать. Теперь вот уже и слово Fl;chtling (нем. беженец) говорить нетолерантно, как нам сегодня сказал профессор. Суффикс -ling неполиткорректный, как в словах D;mmling (нем. глупец), Sch;nling (нем. нарцисс). Следует говорить Gefl;chteter. Вообще, можно наблюдать движение маятника, если сравнить то, что было в 20 веке, и теперь. Один знакомый моего знакомого из ФРГ, русский переселенец разумеется, справедливо заметил, что немцам «вырвали все зубы». Певец Бернард Бринк предлагает спасать каких-то падших ангелов, которые поблизости и которым нужна помощь. Начинание можно только поприветствовать, но…
– Но?
– По-моему, спасать уже нужно самих немцев. Германия становится предельно ненемецкой. Немцы слишком долго практиковали демократию, и дело тут не только в Меркель, которая подписывала так называемый Акт канцлера, то есть договор о лояльности Вашингтону. Считать немцами всех подряд, по меньшей мере, недальновидно. А уж они-то делают это, потому что Большой Брат Америка их этому научил. За этим научением, к сожалению, они не заметили главное: Большому Брату не нужны эти германцы с их прусско-рейхским прошлым. Им нужна колония послушных и податливых, а значит немцев нужно проредить и заодно рассорить с историческими соседями, то есть русскими. Вот это основная задача Вашингтона. Просто в германско-российской дружбе нет места англосаксам. Но это только половина правды. Если воссоединятся русские и немцы, тогда, может быть, и вернётся тот самый культурный код Германии.
– А это как? – несмело прервала его монолог Кристина.
– А это западнославянское происхождение слов Рюген, Берлин, Лейпциг, Дрезден и многих других городов, общая границы с Россией и бессрочное германско-российское партнёрство вместо рабства у дяди Сэма.
Кристина обомлела. Столько правды за раз она не могла себе представить. Видимо, правда в России действительно так много значит!
– Кто бы мог подумать, что провал колониальной политики когда-то обернётся мигрантской напастью? Немцев ликвидируют, вымывают мигрантскими потоками. Это настоящее бедствие!
Кристина подняла на него свои ясные глаза и произнесла:
– Я хочу, чтобы мы съездили в Хомбург. Я познакомлю тебя с родителями.
– Я был бы рад, – сухо ответил он.
«Был бы». А потом он просто исчез. В международном отделе сказали, что он уехал. Истёк срок действия визы. Кристина сидела в холле неофилософского корпуса и безутешно плакала, разбросав на диване копии. Он просто уехал, даже не простившись. Это было так логично и так неправильно. Наверное, это и есть та самая загадка русских мужчин, онегинское проклятие – влюбить и бросить. Но, видимо, это и было честным поступком – уехать из Германии на родину в Россию. Значит ли это, что те, кто так хочет здесь остаться, не честны?
Срастаясь со своим привычным состоянием честного куска льда, Дорохов возвращался в морозную Сибирь из зарубежной стажировки. Как говорится, любовь – это глоток живительного воздуха, возвращающий к жизни разряд дефибриллятора, вспышка на мрачном горизонте судьбы, точка пересечения двух странствующих по свету душ, обречённых на вечные скитания.
Эх, пойти бы с Кристиной по живым русским улочкам-переулочкам, тесным садовым тропиночкам, опутанным сор-травой козьим тропочкам, меж дышащих стариной домиков-скворечен с лубочными маковками, резных валких заборчиков, на которых обязательно весит объявление «Пропала кошка», ведь даже кошке немудрено заблудиться в тесном хороводе домишек с двориками, лавчонками, палисадиками и завалинками, где ещё жива быль, а речь узорчата и картинна!
Он рассказал бы этой девочке из глухой и забитой Европы о том, как в далёком живописнейшем краю, где журавли без боязни ходят среди людей, а звёзды ночью можно достать рукой, стоит колодец на две семьи, что живут там безо всякого забора, а в колодце вода – живая и сладкая, напиться которой невозможно, а из-под колодца фонтаном брызжут развесистые яблоньки и груши. Ночью туманы с реки ткут волшебные ковры над полянами, и на них востро бухаются ночные менестрели, вязнут, радостно звеня и пересыпая мягкое покрывало ночи завораживающими трелями. Домики стоят в вязкой ночной тиши – будто игрушечные, прислонившись к густоте лиственного леса; край беззаботно спит под серенады стрекотливых сверчков и чуть слышный шёпот летней листвы. Лунноокая ночь по-матерински заботливо убаюкивает всех обитателей деревушки, лёгкими мановениями рук взбивая подушки из сна и рисуя новые завитки звёзд над рекою…
Это всё стало бы её, Кристинино, девичье-улыбчатое с веснушками, косами и нарядными сарафанами. Она бы с радостью оставила позади свой шписбюргерский быт с белыми стенами и мышиными бегами и никогда бы не вспоминала более о пересоленных шпайерских брецелях. Домики по обе стороны колодца собрались бы на обед, соседи наставили бы в огороде скамеечек вокруг праздничного стола, мать принесла бы борщу – эх! – такого, чтобы самогон показался пресным, да лука с чесноком для крепких ночных поцелуев… А потом сказала бы по-русски ласково: «Доченька, благословляю вас с сыночком! Живите долго и счастливо!»
Но между ними лежали миры. Миры, исторгнутые из разных земных твердей, стянутые разными ободьями истории, усеянные разными семенами судеб. Невыносимый антагонизм рос огромной стеной из воды в далёкое подлунное пространство. Приливный гребень стоял в Германии, куда лилась вся вода из России, Азии, Африки и Америки. Сегодня он там, а где будет завтра, не ведает никто. Жаль было эту девушку с ясными глазами и милой улыбкой. Она была не виновата в том, что родилась в этой растерзанной историей стране – Германии. Но ей предстояло там жить и стать неотъемлемой частью этой страны, её прошлого, настоящего и будущего.
У неё осталась только фотография, сделанная Изабеллой в винном погребе и уже порядком намокшая от слёз. Впопыхах она принялась искать в библиотеке Томик Тухольского. Ну как же она могла забыть это стихотворение. Даже Дорохов его помнил. Даже он… Господи, он… он знал…
Einmal m;ssen zwei auseinandergehn;
einmal will einer den andern nicht mehr verstehn –
einmal gabelt sich jeder Weg – und jeder geht allein – wer ist daran schuld?
Es gibt keine Schuld. Es gibt nur den Ablauf der Zeit.
Solche Stra;en schneiden sich in der Unendlichkeit.
Jedes tr;gt den andern mit sich herum – etwas bleibt immer zur;ck.
Einmal hat es euch zusammengesp;lt,
ihr habt euch erhitzt, seid zusammengeschmolzen, und dann erk;hlt –
Ihr wart euer Kind. Jede H;lfte sinkt nun herab – ein neuer Mensch.
Jeder geht seinem kleinen Schicksal zu.
Leben ist Wandlung. Jedes Ich sucht ein Du.
Jeder sucht seine Zukunft. Und geht nun mit stockendem Fu;,
vorw;rtsgerissen vom Willen, ohne Erkl;rung und ohne Gru; in ein fernes Land.
(Когда-то нужно расставаться,
Меж двух когда-то вырастет препятствие,
Пути их разойдутся, и всяк пойдёт путём своим. Кто в этом виноват?
Вины здесь нет ничьей. Лишь времени есть ход.
Несметны перекрестия дорог.
Другого носим мы с собой, всегда ведь что-то остаётся.
Однажды вы сольётесь,
И в жаре воедино сплавитесь, затем остынете,
Вы – плод один. Теперь осядут половины обновлённые.
И всяк пойдёт судьбе навстречу.
Жизнь есть течение. Я ищет Ты
И собственное будущее. Спотыкаясь,
Гонимый волей без объясненья и прощанья на чужбину.)