Старая знакомая из Казани известила меня о визите какой-то важной дамы из Дрездена с русскими корнями, которая работала экспертом в фонде Erasmus Mundus и искала в нашем городе партнёров среди сотрудников педагогического университета для потенциального проекта в области педагогики. Когда же знакомство с местными педагогами не обнаружило для фонда никаких перспектив, ей рекомендовали меня как ultima ratio (лат. последнее средство). Наша встреча выходила за рамки протокола, поэтому её решено было провести в неформальной обстановке в итальянском кафе, расположенном в старой части города недалеко от реки.
Осень мела пёстрые листья по вечернему городу, и в их раздольном вихре появилась заезжая мадам в дорогом заграничном пальто и с характерной вздёрнутостью подбородка. За столиком в уютном полумраке я позволил ей выговориться, лишний раз убедившись в бесперспективности наших педагогов и их представлений о науке. Во время бурного, почти каренинского монолога мадам пыталась привести в порядок свою всклокоченную шевелюру, уложенную осенним ветром, размашистыми движениями рук зачёсывая волосы то направо, то налево. Я слушал её очень внимательно, и мне стало казаться, что она пришла на встречу со мной, чтобы пожаловаться на моих коллег-педагогов, не оправдавших цели её визита в далёкую Сибирь. Свои продолжительные монологические сетования она завершила вопросом, конденсирующим суть нашего коммюнике: можно ли удачно связать педагогику и лингвистику в каком-либо проекте, под который фонд выделил бы средства? И только непосвящённому в такой постановке проблемы могла быть неочевидна меркантильная подоплёка такого рода проектов: делайте что угодно, главное – получить финансирование. Было бы странно искать здесь тот самый «таинственный» нексус педагогики и лингвистики, на месте которого могла быть любая другая пара дисциплин (к примеру, ядерная физика и хореография) и который по неизвестным науке причинам так и не смогли кристаллизовать «величайшие» педагоги из педагогического университета.
– Я вижу возможность «сочленения», если так можно выразиться, – загадочно изрёк я, потешаясь над бесконечно меняющимися вариантами её причёски.
Мадам, заказавшая себе целый поднос высоченных коктейлей из всего меню сразу, умудрилась задрать нос выше своих колтунов и надменным мановением пальцев, утяжелённых перстнями различной формы и толщины, разрешила мне продолжать:
– Покорнейше благодарю! Был такой этнолог, Эдвард Сепир, который предложил так называемый средовой подход, суть которого заключается в том, что язык не существует вне социума, а значит эффективнее всего обучать ему детей в говорящей среде.
– Я – доктор педагогических наук, но я не слышала о таком подходе! – развела пальцами с декоративным металлоломом заграничная мадам.
Собственно, это всё, что нужно знать о современных докторах педагогических наук, для которых познание о том, что ребёнок растёт в среде, стало бы откровением. Как оказалось, мадам жила всю жизнь в Казани, где и защищала докторскую по педагогике, но потом удачно вышла замуж за Германию, где теперь и работает в том самом фонде.
– Продолжайте!
– Буду с Вами откровенен, я изложил свои соображения по данному поводу в монографии «Язык и среда», экземпляр которой могу пожертвовать для будущего международного проекта.
– А она рецензируемая? – осведомилась свысока мадам, которая, наверняка, не издала за всю свою жизнь даже главу в коллективной монографии.
– Безусловно! Оба рецензента – доктора наук, учёные из Москвы и Нижнего Новгорода.
Стихийно возникающие новые причёски мадам напоминали антенны, которыми она пыталась уловить существо моих мыслей об искомом нексусе:
– А что конкретно Вы предлагаете в рамках этого Вашего «средового» подхода?
– Для начала обосновать интересующие Вас задачи, если речь идёт о преподавании иностранных языков, а затем, вооружившись подходом, приступить к их реализации. Подход – это составляющая аппарата, сам по себе он содержанием проекта не является, но принципы его незыблемы.
Начесав антенны волос, которые взяли-таки нужную волну, мадам опустила нос с подбородком и пристально посмотрела на меня. Похоже, ей стало понятно, почему ей рекомендовали встречу со мной после общения с педагогами.
– А Вы уже выполняли похожие проекты?
– Да, в Германии, в далёком 2003-м. Проект был поддержан Бонном. Я – педагог-практик, а по образованию лингвист. Антропологией я стал увлекаться гораздо позже.
Прикончив все коктейли, мадам, возмущённая моим интеллектуальным превосходством, перешла в контратаку:
– А что Вас интересует в педагогике?
– Архаллаксис.
– Арха… что? – взвизгнула важная мадам, непроизвольно лязгнув перстнями на пальцах.
– Архаллаксис. Это когда создают идеальную среду для полезных запечатлений, ограждая ребёнка от любых других влияний, в том числе родительских, и получают искомый результат в виде устойчивых социальных инстинктов. Так можно учить не только языку. Иезуиты при помощи архаллаксиса превращали детей в фанатичных служителей культа, а османы пленных славян – в янычар.
– А что получается в итоге?
– Повторюсь: устойчивый социальный инстинкт, который нельзя отделить от носителя. Но с этим нужно быть осторожным в нашем калейдоскопичном мире.
Терзаемая бессильной злобой на собеседника, оказавшегося на голову умнее её, мадам недовольно засопела и хватилась было коктейлей, но все стаканы давно были опустошены. И тогда из неё вырвалась месть мещанки интеллектуалу:
– Вы мыслите линейно!
В ответ я лишь улыбнулся. Зарубежная жена с корочкой доктора педагогических наук, приобретённой в постперестроечной России, имела такое же отношение к науке, как попЫ к космонавтике, и годилась разве только для смены причёсок, ношения дорогих аксессуаров и опустошения стаканов с коктейлями. Кто мог назначить такую экспертом фонда, оставалось для меня загадкой.
– Мы с одной русской девочкой в Дрездене провели педагогический эксперимент…, – важно надувая губы, выдала мадам. – Я взяла её после экономики и год обучала музыке.
Суть педагогических экспериментов, проводимых на деньги фондов или с целью заполучения важной корочки кого-то там якобы наук, мне была хорошо известна. Такими вот «педагогами» забиты все школы и вузы, а деградация молодёжи лишь набирает обороты.
– Позвольте я подытожу Ваши слова: Вы взяли зарубежную невесту, которая обучалась до Вас экономике, и стали заниматься с ней музыкой. Давайте я угадаю, кем она станет благодаря такой нелинейности: просто зарубежной женой, как и сотни тысяч таких же Russian Natashеn на всём Западе, – отразил я её атаку. – Педагогика занимается не обустройством личной жизни смазливых эмигранток, рвущихся в сексуальное рабство к Хансам и Фрицам, а успешным осуществлением искусственного отбора сообразно с рассудочными, а не биологическими принципами. Кстати, тот самый нексус педагогики и лингвистики называется лингвоантропологией, а в педагогическом, насколько мне известно, есть даже лаборатория с таким названием, правда руководитель находится в настоящее время в Казахстане. Помнится, в одной из своих зарубежных командировок он проходил курс по гибридному обучению иностранным языкам и настолько проникся этими идеями, что мы с ним даже подавали заявку на грант, но всем хорошо известно, как работают наши российские фонды. Вот ту самую заявку можно подать в Эразм. Уверен, все от этого только выиграют.
Мадам нелинейно округлила глаза и вдруг… расплылась в признательной улыбке:
– Прочему мне о Вас раньше не сказали? Я бы не стала сюда ехать, мы бы с Вами обсудили всё в личной переписке!
Я пожал плечами и предложил мадам выпить доброго сибирского иван-чаю с брусничным вареньем. Размякнув и сняв свою заносчивую маску с лица, женщина заулыбалась, а её лицо приобрело мягкие русские черты. Наша последующая беседа проходила исключительно в русле обмена впечатлениями от опыта преподавания, но тень напряжения всё же держалась на её лице. Доев варенье, она набралась духу и произнесла:
– И всё же как перевести на немецкий язык «средовой подход»?
– Umfeldbedingter Ansatz, хотя коллеги из Франкфурта посчитали, что можно сказать и umweltbedingt.
Глаза женщины продолжали нелинейно округляться. В них читались изумление и беспомощность: приехать в Россию из Германии, чтобы узнать перевод термина из своей же области…
– Обращайтесь! – прервал я линейность её нелинейных мыслей.
Мы простились с ней перед входом в кафе, когда за ней приехало такси. На прощание она презентовала мне коробку подарочных пралине в белом шоколаде. Её растаявшие глаза влажно благодарили меня за глубину и поддержку, но больше всего – за очеловечивание правдой.
В свете фар осенние листья кружили на ветру непринуждённо и нелинейно.