В эпоху майских указов, когда ещё паразиты-чиновники не развалили пищевой комбинат Томского политехнического, во всех университетских корпусах исправно работали столовые. В каждом – своя, штатная, даже в здании из позапрошлого века, отведённом под профессорские помещения, – с народным названием «Погребок», в который стекался люд со всей Усовки и её окраин – служащие, иностранцы, прохожие, студенты, бродяги. С утра до позднего вечера бригады поварих мыли, чистили, шинковали, парили, жарили, варили, тушили и пекли, чтобы наполнить добротой сотни, а то и тысячи голодных желудков. Своих бригадиров знали в лицо, а бригадиры, в свою очередь, знали, что, как, сколько и кому подать. Тут директор института любит свежую фасоль в томатной соусе, тут голодным ребятам с практики зразы подешевле к пюрешке, а тут смурным аспирантам спинки минтая, да погорячей, позажаристей.
В ту пору на три корпуса – электротехнический, общежитский на Кирова и тот, что с «Погребком», – трудилась светловолосая женщина лет пятидесяти заурядной внешности, запомнившаяся всем своей навязчиво-слащавой, даже в какой-то мере сюсюкающей манерой общения. Уж она не просто взвесит и наложит, но и похвалит, и доброго дня пожелает и ласковым словом назовёт. Несмотря на возраст, угнаться за её поджарой фигурой по Усовке могли далеко не все молодые. Как олимпийский марафонец, она бегала по студгородку, кормя и тех, и этих и не забывая улыбаться и безмерно льстить дорогим клиентам.
Осень разливалась по Томску, на асфальте с ночи блестели зеркала, а сверху давил привычный свинец из туч. Но пасмурные мысли, как водилось, разгоняла в столовой «эта странная женщина» своей щедрой улыбкой с дешёвой помадой.
Однажды методистка Лейла, приходившая на работу аккурат к обеду и уходившая вскоре после него, не выдержала очередную порцию сладкоречия и выкатила поварихе бочку претензий. Да что, мол, такое?! Как Вы себя ведёте?! Это неприлично?! Я буду жаловаться!!!
Характер у Лейлы был ещё тот. Заводилась эта «любительница усердно поработать» с пол-оборота, мужа забила под тапки, во всём видела только личную выгоду и требовала к себе отношения как к цесаревне. Не на шутку раздражившись, эта почти двухметровая Скорпиониха расплатилась за царский обед крупными купюрами и примкнула для продолжения полемики к компании почтенных профессоров-мужчин.
– Ну разве я не права? – продолжала она, нервно раскладывая приборы по обеим сторонам в лучших традициях знатных обедов. – И вообще напишу служебку директору, чтобы её убрали!
Мужчины отмалчивались, отшучивались, примирительно кивали, не желая лезть на рожон. Двое из них вскоре ушли, а за столом остались Лейла и убелённый сединой Константин Иванович.
– Меня так раздражают такие люди! – не унималась Лейла. – Ну скажите же, это терпеть невозможно!
Константин Иванович то ли вздохнул, то ли кивнул, а после, немного помолчав, многозначительно изрёк:
– Вкалывать с шести до шести в этой подвальной парилке ради кормёжки нас с Вами и оставаться вежливой – это подвиг.
Лейла презрительно скривилась, жадно уминая бессовестно дорогой куриный рулет:
– Да какой это подвиг? Это невоспитанность!
Константин Иванович ухмыльнулся:
– Испортить настроение – вот это невоспитанность. Скажите, в чём разница между добрым и злым человеком?
Насупившись, Лейла начала было пустословить в своё оправдание, но Константин Иванович с улыбкой покачал головой:
– Разница между ними состоит в том, что после доброго человека становится лучше, а после злого – сами знаете. Эта женщина следует простому правилу: никого не обидеть. Если бы все люди руководствовались им, мир был бы совершенно другим. А обидеть человека много ума не надо. Да, она немного преувеличивает, но это не повод для оскорблений.
Лейла презрительно сопела и пыхтела, доедая царский обед. Её ещё ждали вишенки в компоте, но доброта, приданная еде поварихой, уже давала свой эффект: Скорпиониха добрела и даже начала криво щериться. Слово строптивый подросток, она подавляла улыбку, а затем, не простившись с Константином Ивановичем, подскочила, демонстративно отнесла поднос с грязной посудой к стойке и грохнула им о стол, даже не поблагодарив работников кухни.
Умяв половину всех кафедральных запасов шоколада за послеобеденным чаем и так и не приступив к работе, Лейла спустилась в подвал, протянула поварихе дешёвую шоколадку, заранее купленную в киоске на первом этаже, и виновато выдавила из себя:
– Это Вам. Простите!
На дворе хмурилась и грустила томская осень, а повариха Клава с радостью в глазах и потекшей тушью бежала по лужам-зеркалам из электротехнического корпуса в общежитие на Кирова, чтобы раздобрить и тамошних неблагодарных барчуков. Её улыбка озаряла пасмурную Усовку в тот будний осенний день, который стал самым счастливым в её нелёгкой жизни.