1
Глеб Игоревич и незнакомец – «друг», как он сам себя определил. – медленно двигались по коридору, который теперь уже не казался таким угрожающим. Какой-никакой свет давала странная, сама собой меняющая яркость лампада в руке «друга». Да и само его присутствие тоже придавало уверенности, хотя по-прежнему, немного пугало. Точнее, озадачивало. «Чудной он все-таки, - размышлял Глеб Игоревич, - непонятный. Лицо все прячет под капюшоном. А почему? И все больше молчит».
В свете лампады время от времени проплывали плотно закрытые двери справа и слева. На этот раз они были одинаковые – большие, выкрашенные светло-серой краской, официальные. Но их вид почему-то не вызывал у Глеба Игоревича интереса, его спутник тоже проходил мимо них равнодушно и молча. Хотелось скорее выйти из этой темноты на волю, на солнечный свет, и чтобы странности прекратились, чтобы вокруг текла нормальная, привычная жизнь.
- А который час, не скажете? – попытался оживить молчание Глеб Игоревич. - Мои часы что-то остановились…
- Здесь о времени не говорят, – деловито отозвался человек. - Оно здесь… Скажу прямо: его здесь просто нет.
- Ну как же? Вот мы сидели, разговаривали… События – это же время! События даже мыслятся как мера времени. «День»… «неделя»… «месяц»… «лето»… «век»!
Человек, по-прежнему не поворачивая лица к Глебу Игоревичу, вдруг ядовито хихикнул, и это была первая человеческая эмоция, которую он проявил за все это время.
- И тем не менее. Это иллюзия вашего профессорского ума.
Глеб Игоревич почувствовал, что в нем опять поднимается раздражение. Что он имеет против моего профессорства?
- Скажите еще, что и пространство здешнее… это тоже…
Человек отреагировал тут же.
- Хорошо, что вы это поняли, – он поднял в руке лампаду. - Смотрите, лампада стала гореть ярче.
На этом его похвала закончилась. Некоторое время они опять брели молча. Глебу Игоревичу стало казаться, что они действительно находятся в каком-то замкнутом времени и пространстве. Или, может быть, за их пределами… Он стал настаивать:
- Все-таки. Почему это пространство выглядит именно так? Коридоры эти… Двери…
- Вид этого пространства вы сотворили для себя сами. Так сказать, своей творческой мыслью, – в том, как человек говорил это, угадывалась добродушная улыбка. - А почему именно в этих образах? Может быть, вы к своему университету очень привязаны. Копию его отчеканили в своей душе. У других их лабиринты выглядят иначе.
Они остановились возле очередной двери, показавшейся в свете лампады. Человек остановился первым.
- Не хотите войти сюда?
Глеб Игоревич тоже остановился, чуть опешил от неожиданности.
- Войти? Ну, давайте.
Голос человека изменился, стал неприятно жестким.
- Нет, погодите. Что значит «давайте»? Вам что-нибудь говорит ваш внутренний голос? Войти или нет?
Глеб Игоревич почувствовал, как от сердца к лицу вновь прокатилась горячая волна раздражения. Опять эти непонятные игры, поучения…
- Да не знаю я! – возмутился он. – Войти! Не войти! И вы считаете, что со мной так можно разговаривать? Как со студентом!
Облик человека изменился. Он как будто бы увеличился в размерах, от него реально повеяло той мощью, которую Глеб Игоревич заметил в нем при встрече. Голос его приобрел совсем уже стальные нотки. Он заговорил, чеканя слова:
- Знаете, дорогой мой? Хотите выйти отсюда – научитесь слушать свой внутренний голос! Решайте!
Неожиданно для самого себя Глеб Игоревич почувствовал, как будто кто-то бережно взял его за плечи и развернул в нужном ему направлении. Он подчинился, закрыл глаза и вслушался в себя. Почему-то он знал, что где-то возле самого его сердца он вот-вот услышит голос. И он его услышал.
- Входим! – решительно произнес он.
2
Человек вернулся к своим обычным размерам, голос его вновь стал глухим, мягким и ровным.
- Хорошо. Сейчас войдем. Это ваше решение. Ваше! – повторил он. - Но прежде я вам повторю еще раз. Научитесь рассчитывать на себя, слышать свой внутренний голос. А еще слушайтесь меня. Иначе…
Раздражение все еще не улеглось в душе Глеба Игоревича. Оно всколыхнулось новой волной и на этот раз прорвалось наружу.
- А что иначе? Что иначе? Вы уж либо пугайте, либо помогайте.
Голос человека неожиданно стал угрожающим.
- Иначе вот что!
Человек опять вырос в размерах, на этот раз превратившись в могучего великана. Он отбросил с лица за спину капюшон дождевика, и Глеб Игоревич увидел над собой свирепую бычью морду с пылающими красным светом глазами, раздувшимися влажными ноздрями и почему-то сияющими голубым светом рогами, напоминавшими нимб святых.
Глеб Игоревич присел от неожиданности и от понимания, которое, наконец, пришло к нему. «Так вот оно что! Как можно было не понять это раньше?» А человек с бычьей головой постоял над ним еще мгновение, потом вновь осел, уменьшился в размерах, набросил на голову свой капюшон и заговорил привычным уже голосом.
- Ну вот и познакомились. Правда, раньше, чем я думал. Ну ничего. Вы все поняли правильно, я знаю.
Глеб Игоревич внешне не скрывал потрясения, хотя в душе – там, где совсем недавно он слышал свой внутренний голос, - ощущал почему-то покой и умиротворение.
- Так это вы… Это о вас говорят, что вы живете в лабиринте и пожираете… Ох, извините меня. Простите, ради бога!
- Ничего… Обо мне много врут. Мол, страшное чудовище, Тесей меня победил… Чепуха! Он просто удрал из лабиринта, не пройдя и половины пути. Ему помогли – вы знаете. Слабый человек и коварный. Ариадну обманул…
- Мне стоит вас бояться? – осторожно спросил Глеб Игоревич и тут же услышал в себе знакомый уже голос: «Нет, не стоит».
- Да нет. Я рядом, чтобы предостеречь вас от ошибок и научить самостоятельности. Для этого и страх – он оберегает. Здесь нельзя иначе. Нельзя совершать ошибки.
- Вы сказали, что о вас много врут. Но ведь молодые люди действительно уходили в лабиринт и пропадали!
- Да, молодые люди пропадали в лабиринте, - согласился человек. - Но не потому, что их кто-то… Ну, я их убивал и съедал. Просто они достигали своей цели и улетали в небеса. Зачем им было возвращаться?
Человек задумался, замолчал, вспоминая тех, с кем он когда-то встречался в лабиринте. Потом опять заговорил.
- Конечно, были и слабые. Вот эти погибали. Превращались в эфирный ветер. Их путь потом начинался с самого начала. Вот это и значит – умереть. Другой смерти нет. В мире ведь ничто не пропадает бесследно.
Глеб Игоревич внимательно слушал его, понимая, что все эти слова – дар и откровение. Об этом говорил ему внутренний голос. Он смотрел на Минотавра – теперь он называл его так – с чувством страха, но и с большим уважением.
Дверь, перед которой они стояли, все еще оставалась закрытой.
- Я вам еще вот что скажу, - наконец, заговорил Минотавр твердо. - И вы должны это хорошенько усвоить. Враг не обязательно внешне ужасает. Часто как раз наоборот – он красив и именно этим опасен. А друг может быть невзрачным, а порой может быть даже злым. Но в этой злобе он ведет к вершинам блага.
И вновь Глеб Игоревич услышал в себе внутренний голос: «Это тоже прими как дар. И сделай частью своей души».
- Да, – согласился он. - И зло часто бывает привлекательным, а добро – некрасивым. Я об этом и сам думал.
Минотавр одобрительно распрямился, поднял лампаду, демонстрируя ее Глебу Игоревичу.
- Я рад, что мы понимаем друг друга. Смотрите, и лампада горит все ярче.
Он положил руку на плечо Глеба Игоревича, явно желая ободрить его.
- Ну что, открываем?
Глеб Игоревич потянул за ручку двери. Она подалась, и в открывшийся проем хлынул свет.
- А вы? – обернувшись, спросил он Минотавра.
- Ступайте, ступайте, – ответил тот. - Мне туда нельзя. Я вас здесь подожду. Да вы и недолго будете…
Глеб Игоревич вошел в пространство за дверью.
3
Солнечный день в начале сентября. На улице веет еще по-летнему теплым ветерком, но листва на деревьях уже начинает помаленьку желтеть и по утрам пахнет осенью. Глеб Игоревич почему-то без своего пальто, в темно-сером, с едва заметной полоской двубортном костюме стоит в своем кабинете, смотрит в зеркало, висящее рядом с дверью.
Странно, он видит себя помолодевшим лет на двадцать, гладко выбритым, совсем не седым, без очков… Глеб Игоревич поправил шелковую, в фиолетовых тонах косынку под воротником белой рубашки, с удовольствием ощутил исходящую от него волну дорогого одеколона…
Он четко, по-военному повернулся на каблуках, проследовал за стол, сел, красиво развалившись в кресле. «Сейчас бы еще сигару, – подумал он, внутренне любуясь собой. – Жаль, что не курю».
В этот момент в дверь постучали.
- Да-да. Войдите! – громко отозвался Глеб Игоревич. Он знал, кто это.
Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянуло красивое девичье лицо с широко распахнутыми умными глазами.
- Глеб Игоревич, вы меня вызывали. Можно?
- Да, вызывал. Проходите, пожалуйста. Садитесь.
Девушка скромно прошла по кабинету, села на край стула. Внешне она была спокойна, но плотно сцепленные пальцы рук говорили о ее волнении.
Глеб Игоревич, не меняя положения в кресле, смотрел на девушку – долго и пристально. Наконец, заговорил, заботясь о том, чтобы его голос звучал доброжелательно.
- Дело вот в чем. Я давно за вами наблюдаю, и честно скажу: вы мне нравитесь. Вы умны, трудолюбивы. Красивы! Мне нужна такая студентка. Я хочу сделать вам деловое предложение.
Девушка подняла на Глеба Игоревича глаза. И он утонул в зеленоватом, с карим по краям волшебном омуте. А в животе разлилось что-то сладкое и властное.
- Какое?
- Давайте будем работать над вашей дипломной работой вместе. Я надеюсь, вы правильно меня понимаете.
Видно было, что девушка растерялась, еще плотнее сжала пальцы рук.
- Работать? Вместе?
- Ну да, – Глеб Игоревич подвинулся на край кресла, локти положил на стол, сцепив пальцы рук перед лицом, а сам наклонился в сторону девушки. - Конечно, это потребует от вас… особых стараний. Но это естественно. Научного руководителя и его подопечных всегда связывают близкие отношения.
Девушка молчала. Было понятно, что для нее это предложение – действительно неожиданность. Глеб Игоревич вышел из-за стола, встал у нее за спиной. Было тихо. Затаив дыхание, он легко провел ладонью по темно-русым волосам, залюбовался нежной кожей шеи под ухом, розовой мочкой… Потом осторожно положил руку ей на плечо. И сладость в самом низу живота стала еще сильнее.
- Вы меня ведь понимаете, дорогая? – дыхание у Глеба Игоревича перехватило. - Подумайте, какие перспективы у вас открываются! Аспирантура… Научная успешность… Но могут быть и проблемы…
Девушка пробормотала растерянно:
- Я должна подумать…
Но за этой растерянностью Глеб Игоревич уже услышал далекое, но твердое «нет».
- Да что тут думать? – он настаивал уже по инерции, только для вида. - Не каждой студентке делает такое предложение молодой симпатичный профессор. Ха-ха…
- Потому о вас и ходят такие слухи, – неожиданно твердо ответила девушка.
- Какие слухи? Ну-ка, пожалуйста, поподробнее… - Глеб Игоревич тоже насторожился, в его голосе появились жесткие интонации.
- Я не хочу их повторять. Да вы и сами знаете.
И тут случилось нечто неожиданное. Голос девушки изменился – он стал низким и глухим. Это уже голос человека в дождевике с капюшоном, ведущего Глеба Игоревича по лабиринту, - голос Минотавра. А сама девушка уже стояла возле стола прямо и непоколебимо. Глядя на Глеба Игоревича в упор, она повелевала:
- Если вы и вправду хотите что-то понять, подойдите к зеркалу, посмотрите на себя. И скажите, что вы там видите.
Глеб Игоревич, как завороженный, повернулся, подошел к зеркалу возле двери, взглянул на свое отражение. Он увидел как будто бы знакомого ему, но чужого, опустившегося человека… Небритое, обрюзгшее лицо с мешками под глазами. Голый торс. За спиной у него виднелась постель с помятыми простынями. На стуле рядом – женский чулок, недопитая бутылка виски, два стакана.
Девушка тем же глухим голосом спросила:
- Ну так кого вы там видите? Отвечайте! Честно!
Голос возле сердца подсказывал Глебу Игоревичу: «Это важно, говори правду». И он заговорил с трудом:
- Я вижу… Я знаю этого человека. И он отвратителен. Он подл – пользуется своей властью над студентками. Похотливое животное. Я его ненавижу. Это я! Я себя ненавижу и презираю! - он закрывает лицо руками, сдерживая слезы. – Стыдно, больно! Как освободиться от всего этого?
Девушка направилась к двери, бросив через плечо:
- Так освободитесь!
И так же неожиданно, уже просительно прибавила своим обычным голосом:
- Я пойду?
Глеб Игоревич, не отрывая рук от лица, отозвался упавшим голосом, тихо:
- Да, конечно…
Девушка вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.
Глеб Игоревич вновь взглянул в зеркало и увидел в нем свое привычное отражение. Седеющие волосы... Профессорская бородка… Морщины... Усталые, тоскливые глаза за стеклами очков... Он все стоял и разглядывал себя в зеркале. Нет, это не тот красивый мужчина, который совсем недавно… Позвольте, а когда это было?
- И на такие вот пошлые истории потрачены годы! – произнес он вслух. - Вся жизнь! Считал, что профессору нужно иметь любовницу-студентку. Стыдно!
Он посмотрел на дверь, за которой минуту назад скрылась девушка, пробуждавшая в нем желание, и неожиданно для самого себя произнес тихо:
- Простите меня все, кого я… кем я воспользовался хоть когда-нибудь. Я цеплялся за страсть, но ведь искал любви. Простите…
И голос возле сердца вдруг отозвался: «Прощен».
На душе стало легко и свободно. И Глеб Игоревич понял, что нужно идти дальше, что выход есть из любого тупика! Ну, вперед!
Он открыл двери кабинета, сделал шаг за порог кабинетиа – и оказался в темноте коридора.
4
Все было таким же, как двадцать или тридцать минут назад, когда Глеб Игоревич вошел из темного коридора в свое прошлое. Или почти таким же! Минотавр в своем дождевике с капюшоном сидел на полу, опершись спиной о стену, опустив голову, - он то ли дремал, то ли глубоко задумался. Горящая лампада, как обычно, стояла рядом с ним. Но свет ее – это Глеб Игоревич заметил сразу – стал ярче.
Минотавр, услышав звуки открываемой двери, чуть пошевелился, поднял голову.
- Долго же вы! Я уже стал думать, что вы не прошли это испытание. Но нет, вернулись. И лампаду вон оживили. Это хорошо!
- Долго? – удивился Глеб Игоревич. - А мне показалось, всего полчаса… Или даже меньше. Девушка эта куда ушла?
- Какая девушка? Здесь никого не было, – в голосе человека прозвучали настороженность и удивление.
- Она сразу после меня вошла. А три минут назад вышла. Красивая такая…
Минотавр встал с пола, высоко подняв лампаду, посветил в лицо Глеба Игоревича. Светлый огонек лампады вздрогнул, как будто от порыва ветра, но тут же вновь успокоился, засиял ярко и ровно.
- Вот они, ваши демоны. Я ее не увидел, потому что это… ваше. Ладно, не берите в голову. Я же говорил: здесь все устроено по-другому – время, пространство, люди… Главное, вы прошли этот рубеж. Теперь двигаемся дальше.
Они пошли вдоль по коридору вдоль шершавой стены, казавшейся бесконечной. Лампада светила теперь заметно ярче – ее подпитывали душевные победы Глеба Игоревича, это он уже окончательно понял. Сделал правильный выбор – света на пути стало больше. Все просто! Но и теперь ее свет не мог осилить окружающей темноты. Тут нужно что-то другое. А может, весь путь в лабиринте будет освещен только этой лампадой?
Глеб Игоревич вдруг испытал глубокое доверие к своему спутнику. Ему захотелось поделиться с ним тем, что он пережил только что.
- Я видел сцену из своего прошлого, – заговорил он, приноравливаясь к его шагам. – Только одну. А сколько таких сцен было! И я понял, насколько они были разрушительны для моей души.
- Я знаю, – отозвался Минотавр.
- Я попросил у всех совращенных мною прощения. Так велел мне мой внутренний голос.
- Я знаю и это.
- И он сказал мне, что я прощен.
- Я понял это, когда вы вернулись, – неожиданно воодушевился Минотавр. – И очень рад за вас. Очень! Ведь раскаяние и прощение – это… Они как крылья, несущие над пропастью. И только что вы свое падение обратили в полет.
- Я не очень понимаю, что вы имеете в виду, - со своей стороны встрепенулся Глеб Игоревич и подумал, что впервые открывает себя этому необычному существу. Так ученик отдает себя своему духовному учителю.
- Раскаяние и прощение… – откликнулся тот, ничуть не смущаясь, как будто разговор этот был для него естественным и ожидаемым. - Это два основных душевных действия, которые ведут человека по пути особого знания. А вы на этот путь встали – сама судьба вас на него вывела. Так надо! А благодаря раскаянию и прощению человек по этому пути продвигается. Все это вы поймете позже. Важно, что ваш внутренний голос ведет вас. И это тоже добрый знак.
- Я хочу понять это сейчас! – уперся Глеб Игоревич совсем по-детски. – Думаю, у меня это получится. Вот в чем глубинный смысл раскаяния и прощения, о котором вы говорите?
Минотавр не стал противиться. Более того, Глебу Игоревичу показалось, что эта настойчивость пришлась ему по душе.
- Ну хорошо, – отозвался он. – Давайте попробуем поговорить об этом чуть подробнее. Вы действительно готовы? Дело в том, что в мои слова нужно будет вникать не разумом, а душой.
- Да, да! Я постараюсь! – Глеб Игоревич, как хороший карачаевский скакун, весь дрожал от нетерпения.
- Ну ладно. Раскаяние… Это сожаление о вашем действии в прошлом. Согласны?
- Да.
- И это сожаление о каком-то дурном действии. Так?
- Так.
- Но вы не можете раскаиваться в том, что произошло вне вашего решения. Пришла зима, пошел снег, где-то случился пожар… Вы раскаиваетесь только в том зле, которое создали сами. Так?
- Да, все верно, - Глеб Игоревич вдумывался в каждое слово Минотавра.
- Но раскаяние, – продолжал тот, – это не обычное сожаление о содеянном зле, а самое глубокое, интимное – такое, которое меняет суть человека, отвращает его от зла в прошлом и преобразует его для доброго будущего, меняя к лучшему самые его духовные начала.
- Кажется, я понял – задумчиво произнес Глеб Игоревич. – И дело даже не во времени. Раскаяние отделяет в душе человека добро и зло. Раскаиваясь, человек отказывается от зла, содеянного им, и обращается к добру как внутреннему ориентиру жизни. Раскаиваясь, человек становится чище и ближе… к Богу.
Из-под капюшона послышались звуки, выражающие удовлетворение.
- Вы правы, уважаемый профессор! Ваши земные знания не отучили вас слышать иные смыслы. Имеющий уши слышать – да слышит. Вы – слышите.
В свете лампады показалась тяжелая двустворчатая дверь – как в театральной ложе. Глеб Игоревич и Минотавр остановились возле нее.
- Ну что говорит вам внутренний голос? Войдете? – спросил Минотавр, и в этом вопросе звучали какие-то новые интонации – более теплые и дружеские...
- Погодите, - перебил его Глеб Игоревич. – Давайте все-таки поговорим о прощении. Для меня это очень важно.
- Прощение? – легко согласился Минотавр. – Вдумайтесь в слово. Простить – это сделать другого «простым», свободным от какой-либо вины перед вами. И когда вас прощают – тоже освобождают от этого бремени. А оно, это бремя, - реальность по пути истинного знания. Как гири на ногах…
- И это я понимаю, – отозвался Глеб Игоревич. – Вот потому-то прощать – великое благо, а внушать чувство вины – преступление перед человеком. Первое от Бога, а второе от Дьявола. Меня простили и открыли путь к небесам...
Глебу Игоревичу показалось – он почувствовал сердцем, - что Минотавр внимательно смотрит на него из-под своего капюшона.
- Все верно, – произнес он. – Вы быстро учитесь. А почему вы заговорили сейчас о Боге и Дьяволе?
- Не знаю, – Глеб Игоревич пожал плечами. – Просто мне показалось, что это так и есть.
- Да… – то ли согласился, то ли переспросил его Минотавр. – Ну так что? – он резко переменил тему. – Войдете в эту дверь?
- Войду, – уверенно откликнулся Глеб Игоревич. – Только помогите мне ее открыть. Одному тут явно не справиться.
- Нет, - Минотавр даже сделал шаг назад, - вы должны открыть ее сами. И вообще, любые двери открывайте без посторонней помощи. По крайней мере, стучите в них в одиночку. Если это ваша дверь, она отзовется. Вот попробуйте.
Глеб Игоревич постучал в дверь костяшками пальцев. По-прежнему было тихо. Вдруг замок двери щелкнул. Она чуть приоткрылась, и в образовавшейся щели обозначилась тонкая полоска света. Глеб Игоревич взялся за большую бронзовую ручку, потянул. Дверь подалась. За ней было какое-то помещение, ярко освещенное сильными электрическими лампами. Глеб Игоревич вошел в этот свет, дверь захлопнулась, в коридоре вновь стало темно и тихо.
5
Глеб Игоревич увидел, что он находится в театральной гримуборной, и это его почему-то не удивило. Одна ее стена была совершенно пустой, серой и неосвещенной, на другой висели два больших зеркала, стояли два столика, против которых стояли кресла. Справа и слева от каждого зеркала висели ослепительно сиявшие электрические лампы. Возле одного зеркала была устроена длинная полка, на которой стояла шеренга пластиковых лысых голов без лиц.
В дальнем кресле сидел человек в пестром клоунском наряде и загримированный под клоуна, в лохматом рыжем парике. Раскрашенный рот его был растянут в неестественной улыбке, нос имел вид большого красного шара, фальшивые брови были подведены под самый шутовской колпак. Ничего странного в нем Глеб Игоревич больше не увидел.
Клоун повернулся к Глебу Игоревичу, всплеснул руками в больших кружевных манжетах.
- Аааа… Ну вот и ты. А я уже заждался. Когда, думаю, придешь…
- Вы меня ждали? – опешил Глеб Игоревич. – Как это? Здравствуйте…
- Ждал, ждал… - клоун опять замахал руками. - Да не нужно этой официальности – «вы»! Давай уж по-простому. Все-таки не чужие люди.
Сидя в кресле, он сделал подобие грациозного движения руками, имитируя поклон, упал грудью себе на колени. Потом указал на соседнее кресло.
- Давай, проходи на свое место. И приступим к делу. Ты ведь сюда за этим пришел?
Глеб Игоревич растерялся. Почему он говорит: «на свое место»? И что значит «не чужие»? И действительно, зачем он здесь?
- За чем за этим? – Глеб Игоревич почувствовал, что он начал путаться в словах.
Клоун как будто не услышал вопроса.
- Ну ладно, располагайся. Пальто вешай вон туда, на вешалку. Там и клюшку свою оставь. Не бойся, никто не украдет.
Довольный своей шуткой, он делано, театрально расхохотался хорошо поставленным артистическим баритоном.
Глеб Игоревич снял пальто, повесил на вешалку. Как-то отстраненно, спокойно отметил, что оно потеряло свой вид – помялось, полы обвисли, на нем появились какие-то лихие, непонятные пятна. Да, такого никогда не бывало. В бомжа превращаюсь... Поставил в угол клюшку. Сел в свободное кресло, рассмотрел себя в зеркале напротив. Все как обычно. Это недавно… Или уже давно… Когда же это было - он видел себя в зеркале молодым и красивым? А сейчас…
- А что делать-то будем? – спросил он устало, ожидая со стороны клоуна какого-то подвоха.
Голос клоуна неожиданно приобрел зловещие тона.
- Как что? С твоими масочками разбираться.
Глеб Игоревич опешил:
- В смысле – с масочками…
Клоун стал объяснять, всем своим видом показывая рутинность разговора:
- Ну, с твоими ликами по жизни. Ты ведь у нас профессор! Да? Еще не старый и перспективный! Борешься за свой авторитет. Ты и весельчак, жизнелюб. Ты и надежный друг и заботливый сын. Супер! А еще ты можешь гневаться по поводу какой-нибудь несправедливости. Ты ведь всем показываешь, что против несправедливости? Да ведь?
Глеб Игоревич опешил и разозлился. Чего-чего, а такого разворота в общении с этим клоуном и шутом он не ожидал. Хотелось встать и уйти, но ноги почему-то не слушались. И внутренний голос на этот раз молчал. Точнее, он издавал какой-то странный писк – как испорченное радио в наушниках.
А голос Клоуна стал уже угрожающим.
- Так это ты или не ты? – неожиданно рявкнул он.
Глеб Игоревич постарался взять себя в руки, чтобы достойно ответить… Не поддаться эмоциям. Он представил себе, что находится на научной конференции и вступил в полемику с оппонентом.
- Почему вы так со мной разговариваете? По какому праву? И вопрос некорректный. Я – это всегда я! Просто в разных условиях разный…
Он чуть успокоился, сказал себе, что надо быть логичным и убедительным. И еще добавить чуточку иронии. «Cum grano salis», как говорится.
- Если вам это действительно интересно, я отвечу так: от ситуации зависит и мое эмоциональное состояние, и проявление этих эмоций. И все это – грани моего «я». Удовлетворены?
Клоун чуть успокоился, но не перестал настаивать на своем.
- Я не об эмоциях. Я о том, кем ты себя ощущаешь в жизни.
Он пристально посмотрел на Глеба Игоревича, глаза его загорелись странным красным огнем. Но было все еще непонятно, чего он хочет, к чему клонит.
- Давай еще раз, – произнес он жестко. - Ответь мне, но сразу, не раздумывая: кто ты?
Глеб Игоревич решил, что попробует принять правила этой игры. И странный писк там, где обычно он слышал внутренний голос, прекратился. Остался только уходящий в бесконечность шлейф одобрительности: «Правильно…»
- Я профессор университета. У меня нет семьи, детей, но более двухсот публикаций. Они мои дети. Меня знают и уважают за границей…
- Да? – перебил его клоун. - А ты никогда не думал, что все это шелуха? Взялся покрепче – она и слезла. Знаю, что думал. Просто боишься сейчас в этом признаться.
- А в чем признаться? – пошел в атаку уже Глеб Игоревич. - Ну не станете же вы спорить с тем, что личность человека – это его эмоции, мысли, дела, достижения… Ценности, наконец… Весь этот комплекс. И какая это шелуха? Их с человека их так просто не содрать!
На этот раз в голосе клоуна зазвучала ирония.
- Это точно! Но ты щеки-то не надувай, не важничай. Выкает он мне! И говори о себе, а не о людях. Ты – кто? Именно ты!
Глаза Клоуна по-прежнему горели красным огнем. Глядя в них, Глеб Игоревич терялся. Единственное, что он мог теперь – размышлять вслух.
- Я? Именно я? – он на мгновение остановился. – Профессор и доктор? Ну нет, я был собой еще до защиты. Публикации? Тоже нет. Дружба – сомнительно. Авторитет – чепуха полная: умру – забудут тут же. Ценности?
Глаза Клоуна разгорались все ярче. Он судорожно ухватился за подлокотники кресла, и видно было, как он весь напрягся. А Глеб Игоревич продолжал размышлять вслух.
- Ценности… - бормотал он. - Должно же быть что-то вечное, незыблемое … Начало, из которого вышло все… Да, начало!
Взгляд клоуна взорвался красным светом и погас. Руки его, обрамленные белоснежными манжетами, бессильно упал на колени.
- Ну слава богу. Первый шаг сделан. Самый главный, как всегда.
Он тяжело поднялся с кресла, встал близко перед Глебом Игоревичем. Положил руки ему на лицо... И лицо вдруг странно, пугающе прилипло к его рукам.
- Теперь будет больно, - произнес клоун тоном зубного врача или хирурга, делающего операцию без анестезии. – Но уж если пришел ко мне – терпи.
Он сделал движение руками вверх, отчего все лицо Глеба Игоревича тоже сползло вверх к волосам и снялось с головы.
- Профессор, говоришь? Да таких профессоров – как собак… И кому твои статьи нужны? Кто их читает? – приговаривал клоун ядовито.
Глебу Игоревичу стало больно – так больно, как не было никогда в жизни. И очень обидно. Ему показалось, что рушится что-то важное в его жизни. Он закричал от боли, а еще больше – от обиды. И сквозь нахлынувшие слезы увидел в зеркале свое новое лицо. Оно как будто ничем не отличалось от прежнего, и все же… В нем было что-то светлое и чистое, раньше отсутствовавшее.
А клоун надел снятое лицо на одну из пластмассовых голов рядом на полке.
- Коллекция на память. Знаю, что больно, так всегда бывает. Но без этого нет пути, - эти слова он произнес впервые серьезно, без своих шутовских интонаций. А Глебу Игооревичу почему-то вспомнился Минотавр, который остался ждать его в темном коридоре за дверью.
- Нет, – сказал он. - Я выдержу. Давай дальше.
- Вот! – повеселел клоун. – Так-то лучше. Уже не выкаешь. Ладно, дальше – так дальше.
Он вновь положил руки на лицо Глеба Игоревича.
- Теперь разберемся с маской друга. Да, ты помогаешь друзьям, когда им трудно. Но завидуешь им, когда им хорошо! Ты не радуешься за них. Вот! Твоя дружба – фальшивка! И этот твой лик – тоже фальшивка.
Он опять потянул руками вверх, снимая и это лицо Глеба Игоревича, который опять закричал от невыносимой боли. Опять было ощущение, что мир рушится, теряются очередные жизненные опоры. А под снятой маской опять показалось новое лицо.
Снятую маску клоун надел на другую пластмассовую голову на полке.
Глебу Игоревичу показалось, что его физические, а еще больше – душевные силы на исходе.
- Стой! – обратился он к клоуну. - Не могу больше… Больно!
Клоун стоял перед ним и удовлетворенно потирал руки.
- Можешь! И должен. У тебя другого выхода нет.
Он вновь положил руки на лицо Глеба Игоревича, содрогнувшегося от предчувствия новой боли.
- С чем сейчас будем работать? А, да. С маской хорошего сына. Ты же уважаешь себя за это. А давай начистоту. Ты ведь ненавидишь свою мать!
- Это лишь отклик на ее ненависть, – простонал Глеб Игоревич, уже не удивляясь осведомленности клоуна. – А когда-то я так любил ее! И ждал от нее любви и признания. Но их не было. Была бытовая забота, но была и строгость незаслуженная, попреки вечные, недовольство… Только любви и веры не было. Теперь матери нет, и я чувствую облегчение… И никакого чувства вины. Я всегда шел у нее на поводу, хотел быть хорошим сыном.
- Не беспокойся, вы еще встретитесь, - задал очередную загадку клоун, – от этого не уйти. И многое объяснится. А сейчас нужно избавиться от маски хорошего сына, которую ты все еще считаешь частью своего «я».
Он вновь потянул лицо Глеба Игоревича вверх. Но на этот раз оно никак не хотело отделяться и сползало вверх с большим трудом пустой морщинистой гармошкой.
И вновь Глеб Игоревич кричал и плакал навзрыд. И не столько от физических страданий, которые приносил ему клоун, сколько от нестерпимой обиды: целая жизнь прошла в душевном холоде, без материнской любви. Может быть, потому у него и с женщинами не сложилось…
Под снятым лицом, как и раньше, проявились новые черты Глеба Игоревича. Он был покойным и самоуглубленным. А то, что все-таки удалось снять, клоун надел на очередную пластмассовую голову.
- Ты долго будешь меня мучить? – спросил Глеб Игоревич обреченно. - И зачем все это?
- Никакая фальшь не пройдет по лабиринту до конца, – на этот раз клоун был особенно серьезен. - Фальшь понимания себя – прежде всего. Я тебя от самообманов чищу.
Он вдруг замер, глядя в лицо Глеба Игоревича. Было видно, что на него накатила волна грусти.
- Если бы ты знал, что у тебя там, за масками. Эта боль показалась бы тебе счастьем. Хочешь, покажу?
Он осторожно взял двумя пальцами кожу Глеба Игоревича на шее, потянул ее вверх. Кожа подалась. И из-под нее вырвался сияющий свет. Клоун быстро вернул кожу на место.
- Видел? Таково и твое истинное лицо! Оно должно светить тебе в лабиринте. А не лампада какая-то…
Он опять замолчал, задумался о чем-то, стал машинально разглаживать шею Глеба Игоревича, как будто стараясь скрыть следы совершенного им преступления.
До Глеба Игоревича вдруг дошло.
- А откуда ты про лампаду знаешь?
- Вообще-то свои маски ты должен снимать с себя сам, – заговорил клоун, оставив без ответа вопрос Глеба Игоревича. – На самом деле я только направляю тебя. Это долгая и трудная работа. Маски появляются – ты их снимаешь. Пока они к тебе не приросли.
Клоун повернулся, прошел к своему креслу, тяжело сел в него.
- Давай действительно закончим на этом. Дальше – сам. Если что, твой провожатый тебе поможет... – он опять искусственно, по-клоунски хохотнул. - С ним не забалуешь!
Глеб Игоревич удивился уже в который раз.
- Ты знаешь и про моего провожатого?
- Знаю, – просто отозвался клоун. – Ровно настолько, насколько знаешь его ты сам.
Эти слова ничего не объясняли. Но Глеб Игоревич решил пойти дальше и выяснить другой вопрос, казавшийся ему сейчас более важным и нужным.
- Слушай, я все хочу тебя спросить. Почему ты – клоун? И гримёрка эта…
Клоун отозвался не сразу. Было видно, что Глеб Игоревич затронул в нем какие-то заветные, больные струны.
- Все просто, – в голосе его зазвучала совсем не шутовская тоска. - Я – твоя игра в земной жизни. Пустая клоунада, которая ничего не значит. И сама эта жизнь – тоже цирк, театр… Как тебе больше нравится. Это понимание должно поселиться у тебя в душе. А я… Смотри!
Он повернулся к Глебу Игоревичу. Под рыжим париком на месте лица вдруг открылась разрисованная гримом пустота.
- Ты вот живой, – неожиданно посетовал он. - Потому твое истинное лицо под маской и сияет, - он повернулся к зеркалу, посмотрел на себя долгим взглядом. - А я лишь принцип. У меня нет лица. Оно появляется лишь в общении с тобой… Ты сейчас уйдешь, и я вновь останусь безликим. Исчезну…
- Да, пойду, пожалуй… - Глеб Игоревич встал с кресла, не поднимая глаз, прошел к вешалке. - Спасибо тебе за науку. Буду работать.
Он надел пальто, взял клюшку. И только тут взглянул на клоуна.
- Знаешь, у каждого принципа тоже есть свое лицо. Принципы ведь бывают разные. Подумай над этим.
Он повернулся, открыл дверь и вышел из гримерки в темноту коридора.