«Кворум был велик – у лейтенанта Шмидта оказалось тридцать
сыновей в возрасте от 18 до 52 лет и четыре дочки, глупые,
немолодые и некрасивые».
И.Ильф, Е.Петров «Золотой теленок»
Репутация – дама коварная. Играя с ней в шашки, нельзя, например, сказать: это не считается, давай сначала, или, я так не играю, можно я перехожу? Бесполезно, ход уже сделан, и обратной дороги нет.
В обыденной жизни с репутацией примерно та же картина. Мучаешься, отказываешь себе в самой малости, не высовываешься там, где не надо, когда требуется, поддакиваешь, словом, "завоевываешь" ее всю жизнь, а потом – бац! – сорвешься, смалодушничаешь, поддашься искушению и в одночасье растеряешь ее расположение практически безвозвратно.
Умный аферист в этом смысле, – такой примерно, как Остап Ибрагимович Бендер из бессмертной дилогии о бриллиантах тещи и миллионах бухгалтера, – не особенно озабочен своим текущим реноме. Время от времени, по мере необходимости он сливается с неорганизованной толпой простых советских служащих, однако, идейно и нравственно всегда держит безопасную дистанцию, не уподобляясь правоверным адептам «жизни на честно заработанные». В своем роде, он свободный художник, хотя признает, что в чисто утилитарном смысле рисовать не умеет. Будучи дипломированным бесом, Бендер «лепит и малюет» саму жизнь, в полном соответствии с бесовским замыслом погубить бессмертную душу путем морально-нравственного растления. Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы. Даже стойкие, не говоря уже о склонных к мистификациям люди легко включаются в его вполне космического масштаба аферы, с готовностью пополняя стройные ряды детей лейтенанта Шмидта…
Возможно, – и наверняка, – я выпаду из общего хора восторгов и славословий в адрес недавно открытого бюста Фёдору Александровичу Абрамову в Архангельске, возможно, даже навлеку на себя высокий гнев, – в любом случае, скажут, что я брюзга, – однако ничего не могу с собой поделать, – как говорится, горбатого могила исправит.
С моей точки зрения, в перманентной череде постюбилейных (а точнее, предвыборных) затей своевременно предъявленный народу бюст «регионального писателя», включая собственно его художественную ценность, к великому сожалению, мало чем отличается от других недавних подобного рода «инициатив» людей, в это дело вовлеченных.
Разумеется, критиковать много легче, чем созидать. И я бы никогда не стал этого делать, если бы за всеми этими событиями стоял чисто творческий аспект. В конце концов, никто не застрахован от неудач, даже самый-пресамый выдающийся, и даже гениальный художник. Словом, то, что работа Надежды Шек, с моей точки зрения, неудачная, я говорю с искренним и глубоким сожалением, никакого злорадства и сарказма тут нет.
Почему я так считаю. Ведь глупо было бы спорить, – в отличие от совершенно чудовищного кича «женщине-труженице» на родине Абрамова в деревне Веркола, бюст у Добролюбовки с точки зрения исполнения воспринимается чуть ли не классикой жанра. Что же в таком случае отталкивает?
Друзья мои, мы ведь уже два десятилетия живем в двадцать первом веке, и три десятка лет (по крайней мере, так всем нам представляется) без руководящей и направляющей роли КПСС. Однако глядя на архангельского «скульптурного Абрамова» меня не покидает стойкое ощущение дежавю, переселение в родное регламентированное прошлое с четким набором критериев и правил как надо и как не надо ставить памятники «героям борьбы и труда».
В том, что вижу, есть что угодно и кто угодно, нет только самого Абрамова с его не показно истерзанной неистовой душой, реального великомученика совести, человека априори не официозного, не ангажированного и не единожды битого, отчаянно рано отдавшего свою жизнь за (как всегда с ней это случается) неудобную правду. В этом – архангелогородском – памятнике меня удручает категорическое отсутствие человеческого начала, то есть всего того, что, собственно, и делает крупную личность крупной – нет сложности, неоднозначности, изнурительной ежечасной внутренней работы, личного счета к своему «я» с требованием будить в себе Человека. Это абсолютно принципиальное условие. Указующий пальчик у таких людей, как Абрамов, в критических ситуациях винительного падежа всегда направлен на себя, и никогда на другого. Что я вижу вместо этого? Привычную с детских лет пошлость «писательской мудрости и несгибаемой воли», позыв на «строгий спрос русского интеллигента» с какой-то стати имеющего на это право со всякого остановившегося, старательно подчёркнутую героизацию «совести нации», непогрешимость «беспощадного борца». То есть весь букет ароматов, столь свойственный, как выясняется, вовсе не почившему в бозе социалистическому реализму (не так, как есть, а как должно быть), с которым по иронии судьбы всю свою жизнь нещадно сражался Федор Александрович. В сочетании с новенькой спонсорской плиткой-дорожкой к могиле четы Абрамовых в Верколе, которой мог бы позавидовать прожженный адепт советского монументализма Евгений Викторович Вучетич, и трогательной сосенкой из той же Верколы, которую заботливые руки без сомнения высадят в парке Абрамова в Архангельске, эта безудержная игра в мемориальность становится вопиющей и анекдотичной. Все было б так смешно, когда бы не было так грустно.
Такое чувство, что именно в год столетия Фёдора Абрамова его спешат окончательно зацементировать в удобном виде, превратить в забронзовевшего литературного идола, напрочь лишенного живого человеческого слова, которое безо всяких оговорок можно было бы приложить к самому себе.
Я уже не раз говорил и повторю, повсеместное навязывание по поводу и без повода имени писателя чревато непоправимой девальвацией его творчества. Приём сознательный, не новый и не единожды дававший результаты (вспомним, хотя бы, школьную программу по литературе и мертвые канонизированные портреты на стенах).
От количества имён на табличках, монументов и иных артефактов на каждом углу, вырванных из контекста, зачастую банальных и бессмысленных цитат на транспарантах и в устных лозунгах, читать, тем паче, понять Абрамова будет не легче, а напротив – многократно труднее. Потому что помимо реальной сложности абрамовской прозы придётся преодолевать вот эту самую до боли знакомую тошноту от спущенной сверху программы тотального увековечивания.
А ведь это и есть программа переписывания истории. Та самая программа, в которой МЫ голыми руками построили Магнитку, МЫ победили в войне, МЫ полетели в космос. МЫ. МЫ. МЫ… Как говорила в таких случаях моя покойная бабушка: «мы пахали».
Нет, господа-товарищи, положа руку на сердце, мы с вами пока что ничего еще не выиграли. Более того, чтобы сохранить свою идентичность, нам многое предстоит еще в себе преодолеть, ибо вопреки собственной традиции, мы сделались мещанами. Мы разучаемся говорить членораздельно, превращая в кумиров людей, трясущих перед нами своими чреслами и брызгающими слюной ненависти. Мы обесценили понятия чести, совести, справедливости, ума, терпеливо научая собственных детей науке выживания в кислоте, приучая к единственной мысли – кто богаче, тот и прав. Само слово «МЫ» перестало быть объединяющим началом, став чем-то вроде защитного амулета – теперь им прикрываются лишь тогда, когда уничтожая «идеологического противника» хотят добавить веса собственным словам и на всякий случай спрятать свое «я» в лесу никем не поднятых рук.
В нашем государстве установка памятников с некоторых пор сделалась зримой частью политической спекуляции, а если еще точнее, маркером социальной ориентации инициатора. Собственно, это объяснение того, почему по своему характеру вне зависимости от контекста чаще всего она носит агрессивный, я бы сказал, взрывной характер, утверждая зримо – не на словах, не на бумаге – те доминирующие смыслы, коими переполнена риторика ратующих как за прозападную конъюнктурщину, так и за незыблемое величие и исключительность имперского сознания. Памятники, утверждающие новые (старые) соотношения вечного и приходящего растут как грибы после дождя, будто пограничные столбы, разграничивающие вопиющую бессмыслицу и отлитый в металле пафос. Патетическая пошлость сделалась нормой жизни и наряду с либеральной похабщиной пронизала всю культурную жизнь страны.
Когда-нибудь нам станет стыдно за эти годы бесконечной вторичности, за эту воинствующую непристойность и неразборчивость, увековеченную в цифре, граните и металле. В частности, за наше бюргерское, пожалуй, самое отвратительное на свете телевидение. Обязательно придут такие времена.
Мне скажут, что же ты предлагаешь, вовсе не ставить памятников? Ставить, конечно, ставить. Только задача эта много труднее и ответственнее, нежели представляется нам сегодня. Сколько тысяч великих людей с небес ждут от нас хоть какой-нибудь – самой скромной – благодарности за то, что оставили нам в наследство. Единственное – убежден – при любых обстоятельствах они не ждут он нас старых песен о главном.
Этим людям нужно соответствовать. И совершенно осознанно – не в суете кампанейщины, не по случаю юбилея, а по выстраданной потребности – возвращать их на грешную землю. Как напоминания. Как обереги. Как предупреждения. Как маяки. Только тогда они помогут нам. Только так они останутся с нами навсегда.
1 сентября 2020