После получения злополучной повестки упорхнули из дома радость и приподнятое настроение, вместо них в избе поселилась глухота, пустота и разъедающий сердце и душу страх в ожидании неизбежного. И только новые друзья, и добрые знакомые, которыми он сумел обзавестись, призывник, за то время, что прожил с бабушкой дома, скрашивали эту его серую немоту и безысходность уныния, не позволяя ему замкнуться в себе. По утрам трудягу спасала работа, а по вечерам, бегая в заводской клуб, в тамошний драмкружок, не давали ему скучать его новые приятели кружковцы. И все они, эти увлечённые театром и сценой, но разные с виду Сёмкины новые товарищи были для него хорошими людьми, да и каждый из них, как он честно полагал, по-своему даже очень интересные.
- Вполне достойные для дружбы ребята, – одобряла бабуля выбор своего питомца.
И, в правду, мутных или наглых знакомых поумневший в жизни работник избегал, исходя из горького опыта несладкой, но поучительной детдомовской жизни. Сколько раз он обжигался на сладком молоке обещаний, доверяясь мало знакомым людям, вот теперь и дует на воду поумневший лох-простофиля.
- От таких только и жди беды или разных неприятностей, – гнал он от себя всякую челядь случайный любитель Мельпомены допризывник.
В этот клуб будущий столяр-макетчик попал совсем случайно, будучи учеником на новом в их городке заводе эвакуированном сюда в самом начале войны. А записался туда он, познакомившись в цехе с одним рабочим парнем по имени Георгий, который однажды и пригласил его посетить вместе с ним его любимый драмкружок. Сёмке там понравилось и он с увлечением взялся постигать азы
театральной декламации и сценической пластики. Сами эти занятия да и те, с кем он там занимался, радовали сиротскую душу, не оставляя времени на безумства и гульбища, которые без распития спиртного, как он полагал, точно не обходятся. Но всё же главной заботой для увлечённого театрала была и оставалась его, хоть и воспрявшая со временем духом, но в итоге после получения повестки, сдавшая все свои позиции на окончательное выздоровление, разом постаревшая бабушка. На её такое дорогое для призывника родное лицо легла жуткой тенью несмываемая печать мрачного Харона.
Аукнулась ей и та её злополучная, простудная хворь, не прошла она для ослабшего с возрастом человека даром, наградив бронхиальной астмой. Сковавшая дряблые бронхи тяжкая одышка не позволяла бабушке быстро, как она привыкла, передвигаться по дому и вообще появляться зимой на улице. Летом она ещё могла находиться вне дома, а в холод – Боже, упаси! Так что обожаемый Сёмой его хворобышек нуждался теперь в постоянной и более пристальной, постоянной заботе. И когда неожиданно в дом принесли эту бумагу из военкомата, призывник как-то немного даже растерялся. Он и представить даже не мог себе, что когда-то придётся ему по чьёму-то приказу надолго оставить одну его не совсем здоровую бабулю, и всё его несогласное существо враз воспротивилось и восстало против этой злополучной, казённой бумаженции.
Рано утром, не спеша, придя на место по указанному адресу, он будущий служака вооружённых сил страны прямолинейно заявил, восседавшему за большим письменным столом пожилому военкому с торчавшей клюшкой-батогом по правую руку от него.а вооружённых сил страны прямолинейно заявил, восседавшему за большим письменным столом пожилому военкому с торча клюшкой-батогом по правую руку от него.
- А больную бабушку с кем прикпажите оставить?
На что тот ответил, не вставая из-за стола.
- И прикажу!
- С кем? – встал в позу будущий призывник.
- С кем вы там оставите вашу бабушку, меня это мало интересует, – не поднимая от стола головы, уточнил властный мужик в погонах, – для меня, как для военкома, щас куда как важнее на данный момент определить то, кем и где вы будите служить, господин, как вас там, Семён Раскатов?
- Я не господин, – начал багроветь защитник пожилой хворобы в доме.
- А мне всё равно кто ты есть, господин или товарищ, – отмахнулся, как от мухи офицер, – стране нужны защитники, и ты, как все пойдёшь служить, дружок, туда, куда мы тебе здесь предпишем, – нажал он резко на краткое «Ты».
- Я вам не дружок, – зло отреагировал на вызов военкома юный протестант, – я же вам русским языком говорю, что у меня больная бабушка останется одна, а без меня она долго не проживёт!
- Всё равно служить пойдёшь, – просматривая документы будущего призывника со всей прямотой заметил, с превосходством силы хромоногий начальник, – а бабушка твоя больная ещё и нас с тобой, я думаю, переживёт. Не беспокойся!
- Вас то, может, и переживёт, – стиснул зубы клиент военкома, – а вот моё долгое отсутствие вряд ли!
- У бабушки твоей есть сестра, – нервно добавил хозяин кабинета.
- И чё? – уже не скрывая ярости, вперил Шишак свой ненавистный взгляд в боевого в прошлом офицера.
- А ни чё, – отрезал чётко властный военачальник с погонами на плечах – она о ней и позаботится, – и улыбнулся одними губами дежурно.
- Но её сестра такая же старенькая как и она, – не сдавался настырный рекрут, – да и у неё свои есть дети и внуки, и свои семейные заботы!
- Не пойдёшь в армию – пойдёшь на срок, – жёстко рубанул военком.
- И пойду, – недвусмысленно заявил ему ершистый парень.
- Ты што! – встал из-за стола, ещё не старый, хоть и хромый мужчина, – угрожать у меня здесь вздумал? Мальчишка!
- Нет, – отрезал столяр-макетчик, не пряча взгляд, – предупредить!
- Этот ненароком, пожалуй, сможет и убить, – оценил выходку взорвавшийся было фронтовик и спросил, смягчив свой тон, и как бы между прочим, где бы он хотел служить, если придётся, этот смелый нахал, призывник Семён, вишь, Раскатов столяр-макетчик?
- Дома у печи, оберегая бабушку, – ухнул, будто топором махнул, наглый Сенька.
- Ну это не ответ, – улыбнулся уже не военком – офицер, а отец, пригласив сесть к себе поближе заводского работягу, – и всё же?
Тогда отвергнутый в опекунстве будущий защитник Родины, пересилив себя, таки присел возле сурового фронтовика на предоставленный ему стул и ответил, слегка осадив в душе, что предпочёл бы служить, если можно, конечно, в моряком. Очень уж глянулась детдомовскому сорванцу морская форма: полосатая тельняшка, клёш и лихая бескозырка с якорями на лентах. Много будущий вояка в разных книгах прочёл за свою короткую, но неугомонную жизнь при страстном желании к чтению про героические подвиги дерзких и бесстрашных ухарей нараспашку в чёрных бушлатах и искренне восхищался их смелыми поступками и непременным мужеством. Правда, в те годы на море служить приходилось не три, как в сухопутных войсках, а четыре года, но это его, будущего рекрута уже совсем не смущало, романтика дальних морских походов и боевых сражений притягивала к себе отважную, дерзкую душу.
Но Сеньку больше всего пугало совсем другое, то, что как, оставшись одной, будет жить бабушка без него? Как она без своего помощника станет обходиться? Вот и написал он по подсказке опытных работяг заявление в цеховой комитет, чтобы там в профсоюзной организации поддержали его сироту своим ходатайством на имя военкома города в связи с производственной необходимостью о предоставлении ему отсрочки от призыва на службу в рядах советской армии. Свою петицию Сёмка грамотей настрочил под диктовку ушлых советчиков и с верой в добро и в справедливость направился к председателю цехкома.
- Оставь бумагу, – принял его прошение местный бюрократ, – я посмотрю, што там можно будет для тебя мне сделать!
Но вместо отсрочки состоялись сразу после старого Нового года тихие, незаметные в городе проводы столяра-макетчика на долгую срочную воинскую службу. Небольшая, с горстку компания родственников и близких приятелей во главе с его же лучшим другом и разудалым гармонистом Вовкой, отгуляв с вечера всю ночь за скромным, если не сказать точнее, скромным застольем, утром неторопливо тронулась всей гурьбой на вокзал. А вот бабушка идти не смогла. Ноги у старенькой от переживаний неожиданно разболелись, да и астма не позволяла ей зимой совершать столь длительное по времени и по расстоянию в данном случае путешествие пешим порядком. Она, бедная старушка сидела молча с краю одна, сгорбившись на старом диване, и её полные слёз подслеповатые, но такие преданно любящие глаза, будто б лик с иконы печальным взором смотрели, не в силах наглядеться, на её родного, ставшего таким взрослым и мужественным парнем, единственного чадушко и безмерно обожаемого внука, непередаваемое продолжение раньше времени ушедшей из этого мира любимой дочери.
Никогда, казалось, уже не сможет Сенька забыть этот прощальный, печальный миг. В его душе намертво запечатлелся скорбный образ сидящей на краю дивана его родной и почитаемой им благообразной бабушки с её переполненными слезами в глазах и медленно сползающими по её щекам раскалёнными, как вулканическая лава струйками солоноватой влаги. И эти живые, помутневшие от пережитого горя и времени, безмолвно дорогие, да и единственные в мире такие глаза на бесценном, пусть и одрябшем её от старости тёплом и морщинистом лице источали бесконечную сердечную привязанность и тревогу, и жуткую безысходность. Эти не глаза, а смотрящие в космос экраны, которые видел Сенька, уходя на службу в последний раз, ещё долго будут преследовать в памяти его, то ли оберегая от будущих невзгод, то ли напутствуя уже в дальнюю дорогу, всё прощая ему заранее.
- Ба-бу-уш-ка! – взорвалось тогда Сёмкино сознание.
Письма домой добросовестный служака писал очень часто. Хоть и далёк был город Владивосток, но матросские конверты, принося с собой солёное дыхание океана доходили в родной городок домой регулярно, где их постоянно ждали не только ежедневно, а скорее ежечасно и даже ежеминутно. И светлый огарок, милая бабушка, тоже, подробно сообщая все новости о своём житье-бытье, отвечала своему моряку, отписывая неровным почерком скачущие на бумаге буковки, радуясь за взрослое дитятко. Из его весточек знала она, что служит он, её лихой сиротинушка на большом военном корабле каким-то там акустиком и что всё у него на службе хорошо и ладно. Но гордостью у старой женщины была обычная её чёрно-белая из далека полученная фотография в формате шесть на восемь, на которой был запечатлен, её, как она считала, внучек красавчик во всём великолепии матросского обмундирования.
В тайне она, конечно, очень надеялась на его скорейший отпуск, сберегая в себе те ещё немногие силы, пестуя в уставшей душе любовь и терпение. Этим только она и жила одинокая хозяйка старого дома, не позволяя себе расслабляться. Но время шло, и силы её таяли. Захватившая бабушку лёгочная хворь и возраст брали своё. А так хотелось старой потатчице, разочек хотя бы ещё повидаться с внучком, наглядеться на него, на родную её кровинушку всласть, налюбоваться до сыта в остатний раз, а там уж можно и на погост ей, как говорится, собираться, не торопясь, хотя сама ещё не такая уж и древняя была.
- Дожить бы только да где ж мне здоровье взять, – жаловалась младшей сестре она, – укатали, видно, Сивку крутые горки. Не осилить мне, похоже, последний подъём!
- Да что ты, Надя, по себе раньше времени поминки справляешь, – резонно в пику отвечала ей, увещевая, та свою ближайшую родственницу.
Но долгожданный отпуск всё же состоялся – и трёх лет не прошло. Был отпуск, но только не радостным, а скорбным. Ровно день в день с кончиной своей дочери под самый Новый год, так и не дождавшись единственного внука на излёте второго года его службы, Надежда свет Матвеевна, любимая Сёмкина бабулечка представилась. А накануне видит она, его одинокая добрая нянюшка странный сон. Зима. И идёт она совсем юная девочка Надюшка, будто надоумил её кто, на Кокшаровское дальнее синее озеро. Этот сон со слов бабы Тали Сенька, преданно любящий внук помнил до тех пор, пока не стал он большим и весомым начальником Семёном Аркадьевичем. И так бывает порой, когда память мешает людям жить, не соблюдая Божьих заповедей. Идёт она, значится, его бабушка будучи ещё девчушкой-подростком одна на это страшное болото царь-ягоду морошку там собирать, и корзинка в руках у неё не по росту большая мешает ей по лесу босой шагать. Бредёт она, девчушечка одинокая, а сама и думает про себя.
- Какая же зимой морошка то может быть?
Но будто толкает её кто-то в спину нарочно, маня. Пришла Надейка, значит, туда на озеро то, а морошки там и, в правду – тьма-тьмущая, не выбрать всю. Стоят стеной на замёрзшем мху как на блюде стылые заросли жёлтоголовых тычинок, и одна к одной, как специально для неё густо высыпали на снег, для маленькой шлёндры Наденьки.
- Возьми меня, девонька, – шепчет каждая ягодка ей.
- Чудно, – низко кланяясь, удивляется та.
Начала она ягодку собирать, а она не даётся ей в руки. Только потянется сборщица за ней, а та, глядь, и исчезла. И так раз за разом одна и та же картина повторялась, вот она и не собрала ни одной ягодки зимняя собирательница кокшаровских даров. Попряталась в снегу от неё сладкая ягода морошка. Остановилась голубушка одна посреди замёрзшей то болотины и думает.
- Зачем это она сюда простоволосая притащилась понапрасну да ещё и босая, и без всякой тёплой одежды по жгучему снегу? Чего она тут позабыла?
А мороз тем временем крепчает. Сумерки сгущаются. Надо домой уже ягоднице в обратный путь возвращаться да как ей идти то. Осмотрелось дитятко вокруг, а корзинки то и нет её. Пропала вдруг она сама по себе. Пошла она искать свою потерю. Плутала по лесу то, кружила, петляя, по глухому да заснеженному болоту и выгребла к незнакомой в распадке избушке. Стоит эта хибара, чадит прямым столбом из трубы и хлопает на ветру старой дощатой дверью своей, как бы приглашая эту гостью во внутрь войти.
- Откуда труба здесь взялась? – опешила зимняя шлёндра, – в народе то сказывали, помнила она, что заимка была сварганена летним пристанищем без печи!
- А печку Паня-Дёмич сам давным-давно себе сложил, – шепчет ей, девочке чей-то незнакомый голос, – зайди и проверь. Сама и убедишься!
- Знать, живёт здесь кто-то в ней, – решила болотная полуночница. Зашла внутрь, – обогреюсь немного, – понадеялась на удачу лесная гулёна.
А в заимке то тепло и нет никого. И стоит её корзинка по среди избы на длинном и неоструганном столе полная ягод. И лежат в ней все как на подбор эти её желтоголовые и несобранные ею красавицы, и не тают. Разомлела в тепле бедняга с мороза, расслабилась. Сидит одна на пустых нарах, отдыхает и не заметила как задремала с устатку. Свернулась поперёк нар калачиком, закрыв глаза, и вот кажется ей, дремлющей гостье, то ли сон, а то ли видение наяву, как заходит в эту теплушку молчаливая толпа бородатых мужиков и все они какие-то странные с виду, будто неживые вовсе, а присмотреться к ним, то вроде бы и самые, что ни на есть крепкие, здоровые, но с застывшими какими-то сероватыми лицами, словно целую вечность нестриженые. Да и одеты были все эти её мужики, как и она сама легко по-летнему в короткие, широкие, деревенские порты обтрёпанные по низу и на босу ногу, и в сатиновые навыпуск рубахи-косоворотки слегка поистлевшие. И садится вся эта странная болотная артель без суеты за длинный стол в заимке, рассаживаются чинно и, не спеша, каждый по своим местам, а вместе с ними и первая её, Надина девичья любовь, сам Панушко горемычный. И тут один из мужиков то и молвит, как старший, вроде бы, у них.
- Утомилась, девка. Пущай поспит, – отёр он рукавом своей рубахи длинные усы, – а как проснётся, так домой и спроводим её. Рановато ей ещё с нами тут женихаться то. А пока, – потянулся он куда-то рукой, – нальёмте-ка, братцы, в стаканы озёрной водицы да и будем, друзья, пить да гулеванить как обычно!
Шумно стало после этих слов в жарко натопленной лачуге, звякает там причудливо печальным переливом, тихим колокольчиком стаканная звень да только вот песен под эту звень за столом не слыхать вовсе – всё больше стон и жалкие призывы о помощи. Пришла в себя разбуженная гамом засоня, глядь, а за столом в избушке сидят будто бы и охраняют её хмурые дядьки бородачи, и поняла она, болотная гостья, что это те самые мужички, что в разное время давно ещё ушли из их посёлка на это самое Кокшаровское болото морошку там собирать да и сгинули все, не вернулись домой, кроме её милого Панушки. А хозяева заимки сидят, как бы улыбаются с невидящими под заросшей волоснёй глазами. Щерится тихо непонятное мужичьё незлобиво. А её добрый Панко смотрит на неё, на свою милую и простоволосую Надюшку да и говорит ей, не узнавая любушку свою.
- Домой тебе, красавица пора, а то насовсем здесь с нами остаться можешь!
- Не-ет, – возражает ему молоденькая Надя, – мне с вами, дяденьки, никак нельзя, У меня дома внук один ждёт меня, дожидается!
Засмеялись весело, ожив, мужики и пропали разом. И уже вместо тёплой избушки видит босоногая девица голое снежное поле. Темень кругом. И никого вокруг. Идёт она по заснеженному полю уже не молодуха Наденька, а старая нынешняя бабка, еле-еле ноги свои волочит, замёрзла вся, спотыкается. Заходит в дом к себе домой, а полное лукошко с морошкой у порога то и стоит. Стоит утерянная на болоте корзинка с ягодкой и хозяйку с мороза дожидается. Только взяла она, то ли юная девушка, то ли старая бабка это своё то лукошко, надеясь переложить ягоду в таз да заварить варенье, а ягодка то, разом оттаяв, и водичкой болотной пролилась сквозь плетеные прутья на пол, став мокрой лужицей, и тут же высохла вскоре, будто и не было вовсе её. Да и само лукошко из-под ягод куда-то враз запропастилось. Исчезло. На том и проснулась, озадачившись сном, сдавшая все позиции свои на круг житейский, не особорвшись, состарившаяся Надежда Матвеевна.
- К чему бы это, – задумалась, заплутавшая во сне её душа.
Но так и не нашла ответа. Мудрёная сказка старой привиделась. Не сразу тайный смысл её уразумеешь. Не всякому дано, разгадать сны. И не каждый сон вещий, но знала смолоду мудрая бабуся, что ягода во сне видится к разлуке, а вот с чем или с кем, для неё было неясно. И в надежде на лучший исход старое сердце простучало, успокаивая.
- Пустое всё, и сон, и морошка. Не имеет сон твой значения. Так блажь одна! Ты сполосни лицо то, девонька да и скажи, что куда вода – туда и сон. И так три раза!
- Нет, неспроста приснился ей этот сон, – не согласилась сновидица, – если с Сёмой приключилось что, – рассуждала старая, лёжа в постели, – так, стало быть, ей от него надо ждать какую-то весточку или же его самого, – а если уж смертушка моя стучится в дом ко мне, – оробела махом старуха, – так всё равно все там будем, – перекрестилась с молитвой набожно смелая лежебока, – и нечего зря тут беспокоиться. Смерть не обманешь, – встала с постели раба божья Щёкина Надежда Матвеевна, – у всех в этом мире, не сознавая своих начал, предполагается один конец только в разное время!
Гадать дальше бабуля не стала, но рассказала сестре о своём видении, надеясь, что, может быть, она ей, хоть какую-то разгадку подскажет да где уж там. Оробела её Натаха. Испугалась. И в ответ, ничего не сказав, живо убралась к себе восвояси, сбежала, оставив старшую сестру одну в немых своих догадках мыкаться, глухарь бессловесный. А неделю спустя, после этого странного сновидения и схоронили Сёмину няньку рядом с её раньше срока ушедшей в мир иной единственной дочерью. В одной с ней оградке так и положили вместе с милой ей любушкой Александрой. Закопали по морозу быстро, бегом, поставили в ногах однотипный памятник с крестиком вместо звезды и, закуржавев от лютого холода, не задерживаясь, вернулась на старой таратайке под названием автобус, замёрзшая группа из немногочисленных провожатых в последний путь к покойнице в осиротевшую избу и с мороза, согревшись там, помянуть православную, отобедав.
Урал. Зимы там бывают лютые – нос не высунешь. Таким и выдалась на похороны предновогодняя декада. Вошли ходячие сосульки в дом, а там вовсю уже топилась старая кормилица, русская печь, где дожидаясь гостей, томились в чугунках наваристые с мясом щи и уральское жаркое, каша рисовая на молоке и толчёная картошка с маслом на гарнир к жаркому. На столе уже стояли стаканы с компотом, мёд в вазочках, тарелки с блинами, с пирогами и с кутьёй. Всё это, заказав с утра в одной из заводских столовок, доставил на своей машине муж младшей дочери бабы Тали Маринки, шофёр продовольственной базы завода. От своей благоверной на сносях третьим ребёнком заботливый Петуня ни на шаг не отходил буквально, то и дело предлагая ей присесть и передохнуть, но та всякий раз от этого отказывалась, продолжая возится по хозяйству на кухне. Надо было как положено в доме встретить приехавших с погоста на поминки замёрзших людей.
На кладбище в страшный мороз ехать ей, беременной бабе было опасно. Простыть
могла и выкидыш заработать, так что известное положение бабоньку обязывало. Вот она со своим мужиком Петром и заправляла в тёткином доме, правда, помогали ей и две бабки ещё, сердобольные соседки по улице, приятельницы усопшей хозяйки, обе охотно суетясь с ней на кухне с разными там кастрюлями, горшками и сковородками.
- И где ж ты, девонька детишков то своих оставила? – пожалела молодуху одна из двух её подсобниц в запечной части хозяйственных апартаментах опустевшего жилища.
- Дома у свекрови одних, – отозвалась старшая повариха.
- И кто там за ними присматривает?
- Пока старшенькая моя Еленка, но скоро свекровь уже с работы придёт!
- Ну коли так, давай ужо сладим дружно, встретим с морозу сердобольный народ, – заторопились услужливые бабуськи.
И когда задубевший на кладбищенской стуже скорбящий люд, не торопясь, ладком расселся за раздвинутым круглым столом, то прибывший в отпуск Семён, вдруг заметил с удивлением, что за столом, как на троне восседает здоровенный во всю рожу краснощёкий детина с наивным, как у мальца выражением лица. В хате траур, а этот здоровяк сидит да ещё и щерится во всю свою лоснящуюся харю, вертя головой и возвышаясь над всеми, как свадебный генерал на праздничном торжестве.
- Кто он этот скалившийся полуумок, – спросил матрос старшую из дочерей у бабы Наташи Валюшку.
- Придурок и есть, – ответила та.
- А чё он тут делает?
- Как чё, – удивилась Валентинка, – на поминки пришёл.
- А кто его звал?
- На поминки, Сёма, не зовут, – одёрнула она двоюродного племяша, – на поминки, чтоб ты знал, люди сами приходят, кто желает помянуть усопших. А Моня – тихий наш в городе добродушный недоумок никогда, не одни поминки нигде не пропускает. Успевает приходить на все, о которых знает!
- С чего бы так то?
- Потому как живёт он, Моня со своей старенькой матерью, питаясь только тем, что подадут ему скорбящие родственники на поминках!
- А у матери то ево, чё, пенсии нет своей?
- Да кто ж его знает, – вздохнула замужняя тётушка, – только народ то в городке до сих пор верит с чьих то слов, что Моня лад в дом приносит, потому и не гонят его нигде, а наоборот, даже привечают!
- Как это?
- А вот так, – ещё раз вздохнула рассказчица, – более того ещё и в дорогу наложат всего, не жалея. Видел его холщовую котомку, что висит у него за плечами?
- Ну видел!
- Вот с этой котомкой и ходит наш Монюшка в городе по домам.
- А наш то он почему!
- Наш – это значит, что наш – всеобщий, – пояснила свою мысль Валентинка, – так понято?
- Угу – отозвался ей прибывший отпускник.
- Добрый он Моня то, – продолжила тихо, увещевая флотского тютю сестра, – да и доверчивый, как ребёнок!
И в это время второй сын бабы Тали Витушко с женой своей кубышкой Антониной занесли в дом со двора и поставили на стол запотевшие бутылки с водкой, а за ними уже и Маринка с Петром подали мёд и кутью с блинами. После этого младшая сестра почившей встала из-а стола и сказала, всплакнув, несколько добрых слов в адрес своей любимой ею дорогой сестры и смиренно попросила всех присутствующих помянуть её и выпить, но не чокаясь, рюмочку с мороза, хоть и не любила, со слов бабы Наташи, покойница эту самую пьяную гадость. Кто захотел, тот выпил для сугреву свою порцию поминовения, и все тут же молча приступили к траурной трапезе. Ел озябший народ, не говоря ни слова да и что говорить, коли никто из живущих на Земле людей не знал никогда, не знает и знать долго ещё не будет, когда и кого в свою обитель Господь призовёт. Чего уж понапрасну языком то молоть, судьбу дразнить, когда каждому всё на скрижалях его с рождения самим Богом уже конкретно прописано.
В то время считалось, что вся страна была приверженцем атеизма, но в массе своей население по большей части и Коран чтил, и иконы, доставшиеся от предков в наследство хранил, и крестики тайно на груди носили многие, и лоб знаменьем крестным суеверно, не будучи крещёными, осеняли, и женщины, конечно, в первую очередь матери продолжали за детей своих, душой болея, с молитвой обращаться к Господу. Веками взращённую веру не выкорчевать из сознания людей за короткий срок богоборчества. Опрокинув за упокой старшей своей сестры, вздохнула снова, скупую пустив слезу, не закусив, сестра младшая ушедшей Надежды Матвеевны баба Таля.
- Как-то вскоре после похорон Александры, – начала она тихо, – призналась мне по большому секрету Надя, что хорошо бы ей, говорит она, покинуть этот мир в один день с моей милой и единственной Санечкой. А я то и спрашиваю у неё, дескать, зачем тебе это, девонька, надо да и рано тебе, говорю, Надюша, ещё о смерти то думать, внучок на руках у тебя сирота остался. Вырастить, говорю, тебе ещё парнишку то надо, оженить и от него правнуков ещё дождаться, а потом уже и о вечном можно подумать. А она мне и отвечает спокойно так, что в один от день с Шуркой потому хорошо ей, бабке спровориться на тот свет, чтобы Сенечке то поминать их, бабку с матерью было проще. Обеих зараз, дескать, вспомянет и потратиться меньше, – утерев слезу, перекрестилась родная тётка.
- Ты о чём это, мама? – насторожился старший сын.
- Да о том, что она тогда уже, сердешная, думала, что вырастет её любимчик Сеня. Семью заведёт. Лишь бы встретил он, горевала она, подходящую женщину. А мы бы уж, мечтала она, с моей Александрой полёживали б, знай себе, рядком, не докучая семейному счастью Сёмушки. И ведь, надо же, – улыбнулась сквозь слёзы сестра, бабка Наталья, – и услыхал Господь её тихие молитвы, и призвал с ней в один день с моей милой племяшкой Санечкой. Царствие им обеим рабам Божьим небесное, – перекрестила лоб свой матушка и тётка, – знать, святая была она женщина, моя родная сестрица, Надежда свет Матвеевна. Земля ей пухом, голубушке моей, – закончила свою поминальную речь, оставшись одна в роду без сестры многодетная мати-утя.
Услышав это бравый матрос, встал из-за стола и вышел на кухню. Налил себе там полный стаканище холодной водяры, намереваясь внутрь засадить всё до капельки, но тут его мрачное намерение остановил почитаемый им появившийся вдруг дядька Сергей.
- Не стоит, Сёма, – отвёл он руку его ото рта, – вот помянут люди, уйдут, тогда ты и сорвёшь пломбу с глотки. А пока потерпи, браток. Потерпи. Не хорошо это как-то!
Согласился с резонным доводом старшего родственника моряк. Поставил полный стаканище на стол нетронутым, только вот горькое признание второй бабушки запеклись внутри у него безутешной коростой. Окаменело раздавленное горем осиротевшее сердце. И так Сеньке дерзкому Шишаку вдруг захотелось кому-нибудь в морду дать. Наладить со всей дури в ухо неважно кому и за что, лишь бы отвести окаянную душу, заглушить свою боль сердечную в омуте драки. Нахлестаться всласть до крови, до упаду и забыться, тихо мучаясь телесной, но ни как не душевной болью. Да кому дать то? Одни тут свои вокруг родные да престарелые соседи. А дурачок за столом – не в счёт.
- Но и это то же не выход, – подсказал убитому горем срочнику тихоокеанцу разум его щедрый и прямая душа.
И бравый тельник, закусив удила, выскочил во двор и начал пригоршнями глотать обжигающий губы снег. Освежив в глухом протесте пылающее лицо, разбойник рванул у себя ворот полосатой рубахи и завыл, как собака по покойнику в доме, на самой высокой, пронзительной ноте.
- Мы-ы-у-у! – разнеслось по городу громкое с надрывом завывание.
Когда люди, помянув за трапезой покойницу, молча и, не спеша, стали расходится по своим домам, слегка озябший горемыка уловил, что на улице малость потеплело. Да и ветер колючий, сдав позиции, поутих, не балуя, так же.
- Знать, права оказалась баба Таля, – вспомнил снегоед слова её в адрес обожаемой им бабушки, – дорога Господу его баба Надя, если в память о ней он и мороз, и ветер злой усмирил, чтобы поминающие спокойно домой к себе добраться смогли без закавыки.
Не принято на поминках благодарить, не говорят за трапезу хозяевам спасибо и тем не менее заметил новый хозяин осиротевшего дома, выражая покойнице честь и уважение, у порога, уходя, люди молча кланялись, как бы благодаря за всё, прощались с непокрытой головой со всеми, кто ещё оставался сидеть за столом и кто этот стол обслуживал. Но вот и за последним гостем, наконец то, которым был блаженный Моня, захлопнулась входная в избу дверь, и в жарко натопленном доме остались одни только родственники. Убрав всё со стола и вымыв посуду, присела за стол, устав, и притихшая родня помянуть с любовью свою уважаемую почившую. А бабка Наталья и говорит опять.
- Вы заметили, – обращаясь ко всем, спросила она у чад своих, – вот дурак дураком Моня то наш, а из дому то вышел, не надев, как и все на голову шапку то!
- Ты к чему это, мам, – встрял в разговор второй сын Бабы Тали Виктор по кличке Минус, так как ростом он был метр с кепкой, даже в армии не служил.
- А к тому, сын дорогой, – с лёгким вызовом начала его и всех детей своих строгая родительница, – вон у меня вас сколько, если всех посчитать, а в доме родительском тишь – шаром покати, никого из вас нынче не сыщешь. Ау-у! И не дождусь я ответа, – снова с укором пустила она скупо слезу, – неужто я, дети мои, вам так сильно уж надоела, что вы ко мне в дом не торопитесь заглянуть и матушку свою одинокую проведать. Да известно ли вам, дорогие мои, – устыдила она детей, – что в родном то гнезде вам и шапку ломать, родителей своих почитая, не стыдно!
- Ну чё ты, мам, – поднялся старший сын её Сергей, – ты же знаешь, что у каждого из нас своих хлопот полон рот!
- Знаю, сынок, – согласилась с доводом мать и бабушка, – а вот Моня знает, но и не думает о делах мирских. Моня, просто, приходит к людям в дом и дарит им своим в грехе незамутнённым взором надежду на тепло и примирение в заблудших душах. Вот я так же хочу, чтобы вы, дети мои не копили в душе греха, а щедро по возможности, как Монюшка дурачок делились бы радостью друг с другом, и меня старую совсем не забывали, – взяла на роздых паузу младшая из сестёр Головановых, – незадолго до смерти была я как-то вот здесь у Нади в гостях, – начала она заново издалека, – и она мне вот, что рассказала…
- Ты о чём это, мама, – встряла в родительский рассказ располневшая Маринка.
- Видела, говорит, я, Наташка, сон один, – не восприняла слова дочери мать её, – да больно уж странный какой-то он, – и из слова в слово пересказала как поняла она это её от сестрёнки услышанное предсмертное предзнаменование.
От этого рассказа аж мурашки по телу проползли у всех сидящих за поминальным столом притихших трапезников. Придумать такое было невозможно.
- И чё ты, мама ей ответила, – спросила младшая сноха.
- Так, – махнула рукой рассказчица, – ничего. Ушла я. Не понятна мне была эта её предутренняя, необычная грёза!
- Чё вам не понятно то, – струхнув, съязвила Витушкина женушка.
- А ничево, – тихо завершила рассказчица свой монолог, – может, из вас кто понял чево-нить, – обратилась она к своим взрослым потомкам, – так вразумите меня старуху!
- И чё ж тут вразумлять то, – обронила лениво, со знанием дела статная аптекарша Нюра, дядьки Серёжи подруга благоверная.
- Как это чё? – подхватились хором напуганные родственнички.
- На свиданку ходила наша тётка Надя перед своей кончиной!
- На свиданку? – опешила женская половина.
- Ну да, – подтвердила сказанное Аннушка.
- На какую свиданку? К кому?! – удивилась свекровь.
- К юности своей, к первой любови своей, чтоб простится с ним здесь перед той их будущей встречей там, чтобы признал он её сердешную на том свете то!
- Ой ли?! – недоверчиво вспыхнула бабка Таля.
- Как говорят в народе в таких случаях, – резонно подметила старшая из снох, – не ройте, мама, а сверху берите!
- Ты об чём ты, Анютка?
- Все же, мама, знали в родне, что был у тётки Нади в юности ещё до замужества, а точнее до знакомства с дедом Женей, паренёк красавец Павел – первая любовь её, – гнула свою догадку деловая Клава, – и все так же знали, что между ними было всё хорошо, даже ладно!
- Так то, оно так, – согласилась с её доводом свекровь, – а как же муж её Евгений?
- Он и так её узнает, – припечатал жёстко старший сын Чистяковых
- Но все вокруг так же знали, что растерял он своё и тётки Надино счастье красавец Панко, лишившись разума. Не пойди он тогда на болото за ягодой, может, и не лишился б разума, – подвела итог умудрённая жизнью продавщица лекарства.
- И то верно, – прижала свои пухлые ладошки к обвислым щекам баба Таля. – они с Панушком то и в самом деле ведь женихались уже не на шутку, пока тот умом то, голубок не тронулся, – подтвердила сказанное замершим от лёгкого испуга деткам их старая мать, – батюшки, свет, – покачала она слегка головой, – а я то уж думала к чему бы всё это, да в жизни порой так вот бывает, что и найдёшь не там, где потеряешь, и потеряешь совсем не там, где найдёшь!