хххххххххххх
И снова ночью Хаус не мог заснуть. Спать хотелось, и налитая тяжестью голова нудно ныла от усталости, но стоило ему начать дремать, как словно кто-то встряхивал его за плечо, и глаза сами распахивались, а сердце колотилось где-то в горле.
Причём, вечер они провели просто чудесно – посидели в баре, слушая настоящий мексиканский оркестр со всей его атрибутикой – пищалками, стучалками и широкополыми сомбреро. Уилсона больше не тошнило даже от бурито с цыплёнком в остром соусе, он только вместо пива предпочёл содовую и не особенно усердствовал с количеством еды. Хаус оживлённо болтал на тысячу разных тем, а он умел болтать интересно, когда был в ударе, блеща памятью и эрудицией. На небольшой эстраде танцевала девушка в чём-то маленьком и блестящем. За столиками кое-где появились люди – дело шло к рождеству, и туристов становилось больше. И даже тот тип, с которым Хаус подрался, за что и попал в тюрьму, появившись в зале, ничего не испортил – насмешливо отсалютовал им бокалом и показал, стукая себя кулаком по челюсти, как отметелит Хауса в следующий раз. Хаус почтительно склонил голову и показал средний палец. На мгновение Уилсон было встревожился, но зря – парень просто заржал и заказал себе ещё пива, тут же перестав обращать на Хауса и Уилсона какое-либо внимание.
Так что вечер прошёл мирно и приятно, завершившись возвращением в номер, сонливостью и умиротворением, а вот ночь Хауса уже не пощадила, позволив заснуть, прислушиваясь к ровному дыханию Уилсона, лишь на несколько минут. Потом она просто взмахнула перед ним обрывком жуткого сна, заставив распахнуть глаза и задохнуться – и понеслось. Нет, в принципе, можно было принять очередную дозу снотворного, и оно бы даже подействовало, но Хаус не спешил с этим, напуганный своими эпизодами дезориентации, опасаясь в какой-то момент вовсе не вынырнуть сознанием в реальность, остаться во владении сна, во владении бреда, что пугало его до жути. Причём, он понимал, что само такое опасение было уже ненормальным, но от этого понимания делалось только хуже. К тому же, Хаус чётко знал, что бессонница не просто является предиктором доброй половины психозов, она, по сути, и патогенетический механизм, и первый симптом психического расстройства. И вот, обтекаемый уходящим временем, он лежал на спине, таращась в темноту, не вполне отдавая себе отчёт, больше борется со сном или с бессонницей. А раздражение нарастало вместе с головной болью, и уже хотелось закричать, швырнуть, разбить что-то, причинить боль себе или, что ещё хуже, Уилсону. Особенно захлестнуло его это желание, когда Уилсон с другой половины всё ещё общей из двух сдвинутых кроватей вдруг негромко спросил:
- Опять не можешь уснуть?
- Вот каким надо быть ограниченным тупицей, - прошипел Хаус, - чтобы быть в состоянии только изрекать самоочевидные банальности! «Небо голубое», «Трава зелёная», «Не можешь уснуть». Нечего сказать – просто заткнись, о`кей?
- Иди сюда, - сказал Уилсон и, хозяйски обхватив за плечи рукой, притянул его ближе.
- Да ты охренел! – брыкнулся было Хаус, но Уилсон прижал его к себе с силой большей, чем можно было предположить, глядя на его исхудавшие руки.
- Тише, не рыпайся. Лёгкий массаж для успокоения нервов, пока ты меня подушкой не придушил. Платить не надо. И насчёт ноги улучшения не обещаю. Зато, может, голова пройдёт.
- Я не…
- Тс-с… - Уилсон решительно запустил пальцы ему в волосы – похоже, не надо было разрешать этого прежде, а то ишь, понравилось. – Закрой глаза и перестань мне сопротивляться. Давай-давай, расслабься – я же тебя не насилую. Расслабляйся… - и небрежно потрепал по груди, наглец!
«Давненько Сумчатый Кролик не был таким властным, - подумал Хаус, с удовольствием ощутив, что короткая перепалка немного успокоила его, рассеяв ночной страх. – Ему и правда становится всё лучше. Может, у него, действительно, есть теперь обещанные три года. Не так мало… Надо ещё раз обдумать методику Кавардеса – что, если я бы смог сам рассчитать необходимое комплексное воздействие, и через какое-то время попытаться ещё раз…»
Он отвлёкся на эти мысли, а когда вернулся к действительности, ладонь Уилсона неторопливо и размеренно скользила по его плечам, груди, бокам, не слишком легко, но и не надавливая – так любящий хозяин гладит собаку или кошку, задавая определённый ритм и удерживая его достаточно долго. Сказать, что это приятно… Хаус не сказал бы этого и под дулом пистолета, но такие прикосновения, действительно, успокаивали и расслабляли – ему уже не хотелось ни заорать, ни, скажем, ударить Уилсона – хотелось, чтобы Уилсон просто продолжал и продолжал свой «лёгкий массаж для успокоения нервов». Притом, что другая его рука проделывала что-то уж совсем странное – самыми кончиками пальцев он легко и невесомо, но не щекотно, штриховыми движениями касался лица Хауса – беспорядочно и бессистемно – лба, переносицы, скул, подбородка, надбровных дуг, словно стряхивал с них невидимую пыль, не задевая только чувствительных губ и век. Хаус невольно прикрыл глаза от этих прикосновений и поймал себя на том, что снова неудержимо задрёмывает. Вот только за плечо его больше не встряхивали – Уилсон продолжал оглаживать его плечи и не подпускал к ним ничьих воображаемых ладоней. Поэтому и сердце не взлетало из грудной клетки в горло, трепыхаясь, как вспугнутая птица, а билось, как ему и полагается, размеренно и двухтактно, отдаваясь в ушах на счёт: «и - раз, и – два, и - три». «Боже, я, кажется, по-настоящему засыпаю, - меркнущим сознанием подумал Хаус. – Какое блаженство…»
Уилсон подумал, что рискует – с Хауса бы сталось и врезать за излишнюю кинестетичность, но он уже больше часа прислушивался к неровному дыханию и звуку скребущих по простыне ногтей, когда Хаус то сжимал кулаки, то снова бессильно разжимал их, и его терпение тоже подошло к концу.
К его удивлению, Хаус не стал сопротивляться тому, что он привлёк его к себе и принялся медленно успокаивающе поглаживать – ну, почти не стал. Похоже, совсем издёргался и изнемог, не то бы не позволил подобных вольностей по отношению к себе, а тут послушно прислонился, даже глаза прикрыл. Уилсон, как анальгезис-сомелье, сносно оперировал не только фармакологическими препаратами, он, образно говоря «собаку съел» и на физических способах воздействия на стресс и боль. Уже скоро десять лет плотно интересовался этим вопросом, и наконец-то применял свои навыки к адресату, ради которого, собственно, эти знания и выискивал по книгам, статьям и сайтам.
Адресат оказался благодарным – довольно скоро выровнял дыхание и начал погружаться в дремоту, расслабленно отвесив челюсть. Потом ещё дважды вздрагивал, засыпая, но глаз не открыл.
«Вот что с ним происходит? – думал про себя Уилсон, осторожно большим пальцем проводя по надбровным дугам своего друга, словно хотел разгладить глубокую складку между ними. – Это побочное действие некачественных мексиканских препаратов? Или хронический стресс, в котором он просто надорвался? Или что-то ещё, что он скрывает? Может быть, у него опять галлюцинации? Кошмары? Панические атаки? Или это не психика, и он чувствует внутри себя что-то чужеродное, пугающее? Развивающуюся болезнь? Зачем он заговорил про рак? А, может быть, дело во мне? Он что-то узнал, понял своей врачебной чуйкой такое, о чём не может сказать? Прогрессирование? Да нет, не может быть – мне же лучше. Это ему хуже. Но… а вдруг это – своеобразная субституция? Или…. И что моё собственное подсознание пыталось мне сказать через мальчика из сна? - вдруг вспомнил он. - «А что, если весь этот мексиканский вояж – плод больного воображения умирающего от рака психа, который на самом деле лежит где-нибудь в Принстоне, а морфия в него влито столько, что он запросто видит море, скалы, и кактусы?»
Да ну, ерунда, никогда, даже в прекоматозном состоянии он не путал реальность и иллюзию. «А Хаус путал», - словно кто-то шепнул на ухо, и Уилсон вздрогнул от неожиданности.
Продолжение двенадцатого внутривквеливания.
В палатку они так больше и не вернулись – заснули у костра. А пробуждение было драматическим – у Хауса от случайной искры затлела штанина джинсов, он проснулся от жгучей боли и теперь, забыв про трость, скакал и ругался спросонок последними словами на огонь, на себя, на Уилсона и даже на ни в чём не повинные пострадавшие, штаны.
- У меня с собой есть пантенол, - сказал Уилсон. – Если ты перестанешь плясать и взбрыкивать и дашь мне осмотреть ожог, я, возможно, смогу помочь.
Вняв разумной речи, а, может быть, обессилев, Хаус обрушился на хвойную подстилку и задрал штанину, обнажив на голени интенсивно красное пятно с мелкими пузырьками и мазками сажи от прогоревшего денима. Уилсон подсветил себе брелком ключей, чтобы получше разглядеть - в бору светало, но ещё не настолько, чтобы заниматься хирургией при естественном освещении
- Вторая степень с малой площадью поражения - поставил он диагноз, приглядываясь к пузырькам, грозящим слиться в волдырь – Жить будешь. Подожди, я сейчас принесу аптечку.
Сумчатый Кролик оставался верен своим привычкам. Аптечка помещалась у него в отдельной торбочке и, не смотря на свою компактность, вмещала довольно много – в том числе и дезинфицирующий раствор, и пантенол, и стерильные салфетки в упаковке.
- Посвети мне, - попросил он Хауса, протягивая фонарик-динамку. – Нужно промыть сначала – там обгоревшие нитки. Не бойся, я осторожно, только ровно свети.
- Похоже, что я боюсь? – хмыкнул Хаус.
- Похоже-похоже, - «успокоил» Уилсон, смачивая салфетку.
- У меня тут гриб, - вдруг сказал Хаус и тут же дёрнулся и зашипел от боли.
- Где? – удивился Уилсон, для которого, занятого перевязкой, слово «гриб» могло сейчас означать только паразитирующий на коже микроорганизм, но тогда Хаус должен бы был сказать «грибок».
- Под рукой, - сказал Хаус. – Не сразу понял, что это, а теперь я его, кажется, ладонью раздавил. Большой…
- Сейчас, подожди, - Уилсон поддел ногтем крышечку тюбика и выдавил на ожог Хауса немного крема. – Я закрывать не буду – пусть подсохнет, но не опускай штанину пока.
- Было бы там теперь, что опускать, - сокрушённо вздохнул Хаус, разглядывая испорченные огнём джинсы.
- А что же твои скаутские навыки не подсказали тебе окопать костровище? – поддел Уилсон. – Или этому обучали уже после того, как ты смылся?
- А твои скаутские навыки подсказали тебе захватить лопату?
Уилсон пожал плечами, сходил к своему мотоциклу и вытащил из багажника короткую узкую лопатку, длиной всего сантиметров сорок-пятьдесят.
- Marsupial lepus, - хмыкнул Хаус.
- Quod erat demonstrandum, - улыбнулся Уилсон. – Показывай свой гриб. Если он не схимник и мизантроп грибного мира, у нас будет к завтраку жульен. Уверен, это не частные владения. Лягушки распевали что-то очень демократическое и народное, а значит, пару десятков плодовых тел мы вполне можем себе позволить.
- И ты думаешь, здесь будут трюфели? – поинтересовался Хаус, указывая на лопатку.
- Да я просто взял её, чтобы тебе показать. Для грибов у тебя агрегат куда более подходящий, - он указал на трость Хауса. – Жаль, что тебе приходится на неё опираться.
- Ну конечно… На моей трости лес клином сошёлся, - хмыкнул Хаус и взял нож. – Это же ещё проще, чем шампуры. Смотри, сколько их под ногами.
- За какие-нибудь полчаса они набрали пару дюжин маслят, три дождевика и один боровик – ну, во всяком случае, они пришли к решению, что это маслята, дождевики и боровик.
- Губчатые грибы практически безопасны, - заявил Хаус, вываливая добычу у костра. – Можно отравиться сатанинским грибом, но у него характерная розоватая окраска ножки, и он синеет на изломе.
- Хаус, - напомнил Уилсон. - У меня рак. С ним как-то меньше тревожишься о такого рода ошибках. К тому же, сатанинский гриб в Европе употребляют в пищу.
- Как и мухоморы, - согласился Хаус. – Вопрос в том, какова цель – набить желудок или опустошить голову. Между прочим, я пил настойку на мухоморах из русской водки.
- Да? – изумился Уилсон. – И как?
Хаус покачал головой:
- Честно говоря, не помню. Но, когда я проблевался и немного пришёл в себя, мне рассказали, что я катал на мотоцикле сразу трёх девчонок с первого курса. Я не поверил, всё порывался спросить у Кадди – она могла это знать хотя бы понаслышке – но, видишь, упустил свой шанс.
-С тобой невозможно понять, когда ты перестаёшь шутить и начинаешь грустить, - сказал Уилсон, принимаясь чистить грибы.
- Ни то, ни другое. Я просто поведал тебе тёмный эпизод биографии.
- Тёмный в том смысле, что ты ни минуты из него не можешь вспомнить?
Хаус коротко рассмеялся – как ключами на связке брякнул. И тут же спросил:
- Куда мы теперь? Какие планы, кемосабе?
А Уилсон задумался. Прошедшая ночь со звёздной россыпью, призрачным лунным светом, лягушачьим хором и серебристой рябью на воде словно снова придвинулась к нему.
- А знаешь… - медленно проговорил он. – Я сначала-то как раз хотел этакий Лас-Вегас: джаз-банд, коктейли, женщины…
- А сейчас?
- Больше не хочу. Может быть, потом… Хотя, нет, у меня, наверное, вообще не будет никакого «потом» - в этом всё и дело. Я просто не хочу. Знаешь… мы поедем дальше, если ты не против, но мы не будем заезжать на эти карнавалы, хорошо?
- Как скажешь, - спокойно и покладисто кивнул Хаус.
- Ночью я проснулся и просто вышел отлить, - зачем-то попытался объяснить он. И, пока подбирал слова, подумал, что сейчас Хаус что-нибудь непременно съязвит. Но он не язвил – просто ждал.
- Я впервые почувствовал себя не противопоставленным всему остальному. Ну, ты понимаешь, о чём я: самосознание, «я», как таковое – то, что приходит к нам при рождении, но формируется окончательно только годам к трём – я про это. А теперь я, как будто утратил…. Нет, - быстро поправился он. - Как будто расширил это за пределы своего организма… своего тела. Как будто не видел картину снаружи, а был…. Как будто вставился в эту картину, как персонаж. Звёзды, лягушки, озеро, ивы, Джеймс Уилсон, сосны, лунный свет - всё на равных, без разницы. Это было… как откровение. Я почувствовал себя так, как никогда раньше не чувствовал – как кровь течёт по сосудам, как шевелятся петли кишок, как сердце сжимается и разжимается, как серотонин расходуется в клетках мозга.
- Как шевелятся реснички эпителия в носу, - совершенно серьёзно, без улыбки, добавил Хаус.
- Ты смеёшься?
- А должен?
Уилсон покачал головой, поджав губы и не зная больше, что сказать. Он не выразил того, что хотел, и не понимал, как это сделать. Ему казалось, что Хаус – прагматик, где-то даже циник – ни за что не поймёт его.
- Хочешь попробовать стереть границу между тобой и миром без тебя? – мягко спросил Хаус. – Думаешь, так тебе будет легче… подготовиться? Принять? А в Лас-Вегасе, думаешь, ты сам будешь стираться быстрее этой границы и, может быть, сотрёшься даже прежде, чем умрёшь?
Это было настолько правильно, настолько точно, что Уилсон даже челюсть отвесил от удивления – похоже было, будто Хаус просто взял – и влез ему в голову. Нет, он такие штуки и раньше проделывал, но сейчас виртуозность попадания просто зашкалила – он нашёл те слова, которые Уилсон искал, но не смог отыскать. Поэтому он просто совершенно искренне выдохнул:
- Да!
- Ну, совсем без заездов в населённые пункты всё-таки не получится, - рассудительно заметил Хаус. – Нам будут нужны бензин, продукты, выпивка… Ладно, прикинем новый маршрут. Мы же всё равно едем на юг, да?
Уилсон кивнул.
хххххххххххх
Ни в Канкун, ни в Веракрус, чтобы пройти обследование, они до рождества не попали. Первым начал жать на «паузу» Хаус, что уже само по себе было симптомом. Хаус никогда прежде не прятался от знания – он мог прятаться от обстоятельств, оттягивать решительные действия, ожидая, что всё «само рассосётся», но знать он предпочитал сразу и точно. А тут вдруг испугался, почти запаниковал. Уилсону на вид было лучше, а томограф мог всё это видимое улучшение сразу и больно свести на нет. И Хаус тянул, откладывая переезд то на завтра, то на послезавтра.
А в конце ноября уже совсем было намеченная поездка сорвалась из-за Уилсона, который умудрился заболеть лакунарной ангиной.
Так-то ничего удивительного – ему уже лет десять настоятельно советовали удалить миндалины, но он отказывался, уверяя, что его носоглоточное кольцо ещё «не в таком плачевном состоянии, чтобы от него избавляться», хотя и «ловил» ангины примерно раз в два года. А тут, на фоне падения иммунитета и затянувшегося лучевого пневмонита, привычное воспаление в горле не заставило себя ждать.
В первые часы Хаус испугался – у Уилсона свечкой поднялась температура, пропал голос, и лимфоузлы раздулись до размера шариков для пинг-понга. К тому же он сипел, что боль аж от нижней челюсти до солнечного сплетения.
«Уж не медиастинит ли?» - подумал Хаус, холодея тоже от нижней челюсти до солнечного сплетения. Но рыхлые пылающие миндалины с островками гнойного налёта его немного успокоили. Немного. Потому что, во-первых, одно другому не мешает, а во-вторых, для Уилсона в его теперешнем состоянии была опасна любая зараза, и, уж тем более, добрый старый стрептококк, устойчивый к половине антибиотиков и радостно формирующий непредсказуемый иммунный ответ.
Двигаясь автоматически, Хаус натрусил в стакан с водой порошка антисептика, сунул Уилсону: «полощи», - и сделал то, чего за последние десять лет не делал ни разу – полез на сайт дифференциальной диагностики - «Позор! Позорище!».
Уилсон послушно направился в ванную, но был остановлен резким окриком:
- Куда? Голова закружится – сбрякаешь, как мешок утильсырья. Полощи в постели! Вон, лоток возьми.
- Писать мне тоже в постели? – кротко уточнил Уилсон.
- Можно подумать, для тебя это – прямо что-то неслыханное, - фыркнул Хаус. – Ты с месяц под себя ходил, вообще не заморачиваясь, а тут подавай ему хрустальный писсуар в золотом ватерклозете. Полощи в постели, сказал!
Уилсон, возможно, заспорил бы, но в этой категоричности заботы снова увидел то, что его в Хаусе всё сильнее тревожило и беспокоило, поэтому, больше не возразив, взял лоток и принялся полоскать горло, как велено, сидя на кровати.
Хаус нервно кликал мышкой. Наконец, раздражённо захлопнул ноутбук:
- Нужно в аптеку ехать. Это – время. Сейчас вколю тебе что-нибудь жаропонижающее, ты полежишь, а я сгоняю на мотоцикле. Я постараюсь быстрее.
- Не старайся быстрее, - возразил Уилсон. – Ещё не хватало тебе в аварию попасть.
- Никуда я не попаду – я на курсе лучшим байкером был.
- Послушай, - вдруг почему-то вспомнил Уилсон. – А ты в детстве на велике много катался?
- Лет с двенадцати до отъезда в мед я был кентавром.
- Вот почему я всё время вижу его с велосипедом…
- Кого?
- Мальчика. На берегу.
- Слушай, - обеспокоенно нахмурился Хаус. – У тебя температура ещё выше, что ли, поднимается?
- Да нет, нет, я же не брежу. Просто этот навязчивый сон… Да я тебе рассказывал…
- Он что, всё ещё мучает тебя.
Уилсон покачал головой, мягко улыбнулся:
- Он не мучает…
Хаус уехал в аптеку, а он снова лёг и стал вспоминать их последний вояж - как они скатывались на своих мотоциклах всё южнее и южнее, останавливаясь то в небольших хостелах, а то и прямо в лесу, если позволяла погода. Во время таких остановок, у костра, где их не отвлекали ни телевизор, ни антураж привычных баров, ни боксёрские матчи или бои грузовиков, они много и серьёзно говорили, узнавая друг о друге то, о чём не успели узнать прежде. И Хаус там представал для Уилсона в совершенно другом свете – из-под привычной личины игрока и хулигана-тинейджера всё отчётливее проступала мудрость старца и, в то же время, ранимость ребёнка. И если он прежде тщательно скрывал и то, и другое, то теперь Уилсону часто приоткрывались створки его раковины. И Уилсон впервые почувствовал, кроме постоянной угрозы очередной выходки, нередко смертельно-опасной, ещё и постоянно присутствующую хрупкость той внутренней жизнеобразующей иглы, которая как ни глубоко запрятана, всё равно уязвима. И ещё любовь к нему, Уилсону. Он и раньше подозревал о ней, догадывался, что небезразличен Хаусу, но вполне допускал, что просто надёжен, удобен, привычен – и только. А вот теперь приоткрыл для себя глазок и с восторгом рассматривал в щёлочку глубокое и сильное чувство, которое назвать дружеской привязанностью – слишком бледно. Нет, Хаус продолжал, когда хотел, бесить его цинизмом и доводить до белого каления ехидной проницательностью, принимаясь дразнить безжалостно и беспощадно. И всё-таки всё чаще выпадали минуты, и даже часы, когда Уилсон проникал в пространство его сокровенности, и они становились так близки друг к другу, что ближе, по выражению Хауса, только секс с проникновением. И Хаус позволял Уилсону запускать пальцы в свои спутанные волосы и отвечал на его вопросы, не увиливая и не ломаясь. Более того, Уилсон и сам вдруг ощутил в себе ответное захватывающе сильное чувство, и это не было больше ни чувством долга, ни ответственностью, ни привычкой. Он перестал сомневаться. Он тоже любил Хауса той самой незамутнённой любовью, которую древние греки называли филией – хаусофилия, прикольно…
- Ты раньше никогда не был так откровенен со мной, – однажды сказал Уилсон после очередного рассказа Хауса о ссоре с отцом и уходе из дома в компанию хиппи, в которой Грег продержался всего три дня из-за их «слюнявых убеждений в доброте мира» и безжалостного избиения «одной девки» тремя мужиками под убойной наркотой.
- Просто теперь я уверен, что ты унесёшь мои тайны в могилу, не успев никому их слить, - жёстко сказал Хаус и, тяжело опираясь на трость, ушёл в густеющие лесные сумерки.
Уилсон тогда испугался, что Хаус снова замкнётся, что он почему-то рассердился или обиделся, но ночью в палатке, уже засыпая, вдруг почувствовал его крепкую хватку на своих плечах.
- Что с тобой? – встревожился он. – Что, Грег, что?
- Ничего, - буркнул Хаус. – Озяб. Спи себе, - но из объятий его не выпустил, пока сам не заснул.
Обо всём этом Уилсон думал сейчас, пока температура его не повысилась настолько, что мысли начали путаться, а ход времени утратил чёткость, и он уже не мог сообразить, как долго отсутствует Хаус. В номере сделалось жарко, хотелось пить, но горло болело и жгло, и даже, кажется, опухло, и у него развилась лёгкая водобоязнь на этой почве. Он был бы рад заснуть, но жар и головная боль не позволяли забыться, а веки жгло изнутри, как будто он лежал на солнечном пляже, прикрыв глаза.
- Это даже хорошо, что у тебя жар, - сказал мальчик.
- Чем хорошо?
- Ну, тебя же от рака жаром лечили, значит, так ещё вернее. И ты опять здесь… Почему вы не поехали на КТ? Боишься?
- Он больше боится, - сказал Уилсон.
Мальчик понимающе покивал и сказал:
- Смотри, ты весь взмок. Сними хоть пиджак свой дурацкий – не убудет от твоей респектабельности.
- И то, правда, - Уилсон с облегчением стащил и бросил на камни пиджак, но сквозь рубашку солнце впилось в тело ещё яростнее. – Здесь нет воды? Пить хочется….
- Только солёная, - мальчик указал подбородком на океан. – Извини, так уж вот…
- Ничего, потерплю… Послушай, я спросить хотел. В прошлый раз… мне показалось, ты что-то имеешь в виду. А я не понял…
- Ты про иллюзорность. Да брось, я просто пошутил.
- Ну, нет, не обманывай. Ты не шутил. Ты меня на какую-то мысль натолкнуть пытался… А я не понял, - повторил он.
- Всё ты понял, просто боишься признаться даже самому себе.
Уилсон помолчал, привычно пересыпая камешки из ладони в ладонь и не решаясь заговорить о том, что его на самом деле беспокоит.
- Ты же… - наконец, начал он, запинаясь, - не имеешь в виду, что он может… что у него может… нарушиться… здравость рассудка?
Мальчик ответил не сразу. Как и Уилсон подобрал несколько камешков, один за другим бросил их туда, где, невидимый в белесом тумане, только угадывался океан. С сомнением пожал плечами, и неохотно обронил, не глядя на Уилсона:
- Он – человек…
- Он сильный, - тут же возразил Уилсон.
- Он – наркоман, - всё с той же интонацией заметил мальчик. – Он принимает психотропные препараты.
- Он их принимает гораздо меньше, чем прежде. Я вижу, он ограничивает таблетки, насколько только может.
- Но ты же понимаешь, - хмурясь, с лёгкой, но всё же заметной досадой проговорил мальчик, - что это не тот случай, когда желание всё контролировать, действительно, равно контролю. Боль устанавливает свои правила – теперь ты сам знаешь.
- Теперь-то я знаю, - согласился Уилсон, - но что я…
- Просто помоги ему.
- Как? Ох, Боже мой! Да разве я бы не хотел, если бы…
- Серьёзно? А мне кажется, тебе понравилось положение опекаемого. В кои-то веки никакой ответственности за Грегори Хауса, не надо ждать звонков, не надо мчаться, сломя голову, терзаясь тысячью тревог. Пусть теперь он потерзается и помечется.
- Я такого не думаю, - напряжённо и уязвлено отозвался Уилсон.
- Тогда почему я тебе сейчас такое говорю?
- Просто… просто я…
- Не можешь поладить с собственным подсознанием, - понимающе кивнул мальчик. – Это бывает.
- Я не справляюсь, - признался Уилсон, опуская плечи. – Слишком боюсь – и за себя, и за него. Слишком… слишком потерял почву под ногами из-за всего этого… Я…я больше не верю в жизнь.
- В смерть верить, понятно, легче, - чуть усмехнулся мальчик. – Красиво, торжественно, и никакой ответственности за «потом».
- И вообще никакого «потом», - совсем тихо добавил Уилсон.
- А для него? – голос Хранителя стал жёстким. – Ты же понимаешь, что всё своё потом он свернул и бросил тебе под ноги, и у него этого «потом» тоже не будет. И, что самое дрянное, ему самому придётся позаботиться об этом – рака-то у него нет. Или же ты думаешь, что ему не тоскливо и не страшно то и дело зависать на этой мысли, опекая и подбадривая тебя?
- Нет, я, вот именно, думаю, что ему и тоскливо, и страшно. И думаю ещё, что это его ломает. Вот только, что делать, я не знаю.
Говоря это, Уилсон отвернулся от мальчика туда, где за белесым туманом угадывался призрачный влагой дышащий океан, но он всё время чувствовал, что его собеседник здесь. А теперь вдруг это чувство разом исчезло.
Он обернулся поспешно с заколотившимся сердцем: берег был пуст. Туман висел всё так же неподвижно, загораживая от взгляда всё, кроме ближней сферы, и под ногами у себя Уилсон видел мелкие высветленные солнцем камни и рядом – большие валуны. И океан всё так же дышал, ровно и безопасно, но он вдруг ощутил своё полное, безмерное, бесконечное одиночество не только на призрачном своём берегу – в некоем абсолюте, включающем сейчас и явь, и сон, и жизнь, и смерть. Удушливая тоска захлестнула горло петлёй и стала душить, и он рад бы был, задуши она его совсем, хоть до потери сознания, но было совершенно понятно, что ускользнуть его разуму в блаженство небытия не удастся. Хаусом, оставшимся в одиночестве после его, Уилсона, смерти, чувствовал он себя сейчас – вот кем.
А вокруг было тепло, мирно, спокойно, безлюдно – то, к чему он стремился много дней, а может быть, и все годы своей нелепой жизни: покой, одиночество, самодостаточность. И Уилсон сжал ладонями виски и закричал.
- Тише, тише… – пробился к нему сквозь туман словно бы ворчливый, но мягкий и успокаивающий голос. – Ну, вот чего ты разорался? Кошмары? На, попей…
Крепкая рука бережно придержала под спину, губ коснулся край кружки. Уилсон машинально глотнул, не открывая глаз – мятный чай. Сильно тёплый, но не горячий – в самый раз для больного горла.
- Хаус…
Хаус положил ему руку на лоб:
- Ну, ты и раскалился! Пей-пей, тебе нужно больше жидкости. Сейчас укол сделаю – я всё привёз. Пара дней – и будешь, как новенький. Давно надо было вырезать эти чёртовы гланды тебе. Каждый год ангины – не успеешь оглянуться, митральный клапан съёжится, как старый хрен на морозе.
«Теперь-то уже не успеет», - чуть не брякнул Уилсон, но вспомнил сон – и прикусил язык. Ощущение одиночества на пустом берегу притупилось, но он продолжал чувствовать его отголоски где-то в глубине подсознания. Он не хотел такого Хаусу, ни за что не хотел, ни на минуту.
- Ну, уж нет, - вместо неосторожных слов возразил он. - Чтобы я свои родные гланды пустил под нож маньяка в хирургической пижаме… Не бывать этому! Надеюсь, мексиканские антибактериальные хотя бы не хуже их анальгетиков.
- Хуже только агар-агар, - не слишком оптимистично заверил Хаус и принялся потрошить сумку, извлекая оттуда несколько упаковок таблеток и коробку ампул.
Он сделал укол непривычно больно, хотя обыкновенно укол у него получался невесомым и точным. И Уилсон с беспокойством понял, почему.
- Эй! У тебя руки дрожат.
Хаус диковато посмотрел на свои пальцы, которые, действительно, мелко подрагивали, и ничего не сказал.
- Ты пил сегодня свои таблетки? – не отставал Уилсон.
- Профессор Люпин, вы не забыли принять своё лекарство? – криво улыбнулся Хаус.
- И точно ли, что злопамятный профессор Снейп не подлил вам в него оборотного зелья? – без улыбки продолжил Уилсон.
- Я плохо сплю, сказал Хаус. – Это хвалёное лекарство викодину в подмётки не годится – боль убирает в три раза хуже, а побочных явлений в три раза больше.
- Кошмарные сны – это тоже побочка?
- И кто мне это говорит? Человек, который полчаса назад орал во сне, как будто его режут?
- Мне можно, - наконец, позволил себе улыбку Уилсон. – У меня жар.
- А у меня – ты. Это похуже жара.
- Я знаю, что тебе снится моя смерть, - сказал Уилсон.
Хаус вскинул голову и посмотрел на него так остро и резко, что Уилсон почти реально почувствовал его взгляд колющей крошкой в глазах. Но своего не отвёл.
- Имей в виду, я не собираюсь умирать в ближайшее время, - сказал он и даже указательным пальцем помахал перед носом Хауса. – Мне эта ремиссия непросто далась, и я не собираюсь пустить то, что выдурил у безносой, псу под хвост. У нас теперь появилось время. Вот закончится эта ангина, я ещё малость окрепну, и мы с тобой снова в сёдла, Хаус. Я хочу дышать ветром и не думать ни о чём. А потом я хочу вернуться в Принстон, найти адвоката и добиться для тебя оправдательного приговора и освобождения в зале суда, чтобы ты мог восстановить твою лицензию.
Ты – врач, Хаус, ты должен быть врачом. Не кому-то должен – себе. Потому что это – твоя суть. Я раньше этого не понимал до конца, а теперь знаю точно. Ты должен вернуться к диагностике, должен спасать жизни. Моя жизнь – штука, конечно, приятная. Но это только одна жизнь, а ты…ты можешь больше.
- Нет, Уилсон, - угрюмо проговорил Хаус. – Я могу меньше.
- Ну вот… - с досадой проговорил Уилсон. – Сейчас ты достанешь из кармана эту свою хвалёную правду – ну, то есть, ту фигню, которую считаешь правдой, скомкаешь и забьёшь мне в глотку. Не надо. Горло и так болит. И это никакая не правда.
- А ты знаешь, что правда? – саркастически хмыкнул Хаус.
- Знаю, - не стал отказываться Уилсон. – Сейчас правда в том, что я жив и с тобой. И значит, все твои страхи и ночные кошмары – ложь.
Хаус вдруг фыркнул и помотал головой , словно изумляясь чему-то.
- Что? – не понял Уилсон.
- Подумал… Если бы Кадди услышала сейчас этот наш разговор, она заподозрила бы, что мы оба вдребезги пьяны. Никогда мы раньше с тобой так и о таком не разговаривали.
- Кадди? – удивился Уилсон. – Почему именно Кадди?
- Я стал часто и её видеть во сне, - признался Хаус.
Уилсон заподозрил, что он вдребезги пьян.