Анатолий Ким. "Собиратели трав", повесть.
1
Действие повести Анатолия Кима "Собиратели трав" происходит в наши дни в окрестностях одного из шахтёрских городков острова Сахалина на "длинной песчаной косе", которая называется Камарон. Сюда, на пустынный берег с двумя заброшенными домиками, приходит летом неизлечимо больной человек, чтобы умереть здесь. Этому гражданину тридцать три года, он врач и знает, что жить ему осталось не более трёх недель. Наверное, желая подчеркнуть стремление дать тип, в котором целое поколение читателей узнавало бы черты своей нравственной физиономии, автор оставляет своего отшельника безымянным.
Человек этот – сын военнослужащего. В произведении нет сцен первых лет его жизни, но понятно, что детство его проходило в достатке и без потрясений; что родители заботились о нём, думали о его будущем, так что и ему самому ничего не оставалось, как сосредоточиться на своей собственной персоне, то есть на соображениях о том, что ему сулит благо, что нет.
Как обыкновенно бывает? Обычно родители в таких семьях очень беспокоятся о будущем детей – в первую голову о том, будут ли они материально обеспечены. Чем тут можно помочь? Нажитого имущества и скопленных денег, как правило, не бывает так много, чтобы хватило хоть одному наследнику на целую жизнь. Ни один родитель и не ставит перед собой цели скопить столько уже потому, что, во-первых, не видит возможности её осуществления, а во-вторых, понимает, что у нас чем вернее общественное положение человека, тем надежнее его достаток. В этом отношении существенно помочь родители тоже не могут, потому что положение (то же офицерское звание) по наследству не передаётся. Им остаётся одно: создавать детям условия для развития, образования, получения профессии, стараясь заодно внушить, что на блюдечке им никто ничего не поднесёт и что они сами должны будут добиваться всего в жизни. И нередко эта попутная цель становится главной в родительском воспитании.
Сосредоточенность же на своей персоне, на личных заботах приводит ребёнка к ощущению, а порой и к осознанию своей первичности: дескать, я – главное, всё для меня. Недаром в воспоминаниях нашего героя о детстве нет ничего, что относилось бы к его родным или друзьям, как будто он не жил в семье, во дворе ни с кем не водился и не ходил в школу. В реминисценциях он обращается или к тому, что относится к явлениям внешним, таким, как "знакомые улицы", как экзотическая фигура баяниста Роберта Самсонова, которого он наблюдал в родном городке шестнадцать лет тому назад; или к тому, что касается его собственной личности – к первому любовному свиданию, например…
Вот куда уходят истоки потребительского отношения к миру – того, что и составляет коренное свойство, – скажу, рискованно забегая вперёд, – людей рассматриваемого нами типа.
Нравственные последствия развития человека в подобной семье не заставляют себя долго ждать: "Всё хотелось куда-нибудь подальше-подальше, – рассказывает герой. – В Москву, например, или в Одессу. После школы я и хотел в Москву, но там как раз был кинофестиваль, артистов понаехало, и я побоялся, что прогуляю и не поступлю в институт, остановился во Владивостоке, не поехал дальше" .
Какой здравый смысл и какая сила воли! И это в семнадцать-то лет! Наверное, многие наши родители в этом месте повести приходят в восторг и чувствуют невольную зависть к маме и папе нашего "вьюноши". Ещё бы! Вместо того, чтобы под предлогом поступления в институт, пользуясь безнадзорностью, махнуть очертя голову в столицу на фестиваль, он смог остановиться!
Но мне другую черту хочется отметить: всё хотелось куда-нибудь подальше. – Это значит, что он ощущал ничтожность собственного бытия, своего настоящего. Ему нужно было поступить в институт – не важно , в какой, важно, для чего: чтобы, окончив его, расширить свои жизненные возможности – ведь ничто так хорошо, как высшее образование, не в состоянии помочь сразу поставить себя в обществе.
Данные о том, как затем складывалось существование этого серьёзного мальчика, рассыпаны по всей повести в виде рассказов нашего больного человека о себе. Рассматривая его дни, я попытаюсь ответить на два вопроса: в чём состоит сущность потребительского отношения к жизни и что в образе героя А. Кима типично.
Получив высшее образование, незнакомец устроился врачом в Южно-Сахалинске, "неплохо лечил", со своими лекарствами. Купил, по-видимому, квартиру, женился на красавице, нажил "машину и всё прочее" ... А как же насчёт побега куда-нибудь подальше? Может, что-то иное стало теперь содержанием его внутренней жизни? Может, он стал дышать ростом по служебной лестнице?.. А может быть, стал предпочитать домашний комфорт во главе с телевизором? Или – запойное чтение художественной литературы? Или – удовольствие от общения с узким кружком таких же удачливых приятелей?! – Не буду перечислять всё, что может составлять сущность вседневной жизни современного потребителя, лучше сразу скажу, что смысл жизни данного гражданина не изменился – он продолжал жить "смутным, но навязчивым представлением" о "центре мира", о том месте, "где сосредоточено всё самое настоящее, лучшее, прекрасное" , он продолжал жить назойливым представлением о том, что вот туда он и должен устремиться. Но вот: куда именно? Где этот центр? – Вопрос этот стал теперь безответным и герой отдавал себе отчёт в этом, потому что уехать подальше уже не порывался. Понятно, почему его тянуло в центр, - потому что ему хотелось добиться больше того, чего добивались окружающие, хотелось попасть в самое яблочко. Но не понятно, что ему виделось в качестве настоящего и прекрасного, что, с его колокольни, считалось лучшим. Дело в том, что это было не ясно и ему самому! Лучшего. Настоящего. Большего. А чего – неизвестно!
Эта черта и является коренной для разбираемого нами разряда потребителей. У них слишком развито представление о том, что в мир – в мир природы и общества – приходят, чтобы брать от него, чего-то добиваться; понятие о том, что не человек для мира, а мир для него. Данное мироощущение развито у них до такой степени умопомрачения, какая им и самим показалась бы странной, отдай они себе отчёт в ней. Одни из них думают о себе как о неограниченных личностях, ведающих, что по чём; другие воображают себя свободными, как птица в полёте, индивидуумами, но никому не приходит в голову, что мантия их практической философии сшита из добротно сотканных кусков индивидуализма. Будучи бездонными, они никогда не смогут ощутить своей наполненности, зато обильность мира ощущают подчас до невыносимости остро – и это качество относится ко всему типу потребителей. Подобные люди не бывают лишними, не бывают вне общества – они всегда при деле. Точно так же, как никогда и не живут трудом, не могут жить им. Почему обязательно при занятии? Потому что их путь лежит непременно через государственные учебные заведения к государственным предприятиям или учреждениям, потому что они во всяком случае работают или служат, – другого пути к общественному положению для них не существует. Почему же не могут жить специальностью? Потому что работают или служат не для того, чтобы обогатить общество собственными достижениями, а для того, чтобы посредством деятельности побольше добиться от государства. Причина тут объективная: государственное есть государственное, сделать его своим взмахом своей рядовой руки невозможно. Ждать, когда кто-то сделает, некогда – жизнь коротка. Так хоть лично попользоваться, добраться до всего лучшего и настоящего.
Незнакомец был "платным врачом и довольно дорогим" . Он был при деле, но им не жил, оно не стало для него первой необходимостью. Он был "добрым доктором, с широкими манерами". Что бы ни подразумевалось под этим словосочетанием, понятно, что широкие манеры относятся не к искусству врачевания, а к тому, что находится и около любой другой профессии, к тому, чему надо учиться отдельно, как наш герой тренировался "говорить солидно, баском". Чтобы и этим говорком подчеркивать свою респектабельность.
Он жил идеей попасть туда, где сосредоточено всё самое лучшее, понятия не имея, где этот центр. Как это? Что, значит, делал? Просто грезил о наилучшей, но пока туманной доле? Что это за бесплодная и ни к чему не обязывающая мечтательность? Не маниловщина ли? – Нет, мечты Манилова были всегда конкретны и содержательны (хотя и с его грёзами случалось, как пишет Н. Гоголь, "бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать" ).Тут же скорее не мечтания, а бессознательная печаль о том, что всего самого лучшего ему никогда не добиться, поскольку и сам не знает, чего ему надобно.
С другой стороны, люди одного с незнакомцем типа живут для вознаграждения – "заслуженных наград в жизни". Он считал, что у него "красавица жена, красивая жизнь, деньги", потому что он такой "особенный, способный". Жена его считала, что "у неё красивый муж, привольная жизнь", потому что она "вполне достойна" этого. Какое счастливое сходство кодексов морали! Вот уж действительно: два сапога – пара. Конечно, детей у них не было, дети оказались бы для них не радостью, а обузой. Скажут: могло случиться так, что и были бы. – Извините, не могло. Если бы они были разными, как это чаще всего бывает в жизни, то "да", но при таком сходстве характеров – ни в коем случае.
Наши молодые замужние соотечественницы нынче рожают, во-первых, по любви, само собой, когда и в голову не приходит вопрос, "размножаться" ли. А в "Собирателях трав" достаточно данных за то, что наши герои не любили друг друга, что каждый из них радовался прежде всего своему счастью, а не доле другого, гордился собой, а не своим супругом. Во-вторых, когда женщина боится потерять мужчину – чтобы, как говорится, привязать его. Но подруга нашего незнакомца очень высокого мнения о себе и потому не могла бояться этого. В-третьих, когда муж заставит, то есть попросит ребёночка, предупредив, что при отказе им придётся расстаться. – Нашему герою не нужны были дети. И в-четвёртых, наконец, когда женщина сама по себе, без всякой взаимности, почувствует, что ей необходимо стать матерью. А жена нашего доктора очень хочет быть свободной, ничем и ни с кем не связанной. Вообще такие женщины смахивают на ёлку Г. Андерсена из одноимённой сказки. Как та не понимает, что её истинное предназначение жить в лесу, радуясь солнцу, дождю и ветру, тому, что обогащает её, так и эти не сознают, что жизнь женщины в материнстве (если, конечно, не обуревает её страсть к какому-либо делу), а подобно ёлке всё надеются, надеются, что рано или поздно пойдут неким "сияющим путём", где-то и как-то блеснут, – тешутся надеждой до тех пор, пока жизнь не выбрасывает их на "свалку".
Теперь, воссоздав критическим анализом личность нашего беглеца, мы не можем удивиться тому, что заболев, герой повести ощутил прежде всего отсутствие своего прошлого, неимение собственной человеческой истории, "бесценного в воспоминаниях". Теперь нам даже понятно, что выражение "без роду, без племени", как характеристика иного современного человека, не всегда бессмысленно.
Как сложилась бы судьба нашего сейчас уже такого знакомого незнакомца, не случись с ним беда – неизлечимое заболевание? Вероятно, он прожил бы свою жизнь так, как жил, таким, каким и был, а ощущение того, что и не жил вовсе, пришло бы к нему, как к Ивану Ильичу Л. Толстого, в его последний час.
2
Приступим к подробному фактическому разбору повести.
С какой целью? – спросят, может быть. – И так понятно, что за человек, по-вашему, перед нами.
Для того чтобы выяснить, в чём состоит идея произведения А. Кима.
Для этого необходимо рассмотреть пребывание незнакомца на Камароне, те отношения, в какие он становится к другим персонажам. Необходимо разобрать по косточкам образы До Хок-ро – одинокого старика, выброшенного за борт общественной жизни, красавицы Масико – швеи райбыткомбината, молодого шахтёра Эйти, тоже переживающего свою беду.
Всё это, полагаю, поможет пролить свет на вопрос, поставленный повестью: что нужно для того, чтобы люди не разлагались так, как деградировал наш знакомый врач.
Итак, придя к тому, что со своей прошлой жизнью он никакими обязательствами не связан, увидев, что умирающим стал в тягость жене, незнакомец отправляется в места своего детства, чтобы там тайно ото всех и "протянуть ноги" .
Это надо было решиться, да? Иной на его месте не только не ушел бы, а сделал бы всё возможное, так сказать, чтобы за этот последний срок отнять массу нервов у близких своими капризами. Многим читателям даже понравится мужественность нашего героя: вот это человек!
Но что означает данный уход? Отчуждённость от общества, одиночество. Он уходит как старый волк, чтобы не становиться обузой для стаи. Так, словно всегда признавал над собой только дикие законы природы, будто законов человеческого общежития для него никогда не существовало.
Он уединяется, исходя из своей этической философии, следуя тем понятиям, которыми руководствовался в жизни. Разочаровывается же в них тогда, когда прогуливаясь по окрестностям шахтёрского городка, заблудился в зарослях крапивы, "весь обжёгся" и "попал на какой-то зелёный бугор" . Тут его осенило, что бугор, с которого чёрт знает как выбраться, "и есть самый центр мира", тут ему подумалось, что "нет никакого особенного места на земле. Вернее, таким местом, где сосредоточено всё самое главное, может оказаться любой кусочек земли", ему открылось, "что жизнь, оказывается, во сто, в тысячу раз ценнее, чем мы это представляем! ...Глядя на то, как ворона машет крыльями, мы должны бы плакать от счастья". – Подобно тому, как Андрею Болконскому внезапно открылось, когда он упал раненый на Праценской горе: "Как же я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба" .
На какие мысли наводит эта сцена лесной прогулки беглеца?
Сейчас, когда он заблудился, то есть, в переносном смысле, остановился в своём развитии, обрёл устоявшийся дух своей повседневности, попал в плен к ней, как та птица, сказку о которой сам и рассказывает, – она по пути в южные страны присела на крышу, да увязла в смоле: клюв выдернет – хвост увязнет, хвост выдернет – клюв увязнет; сейчас, когда он обжёгся, то есть взглянул в лицо своей смерти, ему и бугор покажется центром мира. Сейчас он поймёт даже, что не место красит человека, а человек место, что сколько ни гнался с юности за синей птицей – не поймал и воробья; поймёт даже и то, что куда ни уезжай из родных мест, от себя никуда не денешься. Это во-первых. Во-вторых, мог ли он тут постичь, что вопрос в том и заключается: каково твоё представление? Что ты несёшь собой? Разве радость чириканью воробьёв и счастливое оплакивание полёта вороны может стать единственным содержанием человеческой жизни?... Да, беглец теперь иначе стал понимать жизнь, по-другому после ранения стал смотреть на неё и Болконский. Но отчего понимание последнего (вспомните, как он изменил свой образ жизни) оказалось куда как пошире умилительности нашего современника? Оттого что в основе всех поисков Болконского всегда лежало ощущение себя человеком среди людей, существом общественным. В основе же стремлений незнакомца – ощущение своей обособленности, отчуждённости от себе подобных.
Потом больной человек лежит в гостиничном номере и читает мораль гастролирующему по Сахалину артисту, поучая того не сетовать, что промок до нитки, что весь день ничего не ел, – наставляя не жаловаться, а радоваться во что бы то ни стало. Почему он это делает? Потому что несмотря на своё отчуждение от окружающих испытывает антипатию к тем, кто оказался счастливее его. Неприязнь не даёт понять ему, что жить, радуясь всякому проявлению бытия, невозможно, что сознание ценности всякого мгновения чаще в подспуде и выражается только в том, что жить всё-таки продолжаешь.
На другой день он избавляется и от этой недоброжелательности.
Благодаря чему же?
"Но главным, самым главным, могучим – и самым необъятным после неба – было здесь море. Оно, свинцово-синее, отсвечивающее у горизонта зеленью, сейчас только просыпалось – широко зевало пастью наворачиваемых на мель волн. И ревел прибой, словно стадо растревоженных медведей, и песок на самой кромке берега был при наливающемся свете утра смуглым, как горбушка хлеба. На плавной и широкой зыби, из которой и рождались у берега прибойные косматые волны, – на гладких бегущих грядах зыби блистал отсвет серебра и меди рассветного, чуть хмурого неба.
А оно – необъятное и необозримое в высоту и ширь – по всему своему яркому, напряжённому фону было испещрено серыми и синими мраморными прожилками. И, глядя на это великое небо, челочек шёл с робкой улыбкой на лице, испытывая щемящее желание молитвы. ...Больной человек прошёл мимо рыбака и подумал, что сейчас самым счастливым существом на свете является этот рыбак, – и встреча с чужим счастьем не принесла ему боли. Невозможным для словесного объяснения было то, что его собственная беда, соприкоснувшись с этим рыбацким счастьем, и с безвестной красотою прибрежных бедных домиков, и с торжеством встающего над морем утра, – беда его перевоплощалась в этот миг в неизъяснимую, безмерную радость" .
Тут он понимает, что смерть его будет совершенно естественна для мироздания, незаметна, как было неприметно для него и его рождение, как неощутительны для вселенной и мириады ежеминутных рождений и смертей в обозримом человеческим глазом пространстве. Если раньше человек был отчуждён только от себе подобных, то теперь отрешается и от самого себя, по крайней мере – от сосредоточенности на своей собственной персоне. Беда его становится радостью, он избавляется от неприязни к другим, потому что приходит к тому, что и рыбак и всякий – песчинки, тоже не властные над собой, смешно завидовать их счастью. Оробев в виду глобальности мироздания, он приходит к тому, что все индивидуумы человеческого рода равноценны в своей малости – более того: они равноценны в сравнении и с другими особями живого мира.
Пришелец перестаёт мнить себя пупом земли и падает в своих глазах до положения червя!
То есть потребитель в преддверии смерти прежде всего бросается из одной крайности в другую.
3
В первый же день на Камароне пришелец повстречал старого корейца До Хок-ро. Он улыбнулся старику, но увидел, что тот вовсе не расположен к знакомству. Тогда, сообразив, что кореец живёт в домике поближе к морю, больной доктор решил занять тот, что подальше, и жить тихо, ни с чем не обращаясь к старику, чтобы не стеснять его. Но страшный припадок (они настигали его время от времени) опрокидывает его на песок и ночью, движимый инстинктом самосохранения, больной подползает к порогу старого корейца.
Глядя на его бедственное положение, искушённый читатель может подумать, что теперь корейцу никуда не деться, что он окажется знатоком какой-нибудь восточной медицины и в два счёта поставит несчастного на ноги, тот обрадуется возвращению с того света, быстренько станет человеком с большой буквы и повесть закончится "общим балом".
Но как бы не так! Старик вечером видел, что человек "лежал на песке и корчился, как замерзающая собака" , но не подошёл к нему, а утром, проснувшись и обнаружив его под своей дверью, повесил замок и как ни в чём не бывало ушел собирать водоросли.
Какой бесчувственный, безжалостный человек! – воскликнет тут большинство читателей.
Действительно, почему он не желает принимать участия в судьбе незнакомца?
Сущность образа До Хок-ро вполне выражается стихами Д. Мережковского:
В своей тюрьме – в себе самом –
Ты, бедный человек,
В любви и дружбе и во всём
Один, один навек!
До Хок-ро всю жизнь был бедняком: "никогда не имел ни своего дома, ни лишней еды, ни хорошей одежды" . Бедность заставила его покинуть родную Корею, из-за нищеты он не женился на любимой японской девушке, как неимущего же его угнали на войну, когда Япония спешила погреть руки на востоке Советской России. Всю жизнь он мечтал разбогатеть, потому что видел: человеческие радости достаются только богатым.
Судьба-индейка давно занесла его на Сахалин. Здесь, работая дворником в конторе советской шахты, он сильно приблизился к осуществлению своей мечты. Нищенствуя – не тратя ни копейки жалованья, питаясь в столовой объедками, – он много лет копил деньги, складывая их не считая в мешочек, висевший на верёвочке под одеждой. Ему хотелось когда-нибудь стать "не последним среди людей, выпрямить привычную к поклонам шею" . Его мечта не осуществилась не потому, что боги бросили его на произвол судьбы, как ему иногда думалось. Он не достиг цели, потому что был уже слишком стар, беспомощен, и преследование её могло вылиться только в полу-плюшкинское накопительство. Все смеялись, когда он проходил по городу (как это естественно для нравов нашего века), но у него был мешочек с деньгами, "он-то сам знал себе цену" . Но однажды всё-таки не стерпел обиду, потому что на месте обидчика оказался сильный мира сего – директор шахты. Так захотелось крикнуть ему, что он плохо знает, перед кем кичится, так захотелось показать всем, что он, старик, и такому может нос утереть! Не сдержался… – Слух о его сокровище быстро облетел весь городок и вскоре, напоив старика в случайной компании, мешочек украли. Можно представить, каким потрясением для людей такого типа оборачивается подобное. Как теперь смотреть в смеющиеся глаза прохожих, как замыкаться в себе самом, когда каждый встречный знает, что ты "дал себя обокрасть" , что тебе, как шлея, попало под хвост ребяческое самолюбие, что ты, в сущности, не способен даже на тайное накопительство. До Хок-ро, наверное, готов был провалиться сквозь землю, не желая никого видеть. Но беда, как говорится, одна не ходит. Тут встала производственная необходимость снести его дворницкую хибарку и он оказался выброшенным на улицу, так как в общежитии среди молодых парней, куда ему "велели перебираться", он себя и представить не смог.
Могут сказать: сам виноват. – Ну, а в том, что у него в своё время не было возможности даже научиться читать и считать, тоже сам виноват?! Могут сказать: он мог купить себе дом на скопленные деньги. Почему не купил? – Потому что как раз не мог. О доме можно мечтать в связи с хозяйкой или с приусадебным предпринимательством, а он был уже слишком стар для подобных перспектив.
Поселившись на безлюдном Камароне, он стал собирать дары природы, за которыми приходила одна добрая женщина, принося ему взамен хорошую пищу. Настоящее До Хок-ро было столь призрачным, "что прошлое (оно приходило к нему в полусне-полуяви старческой жизни. – А.Т.) оказывалось порою намного ярче настоящего" , сегодняшний день стал для него, изгоя, бессмысленным. Сирый и беззащитный, он само собою приходит к отражающей всю неустойчивость его существования философии: "И старик стоял перед солнцем смирно, как ученик школы перед учителем, готовый к послушанию, равнодушный, спокойный и чуждый своих страхов, желаний и помыслов. Он постиг в этот миг бесстрашие и равнодушие, безнадежность и свободу, – не он отвечал за всё то, что выпало ему и ещё выпадет" . – В нравственном отношении ему ничего не оставалось, как только прийти к культу природы, не людскому слиянию с ней. С другой стороны – ко вполне человеческому мироощущению, только старому, как мир, к язычеству.
Образ несчастного старика в повести не случаен уже потому, что символизирует собой ту тьму, которая нависла над нашим респектабельным человеком, оказавшимся на краю гибели.
4
Больного пришельца на Камарон выручила Масико, та самая женщина, которая забирала у До Хок-ро водоросли и траву. Она поместила больного на досках, заменявших старику кровать, укутала одеялом, а "дяде Хок-ро" принесла с ближайших развалин "раму железной кровати с целой ещё сеткой".
Сперва старик недоумевал: отчего человек "всё смотрел и улыбался", не роняя ни слова, – может, он помешанный? Однажды сильно перепугался: зачем он наточил топор? Может, думает, что у меня ещё остались деньги? – И ночью он спрятал топор в песке так, что утром не смог и найти. Сперва старика изводила тревога, потом миролюбивость больного человека успокоила его и он решил, что присутствие того "терпеть" можно.
А через некоторое время, когда они вместе исходили, таская мешки с травой, ни одну сопку, когда припадки больного перестали поражать старого отшельника, До Хок-ро уже подчинялся ему беспрекословно, бездумно, как собака своему хозяину. Иногда его даже стали посещать желания сделать что-нибудь приятное своему товарищу.
Отчего так произошло?
Оттого что "он (До Хок-ро. – А. Т.) не выбирал тех, с кем сближался, – выбирали его, если находили это нужным, а он всегда подчинялся"? Оттого что он был беспомощным, как дитя, способным только "относить и приносить что-то, работать над чем-нибудь несложным" ?
Да, могут сказать, в природе слабый всегда покоряется сильному, раз они выпали из человеческого общества, то превратились в животных.
Нет, человек обращается в животного только тогда, когда перестаёт трудиться, когда только пользуется готовыми продуктами природы. Наши отшельники от труда не отказались. Они собирали морскую капусту и сушили её, ловили и вялили рыбу, готовили уху, собирали в тайге ценные травы и отваривали их.
Может показаться, что причиной некоторого изменения нравственной физиономии До Хок-ро явилось слияние его с природой, приобщение к первозданным занятиям – дескать, природа очищает душу, обновляет человека, на природе всё делается так, что и не представить себе, как могло бы происходить иначе при тех же условиях. Лжи, хитрости здесь нет, – не перехитришь ни моря, ни суши, ни ветра, ни солнца, ни дождя, – а стало быть, нет тут места неправде и во всём обиходе людей.
Так может показаться только при поверхностном взгляде на предмет.
Надо сказать, в наше время много пишут о природе как об основе незамутнённости человеческой души, как о прибежище, спасающем от научно-технической революции, от бездушных конвейеров и машин, превращающих человека в свой придаток. Много пишут о первозданности как о средстве от духовного вакуума – так много, что читатели начинают думать, что конечной причиной "бездуховности" является техника, а не общественные условия её использования, так много, что у них уже складывается прочное убеждение, будто на природу бегут от индустрии, а не от того противоречия, в которое характер современных производительных сил пришёл с сегодняшними производственными отношениями. Ёщё немного, мне кажется, и современному индивидууму Homo sapiens невозможно будет доказать, что в основе всякого нравственного состояния общества и человека, всякого внутреннего мира человека находятся общественно-экономические отношения. Бедный читатель! До чего же доводят тебя столпы нашей текущей словесности, если над тобой нависла уже угроза глухоты даже к азбучным истинам исторического материализма.
Итак, корень перемены в отношении До Хок-ро к пришлому человеку прячется не в окружающих стихиях – вот мой тезис.
"Вот собирают они на отмели улиток и раковины. В руке у каждого капроновая сеточка из кусков невода, на берегу стоит ведро, куда класть улов. До Хок-ро равнодушно мочит в воде свои штаны, а незнакомец закатал штанины на бледных ногах и ходит по морской воде, словно цапля. Сапоги старика и ботинки человека валяются на песке рядом. До Хок-ро вспотел, очень жарко, но он не снимает пиджак – не привык. Он только снял с головы кепку и выбросил её на берег, чтобы не мешала, когда захочется плеснуть на потное лицо пригоршню воды. Человек этот ищет, глядя под ноги, поводя головою из стороны в сторону, и громко фыркает. Его далеко слышно, потому что на море тишина. Мелкие, слабенькие волны подкатывают к отмели и тут же теряют свою силу без шума и пены. А отмель гладкая, как зеркало без единой трещины, вода и до колена не доходит. Светлое дно – перед глазами, видно каждую подводную травинку, каждую живую тварь" .
Какой светлый простор! – могут воскликнуть. – Небо, вода, тишина и человек, как чёрточка, на их фоне – это картина!
"В плотный сырой песок была воткнута короткая палка, к которой привязывалась леска. Человек обеими руками стал выбирать её из воды, а старик встал рядом и смотрел, заложив руки за спину, как леска режет волну и медленно идёт навстречу рукам человека и по ней бегут и срываются прозрачные водяные капли. Четыре крючка с наживкой было на леске, три из них оказались с рыбой. Широкая камбала с грязно-серым верхом и белым нежным брюшком то и дело крепко прилипала ко дну, за ней тащились, кувыркаясь в волне, две сверкающие наваги. Человек поднял в руке леску с рыбой, качнул и бросил к ногам старика, тот присел и начал снимать с крючка шершавую мускулистую камбалу. У второй закидушки, которая была налажена недалеко от первой, грузило зацепилось за что-то, и человек полез в воду отцеплять. Он зашёл по пояс, высоко поднимая локти, косо подпрыгивая, когда набегала волна. Вдруг он тонко вскрикнул, рассмеялся и нырнул, взмётывая брызги вокруг себя. Потом он долго искал, шаря по дну руками, и над водой виднелась лишь его голова, поворачивавшаяся к берегу то лицом, то затылком. А старик смотрел на него и ждал, присев на корточки, держа на весу меж колен сетку с рыбой. Тяжёлая камбала билась, вывёртывая плоское тело, и сеточка раскачивалась. Человек в воде привскочил, выпрыгнув чуть ли не до колен, поднял над собою руку, и перед его лицом на невидимой леске затрепыхались две рыбы" . "И вдруг в двух шагах от себя До Хок-ро заметил осьминога, вяло распластавшегося среди донной травы. 0, это была богатая добыча! Масико продала его потом в городе за четыре рубля. А сколько было шуму, пока они выкидывали его палками на берег, – этот высоченный детина кричал и суетился, как мальчишка" .
Какое девственное сочетание экзотики с обыденными человеческими надобностями, – могут сказать, – какая романтическая доисторичность, сколько в ней поэзии, праздника, настоящего благоухания живой жизни.
Надо же быть сухарём, – скажут, может быть, – чтобы не замечая, не чувствуя всего этого, подходить к гармонии с аршином сухой, как деревянная линейка, логики.
"А вот сидят они в доме, дверь раскрыта, на улице уже который день льёт. Когда-то давно покрытая толстым слоем вара, крыша не протекает, и это очень хорошо, потому что на полу, на газетах, по всей комнате лежит сохнущая трава. До Хок-ро и пришелец сидят на одной доске, перекинутой между двумя переводинами близ двери, сидят, не касаясь друг друга. А за порогом льёт и льёт, серый туман скрыл за собою сопки побережья и дальний конец моря скрыл. Слышен лишь один водяной шум - дождя и плещущих волн. Изредка прокричит мокрая ворона своё "ай-о! ай-о!" да проедет, натужно и тревожно завывая, машина по невидимой в тумане дороге. Этот пришлый человек сидит, бросив на колени руки, глядя на порог, и медленно качает головой" .
Скажут: какие ощущения и мысли, какое глубокое чувство товарищества не может не родиться при этой сиротливости, в этой пещерной заброшенности, обдающей терпким духом допотопных времён!
Спору нет, мать природа накладывает свой отпечаток на взаимоотношения отшельников. Но – определяет ли эти отношения, служит ли основой для движения внутреннего содержания героев?
Нет! Сыграть эту роль в состоянии только тот тип производственных отношений, который здесь выступает на сцену.
Раскрою свой тезис.
Чем, какими обстоятельствами отличается работа наших собирателей на Камароне от того труда, которым они прежде занимались в обществе?
Чем отличается их теперешний труд от дворнической, скажем, службы До Хок-ро?
Здесь, на Камароне, До Хок-ро не нужно бегать за завхозом и спрашивать, когда выдадут хорошие мётлы, не нужно, когда эти веники растащат по всему предприятию, просить, чтоб вернули, заранее переживая в душе единственно возможное в ответ: будто они твои! – На Камароне его трудовой процесс не обусловлен вещественными условиями производства, находящимися не в его власти.
Тут ему не приходится наблюдать, как только что подметённый двор на глазах покрывается окурками и плевками, тут не уничтожаются плоды его труда, он избавлен от ужасной участи Сизифа, от безысходности своей деятельности.
Здесь, на Камароне, он может и неделю не выходить из домика – какая работа под холодным недобрым дождём, простынешь только да сляжешь! Тут не приходится приносить себя в жертву заведённому уставу, потому что организация его здешней работы свободна от единственно утверждённого распорядка – она подвижна, как сама жизнь.
Тут ему ни к чему двухчасовую работу растягивать для вида на полдня. – Здешний его труд в железные временные рамки не вставлен, старик всегда может освободиться.
Тут у него нет необходимости выполнять непосильные операции, подстраиваться под определённую дозу труда, – порция определяется в зависимости от его сиюминутных возможностей, то есть трудится он здесь действительно по способности.
Здесь, на Камароне, над Хок-ро не висят, как дамоклов меч, начальственные вопросы, ничто не заставляет его объясняться, с трудом подбирая слова. – Тут его жизнедеятельность не зависит от бюрократического учёта и контроля, потому что он, Хок-ро, не находится под властью администрации, стоящей над производством.
Какие отношения только и могут сложиться между нашими отшельниками при таких отличительных сторонах совместного труда? Какие взаимоотношения могут утвердиться в коллективе (пусть совершенно маленьком, но коллективе), членам которого не нужно ни конкурировать между собой, ни вкалывать сверх меры, ни пускать пыль в глаза друг другу, стараясь обвести товарища вокруг пальца? Какие отношения могут сложиться между участниками свободного и коллективного труда?
Ответ ясен, как день: свободные и равноправные. Сила их так велика, говорит нам повесть А. Кима, что даже в старике, законченном индивидуалисте, вызывает желание сделать незнакомцу приятное. Какова сила свободного коллективного труда! Действительно свободного и действительно коллективного! Если даже будучи на самой низкой стадии развития, на первобытном уровне, ставящем трудовой процесс целиком в зависимость от естественных стихий, он всё-таки оказывает живительное воздействие на человека, казалось бы, окончательно испорченного существующим у нас способом общественного производства! Какова мощь свободного коллективного труда, если он в состоянии производить перемены даже с таким человеком, которому ничего, кроме пищи и крова, не требуется. Если он воздействует благотворно даже при отсутствии такого своего средства влияния как перспектива в развитии производственной деятельности!
Авторский взгляд на научно-техническую революцию, её роль в жизнедеятельности человека по сравнению с ролью природы также препятствует признанию производственных отношений причиной нравственной перемены До Хок-ро.
Тут следует сказать несколько слов.
Вольно или невольно, сознательно или безотчётно Анатолий Ким склоняется к тому, чтобы видеть причину зла – корень "бездуховности" – в урбанизации и присущем ей развитии техники.
Об этом красноречиво говорит история с мотором, который пылился в одном из домиков Камарона. Незнакомец отремонтировал его и запустил. Вот как отнеслись к этому его товарищи: "...рядом страшно загрохотало. Дом стало трясти, с завалинки упала миска с солью. До Хок-ро испуганно отложил топор в сторону, а Масико вскочила и подбежала к двери дома. Оттуда шёл голубоватый бензинный дым, выскочил улыбающийся незнакомец...
– Что это? – крикнула Масико.
– Лампочки принеси, Машенька!.. Будет у нас своё электричество! Мотор починили!
– Ты что, с ума сошёл?.. Сейчас же потуши мотор! Дом поломаешь! ...И вправду он дурной, – обратилась Масико к До Хок-ро" .
Почему же дурной? Потому что не понимает, что домик развалится от сотрясения?
Нет, не этого испугались старик и Масико, домик не развалится. И даже не грохота.
Почему с губ её срывается "потуши", обычно не применяющееся со словом "мотор"? Не потому ли, что на языке завертелось бессознательное: какие лампочки?! Не надо никаких. Туши их! Туши и электричество, и моторы, и всё то, чем опутала людей современная цивилизация. Она и в городе обрыдла, пусть хоть тут обойдётся без неё!
Пришелец дурной, потому что убежав от грохота на пустынный Камарон, грохот же и возрождает.
Таким образом, эта сцена придаёт повести следующий оттенок: техника – враг, она угнетает человека, надо бежать от неё сломя голову.
К тому же описания природы в ней ясно показывают, что все симпатии А. Кима целиком на стороне "зелёной кущи", а в лирических отступлениях автор прямо говорит, что человек "брат дереву и зверю" . Спасение человека ему видится в природе.
Тяготение А. Кима к данному умонастроению не случайно и не является особенностью его личной мысли. Оно вызвано теми неразрешёнными противоречиями, которыми отличается наша советская жизнь. Устами А. Кима говорит здесь общество, уже обладающее высокоразвитыми производительными силами, но ещё не создавшее новой организации труда, соответствующего характеру современных производительных сил способа общественного воспроизводства.
Подобное умозаключение – спасение человека в природе – новизной не блещет. К нему прибегают (как и к богоискательству) на протяжении уже ни одной сотни лет – всякий раз тогда, когда общественные противоречия обостряются. Как мыслитель А. Ким и не сознаёт, что его точка зрения есть лишь отражение жизненных условий, порождающих непонимание, куда и как идёт общество. Не сознаёт и того, что эта идеология бесперспективна, так как если единицы могут уединиться, то общество в целом – ни в коем случае.
У массы народа одна дорога, одна перспектива – открыто признать общественный характер современных производительных сил и взять их в свои собственные руки, не прибегая ни к каким окольным путям (вроде государственной собственности на средства производства). У массы народа может быть только одна цель – освобождение не от общественного производства, а от тех экономических отношений, которые мешают развитию человека.
Смешно звать человечество назад – к его патриархальному состоянию. В прошлом, на самой низкой стадии развития человеческого хозяйства производство вращалось в самых узких рамках, но продукт находился целиком во власти производителей (как и у наших отшельников на Камароне). Это было громадным преимуществом варварского производства, преимуществом, которое с появлением цивилизации было утрачено. Задачей ближайших поколений будет обратное завоевание его, но уже на основе ныне приобретённого могучего господства человека над природой и на основе свободной ассоциации трудящихся, которая стала теперь возможной.
Это наглядно показывает повесть "Собиратели трав", взятая в целом.
Другими словами: "картина" А. Кима, изображающая пребывание незнакомца на Камароне, имеет местами ложные оттенки, однако в силу присущего автору "художественного такта действительности" (В. Белинский) – это произведение в целом выражает существеннейшие стороны глубоко прочувствованных образов.
Данная особенность произведения и мешает читателю согласиться с тем, что причиной душевных движений До Хок-ро является коллективный характер тех производственных отношений, что утвердились, если можно так выразиться, на Камароне.
Умонастроение А. Кима смазывает полотно его собственной работы. Ведь старику, например, которого не задевает даже треск сверхзвуковых самолётов, не к лицу пугаться грохота и тряски. А Масико? Разве нормально, что она долго не может понять, что случилось. Будто она дочь не современного города, а дикого таёжного племени! Будто никогда в жизни не слышала, как работает двигатель внутреннего сгорания.
Само собой, свободный и коллективный труд варварского уровня развития не мог буквально переродить До Хок-ро. Конечно, до самого конца произведения пришелец представляется ему то "не простым человеком", то "демоном" , конечно, старик так и не избавился от досады, что этот человек свалился ему на голову.
Однако иногда ему всё же стало приходить желание сделать товарищу что-нибудь приятное .
Сперва стариком овладело сожаление, что ни его, ни пришельца не отыскать среди тех людей, которые "бегают, прыгают и веселятся... в летний погожий день у моря" – только сожаление, что они, несчастные, выпали из общества. А на одной из последних страниц повести До Хок-ро подумал сквозь слёзы "о том, что жизнь свою прожил без всякой пользы для этих смеющихся, радостных людей" . – Есть ведь существенная разница, не так ли?
5
Построение повести А. Кима можно сравнить с разветвлённостью разноцветных ниток – воспроизведение судеб, историй, моментов человеческих жизней, типажей и характеров. Одни персонажи взаимодействуют, другие нет, и не имеется ни одного, который в пространстве всей композиции был бы органически, а не механически, связан со всеми остальными человеческими образами. Да и единого действия тут нет. Данное обстоятельство, с одной стороны, затрудняет чтение повести – одним махом её не проглотишь. А с другой стороны, оно побуждает читателя сопоставлять одну сущность с другой, задумываться.
Все эти особенности вызваны тем, что автор, отражая действительность в многообразии, во всех её противоречиях (как это и случается лишь с настоящими художниками), отказывается разобраться в этих антиномиях до конца, считая, по-видимому, что жизнь слишком запутанна.
Я отмечаю данное свойство таланта А. Кима как автора "Собирателей трав" не затем, чтобы заводить о нём речь. Я хочу только сказать, что из ряда человеческих образов этого замечательного произведения я выбрал для критического рассмотрения только четыре – те нити, цвет которых в колорите разветвлённости явно преобладает.
Молодой забойщик Эйти – человек одного с незнакомцем типа, только другого разряда. В его лице автор изобразил особу, добывающую свой хлеб физическим трудом. Подобные люди рано приходят к тому, что добиться чего-то там, где требуется голова, они не смогут и потому ещё в детстве невольно начинают тренировать своё тело, постепенно отвыкая от умственных воспарений. Они долго не выбирают, не взвешивают, а приступают к тому труду, что поближе, потому что если не понравится, всегда можно бросить и приняться за другой. Не в их характере мечтательность и неподвижность, духовное стремление к чему-то неведомому, – они больше расположены к физическим удовольствиям, тяготеют к традиционному в жизни. Эйти, как и наш больной доктор, – человек массы, он безотчётно готов жить по установленным правилам, которые достались ему не по собственному выбору, а потому что родился в известное время в известном месте (как это и бывает, естественно, со всеми). Только в силу ограниченности своего внутреннего мира он живёт, в отличие от врача, не мудрствуя лукаво.
Эйти женился по любви – желанная его девушка Ако была красива и так пела, что многих брала за душу. Он не мог предположить, что вскоре и пение у неё будет выходить по-другому и красота её померкнет для него Думать о том, как меняются люди и их отношения с изменением обстоятельств, ему не свойственно. Ни он, ни Ако и представить себе не могли, какая беда, какое взаимонепонимание свалится на них с рождением ребёнка. Младенец привязал Ако к дому. Это вызвало в ней сожаление о том, что всё, что за пределами домашнего очага, теперь позади. Больше ничего уже не будет! Отчаяние и безнадежность возбудили в ней равнодушие к себе, она "стала ходить по дому небрежно одетая, целые дни сосала конфеты и не умела ни еду приготовить, ни содержать в порядке дом" .
Безнадежность сосредоточила её на мстительной заботе о том, как ограничить независимость супруга. Отчаяние породило в ней зависть к мужу, который, на её взгляд, продолжал жить как захочется, оставаясь свободным(что, конечно, вполне соответствует действительности).Её охватила ревновать, она стала предъявлять претензии, навязывать мужу мысль о хозяйстве, полагая, что только так сможет удержать его дома.
А Эйти не хотел заводить поросёнка, считая себя, шахтёра, хорошо зарабатывающим человеком.
Ему хотелось, чтобы жена позволяла приближаться к себе, "не боясь вновь забеременеть" , чтобы она не хныкала и не жаловалась, что устаёт.
Они никак не могли найти общий язык и ему стало казаться, что "красота жены коварная маска, за которой скрывается что-то непонятное: скучное, может быть, глупое".
Нельзя ожидать, чтобы теперь Эйти не злился и не искал забвения. И точно: он "свирепо ругал" жену за растрёпанные волосы, за старые калоши и т.п., уплывал "далеко в море и оттуда с грустью разглядывал едва заметную полоску земли, на которой так скучно устроилась его жизнь", "напивался в ресторане и затевал драки".
Эйти не способен бороться за свою любовь, он может только идти на поводу обстоятельств. – Это коренное свойство людей одного разбора с ним. Подобные люди не в состоянии изыскать в душе такие силы, с помощью которых можно было бы одолеть отчаяние близкого человека. У них не имеется потенциала подобного назначения. Таким, как водится, при столкновении с проблемами в личной жизни становится "скучно просто ходить по земле, просто жить и двигаться", их начинает тянуть на подвиги.
Всё существо Эйти выразилось сполна в истории его отношений к соломенной вдовушке Масико – красивой молодой женщине, муж которой отбывал наказание за драку.
В этом курьёзе он – представитель множества людей одного с ним разряда.
Сначала Эйти ходил к Масико играть на аккордеоне, потом стал заигрывать с нею, и она даёт понять, что ему надеяться не на что. Тогда он ночью забирается в её комнату через окно и молча наваливается на неё. "Гневно вскрикнув, она бьёт ногою, и тело, охнув, сжимается и сваливается с неё...
– Масико, о Масико... Я хочу, – шепчет он...
Масико бьёт его по лицу, бьёт в кровь и придушенно кричит, с ненавистью глядя на него:
– Ты хочешь, скотина?! А я хочу? Я хочу? Ты спросил у меня? Прочь от сюда..." .
Допустить, что этот парень не спрашивает, потому что он прочитал тайные желания Масико на свой счёт, невозможно – всё развитие образа говорит, что читать в душах людей не по его части. Одно из двух: или он не обращается с вопросом, полагая, что каждая женщина должна радоваться ему, или – потому что ему безразлично, как относится к нему его желанная. Первый случай говорит о нём как об идиоте – явлении аномальном, второй – как о потребителе самого низкого, самого пошлого разряда И из обоих следует лишь то, что внутренний мир этой личности настолько беден, что способен удовлетвориться сполна одним только половым актом; что данный мужчина смотрит на женщину как на добычу, которая, как известно, ничто в сравнении с охотником. "Я хочу"! – Вот руководство к действию людей одного разряда с Эйти, которые без труда выбирают средства для достижения своих целей, потому что окружающих в расчёт не берут.
А в свете того, что половая любовь современного человека предполагает у любимого существа взаимную любовь, не оказывается ли только что данная мною резкая оценка разбираемой личности слишком мягкой?!
Вольно или невольно подобная житейская позиция приводит человека, понимающего, что не всё можно взять в обществе безнаказанно, к необходимости выделиться, стать выше окружающих, потому что с того, кто больше дал, спрос поменьше, тому, кто выше, боле дозволяется. Сознательно или безотчётно такие люди приходят порой даже к тому, что раз твой круг доступного так мал, то лучше спрыгнуть на спор с четвёртого этажа вниз головой, чем влачить это скучное существование.
Эйти решил "добраться вплавь" до "голубого далёкого острова" , до которого ещё никто не доплывал. Он решился, потому что "не знал, как это можно утонуть в воде – ведь она держит" .И чтобы шум вокруг его имени поднялся ещё до его возвращения, он велит До Хок-ро сказать всем, "если завтра начнут искать, что Эйти утонул в море" .
В этом путешествии он чуть не погиб из-за непогоды.
Однако худа без добра не бывает: неожиданно он постигает ужасную правду отчуждённости от людей, – то, что его цель оказалась "слишком маленькой точкой... в этом огромном просторе" , пунктом, в котором он видел только себя; "ощутил под собою всю тёмную смертельную бездну" – всю бессмысленность гибели, всю жуть человеческой общности, где всякий считался бы только с собой. Внезапно для себя понимает, что только с людьми, только "с ними быть – и больше ничего, ничего" не нужно!
Может показаться, что данной коллизией А. Ким нарушает логику характера. Можно ожидать от Эйти в его последний час лишь панического страха и истерики: не хочу, не хочу, не хочу!... Сперва как будто к тому и шло: "будет плохая погода. Шторм... И Эйти впервые почувствовал тревогу. Может, повернуть назад?"
Но!
"Но что-то не пускало его назад к берегу".
Что оказалось страшнее надвигающейся бури? По крайней мере оставалось сильнее до тех пор, пока, так сказать, гром не грянул?
"Он не хотел возвращаться назад,... где одна любовь, став слишком доступной, надоела ему, как раба, а другая любовь, слишком недоступная, помыкала им, словно рабом". – Ему не давала повернуть назад безвыходность, заколдованный круг, в который замкнулось в конце концов его индивидуалистическое существование, хотя он и был ещё совсем молодым человеком.
Нет, А. Ким не нарушает логики характера.
Но даёт ей неверное объяснение: "в невиданном подвиге ищет человек своей конечной завершённости. То, чего ему всегда не хватает, чтобы гордо и безмолвно обойти смерть, чует он в подвиге, а то, что извечно, мирно даёт собирательство, – в том вся тревога и покорная тоска человека".
Ну, посудите сами: чего невиданного в том, что молодой тренированный парень, лучший пловец на всём побережье, отправляется вплавь за горизонт! Разве ж – безрассудство? Да и оно, скорее, просто глупое – умный человек на месте Эйти попросил бы товарища сопроводить себя на лодке. Разве конечной завершённости искал Эйти в своём поступке? – Напротив, он хотел, чтобы с него всё только и началось, чтобы слава о нём прокатилась по всей округе, и он смог взять в лучах её всё, что ранее не давалось. И вовсе не для того, чтобы обойти смерть, бросается он в море – а чтобы, на худой конец, найти её. И тревожило его не извечное и мирное, а препятствовавшее нормальному (суть извечному и мирному) течению его жизни.
6
Образы Эйти и незнакомца сначала противопоставляются, а потом сопоставляются.
Противопоставляются тогда, когда пришелец, пожив на Камароне, нравственно несколько изменяется, а Эйти, не сумев преодолеть трудности совместной жизни с близким человеком, открыто отдаётся во власть эгоизма.
Взаимоотношения нашего врача с Масико – полная противоположность отношения к ней Эйти.
Масико, доведённая трудной долей до отчаяния, в ту же ночь, прогнав бессовестного шахтёра, идёт топиться, на берегу случайно встречает знакомого пришельца, и её охватывает желание отомстить злой судьбе, став хуже её – подобно тому, как иной хулиганистый подросток, устав доказывать, что он хороший, вдруг становится в тысячу раз хуже. Масико грубо приказывает незнакомцу целовать её, но тот, уже приступивший было к кокетству с ней по всем правилам широко распространившейся в наше время игры в любовь, от которой ничего, кроме полового наслаждения, не ожидают, – тот понимает, что с женщиной что-то стряслось, она вне себя.
Сопоставление этих двух сцен с участием Масико, сравнение отношений к ней наших мужчин показывает, что эти эпизоды и отношения контрастны во всём.
Например: Масико спит, Эйти взрывает покой. – Она идёт топиться, пришелец успокаивает её. Она не желает Эити, а он пристаёт. – Она бросается на шею пришлому человеку, а человек не хватает нежданную добычу. Или: Эйти в смятении, боится как бы не помешали ему. – Пришелец свободно и "радостно" обращается к Масико. Эйти безразлично её отношение к нему. – Незнакомец прислушивается к её состоянию, его останавливает боязнь нарушить её действительные интересы, пойдя на поводу принимаемых ею за действительные.
Противопоставление образов Эйти и незнакомца показывает, с одной стороны, к чему развитие приводит потребителя в идеале, потому что люди умственно ограниченные очевиднее других приближаются к этой ступени, они с треском ломают свои и чужие жизни. А с другой стороны, данное противопоставление демонстрирует человечность, зарождающуюся в незнакомце – его нежелание пользоваться поверженностью отчаявшейся "поднять голову к сверкающему, настоящему небу".
Потом, когда Эйти открываются качественно иные стремления, он сопоставляется с пришлым человеком. Незнакомцу прежняя жизнь также представляется оставшейся за "смутной, тёмной рекой". Он также, когда болезнь от него отступила, приходит к тому, что "человека может утешить только человек" , что утешение людей только в общей, совместной жизни.
И то, что вытекает из противопоставления образов, и то, что из сопоставления, составляет идейно-эмоциональную оценку рассмотренного нами типа современного человека. Оценку, в которой проявляется идеологическая сущность повести: идейное отрицание условий, порождающих разобщённость людей, и идейное утверждение коллективизма как высочайшей общественной ценности.
Не останется ли стремление этих двух персонажей к человеческой сплочённости и взаимоподдержке благим пожеланием?
Увидеть, как этот вопрос отражается в повести, можно, лишь предварительно воссоздав критическим анализом личность Масико.
7
Эта женщина работала в пошивочной мастерской шахтёрского городка и проживала с маленькой дочкой. Муж её попал в тюрьму, "ввязавшись в драку с поножовщиной из-за какой-то стервы" .
Надо полагать, что Масико не испытывала недостатка в поклонниках. Однако никого, как говорится, не заводила, потому что любила своего непутёвого мужа и ей было трудно допустить, чтобы кто-то другой занял его место.
Мы не можем здесь подробно остановиться на том, что такое любовь и почему она является редчайшим драгоценным камнем в жизни. Мы можем только принять тот факт, что Масико действительно выпало нелёгкое счастье любить, как дело решённое: "Есть вещи, которые отпущены на долю человека всего по одному разу. Одно рождение и одна смерть, и между ними – всего лишь одна жизнь. .Юность уходящая – одна, одна и любовь. Другой не может быть, другое – это муки, и стыд, и боль подмены. Нет, если было у тебя твоё, то ничего больше и не надо, решает Масико. Когда теряешь любовь, её место стремится занять смерть. И если боишься её, не хочешь её, то ищешь подмену. И научишься грызть руки и плакать, когда никто этого не видит. И полюбишь, как пьяница вино, далёкие сны юности. "Я несчастливая, - думает Масико. – Боже, так неужели я потеряла то, что даётся всего лишь однажды? Как быстро..." .
Само собой понятно, что этой женщине приходится не сладко. Обделённой "постижением всей глубины и силы бытия", лишённой возможности питать чувства взаимоотношениями со своим суженым, ей по ночам снилась "страсть".
Мыслимо ли жить снами? Можете ли вы представить себе, какую тоску, какие муки приносил ей каждый божий день? Можете ли вообразить всю сложность внутренней борьбы, которая стала для неё повседневной?
Дать понятие о тяжести этого борения можно, сравнив его с борьбой, происходящей в душе пленённого воина, которому ценой предательства соплеменников предлагают купить себе ещё одну жизнь.
Конечно, круг регулярных забот снимал в какой-то мере её внутреннее напряжение. Но преодоление душевной боли может достигаться лишь при помощи силы того же порядка - духовного.
Каким же образом? Как Масико отстаивает единственность своей любви?
Есть люди, которые в том или ином отношении ведут чрезвычайно неопрятную жизнь. Имеются среди них и такие, которые даже считают, что обуздывать свои низкие потребности противоестественно. Они лгут своим близким, божатся, когда их выводят на чистую воду. Но если вы спросите их: а не водят ли вас за нос ваши близкие так же, как вы, то в ответ услышите уверенное: ни в коем случае. – В самом деле? – Ну, должно же быть хоть что-нибудь святое!
В отличие от этих людей, Масико надеется на "святое" не во вне, не на то, что оно имеется где-то или в ком-то, – она полагается на возвышенное в себе. – Вот самая глубокая черта данного типа. Она заставляет себя не поддаваться тому тёмному – не настоящему, а поддельному, – что вседневная жизнь подсовывает ей, как и всем, на каждом шагу. Потому что поддаться значило бы предать свою сущность и обрести взамен пустоту.
"Очень скромно одетый человек" – персонаж "Театрального разъезда..." Н. Гоголя – говорит: "если бы вы знали, каких душевных усилий и потрясений мне было нужно, чтобы не впасть во многие порочные наклонности, в которые впадаешь невольно, живя с людьми!" .
Я подчёркиваю: душевных усилий и потрясений и живя с людьми.
Сущностью всякого человека, является, как известно, совокупность общественных отношений. Всякому смертному ничто человеческое не чуждо, – а следовательно, и составляющее теневую сторону этих отношений. Знаменитое чеховское выдавливание из себя по капле раба как раз и означает борьбу с тем сомнительным, что, не исключая светозарного, бытует в тебе. Данное борение особенно необходимо для современного человека, потому что, говоря словами Ф. Энгельса, "цивилизация совершила такие дела, до каких древнее родовое общество не доросло даже в самой отдалённом степени. Но она совершила их, приведя в движение самые низменные побуждения и страсти людей и развив их в ущерб всем их остальным задаткам" .
Пафос слов гоголевского персонажа говорит о том, что не всякому из тех, кто не поддаётся разлагающим душу подделкам, удаётся выдержать до конца испытание.
Да, действительно: тот, кто не выдерживает, сбрасывает с себя ношу праведности, соглашается, бывает, и на что угодно, лишь бы избавиться от мучений.
Но есть и другие люди. Минутные колебания случаются в их душе, но к поступку, оборачивающемуся непоправимой ошибкой, они не приводят. Такие скорее погибнут, чем предадут свою сущность, самое светлое в ней, погибнут не потому, что такие мужественные герои, а потому что данный исход достанется им легче, потому что если они и рады будут отказаться от своей сущности, то не смогут сделать этого. Как не сможет, к примеру, сокол сложить крылья и до конца своих дней проползать в камнях по ужиному – ведь это ему совершенно не свойственно!
Вот и Масико силы однажды изменили и она пошла топиться.
Для плодотворности борьбы за святое в своей душе подобным ей людям мало регулярных обязанностей, мало и забот, которые они добровольно берут на себя – вроде опеки несчастного До Хок-ро, – недостаточно и разрушительных действий, к которым приходится прибегать, защищаясь от покушений "темноты" окружающей жизни – вроде ночного визита скотины Эйти. Подобным ей людям более всего необходимо целенаправленное, осмысленное созидание, только оно спасает их от душевных потрясений.
Вот почему наша героиня буквально преображается, когда ей "наконец-то пришло письмо" от мужа, который, хлебнув по чём фунт лиха, "не осмеливался писать" так долго оттого, что "причинил столько горя" ей. В письме он сетует на то, что "шесть лет осталось ему ещё, и он не знает, как прожить, перенести их". Она преображается оттого, что знает, как прожить эти шесть лет! "Каждый день, зимой и летом, в дождь и снег, будет стоять она с краю дороги, по которой их проводят. Она будет стоять и смотреть на него, а в хорошую погоду возьмёт с собой и дочку. Она будет надевать лучшее платье и дочку нарядит как следует – пусть отец видит, какие они у него". – Вот он, истинный голубой остров над морским горизонтом!
Идейно-эмоциональная направленность повести, выраженная в разобранных выше образах, состоит в утверждении человечности и борьбы с потребительским отношением к миру посредством преодоления в себе раба.
8
Скажут, может быть: самоограничение Масико вызвано любовью – смыслом её жизни. А как же потребителям выдавливать из себя раба, если смысл их жизни состоит в потреблении?! Не ложен ли пафос повести? Не притянут ли он за уши?
Действительно: дело заключается в смысле жизни.
Отнюдь не случайно текущая публицистика всё чаще обращается к этому предмету: "Многие ли из нас всерьёз задумываются над смыслом жизни? А ведь ещё в древности было подмечено и в наши дни подтверждено крупнейшими авторитетами науки, что утрата высших устремлений человека ведёт не только к росту низменных побуждений, но и к телесным, и душевным болезням. Главная, высшая потребность человека не может быть заменена удовлетворением низших потребностей, и более того, часто требует ограничения их" .
Действительно, весь гвоздь в том, имеется ли у человека созидательный смысл жизни.
Если "да", то человек совершенно непроизвольно, само собой, противопоставляется теневым сторонам реальности и борется со своими низменными побуждениями – ему есть во имя чего это делать. Если "нет", если человек обладает, так сказать, рабским смыслом жизни, то с ним происходит прямо противоположное.
Стало быть, вопрос, не останется ли стремление рассмотренных нами выше потребителей к общественной сплочённости благим пожеланием, состоит в том, обретают ли они, пережив каждый свою беду, созидательный смысл существования?
Одни читатели скажут, что повесть отвечает на этот вопрос утвердительно, другие – что она оставляет его открытым, третьи – что даёт отрицательный ответ.
Первые будут бить на то, что незнакомец, переживая болезнь на Камароне, нравственно несколько изменяется и на то, что Эйти во время злополучного пути за горизонт моря "призадумывается" и даже восклицает про себя: "Не такая уж плохая у меня жена. Красивая и верная. И пацан у меня неплохой, вот он орёт, даёт жару!" .
Вторые – на то, что никакие положительные сдвиги в душах этих дюжинных мужчин нельзя принимать за чистую монету без обиняков – ведь они приходят к ним перед лицом смертельной опасности! Эти читатели напомнят Чичикова, который однажды, попав в тюрьму, прозревает и прямо-таки перерождается: "Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле..." . Однако как только вновь попадает в буржуазно-городскую стихию, которой и был порождён, так сразу же воскресает – "О, жизнь!" – совершенно прежним. – Где же гарантия, что с персонажами А. Кима не произойдёт то же самое?!
Третьи, наконец, будут ссылаться на то, что незнакомец не знает, что "с собой дальше делать", и радуется, когда наряд пограничников уводит его "во тьму" ночи, уводит от тёплого огонька Камарона к холоду и мраку прежней жизни.
Нет, художественный такт действительности не изменяет автору, не бросает его в объятия писательского произвола: проблематика разобранных нами образов не сводится к тенденциозному предписанию персонажам переродиться.
В чём же гвоздь вполне обоснованных разночтений?
Он заключается в том, что "Собиратели трав" как произведение талантливое не могло не отразить, но отражает по-своему, борьбу противоположностей современной советской действительности. С одной стороны, повесть выражает те новые настроения, которые всё более и более развиваются в сознании нашего общества. Тут, прежде всего, ощущение необходимости коренного преобразования общественно-экономических отношений: "Безумству храбрых уже спели песню, – пишет А. Ким, – пусть споют о разуме храбрых. Захвати с собой компас". – Потребности общественных изменений во имя того, чтобы сущее не распадалось на свои составные, не разваливалось, как кусок пересохшей глины, во имя того, чтобы жизнь всякого члена общества имела смысл только как частица целого. С другой стороны, повесть проявляет привычку общественного сознания держаться за то, что никаких преобразований не нужно, что достаточно лишь того, чтобы каждый стремился быть лучше, сознательней… Как будто внутренний мир людей трансформируется по их доброй воле, а не с изменением общественных порядков. Как будто не бытие определяет сознание, а наоборот.
Таким образом, мировоззрение А. Кима как автора повести "Собиратели трав" можно уподобить мироощущению неиспорченного ребёнка, который любит жизнь и хочет, чтобы всем было хорошо. И как на всякого ребёнка рутинный порядок вещей, который неминуемо будет сломан жизнью, оказывает на А. Кима порой ни с чем не сравнимое воздействие. Отсюда двойственность перспективы развития центральных персонажей, отсюда и некоторая идейно-смысловая неопределённость повести.
1984