Беседы о правде. Беседа первая | Правда, искусство и цензура
/ Комитет национального наследия, 2023.
/ Московский клуб русской эстетики, 2023.
\ Арт-журнал «Пантеон»: http://panteono.ru/2023-05-03
——
БЕСЕДЫ О ПРАВДЕ
Беседа первая. Правда, искусство и цензура
• Ирина Куликова, куратор,
Московский клуб русской эстетики
• Руслан Богатырев, ведущий эксперт,
Комитет национального наследия
— Руслан Богатырев: Наш цикл бесед о русской эстетике постепенно начинает выходить за границы искусства и чисто философского восприятия прекрасного. Того, что и охватывает изначально эстетика. Думаю, имеет смысл начать отдельный цикл, где мы могли бы более целостно затрагивать основы основ нашей жизни. Как вы на это смотрите?
— Ирина Куликова: Это было бы замечательно. Беседы о жизни?
— Руслан Богатырев: Слишком уж широко. Я бы для обсуждения задал вектор трёх базовых понятий: правда, мораль, совершенство.
По сути это проекции трёх извечных пар: истина и ложь, добро и зло, красота и нелепость. А в них уже проступает знаменитый базис философской системы Иммануила Канта: истина (рассудок), добро (этика) и красота (эстетика).
Истина — цель, прерогатива науки, добро — нравственности, красота — искусства. А всё вместе (наука, нравственность, искусство) раскрывается в понятии культура. Причём нравственность — краеугольный камень веры и религии.
— Ирина Куликова: Довольно стройная картина. Культура как единство трёх основ.
— Руслан Богатырев: Да, это неразрывные вещи. Одно без другого неполноценно. Но мы обычно изучаем их независимо. Вычленяем и препарируем. Нередко забывая об изначальном единстве. И если кратко сформулировать название цикла, я бы предложил такое: «Беседы о правде». Именно о правде, а не об истине. О правде как о проекции истины, о её преломление через призму восприятия мира человеком и обществом.
— Ирина Куликова: Прекрасно. Тогда позвольте сегодня затронуть важную и неоднозначную тему — правда в искусстве. У каждого своя правда. И у творца, и у созерцателя его творений. Скажите, как вообще разобрать, где правда, а где её нет или она едва проглядывает?
— Руслан Богатырев: Очень сложный вопрос. И, на первый взгляд, практически неразрешимый. Но согласен: это крайне важная точка в восприятии искусства. Давайте попробуем разобраться. Вместе и не спеша. Боюсь, одной беседой нам не удастся ограничиться.
Начать стоит с того, что и в обычной жизни, вне искусства, отделить правду от искусственных, ложных наслоений не так уж просто. При этом стоит отделять правду слова от правды мысли. Это несколько разные вещи. Да, мысль проецируется на слово, но является живым ментальным организмом, а не его фотографией. Слово может быть правдивым, но вот мысль, заложенная в данный текст, — несколько иной. Подчас — совсем противоположной тому, что можно прочитать, не зная контекста. А этот самый контекст может быть только в голове у автора.
Как ни странно, та же проблема правды есть и в науке. Наивно полагать, что там всё безоблачно и кристально чисто: философия, история, психология, социология… В силу своей неоднозначности, аморфности и даже размытости это одни из самых удобных полигонов борьбы сил правды и лжи. Борьбы за доступ к ключевым ресурсам: влияние, деньги, власть. Борьбы за умы. Борьбы жёсткой и изощрённой. От этого не свободны и точные науки: естественные и технические. Даже самые-самые: математика, физика, химия.
Причина лежит на поверхности — человеческий фактор. В конечном итоге мы наблюдаем и в науке постоянное взаимодействие и противостояние личности и общества: где-то соглашательское, конформистское; где-то, наоборот, протестно-революционное. Извечная борьба двух стихий — консерватизма и авангардизма, традиционализма и реформизма, классики и новаций.
Человеку свойственно охранять, защищать то, что он приобрёл, накопил. При этом, когда ситуация его не устраивает, может возобладать и стимул резко менять сложившиеся условия, конкурентную среду, правила игры, — то, что он воспринимает как оковы для своей личной и творческой свободы.
Мировоззрение, внутренняя культура, научные школы, научные регалии, научные труды, наукометрические показатели (пресловутый индекс Хирша, импакт-фактор) — всё это накладывает неизбежный отпечаток на результат работы любого учёного. Несложно догадаться, что в искусстве проблема только усугубляется.
— Ирина Куликова: Но творец, художник вправе сам решать, что ему делать, чем заниматься, каким канонам следовать. Где же тут правда?
— Руслан Богатырев: А разве то же самое не справедливо для любого человека?
— Ирина Куликова: Конечно. Но люди искусства — необычные люди.
— Руслан Богатырев: Да, но они, прежде всего, люди. Сколько бы тонкой и хрупкой ни была их душевная организация. И живут они в обществе. Необитаемый остров или келья отшельника — это особые условия. Чаще всего, недостижимые для современного человека. Правда в искусстве не так уж сильно отличается по своей природе от правды в жизни. Уж куда более фундаментального понятия. Хорошо, мы не будем настолько обобщать проблему. Ограничимся пока только сферой искусства.
Вспомним: зимой 1825 г. Пушкин пишет письмо декабристу Бестужеву-Марлинскому, где приоткрывает тайну своего отношения к оценке художественного творчества: «Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова». С позицией Пушкина можно спорить, не соглашаться. Но для него это отправная точка. По сути — аксиома. Всё остальное — следствия этого постулата.
Мы вправе ввести свой постулат и считать, скажем, что законы творчества должен кто-то устанавливать и регулировать. Разумные вопросы: кто же и как эти законы выглядят? И вот мы уже незаметно вторгаемся на территорию Грибоедова. Ведь крылатую фразу «А судьи кто?» именно он вложил в уста главного героя своей комедии «Горе от ума». В уста Чацкого.
— Ирина Куликова: Вы хотите сказать, что правду искусства определяют извне? Не сам художник?
— Руслан Богатырев: Скорее, не определяют, не задают, а выявляют, распознают. В идеале должны быть объективные критерии, которыми мог бы пользоваться и сам художник, и его судьи — будь то почтенная публика, коллеги, критики, эксперты. Но вся беда в том, что эти критерии тяжело сформулировать. Даже для вполне узких, конкретных ситуаций. А ещё сложнее добиться их принятия. Потому и получается: кто во что горазд. Нет, конечно, так или иначе это как-то регулируется: реноме, явная или скрытая цензура, самоцензура, формат издания и т. п.
— Ирина Куликова: Вы упомянули цензуру. Это же считается большим злом.
— Руслан Богатырев: Всё в мире относительно. Что есть цензура: надзор, контроль за содержанием и распространением — информации, объектов культуры. Согласитесь, если надзора и контроля нет, по определению выходит совершенно бесконтрольная деятельность. Надо ли говорить, что это стимулирует и провоцирует зло? Давайте разрешим ребёнку делать всё, что ему заблагорассудится. Что мы в итоге получим?
— Ирина Куликова: Но это же взрослый!
— Руслан Богатырев: Хорошо, давайте гражданину позволим делать всё, что он пожелает. Вас в такой постановке вопроса ничто не смущает?
— Ирина Куликова: Есть же законы, суды…
— Руслан Богатырев: Верно. Есть ещё и мораль. Причём закон без морали — это слепая гильотина. Но даже и в этом варианте внешний контроль и внешние сдерживающие силы налицо. В случае творчества почему-то полагают, что они излишни.
Знаете, вспоминаю в связи с этим одну давнюю историю из своей жизни. В конце 1990-х годов мне довелось вести интернет-мост в «РИА Новости» на крупнейшем тогда портале страны («Инфоарт») с поэтом и прозаиком Анатолием Найманом. Одно время он был литературным секретарём Анны Ахматовой. Тема его выступления была «Прокричать петухом». Перед началом эфира мы с ним обсудили его позицию и уточнили некоторые конкретные детали. Он сетовал на то, что общественный вес критического слова в ведущих толстых литературных журналах страны («Новый мир», «Октябрь») низведён до нуля. Кричи, не кричи — результат один. Я у него спросил, а в чём лично он видит коренную причину подобного безразличия. Ответ был ожидаем: на людей обрушилась лавина публикаций, самых разных. И в этом непрерывном гуле голос литератора просто глохнет. Даже в самых авторитетных толстых журналах. Я тут же пояснил: как только убрана цензура, государственная цензура, подобное неизбежно.
Видели бы вы глаза Наймана. Он пребывал сначала в недоумении, а спустя секунду на его лице читалась плохо скрываемая ярость. Слово «цензура», как правило, тут же провоцирует бурные эмоции. Что, как следствие, тормозит логику и разум. Я продолжил: если государственная цензура охватывает ключевые каналы распространения, это неизбежно усиливает громкость «микрофона» — разумеется, для тех изданий, которые сумели преодолеть этот контроль. Чтобы его преодолеть, подчас требуется изворотливость, эзопов язык, дополнительные уровни абстракции и художественных образов. И тогда произведение в дополнение к мощному каналу распространения, охраняемому государством, может обрести также куда большую прочность и долговечность в масштабах современности и последующих столетий. — Вы помните, кто в середине XIX века в Российской Империи был председателем Комитета иностранной цензуры? Причём на протяжении 15 лет, до самой своей смерти? — Анатолий Найман, увы, этого не знал. Пришлось назвать заветное имя: Фёдор Иванович Тютчев. К тому же наш великий поэт и до этого назначения ещё 10 лет в годы правления Николая I работал старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел. Найман возразил: это единичный случай. — Отнюдь, парировал я: в цензурных комитетах Российской Империи тогда работали Сергей Тимофеевич Аксаков, Иван Александрович Гончаров, Аполлон Николаевич Майков, Яков Петрович Полонский. Имена более чем известные в классике русской словесности. Эти цензоры содействовали тому, чтобы достойные произведения обязательно могли увидеть свет. Цензура, как и нож, может убить, а может и спасти жизнь.
Та мимолётная беседа вряд ли поколебала убеждённость моего титулованного собеседника. Но, полагаю, призадуматься его слегка всё же заставила.
— Ирина Куликова: Интересно, а когда в России появилась государственная цензура и как она развивалась при разных правителях?
— Руслан Богатырев: Появилась частично — при Петре I и Екатерине II. Полноценно — при Александре I и Николае I.
Откроем авторитетный «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» (1890-1907).
Как там определяется цензура? «Так называется: 1) надзор за печатью с целью предупреждения распространения вредных с господствующей в данное время в правительственных сферах точки зрения произведений печати, и 2) то учреждение, которому специально поручен таковой надзор».
Изобретение цензуры (точнее, предварительной цензуры, censura praevia), принадлежит Папе Сиксту IV. Тому самому, который дал жизнь Сикстинской капелле с бессмертными росписями Сандро Боттичелли и Микеланджело, где звучала божественная музыка Джованни Палестрины. Сикст IV повелел в 1471 г., чтобы ни одна книга отныне не печаталась без предварительного рассмотрения и одобрения духовных лиц. В России при Иване Грозном цензура не требовалась, так как царская типография была в полном подчинении у государя. При Алексее Михайловиче и Петре I встала задача взятия под контроль вольных типографий в Киеве и Чернигове. В 1720 г. вышел указ, который подчинял их цензуре Духовной коллегии.
В сентябре 1796 г. в период правления Екатерины II устанавливается усиленный контроль ввоза иностранных книг и печати. Никаких частных типографий вне государственного надзора. Цензура становится самостоятельным новым ведомством. На него возложена обязанность разрешать или запрещать как книги, выходящие в пределах России, так и книги, ввозимые из-за границы.
В 1804 г. при императоре Александре I был издан первый цензурный устав. Цензура была подчинена Министерству народного просвещения. В 1810 г. она перешла в ведение Министерства полиции, а в 1819 г. — автоматически вошла в Министерство внутренних дел.
В 1826 г. при Николае I и с подачи адмирала А. С. Шишкова, государственного секретаря и министра народного просвещения, устав был капитально переработан и детализирован. Цензорам в уставе предписывалось не только запрещать вредное, но и содействовать полезному. Руководящим цензурным органом стало Главное управление цензуры во главе с министром просвещения. А высшей цензурной инстанцией — Верховный цензурный комитет, в который входили министры просвещения, внутренних дел и иностранных дел. Ключевыми стали цензурные комитеты в Петербурге и Москве.
При Александре II в 1860 г. было реорганизовано Главное управление цензуры. А в апреле 1865 г. появились «Временные правила о цензуре и печати». По сути они меняли принятый устав и устанавливали в дополнение к предварительной теперь и карательную цензуру (хотя явно она так не называлась). Если предварительная цензура требовала согласования книг и журналов с цензорами до печати (рукопись, корректура), то карательная цензура свой карающий меч правосудия заносила постфактум.
Фактически это напоминает премодерацию и постмодерацию наших дней. Но такая постмодерация нередко осуществлялась за 2-7 дней до выхода издания в свет (уже после печати). Запрету подлежали произведения, которые затрагивали один из четырёх столпов неприкосновенности: (1) учения православной церкви, (2) верховную самодержавную власть, (3) добрые нравы и благопристойность, (4) честь какого-то частного лица. Были и другие условия.
С 1865 г. цензура делилась на общую (внутренняя, театральная, иностранная) и духовную. Во главе общей цензуры было поставлено Главное управление по делам печати, находящееся в ведении Министерства внутренних дел. Вся цензурная государственная система была достаточно сложной. С привлечением к надзору ведущих министерств, обер-прокурора Священного Синода, а также генерал-губернаторов.
— Ирина Куликова: Если подводить итоги нашей беседы: цензура — не такое зло, каким его привыкли подавать. Это инструмент регулирования допустимого и недопустимого в понимании государства.
— Руслан Богатырев: По сути верно. Дополню: ещё и инструмент того, что Дмитрий Иванович Менделеев называл в своих «Заветных мыслях» государственным протекционизмом. Государство должно своей властью создавать наиболее благоприятные условия для тех произведений и авторов, которые укрепляют его основы и способствуют «истинному просвещению ума и образованию нравов». То, что и закреплялось в самом первом цензурном уставе 1804 г.
В заключение приведу важную иллюстрацию. Иллюстрацию того, чем в идеале должна руководствоваться государственная цензура.
В ноябре 1857 г. Тютчев, за полгода до назначения председателем Комитета иностранной цензуры, пишет, как он сам выразился, «доверительное и откровенное письмо» министру иностранных дел князю А. М. Горчакову, будущему канцлеру Российской Империи. Это письмо было прочитано и императором Александром II.
«Кажется, всякое ослабление и заметное умаление умственной жизни в обществе неизбежно оборачивается усилением материальных аппетитов и корыстно эгоистических инстинктов. Даже сама Власть не может длительно избегать неудобств подобного образа правления. Вокруг сферы её пребывания образуется пустыня, огромная умственная пустота. И правящая мысль, не находя вне себя ни контроля, ни указания, ни какой-либо точки опоры, в конце концов приходит в смущение и изнемогает под собственным бременем ещё до того, как она падёт по роковому стечению событий… По мере того как умственная деятельность становится более свободной, а литературное движение развивается, не ощущается ли с каждым днём настоятельнее необходимость и полезность высшего руководства печатью? Одна цензура, как бы она ни действовала, далеко не удовлетворяет требованиям создавшегося положения вещей. Цензура служит ограничением, а не руководством. А у нас в литературе, как и во всём остальном, речь должна идти, скорее, не о подавлении, а о направлении. Мощное, умное, уверенное в своих силах направление — вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего современного положения».
—
В понимании Тютчева на уровне государственной цензуры требуется обеспечивать охрану интересов государя и всего государства. При этом не бездумно запрещать, а умно корректировать и направлять. Тот самый государственный протекционизм по Менделееву, но уже в отношении культуры.