Могила отца

               
                Рассказ - быль
 Старый Атаги лежал на кошме и, вздыхая, думал о давнем.  Сурья, прибирающаяся в женском углу юрты, в ответ на его старческие вздохи добродушно ворчала:
- И чего всё вздыхаешь? И какая печаль у тебя, Атаги?
- Печаль одна у меня. И дума одна, о пролетевшей жизни, Сурья. О давнем думаю. Отца вспоминаю, снится он мне, - с медлительным вздохом ответил старик.
- Думай, думай, - охотно подхватила Сурья. – На то и голова дана, чтоб думать...Только зачем думать о том, на что нашей воли нет? Зачем рвать грудь себе, Атаги? Она и без того у тебя свистит, как худое ведро на ветру... Ты лучше подремли, а я на холм сбегаю, верблюжьих колючек наберу, отвару тебе приготовлю.
С этими словами, подхватив сумку, Сурья лёгким, шуршащим шагом вышла из юрты.
Атаги завистливо вздохнул и, скосив глаза, принялся смотреть ей вслед. Смотрел до тех пор, пока не только сама Сурья пропала из вида, но и шороха её лёгких шагов не стало слышно.
Полог летней юрты был высоко поднят, а сразу за ним начиналась степь, широкая, раздольная, полная шевелений ветра среди некошеных трав, стрекотанья кузнечиков, птичьих посвистов и множества других, давно известных Атаги звуков.
Когда он закрывал глаза и подолгу вслушивался в них, ему начинало казаться, что это вовсе не степь звенит и поёт на разные голоса, а в нём самом как будто что-то поёт и горячо колышется. Он морщил нос, недовольно кривился, останавливал взгляд на дымовом отверстии юрты и начинал думать о том, почему так короток путь человека на земле? Почему время так неумолимо беспощадно в своей нескончаемой текучести. Течёт и течёт, не шумя, не громыхая. Вот так и жизнь неслышно протечёт, как лунный свет между пальцев. Как утекла жизнь матери, жены, отца.
Хотя нет, Атаги остановил свою мысль и замер, решив, что жизнь отца никуда не утекала. Он сам ушёл на войну, когда из аула привезли ему казённую бумагу. Ушёл и больше не вернулся.
И уходил отец именно отсюда, с урочища «Дремлющий Беркут», с древних времён считавшийся их, Саитовых рода, вольным пастбищем.
Он был тогда совсем ещё мальцом, но хорошо запомнил, как уходил отец. И день тот навсегда запомнил. Было серое утро ранней осени со слабым туманом. Он проснулся в тот день с восходом солнца, будто почуял что-то недоброе, и всё глядел из-под верблюжьего одеяла полусонными, по-детски непонимающими глазами на печальные хлопоты матери.
Затем вслед за ней тоже вышел наружу, и ему стало совсем печально. Так печально, что казалось, саму степь накрыло этой серой тяжело печалью, хотя вокруг всё оставалось прежним, таким же, как было вчера. Горластые вороны дрались из-за костей неподалёку от юрты; в огороженном жердями загоне, просясь на волю, толклись и фыркали полуторагодовалые бычки совхозного стада.
 Родители стояли возле юрты, и отец говорил матери:
- Всё остаётся на тебя, Розали. Вот вам с сыном моя камча в помощь. Как развеется туман, бычков сразу пускайте в степь.
Отец одной рукой обнял мать, целуя её в щёку, ругой взлохматил курчавую голову Атаги и вручил ему плеть.
- Помогай матери, малыш! – сказал, ласково подтолкнув его в спину.
Расставив ноги, постоял, хозяйским взглядом окидывая деревянные колоды, выдолбленные из стволов могучих осокорей, и заботливо заметил:
- Воды на день я вам накачал, дальше – сами...Но, думаю, долго вы здесь не задержитесь... Фронту потребуется мясо...
С этими словами отец поднял стоявшую в его ногах дорожную сумку, быстрым движением закинул её за плечи, легко оттолкнулся от плотно натоптанного пятачка при входе в юрту и, не оглядываясь, пошёл в степь: в ту сторону, где, по словам взрослых, должна находиться железная дорога, которую Атаги ещё не видел и не представлял, как она выглядит.
Глядя вслед отцу, он вертел в руках плеть и не знал, что с ней делать. Она и поныне цела, эта отцова камча.
Мать, кривя губы, размазывала по щёкам беспрерывно набегающие слезы. Атаги тоже хотелось плакать, но он крепился, помня, что мужчины не плачут.
Они с матерью стояли до тех пор, пока отцовский вылинявший халат окончательно не слился с белыми отливами дальних ковылей, затем и вовсе растворился за дрожащей чертою степи.
И здесь мать тихо вскрикнула, досадливо схватившись за голову:
- О, Аллах, я же тёплый халат ему не положила!.. Ах, голова моя пустая, а вдруг холода?..
Вот и всё, что запомнил Атаги из того последнего прощания с отцом.
Потом, как и говорил отец, неделю спустя к ним прибыли верховые погонщики скота, забрали бычков и погнали их куда-то под Уральск.
Они с матерью вернулись в аул. Атаги сразу записали в школу. К этому времени все аульские мальчишки уже знали, что его отец настоящий батыр – ушёл биться с врагом. И смотрели на Атаги с таким восхищением, как будто это он пошёл воевать.
А где-то уже по глубокому снегу с люто завернувшими волчьими холодами в аул пришла бумага, в которой извещалось, что их отец Абдулла Саитов отдал жизнь за Родину, исполняя свой патриотический долг.
Ни сам Атаги, ни его мать не знали, что это такое патриотический долг, и он своим мальчишеским умом представлял это как что-то очень высокое, величественное, словно летнее небо над степью; и теперь знаменитые акыны будут слагать песни об отце, прославляя его во всех казахских краях.
Летам их с матерью опять занарядили ухаживать за совхозным стадом, и Атаги, щёлкая отцовской камчой, много думал о нём, представляя его уже в образе молодого, сильного беркута, бесстрашно парящего в небесах. Тепло и покойно становилось ему от этой его думы.
Потом, когда вырос, вступил в возмужалые лета, сам стал отцом, внуки пошли; когда само время как будто вместе с ним одряхлело, тягучая тоска стала заедать Атаги, и постоянно мучил вопрос, где и как кончил свои дни отец.  Должен же кто-то что-то знать о нём, о его ратной судьбе? Не один же из казахской степи он ушёл воевать? Должны быть, и другие! Не все же они полегли в боях, кто-то остался же в живых из их казахской рати.
Покойная мать его Розали, когда стала совсем плоха, просила: «Неспокойно мне, сынок, умирать, о нашем отце, дорогом Абдулле гложет дума.  Поискал бы его могилу. Видится мне, тошно ему, всеми забытому, лежать...»
Просьба матери лишь разбередила и без того давно ноющую его душевную рану. И он, как-то собрав сынов своих на семейный той по случаю установки летней юрты, сказал им: «Совсем я стар, дети мои. Вот уже год, как бабушка Розали от нас ушла, и вашей матери Малики с нами давно нет. Скоро и меня не станет. Похоже, не будет мне покоя, пока не поклонюсь могиле дорогого отца своего и вашего деда Абдуллы, дай ему, Аллах, кущ райских! Как бы поискать нам, дети, его могилу...»
Все сошлись на том, что надо поискать.
 На старших сынов, на Фарида с Равилем, было у него немного надежд. Оба, как и сам он, жизнь провели в степи возле стада, а потому мало чего видели.  А вот младший Рустем высоко поднялся, мэром шахтёрского городка стал. У Рустема большой круг влиятельных людей, обширные связи, его многие знают. Он деловит, обстоятелен, на него Атаги и возлагал все свои помыслы.
 Он и сам не ленился, шевелиться в меру своих сил; расспрашивал знающих людей о далёких днях военной поры.
Как-то заглянул к Мусе Максудову, к тихому старичку, живущему на краю аула. В войну, будучи подростком, этот Муса служил почтарём и на казённом мерине всю ближнюю округу верхом объездил. Тысячу добрых и недобрых вестей перевозил в своей перемётной сумке.
Муса и подсказал Атаги; в большом рабочем посёлке Курулат надо бы поспрашивать аксакала Ахмеда Садыкова. Он ветеран войны, его должны там все знать; возможно Садыкову что-то известно о вашем отце – они в одно время должны были призываться.
Рабочий посёлок был далеко, но Атаги ухватился за эту подсказку, созвонился с Рустемом и в один из дней на машине сына и отправились в этот Курулат.
Было тепло, асфальт сухо блестел под солнцем, степные балки расцвели огненно-красными тюльпанами. А по краям степи синь была жиденькой и бледной, как молоко, пропущенное на сепараторе.
Атаги легко дышалось. Вместе с весенней степью он и сам как бы начинал расцветать, и после смерти матери в урочище «Задремавший Беркут» для старика стали ставить летнюю юрту. А присматривать за ним взяли дальнюю родственницу, одинокую пенсионерку Сурью. Она ещё крепкая старушка, два десятка лет отработала медицинской сестрой, и ей было легко справляться с возложенными на неё обязанностями; в юрте прибраться, обед сготовить из продуктов, привезённых сыновьями.
  Дышалось –то Атаги легко, да вот мысли черные донимали, и сны тяжёлые мучили старика. Отец стал приходить ночами; жаловался, что по близким скучает...
Сотни километров ещё совсем в недавние времена на лошадёнке день бы тащились до этого Курулата, а тут по асфальтированной дороге на Рустемовой скоростной машине за считанные часы, можно сказать, их пролетели. 
Средь улиц, застроенных в основном одноэтажными коттеджами, отыскали Садыкова. Он, оказывается, на попечении внучки живёт. Совсем немощен и одинок ветеран. Голос дребезжит, словно надвязанная струна домбры; как степная птица, засушенная на солнце, смотрится в профиль.
Обрадовался аксакал свежим людям, пожаловался, редки теперь у него гости, совсем забыли ветерана. В последний раз школьники были на прошлый День Победы.
У Садыковых большой фруктовый сад, в полном согласие с календарём он зацветать уже начал.
Пока его внучка, полная, румяная женщина средних лет, готовила бешбармак, хозяин не спешил начинать разговора.
После угощенья втроём перешли в садовую беседку с огромным валуном напротив, до блеска обкатанным ветрами доисторических времён. Тут Ахмед потихоньку и стал припоминать, где и как познакомились они с Абдуллой.
Он подслеповато щурился, вскидывал узкие глаза на молодую зацветающую айву, часто останавливал рассказ, делая паузы, как бы некоторое время прислушиваясь к гуденью пчёл в белых ветках сада. Глядя на его глубокую старость, и Атаги начинал чувствовать в себе старческую немощь, но рассказ ветерана слушал внимательно.
- Да-а, молодые были, забылось многое, - причмокивая, медленно говорил Садыков, с трудом шевеля сухими губами. – Всего-то и не припомнить теперь.
Однако, не всё успел забыть старый солдат. По его рассказу выходило, хотя и призывались они из разных мест, но в одно время с Абдуллой оказались на сборном пункте в Бузулуке. Здесь и познакомились, понравились друг другу, сдружились и стали держаться вместе.
По свидетельству Садыкова, из казахских новобранцев, собранных со всей степной округи, тогда шло формирование отдельного строительно-сапёрного подразделения.
Больше месяца провели они на сборном пункте, осенние холода уже начались, а одеты все кое-как да кое во что. Обмундировать их так и не успели, однажды в ночь потолкали в теплушки товарного поезда и не обмундированными повезли в направлении Москвы – фронт к ней уже подкатывался.
- На твоём отце из одежды только летний халат, а в теплушке одна железная печурка на весь вагон, -  скрипуче говорил Ахмед, держа между коленей деревянный костыль.
Должно, от напряжения, с каким Атаги слушал аксакала, в его ушах возник звук, похожий на тонкий звон осы; он мгновенно всё смешал в его голове, и воображение Атаги само потекло вслед за словами Садыкова, выливаясь то в отдалённые чужие голоса, то в полотно одной живой картины, которую он как бы сам начинал рисовать красками своего воображения.

...Поезд с казахскими новобранцами тащился медленно, подолгу простаивал на запасных путях. пропуская литерные, более срочные воинские эшелоны.
Погода на глазах менялась, дни становились всё холодней. Ветры насквозь продували скрипучую теплушку. Пока дневальный топит печку, возле неё тепло, а на нарах, где ни постелей, ни одеял, лишь одни голые доски, сквозняки гуляют, дрожь пробирает до костей. За ночь стены теплушки иной раз обрастут такой щетиной инея, что и во всем вагоне становится как бы бело.
Абдулле пришлось место рядом с дверью вдоль у стенки. Здесь за ночь легко было превратиться в ледышку. И Ахмед с Абдуллой по нескольку раз менялись местами за ночь. Оба страшно простудились, у обоих приключился жар.
Санитар эшелона поил их какими-то порошками. Ахмеду помогло, он справился с болезнью, а отец Атаги сгорел от жара. Садыков и не почуял, как умер Абдулла. Хватился однажды под утро, а он уже ледяной.
Отодвинул дверь, эшелон стоит непонятно где; вокруг тихо, в глаза ранним светом брызжет. В этом рассветном полусвете неподвижное лицо Абдуллы даже испугало своей неестественной белизной.
 Внизу совсем голое пространство, кое-где кустики торчат. А в голове поезда, время от времени попыхивая паром, паровоз устало дышит. Дальше сигнальные огни ближайшей станции реденько проглядывают.
Ггде-то селение, похоже, совсем близко; слышно, как петухи поют, особенно голосистые средь заревого покоя.
Старший вагона побежал к начальнику эшелона докладывать о смерти солдата Саитова. Прежде, чем что-то предпринять, штабные направляют нарочного к дежурному по станции, прояснять обстановку.
А она по словам дежурного такова, что впереди километрах в пятидесяти крупная узловая станция сплошь забита воинскими эшелонами, прибывающими из Сибири. На её разгрузку около суток должно уйти.
Начальник эшелона объявляет приказ: в виду сложившейся обстановки, похоронить рядового Абдуллу Саитова здесь же на железнодорожном перегоне.  Выделят для этого солдат из комендантского взвода, обслуживающего эшелон. Они завернули тело Абдуллы в старую плащи-палатку и быстренько унесли в сумрак ближнего поля. Потом сказали, что похоронили достойно; на луговой обочине перекрёстка двух дорог. Сверху бутовый камень положили,
Будто бы кого-то из местных известили, что похоронен солдат с воинского эшелона.
А ночью двинулись дальше.
Вот и вся история, которую медлительно, с долгими паузами поведал Ахмед. На каком перегоне похоронили, какое селение скрывалось в тумане, что за узловая станция была впереди, ничего этого старый солдат не мог сказать. Но и на том спасибо! Какой может быть спрос с древнего старика? Да и необразованными они были тогда, как признался Ахмед, русской речи не все понимали.
Нерадостной для Атаги представилась поездка в Курулат. И он приуныл, опечалившись: ничего не прояснилось с могилой. Где её искать?
 Рустем с отцом, однако, не согласился. Как это, где, возражал он, когда все результаты на руках: есть железнодорожный перегон, есть полевая дорога, рядом русское селение. Только и осталось определить, где это всё?
И у него возникла идея: нужно к экстрасенсам обратиться. Он слышал, есть под Актюбой одна знаменитость – доброй славой пользуется.
С тем и уехал, оставив Атаги с его стариковскими снами и сомнениями: какие ещё экстрасенсы, когда столько времени утекло? За такие сроки, бывает, и камень становится прахом.
Вернулся сын не скоро и вернулся не один. Вместе с ним были старшие атья; рослые, плечистые, сдержанные, как и положено степнякам.
 Привёз с собой Рустем и незнакомую женщину. Нестарая, остроглазая, в глухом сером платье из плотной материи, волосы подобраны под чёрный платок, вокруг шее шёлковый красный шарфик повязан.
- Это Сейше, отец, известная на весь Казахстан ясновидящая, -  почтительно представил он свою спутницу. – Она согласилась помочь нам в поисках дедовой могилы.
Опустив ресницы, женщина почтительно поклонилась.
Атаги скользнул взглядом по невзрачной фигуре женщины и промолчал, решив, что, видимо, из городских будет, из образованных. Они только и выдумывают... В степи нечего этого нет....
Ясновидящая, видимо, догадалось о его мыслях и ничуть не смутилась, лишь тонкие губы её дрогнули в едва заметной усмешке. И круглые глаза живо блеснули, и она попросила:
- Почётнейшей, не осталось ли у вас какого предмета, принадлежавшего вашему родителю?
Старик не сразу нашёлся, о чем это она, о каком предмете?.. Взгляд его упал на отцовскую камчу, висевшую при входе, и он радостно вскричал:
- Как это осталось, а вон камча!.. Сурья, подай.
Родственница кинулась исполнять его желание.
Сейше приняла камчу и, сдвинув брови, принялась внимательно рассматривать её, проворными пальцами пробегая плетение за плетением, виток за витком. Атаги напряг зрение, и его накрыло странное состояние, какое испытывал в раннем детстве, когда мать, желая позабавить его, ласково дула ему в лицо; становилась и щекотно, и сладостно от тёплого веяния материнского дыхания.
Остальные внимательно следили за действиями Сейше в ожидании чего-то необыкновенного. Но ничего необыкновенного не происходило, плеть изгибалась в её руках и легонько трепетала. На побледневшем лице провидицы выступила испарина. Она остановилась, глубоко вздохнула, вернула Сурье камчу и тихо произнесла:
- Могила вашего родственника далеко отсюда, нужно ехать на север.
  «Эка, новость!» - возмущённо качнулся Атаги. – Кто же не знает, что на север?..»
Фарид с Равилем её сообщение приняли безмолвно, Рустем быстро взглянул на братьев и распорядился:
- В таком случае, не будем терять время. Дело решённое, будем грузиться. Ты готов, отец?
- Долго ли мне? – ответил Атаги, поднимаясь с кошмы.
 Сурья помогла ему собраться.
 Фарид с Равилем вышли первыми из юрты, за ними – Рустем с Сейше. Атаги замешкался, отдавая хозяйственные распоряжения Сурье. Все потянулись к белому внедорожнику Рустема.
 День разгорелся яркий, вся степь купалась в солнце.
Прежде, чем сесть в машину, погрузили лопаты, верёвку, топор. Сейше испытывала некоторую неловкость от общего холодка к себя и старалась держаться ближе к Рустему. Её и усадили рядом с ним на переднем сиденье, остальные разместились в глубине салона.   
Атаги было неспокойно. Да и не верилось ему, что эта женщина может указать могилу, но и противится было нелепо - сам же настроил сыновей на поиски.
Сегодня под утро ему опять был сон, опять видел отца. Будто бы верхом на их старом Воронке мимо юрты медленным шагом проехал. С чего вспомнился Воронок, кости которого голодные волки ещё в войну по степи растащили?
 Отец, проехав, лишь издали поманил его, а ничего не сказал. Когда Атаги побежал за ним, он рассеялся и пропал...
«К чему этот сон?» - думал Атаги, откинувшись на спинку сиденья и глядя в затылок Рустема, сосредоточено крутившего баранку. Остальные дремали под убаюкивающий шум мотора.
На пограничном контрольном пункте, пока исполняли  таможние формальности, в перекусочной прихватили горячих чебуреков с жидким шоколадом в бумажных стаканчиках.
 Дальше ехали все время асфальтом, но вскоре по просьбе ясновидящей свернули к железнодорожному полотну, здесь пошла грунтовка. Хвост серой пыли потянулся следом.
Бесконечное жужжание мотора, перемена мест и видов, не то, чтоб утомляли Атаги, но всякий раз что-то перестраивали в нём, меняя настроение. В один из моментов даже сам день представился совсем не таким, каким был, по-сентябрьски скучным, а почти праздничным, весенне-ясным. Облака, высоко висевшие в чистой, будто промытой родниковой водой лазури, выглядели совершенно белыми, словно бы накрахмаленными. Атаги даже как бы слышал их капустно-скрипучее хрусты.
Чем дольше двигались они, тем чаще стали остановки. Ясновидящая выходила из машины, тщательно осматривалась, шевелила губами, как  будто что-то   высчитывала, искала, ни с чем возвращалась в машину  и говорила, что надо ехать дальше. Выглядела она хмуро и больше молчала.
Атаги за дорогу успел присмотреться к ней, и стал находить больше положительного в ней, нравилась в женщине её не суетность и молчаливое упорство. И он укорял себя: с чего решил, что она из городских? Тоже, пожалуй, из степной юрты, как и все?..
Само её обличье, манера говорить, тоже начинали нравиться.  Порой пугали лишь глаза; вернее, свет, исходящий из них. Он был так глубок, что казалось исходит из темной бездны. И Атаги почувствовал в ней не просто сильную женщину, а ещё и физически крепкую, как ветка орешины, налитая соками родниковой жилы. Такие женщины, думал он, легко переносят невзгоды, но они не годны для замужества - не терпят над собой чужой воли...
К вечеру они достигли небольшого городка Бузулука, здесь заночевали на подворье знакомого старика-казаха. Хозяин мужчин разместил в большой общей комнате, а Сейше отвёл отдельный деревянный домик в глубине двора.
Утром их накормили холодной бараниной с пресными лепёшками, и они отправились дальше. Ехали опять вдоль железнодорожного полотна, до обеда миновали степь, затем -  сосновый бор, неведомо как поднявшейся среди бескрайней степи; за бором потянулись сырые осиновые перелески с застоявшимися мочажинами, и снова - с обеих сторон железнодорожного пути бесконечная лесополоса, местами высокая и густая.
 Ясновидящую, кажется, начало одолевать беспокойство; она всё чаще вскидывала голову, тревожно заглядывала в окна, просила остановить машину, озабочено ходила туда-сюда, подозрительно изучала каждый бугорок, рытвину, поляну.
Наконец остановились против пустынного неохраняемого переезда.  К нему вела старая дорожная колея с коркой грязи, засохшей, видимо, ещё в пору весеннего распутья.
Сейше вышла, осмотрелась и уверенно показала в сторону полевого пространства:
- Нам туда.
Проехали метров пятьсот затравевшей дорогой с зелёным некошеным пыреем по обочине, по которому реденько росли кусты жёлтых акаций вперемешку с куртинами лоха серебристого.
 За дорогой лежало убранное хлебное поле, а метрах в двухстах с правой стороны проглядывали крыши какой-то деревеньки.
 На перекрёстке двух полевых дорог Сейше снова попросила остановить машину. Она вышла и, словно слепая, принялась медленно кружить по луговой обочины, останавливаясь, приглядываясь и даже, как бы к чему-то прислушиваясь.
Внезапно взгляд её упёрся в совсем неприметную ложбинку с густо наросшим пыреем, она решительно остановилась и указала на неё, твёрдо выставив руку:
- Здесь он лежит!
 Атаги почувствовал, как загорелись его щёки, скулам стало жарко, и будто сама кровь на короткое мгновенье закипела в нём, а ноги окаменели - не сдвинуть с места.
Фарид с Равилем лишь молча переглянулись. Невозмутимо спокойным оставался Рустем.
- Что ж, чтобы убедиться, будем копать, -  распорядился он, вопросительно глядя на братьев.
 Они открыли багажник, только взялись за лопаты, как опять услышали возглас Рустема.
- Эх, копать!.. -  спохватился он. – А с копкой-то нам придётся подождать. Совсем из вылетело из ума; мы же не у себя дома, мы же в чужом государстве... Придётся, местным властям доложиться, чтобы формальности уладить. Не то и арестовать могут за самоуправство.
Фарид с Равилем покорно воткнули лопаты в землю. Рустем сел в машину и поехал в село.
Сейше со стороны наблюдала за происходящим, ничем не выдавая своего волнения. Атаги никак не мог успокоиться. Всё было не так, как он думал, всё было не по его. Не по нраву пришлись и все эти улаживания, что вчера на пограничном посту, что теперь.  Сам радел государства был не по нутру ему: жили – жили одним станом, думал он, взяли, да и покрошили этот общий стан, словно зелень в окрошку. Теперь вот могилы родного человека без спроса не коснись...
Долгая тряска в машине, смена дорожных впечатлений, ночёвка вне любимой летней юрты, в постели, застланной по–городскому, до шума в ушах утомили его. И теперь всё это искало выхода -  раздражало и сердило. И Атаги, чтобы не дать себе окончательно раскиснуть, превратиться в нуду и злую колючку, решил думать о чем-либо совсем неважным для себе, далёком, давно отлетевшем. Вспомнил, как русскому языку выучился.
 Учительницу им тогда в аул прислали молоденькую из эвакуированных. Она ни бельмеса не понимала по-казахски, и они, её ученики, ни бельмеса не понимали.
Объяснялись мимикой и жестами.
Но их упорство и труд все трудности перебороли; уже к середине учебного года, и русская учительница их понимала, и они стали её понимать.
К чему вспомнилось? А не к чему; к тому, что желание и труд всё перетрут...
Много чего пришлось пережить, думал о себе Атаги, и голод, и холод -  вспоминать тошно. Но, слава Аллаху, ничего этого не пришлось вспоминать - Рустем вернулся.
Приехал он не один. На гладком, отливающим чёрной полировкой внедорожнике одновременно с ним подкатил довольно ладный мужичина в чёрном пиджаке при пёстром галстуке, быстрый в движениях, плотный, как мяч.
С хозяйским достоинством он вылез из машины, оставив за баранкой шофёра, молодого чернявого парня и, пытливо оглядывая пространство вокруг, заговорил с весёлым добродушием:
- Ну, и что тут у вас? Какие проблемы? Где увидели могилу?.. И нет никакой могилы.
Все хмуро промолчали, и Рустем не сразу стал отвечать. Вначале по-казахски объяснил своим спутникам, что с ним приехал глава сельской администрации Виктор Сергеевич Буланов.  Затем ужу по-русски представил своих родичей.
Дойдя до Сейше, державшейся в сторонке, не совсем уверенно произнёс:
- А это наш экстрасенс...Она и указала могилу.
Заминка Рустема заставила Виктора Сергеевича усмехнуться.
- А колдуна случаем не привезли с собой? – спросил он, иронически поглядывая на ясновидящую, на её красный шарфик вкруг шеи, напоминающий пионерский галстук.
- Чего нет, того нет, -  в тон ему ответил Рустем и подошёл к указанной Сейше ложбине.
 - Вот здесь и покоится наш солдат Абдулла Саитов, -  произнёс он.
Буланов хотел засмеяться, но лишь пожал плечами.
- Нет, с чего вы взяли, что здесь могила? – недоверчиво заговорил он. -- Я больше десятка лет в этих местах и никогда не слышал ни о каких захоронениях. С чего пришло, что это могила вашего родственника?..- вставая рядом с Рустемом, продолжил Виктор Сергеевич. -Подобных ложбинок я вам миллион укажу в округе...
И его взор обратился к Сейше. Она нахмурилась и твёрдо произнесла:
- Не сомневайтесь, здесь он лежит.
И обижено отвернулась.
- А вот мы это сейчас и проверим! – вдруг догадливо воскликнул Буланов. – Свидетельницу тех лет спросим.
И он крикнул своему шофёру, с интересом поглядывающему на чужих людей из раскрытой двери машины:
-  Митя, а ну-ка слетай за бабой Машей Леоновой. Вот кто нам все, как по картах скажет.
Водитель завёл машину, и она сразу же запылила по дороге в село. А Буланов тем временем принялся пояснять, кто такая эта баба Маша.
  - Девчонкой была в войну, но память у неё зверская! – восторженно говорил он. -  Сама–то, понятное дело, износилась, но помнит всё давнее, как вчера... Вот и спросим её, какие были тут солдатские захоронения? Вот всё и разъясниться, и копать ничего не придётся. А то накопаем, пожалуй, себе на голову...
Говоря это, Буланов недоверчиво поглядывал на Сейше. Он был человеком современным, хотя и с натяжкой, но допускал существование людей, способных что-то предугадывать, однако какие это люди должны быть! Редкостные уникумы, хранители эзотерических таинств, знатоки материи тонкого мира. А эта чернявая головёшка, что она может? Выставь на ветер, разнесёт в дым...
И Виктор Сергеевич вздрогнул, встретившись с глазами Сейше; они как бы выплеснули что-то огненно-горячее вроде крохотной горячей капельки, скользнувшая за ворот его рубахи. Он машинально вздрогнул, тронул узел галстука и ничего не почувствовал.
Эта маленькая оказия смутила его. Буланов бросив сконфуженный взгляд на ясновидящую, на торжествующе скользнувшую по её губам усмешку, и смущённо отвернулся, не желая больше встречаться с её глазами.  Сразу же переключил внимание на Рустема, рассказывающего о мытарствах, которые довелось ему пережить с поисками дедовой могилы.
- Отец стар, - говорил он, наклонившись к Буланову, -  братья- пенсионеры, уже на износе. Пришлось самому до всего докапываться, в одних бумагах едва не утонул, роясь в архивных завалах. Хорошо, что добрые люди подсказали вот к экстрасенсу обратиться.
И он благодарственно кивнул Сейше.
 Атаги слушал сына с выражением неудовольствия, показывающего, что незачем посвящать чужого человека в их семейные дела, но Рустем так увлёкся, что не замечал этого отцовского недовольства.
За разговорами и бабу Машу привезли, сухенькую старушку в вязаной шерстяной кофте, державшую голову по- молодому высоко и бодро. Желтоватое лицо её хотя и было подвядшим, однако не потеряло своей неутраченной привлекательности.
Буланов увидел старушку и с радостными восклицаниями поспешил навстречу, помог выйти ей из машины.
- Вот она и есть живая история - наша Мария Степановна! - ведя старушку под руку, говорил он, представляя её гостям.
И, наклонившись к уху Марии Степановне, принялся громко объяснять ей:
-  А это у нас гости из Казахстана. Разыскивают могилу своего деда, пропавшего в войну. Ты вот, как бывалый человек, растолкуй нам, было ли здесь когда-либо какое захоронение?.. Я, например, об этом как-то ничего не слышал.
Мария Степановна, собираясь с мыслями, постояла, помедлила в минутной задумчивости; и вдруг сухое её лицо ожило, размякло, и она заговорила чётким, твёрдым голосом:
- А как же, а как же, была могила! С самой войны здесь и была. Солдата с воинского эшелона похоронили. Это все у нас знали. От бабы Шуры Веляшевой знали. Она в крайнем доме тогда жила.... Когда похоронили, ей под окошко и постучали. Старший похоронной команды и сказал: «Вот такое, дело, сударушка, солдат в эшелоне помер. Мы его у вас тут оставляем. Так, что приглядывайте...» Вот так было...
Первые-то годы могила ухоженной стояла; песочек горкой насыпан, сверху бутовый камень вместо памятника положен. Тогда наши вдовы живы были, они и ухаживали...
Мария Степановна вздохнула, облизнула шершавые губы и, боясь сбиться, торопливо продолжала:
- Война же гремела, я тогда совсем соплюшкой была. Бывало, возвращаемся с прополки, наши горемычные вдовы дойдут до могилы, обступят её и давай реветь. По мужикам своим убитым ревут. Уткнуться в платки и причитают: «И где же вы, наши родненькие, пропали? В каком безвестии лежите?..»
И я вместе с ними поплачу по брату своему, по Коле. Он добрый был, на велосипеде меня катал... Ему восемнадцать исполнилось, его сразу в бою и убило, - друг написал... 
А могилка, как же, ухожена стояла. Это уже потом, когда солдатских вдов не осталось, когда старый народ поумирал, и она потихоньку забылась; помаленьку от дождей стала оплывать, сыпучими песками затягиваться. А ныне травой заросла – и следов не осталось... А так, я хорошо помню, на этом месте стояла, сверху, большой серый камень лежал – никто не трогал...
- Да когда это было-то? –   добиваясь ясности, сердился местной глава.
-  Говорю же, прямо с начала войны. Я тогда в пятый класс пошла...
- Надо же, судьба какая, и до фронта не дотянул, -  страдальчески морщась, возмутился Виктор Сергеевич.
- Солдат, он везде солдат, -  непреклонно заметила на это старуха.
Атаги в сторонке стоял, слушал, и чувствовал, как по его жилам прокатывается леденящая сердце дрожь, а жилы стягивает такая сухость, будто сыромятными ремнями всё его тело скручивают.
Буланова все ещё сомнения точили, и он проговорил:
- И все-таки неплохо убедиться.
- Что ж, давайте копнём, -  понял его Рустем и посмотрел на отца.
Атаги неопределённо промолчал.
Его молчание расценили как знак одобрения, и Фарид с Равилем  взялись за лопаты. Остальные молча стали наблюдать.
Вскоре лопата Равиля стукнула о что-то жёсткое и, к изумлению Буланова, вывернула камень, обросший землёй.
Губы Сейше торжествующи дрогнули.
- Это он! – возбуждённо вскликнула Мария Степановна. - Он и лежал, пока землёй его не замыло...  И ведь как глубоко ушёл!..- подивилась она.
«Трещотка!» - неодобрительно подумал о ней Атаги, нависая над краем могилы.
Все ожидали чего-то ещё, и общее напряжении нарастало.
Когда копатели углубились ещё, к лопатам стали приставать обрывки полуистлевшей брезентовой ткани, Атаги окончательно понял: нашли, чего искали – могилу отца - к лопатам липнут остатки плащ-палатки, в которой его похоронили. Атаги испугано замахал руками и закричал, в волнении мешая русские слова с казахскими:
- Довольно, довольно! Не надо, не надо тревожить кости!
Колени старика ослабли, он, пожалуй, мог бы рухнуть, не вцепись в локоть стоявшего рядом Рустема. Бледность отца напугала его, он попытался увести его к машине, но Атаги упёрся.
- Нет, нет, -  бормотал он, торопливо шаря в кармане своего жилета. – Погоди, я сейчас....
Достав носовой платок, развернул, нагнулся, зачерпнул с могилы горсть праховой, изнывшей земли, дрожащими руками завязал её в тугой узелок и подал Рустему:
- Смешаете с землёй моей могилы, когда меня не станет.
- Что ты говоришь, отец?! – ошеломлённо выпучился на него Рустем, - Не надо так говорить. У нас впереди долгая жизнь.
- Я своё исполнил, - ответил старик.
Разговор шёл по-казахски, и Буланов с бабой Машей могли лишь догадываться, о чем они говорят, но всё равно их лица были торжественны.
Сейше выглядела уставшей, должно быть, сказывалось напряжение, которое наконец свалилось с неё.
 Ренат с Равилем отдыхали, навалившись на черены лопат, ждали дальнейших указаний.   Буланов дал знак зарывать могилу, и они принялись за дело.
Когда подошла пора ровнять её,  Марья Степановна вдруг заплакала, кривя рот и по-собачьи тонко поскуливая.
- Ты чего? – удивился Буланов, беря её за руку.
-  Я ничего, я так, - концом платка вытирая слезы, ответила старушка. – Брата Колю вспомнила. Теперь тоже где-то вот так же забытый лежит... И могилка, как сиротка, некому поправить...
-Успокойся, с могилкой твоего брата полный порядок, там она общая. Там школьники за этим аккуратно следят, - утешил её Буланов.
Когда Фарид с Равилем кончили работу, оправив бугорок, подчистили землю, все встали в кружок, чтобы посовещаться, как дальше поступить.
Рустем предложил прах деда перенести на родину, в Казахстан.
У Буланова с его большим опытом общественно- хозяйственной работы, моментально возник свой план, он поднял руку и потребовал внимания.
- Э, постойте, постойте! - вскричал он. - Подобные вопросы с наскока не решаются. Здесь горячится не следует.  Здесь случай довольно непростой, даже, можно сказать, интернациональный...Что мы имеем? – обвёл он присутствующих медлительным взглядом. - На территории нашего села обнаружено захоронение советского воина, казаха по национальности.  И вот что я предлагаю...
Он тожественно поправил на себе галстук и продолжил:
- Исключительно в данный момент у нас на ремонте коттеджей работает бригада строителей. Ребята толковые, понимающие... Если посвятить их в суть обстановки, они в два счета соорудят здесь памятник. Мы и надпись, соответствующую организуем. Скажем, такую, - задумчиво поднял Буланов глаза: - Здесь покоиться прах советского воина-интернационалиста...
И он задержал требовательный взгляд на Рустаме.  Тот понял его и мгновенно подсказал:
-  Казахского батыра Абдуллы Саитова...,
- Казахского батыра..., - подхватил за ним Буланов и, сделав паузу, добавил: - Надо бы непременно год указать: 41-й!.. Година такова, что сама   всё скажет...
И Буланов выжидающе замолчал. Все ждали, что скажет Атаги.
Старик тоже молчал и был, как бы не в себе. Морщины на его щёках разгладилось, лицо стало розовым, глаза повлажнели. Всё, о чем думал он ночами; что пережил за эти годы; томленья души, тоску по отцу, жажду любви сыновней – всё это как бы вскинулось в нём, объяло и обволокло его сердце. И он, повинуясь внезапно охватившему его порыву страстной внутренней силы, опустился на колени и, словно прозревший слепец, старчески корявыми руками принялся шарить вокруг себя, ощупывая свеженасыпанную землю. Затем, медленно вознеся лицо к небу, произнёс с чувством свершившегося торжества: «Слава Аллаху, я нашёл тебя, отец! Ты в доброй земле лежишь; в тёплой и мягкой, как руки моей покойной матери».
Рядом с ним опустились Фарид с Равилем. Рустем помедлил и тоже опустился, молитвенно воздев руки.
Марья Степановна, стоявшая подле Сейше, склонилась в низком поклоне. Буланов, сдвинув брови, тоже торжественно поклонился.
И только водитель Митя оставался безучастным. Привалившись к капоту машины, он с молодым бесстрастием наблюдал за происходящим.
25.12.22 г.