Глава 55
Скажу несколько слово о Констанции Бонасье. В мемуарах Гримо мы встречаем двух разных Констанций. Первая Констанция до нашей поездки в Англию. Собственно, до самой Англии доехал только д’Артаньян. Это, как мы видим, достаточно строгая замужняя дама, которая держит д’Артаньяна на расстоянии. Быть может, он ещё не заслужил её благодарности и любви? А как вам тот факт, что он вырвал её из рук похитителей? Четырёх шпионов кардинала, которые связали её, он разогнал в одиночку. Этого недостаточно? Далее наш молодой гасконец пылко признаётся в любви, после чего не только обещает безусловно повиноваться своей даме во всём, но и выполняет своё обещание, ведь он охраняет её по пути к Бекингему, затем охраняет их обоих, после чего обещает не следовать за ней, и выполняет своё обещание, хотя ему это далось трудновато. При этом Констанция разговаривает с ним свысока, требует повиновения и ничего конкретно за это не обещает, уклоняясь от его настойчивости.
При следующей их встрече она уступает его заверениям в преданности и с некоторым сомнением поручает ему отправиться в Англию с письмом к герцогу Бекингему по делу Королевы. Д’Артаньян задаёт ей вопрос: «Я вернусь, заслужив ее благодарность, но заслужу ли я и вашу любовь?» В ответ на это Констанция лишь покрывается румянцем, то есть она не дала ему определённого обещания. Они общаются на «вы», госпожа Бонасье не признаётся в ответных чувствах, так что ничто не доказывает д’Артаньяну, что он любим ей, кроме не слишком значительного факта, что она прибегает к его помощи тогда, когда ей больше просто не к кому за ней обратиться.
После его успешного возвращения Констанция также ничего ему не обещает. У них было две встречи мельком, где она также не признавалась в своей любви к нему, и они даже почти и не беседовали, так что они за это время почти ничуть не сблизились.
Относительно первой встречи Гримо сообщает: «Накануне они лишь мельком виделись у привратника Жермена, куда д'Артаньян вызвал ее. Молодая женщина так спешила передать королеве радостную весть о благополучном возвращении ее гонца, что влюбленные едва успели обменяться несколькими словами». Вторая встреча состояла в том, что Констанция отвела без всяких слов д’Артаньяна в комнату, где он имел счастье видеть и целовать руку Королевы, после чего между ним и Констанцией произошёл изумительный по краткости диалог:
— Вы! Наконец-то! — вскричал д'Артаньян.
— Молчите! — сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. — Молчите и уходите той же дорогой, какой пришли.
— Но где и когда я увижу вас? — вскричал д'Артаньян.
— Вы узнаете это из записки, которую найдете у себя дома. Идите же, идите!
«С этими словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д'Артаньяна из кабинета».
Не правда ли, мало похоже на беседу двух влюблённых? Он два раза вскричал, она зажала ему рот и выпроводила его прочь.
Далее было письмо следующего содержания: «Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре. К. Б.»
Свидание, как вы знаете из мемуаров Гримо, не состоялось. Соответственно, не состоялось и признания, не состоялась и близость, которая даже в случае взаимной любви происходит далеко не всегда, а лишь в случае, если этому ничто не препятствует. Но лишь после такой близости пара может называть себя любовниками, да и то, как правило, избегает столь прагматичного названия. Если же указанной близости не было, то они говорят лишь о своей любви, мужчина называет свою даму возлюбленной или любимой, но уж никак не любовницей. Любое количество писем может лишь подтвердить этот статус любимой женщины, но не делает её любовницей.
Что же мы читаем в мемуарах Гримо при описании разговора Констанции с Миледи, которую она по наивности считает также жертвой кардинала, а, следовательно, своим другом и товарищем по несчастью?
Миледи догадалась и высказывает свою догадку вслух: «Это вы были любовницей д'Артаньяна!»
После некоторых сомнений, Констанция отвечает: «Ну что ж! Да, сударыня! Значит, мы соперницы?»
Серьёзно? Замужняя дама, которая не вступала ни в какие плотские отношения с молодым гасконцем, а всего лишь доверилась ему, поручив доставить какие-то там алмазные подвески, теперь легко соглашается, чтобы её называли любовницей этого юноши? Тот факт, что он спас её от четырёх шпионов, совершавших над ней насильственные действия, я не имею в виду полового насилия, её не заставил принять его изъявления любви благосклонно. Но тот факт, что он для другой женщины, пусть даже для Королевы, пусть даже по просьбе самой Констанции, доставил дюжину бриллиантовых подвесков, сразу же сделал её его любовницей? Я прошу прощения – не сразу же, а после того, как её вновь похитили, и после того, как её рыцарь ровным счётом ничего не сделал для того, чтобы её разыскать и освободить, а поехал собирать своих троих друзей, которых он растерял, выполняя её поручение. Быть может, вы скажете, что он много чего сделал для её спасения? Тогда скажите, что именно, и чем это завершилось? По каким результатам Констанция могла бы понять, что д’Артаньян, не щадя жизни устремился спасать её? Насколько она могла судить, за неё заступилась Королева в благодарность за услугу, оказанную ей, и не более того. Впрочем, если бы она узнала, какой ценой он добывал сведения о ней, это едва ли бы способствовало улучшению её привязанности к юному гасконцу. Ведь д’Артаньян стал по-настоящему любовником Миледи. Впрочем, я его не обвиняю ничуть, но женщины иначе смотрят на подобные приключения, даже если они являются единственным средством спасти их самих.
Надо сказать, что в этих несоответствиях Гримо также полностью выдал своё авторство этих мемуаров.
Его фантазии поначалу рисовали Констанцию более строгой, нежели она была на самом деле, а когда он описывал её последние дни, старик Гримо (вы же понимаете, что мемуары он писал уже в глубокой старости) расчувствовался и добавил красок в любовь Констанции к д’Артаньяну. Что ж, я не виню его за это, но я, как уже не раз отмечал на этих страницах, стремлюсь изложить правду и ничего кроме правды, однако же признаю и тот факт, что объёмный труд Гримо вполне детально и почти точно передал наши похождения, и, уж во всяком случае, не ставлю себе задачи переписать заново историю этих месяцев, поскольку она написана вполне верно и подробно, кроме, разумеется, тех моментов, на которые я обращаю внимание тех, кто, как знать, может быть всё-таки прочитает эти листы.
Гримо следовало бы внимательней излагать выдуманный им целиком диалог между Миледи и Рошфором. Миледи просит Рошфора передать кардиналу кое-какие сведения, после чего говорит также следующее: «скажите ему, что из этих четырех человек следует опасаться только двоих: д'Артаньяна и Атоса; скажите ему, что третий, Арамис, любовник госпожи де Шеврёз; его надо оставить в живых, тайна его нам известна, и он может быть нам полезен; а что касается четвертого, Портоса, то это дурак, фат и простофиля, и не стоит даже обращать на него внимание».
Должен поправить Гримо. Миледи не знала о том, что я состою в известных отношениях с герцогиней де Шеврёз, поскольку ей неоткуда было это знать. Мы очень умело скрывали это, что было не характерно для герцогини. Связь Марии с графом Холландом, с Бекингемом, с принцем де Марсийаком, известным впоследствии как Франсуа де Ларошфуко, даже с самим Бекингемом была известна многим, но лишь благодаря болтливости именно этих её любовников. Но никто не знал о моей связи с ней, поскольку я на этот счёт не распространялся, и даже мои друзья, Атос, Портос и д’Артаньян, долгое время лишь догадывались о том, что я знаком кое с какой дамой при дворе, которую я называл Мари Мишон, впоследствии Аглая Мишон, и характеризовал её как мою кузину белошвейку. Даже если мои друзья догадывались о том, кто скрывается за этими именами, они принимали мою версию безоговорочно и не пытались вызывать меня на откровенность и дознаться до имени моей подруги. Также никто при дворе никогда не догадывался о связи Марии с Атосом, от каковой связи родился Рауль, которого Атос воспитал и сделал виконтом де Бражелон. Кроме того, как я уже сообщил, у меня происходили встречи с Камиллой де Буа-Траси, а также, каюсь, я иногда осуществлял некое духовное наставничество над некоторыми моими прихожанками и даже порой уступал их настойчивому желанию получать от меня не одну лишь духовную благодать, но также и свидетельства моей наивысшей почтительности к ним и безоговорочного признания мной их женственности и красоты. Не могу сказать, что подобные встречи были мне в тягость. Я с благодарностью принимал их изъявления божественной благодати, к которой мне посчастливилось их приобщить, полагая, что завет Господа нашего «Плодитесь и размножайтесь» должно принимать с почтительностью и не пренебрегать обязанностью, которую он возложил на нас этими словами. Во всяком случае, я прикладывал определённые силы к тому, что если мои прихожанки собирались размножаться, то с моей стороны было сделано для этого всё, что мне по силам, а далее всё зависит от воли Господа. Большинство моих прихожанок были молодыми женщинами, не вполне получавшими положенное от своих престарелых супругов, так что мои усилия лишь позволили появиться на свет младенцам, которым суждено было стать обеспеченными дворянами на радость сладострастным старикам, которые обладали желанием оставить потомство и достаточными капиталами, чтобы вступить в неравный брак, но недостаточными силами для того, чтобы довести это намерение до счастливого конца. Полагаю, они должны быть мне благодарными за то, что их род не угас.
Таким образом, считаю, что приписываемые Миледи слова обо мне ошибочны. Едва ли могла бы она, даже если бы и знала о моей связи с Марией, передавать подобные сведения через Рошфора, она припасла бы эту новость для себя, чтобы лично сообщить об этом Ришельё, который весьма интересовался подобными связями. Кроме того, Гримо не знал того, что, безусловно, знала Миледи, а именно: что Ришельё и сам несколько раз имел весьма близкие свидания с Марией, что позволило ей впоследствии выходить сухой из воды при раскрытии любого заговора, за что она, впрочем, платила определённую цену, которая состояла в том, что заговоры эти раскрывались не без её помощи. Напоминаю, она всеми силами старалась быть ценным осведомителем как для Королевы и её сторонников, так и для кардинала, выбирая по своему собственному разумению, с какой информацией можно ознакомить ту или иную сторону так, чтобы лишь придать веса себе и своим сообщениям, но не разрушать ту изумительной тонкости гармонию равновесия между любовью и ненавистью, которую к ней питали и Королева Анна, и кардинал Ришельё, и король Людовик XIII. Признаюсь, что и моя любовь к Марии имела привкус ненависти, раздражения, но это была любовь такого рода, от которой добровольно не отказываются. Любовники Марии, словно мухи в меду, не имели сил покинуть свою приманку, но и получали острейшее удовольствие от пребывания в таком сладком плену. Не могла Миледи строить планы на том, чтобы использовать меня и мою связь с Шеврёз. Если бы кардиналу была нужна связь с Шеврёз, ему достаточно было бы припомнить собственные отношения с ней, ведь эта дама умудрилась даже влюбить в себя не только кардинала, когда он был ещё лишь епископом, но и самого Короля, правда, лишь платонически. Нет, разумеется, Ришельё не нуждался в посредниках для общения с Марией.
Что касается характеристики Портоса как «дурак, фат и простофиля», на которого «не стоит даже обращать внимание», то и это не соответствует правде ни в малейшей степени. Миледи не могла составить о Портосе ни такого поверхностного мнения, которое влагает в её уста Гримо, ни более глубокого впечатления, просто по той причине, что она не была с ним настолько знакома, чтобы хотя бы как-то его характеризовать, иначе как «крупный и чрезвычайно сильный мушкетёр», поскольку именно таким он представал при первом знакомстве с ним. Заступлюсь за Портоса всей душой. Это был человек добрейшей души, но не от глупости, а осознанно. Он любил покрасоваться в красивых костюмах, но разве это доказывает его глупость? Если так, тогда все придворные глупы, и все они фаты. Простофилей он никогда не был. В тот час, когда я думал, что он погибнет по моей вине, он всё понял, и, как мне показалось, он понял это значительно раньше. Дабы моё сердце не терзалось неисправимой виной, от отшутился, сказав, что коль скоро я поступил так из эгоизма, то он безусловно прощает меня, поскольку понимает, так как считает эгоизм – неотъемлемой и неистребимой чертой любого человека. Надобно обладать огромным сердцем Портоса, чтобы так легко найти оправдание, при том, что сам Портос эгоизмом не обладал ни в малейшей степени. Стремление стать бароном или герцогом я никоим образом не назвал бы эгоизмом, это тщеславие, без которого не бывает военных. Плох был бы Портос, если бы не стремился вовсе ни к чему. Итак, Гримо опять не прав в этих пассажах.
Далее я обратил внимание на описание того, как Миледи вели на казнь Гримо и Мушкетон.
Миледи якобы сказала им: «Обещаю тысячу пистолей каждому из вас, если вы поможете мне бежать! Но если вы предадите меня в руки ваших господ, то знайте: у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь!»
Коль скоро эти мемуары пишет сам Гримо, следует доверять пересказу этой фразы, если только память его не подвела. Но далее автор сообщает: «Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом». После этого Атос по совету лорда Винтера заменил слуг на Планше и Базена. Неужели Гримо сам написал о себе подобное признание, что он заколебался, раздумывая, не принять ли взятку и не спасти ли Миледи? Это – ловушка для недалёкого ума. Гримо решил немного добавить чёрной краски в описание самого себя, дабы скрыть своё авторство. Ему это не удалось.
Поверхностный читатель отнесёт его колебания на счет предложенного вознаграждения за предательство. Но Гримо никогда не был предателем, он был предан Атосу беззаветно. Более проницательный ум отнесёт эти колебания на счёт произнесённых Миледи угроз на случай, если выкуп не возымеет своего действия. Но те, кто знает Гримо и Мушкетона, как знаю их я, не примут и этого объяснения. Я могу восстановить первоначальный текст этой фразы, которую затем Гримо сам преднамеренно сократил, чтобы не выдавать своего авторства. Действительно, когда он с увлечением описывал диалог между Миледи и Фельтоном, он давал своей фантазии полную волю, не боясь, что его авторство раскроется. Здесь же он осознал, что если он опишет причины колебаний Гримо, то читатель сможет спросить: «Откуда автор знал об их причинах, если автор – не сам Гримо?»
По этой причине он сократил текст. В первоначальном варианте, и я не сомневаюсь в этом, было написано так: «Гримо вознамерился передать весь этот разговор Атосу, но усомнился, поскольку Атос запретил ему говорить без особой надобности. Поэтому он колебался между тем, чтобы просто проигнорировать эти слова, и, быть может, не сообщить Атосу нечто важное, и тем, чтобы передать их дословно и получить от Атоса выговор за то, что посмел открыть рот, когда Атос его не спрашивал и не позволял говорить. Он взглянул на Мушкетона, надеясь, что он передаст разговор своему хозяину, ведь от него никто не требовал соблюдать молчание. В этот момент Гримо увидел, что Мушкетон дрожал всем телом, вероятно, раздираемый негодованием на Миледи, посмевшей предложить ему взятку и угрожать ему расправой, пытаясь заставить его не выполнить распоряжения любимого господина».
Быть может, это звучит странно, но наши слуги были для нас почти членами семьи. Они были преданы нам беззаветно, безусловно, в чём у меня никогда не было причин усомниться. Мушкетон, быть может, мог бы позволить себе стащить пару мелких монет у своего хозяина, но я подозреваю, что Портос сам время от времени оставлял несколько монет на виду для Мушкетона, поскольку считал, что давать мелкие деньги слуге без особых причин – не достойно, так как дворянин, подобный ему, должен давать лишь золото, а золотые монеты в те времена у него не водились в таком количестве, чтобы он мог позволить себе беспричинно вознаградить Мушкетона хотя бы одним пистолем сверх его жалования. В пикардийце Планше была также некоторая жилка стяжательства, но он не позволил бы себе обобрать своего хозяина даже на единое су, а стяжательство это проявлялось лишь в его попытках найти дополнительный заработок, который не помешал бы ему исполнять обязанностей слуги д’Артаньяна. Базен, мой дорогой Базен, был предан мне от макушки до пят, ибо видел во мне будущего епископа, кардинала и даже Папу, быть может также и самого Господа Бога, так что полагал искренне и даже как-то фаталистически, что ему требуется лишь во всём повиноваться мне и следовать за мной, не беспокоясь более ни о чём, и что в этом случае ему обеспечен рай как на Земле, так и на Небесах. Что касается Гримо, то он обожал Атоса уже хотя бы потому, что знал о том, что это – настоящий граф, которому в голову пришла блажь побыть некоторое время простым мушкетёром. Он вполне удовлетворялся быть единственным слугой бедного мушкетёра, в особенности, зная, что со временем он станет мажордомом знатного графа.
Итак, Гримо, тебе не удалось меня провести! Это твоё не слишком лестное описание самого себя меня не обмануло. Я всё равно знаю, что мемуары эти написаны тобой, пусть даже и под влиянием изучения некоторых исторических записок, и чтения взахлёб нескольких десятков авантюрных романов, которые восполнили твой ум, жаждущий философских бесед, и лишённый их по прихоти твоего господина, графа де Ла Фер, который предпочитал видеть тебя безмолвным и беззвучным. Что ж, он воспитал из тебя человека-тень, но такого, в душе которого клокочут страсти непризнанного писателя.
Гримо, мой дорогой старый товарищ, слуга и друг моего дорогого Атоса, когда речь заходит о золоте и о бриллиантах, твоя фантазия не знает границ. В твоих описаниях мы, мушкетёры, проигрываем пистоли тысячами, затем не имеем ни су, после чего вновь швыряем деньги без счёта целыми кошельками, набитыми золотом! В твоих описаниях мы обшариваем карманы убитых на дуэли англичан и распоряжаемся по своему усмотрению найденными у них деньгами, но при этом не имеем ни су для уплаты за постой и за еду в трактирах! Мы только и делаем, что пьянствуем, играем в карты, развратничаем, и сражаемся на дуэлях! Где и когда ты описал достойным образом хотя бы одну битву, которых было множество, и в которых мы проявили недюжинную храбрость, но, что важнее, находчивость, ловкость, сноровку? В эти моменты вы, наши слуги, отсиживались в окопах, или в лучшем случае подавали нам заряженные мушкеты, перезаряжая их за укрытием. Несколько раз вам и самим приходилось стрелять, но это было редко. И, должен сказать, не слишком метко. Это, соглашусь, не ваша вина, поскольку вам не доводилось столь часто тренироваться в стрельбе, что мы делали с завидной регулярностью. Для тренировки слуг никто не отпускает ни пороха, ни пуль. Быть может, это напрасно. Быть может, наш отряд тогда следовало бы исчислять не в количестве четверых мушкетёров, а в количестве восьмерых воинов? Как знать? Вы были нам денщиками, но не напарниками в боях. Поэтому описания Гримо касаются нашего быта в большей степени, нежели наших сражений.
Эти мемуары Гримо рисуют нас очень однобоко, но я не буду их править. Я лишь укажу, как обещал, наибольшие ошибки.
Миледи требует от Рошфора, чтобы он отдал ей все свои деньги. У него якобы было в этот момент пятьсот пистолей, и он, если верить Гримо, отдал всю сумму ей беспрекословно. У неё в этот момент якобы при себе было столько же. Чудесно! С чем же остался Рошфора? Как ему удалось добраться до Ла-Рошели из Бетюна без единого су? Быть может, он решил в дороге голодать? И не кормить коня? И не поить? И не ночевать? Это смешно, право! У Миледи, таким образом, образовалось тысяча пистолей! Это пятнадцать фунтов золота! Как она с ними путешествовала? Куда их прятала? За корсаж?
Атос, который якобы обшарил карманы убитого им на дуэли англичанина, пусть даже он и распорядился после этого отдать найденное золото слугам убитого, всё же совершил не слишком благородный поступок. Гримо не знал, что дуэлянты избавлялись перед дуэлью от всякой ноши, которая бы их стеснила. Этот англичанин должен был бы отдать это золото на хранение своим слугам перед началом дуэли. Если он этого не сделал, то его можно было бы заподозрить в том, что он собирался использовать это золото в качестве защиты от укола шпаги. Что ж, никто не запрещал носить на груди медальон, или иметь в кармане портсигар, и надеяться, что это спасёт, так оно иногда и случалось, но крайне редко. Кошелёк с золотом в кармане будет больше мешать, чем помогать сражению. Безусловно, противник Атоса это знал, поэтому он не имел золота в своих карманах. Победители имели право забирать оружие побеждённого. Это и сделал Атос. Он забрал шпагу, тогда слуга его соперника, также англичанин, не знающий обычаев французов, спросил, не желает ли победитель забрать также и золото побеждённого, на что Атос ответил отрицательно. Со стороны Гримо это выглядело так, как он это и описал по своему недомыслию. Он запомнил лишь, что Атос отдал золото слуге, хотя мог бы оставить его при себе. Поэтому он пишет, что Атос нашёл золото на теле убитого им англичанина и отдал его слугам этого англичанина. Гримо запомнил лишь тот факт, что Атос отказался от денег побеждённого им англичанина, подробности этого события его память не удержала, поэтому он домыслил остальное, и домыслил очень неудачно.
Я пишу об этом по той причине, что в конце первой книги Гримо, названной «Три мушкетёра», Атос расплачивается с палачом кошельком с золотом, который палач принял, но тут же бросил в реку, поскольку считал, что казнь Миледи – дело его чести, и за него не следует брать плату.
Что ж, написано красиво, но не верно ни единой строкой.
Это золото было найдено в домике, в котором мы нашли Миледи. Мы не могли не обыскать домик, поскольку Миледи была шпионкой кардинала. Кроме того, мы надеялись найти дополнительные улики против неё, либо сведения, которые могли бы быть нам полезными в нашей если не борьбе против кардинала, то хотя бы для защиты от него. Золото было найдено, но, конечно, это была не тысяча пистолей, а всего лишь сто. Гримо преувеличил сумму ровно в десять раз. Половину этих денег Атос вручил д’Артаньяну для того, чтобы он заказал молитвы за душу рабы божьей Констанции Бонасье. Вторую половину он заплатил Палачу. Палач попросил забрать их и заказать поминальные мессы по душе Шарлотты Баксон. Он произнёс это тогда, когда Миледи ещё была жива.
— Нет, нет, вы не убьёте меня! — закричала Миледи. — У меня есть сын! Лорд Винтер, ведь вы не оставите моего сына сиротой! Ведь это – ваш племянник! Это – сын вашего дорогого брата! Неужели вы сделаете малышку сиротой?!
Лорд Винтер помрачнел.
— Я никогда не слышал о существовании вашего сына, миледи, — ответил он. — Сколько ему лет?
— Он совсем малыш! — воскликнула Миледи. — Он пропадёт без меня!
— Я закажу поминальные мессы из своих денег, а все ваши средства в размере миллиона ливров достанутся вашему сыну, если он существует, — ответил лорд Винтер. — Но он не сможет унаследовать титулы моего брата, поскольку ваш брак не действителен, ведь вы уже были замужем здесь, во Франции.
— Сударыня, я даю вам развод, — сказал Атос. — Господин Лильский Палач скрепит это моё решение. За гробовой доской вы уже не будете графиней де Ла Фер, оставайтесь леди Винтер, если вы того желаете.
После этих слов он повернулся к ней спиной.
Палач бросил золото на песок, миледи вскочила на ноги и побежала прочь, но её ноги увязли в грязи, она споткнулась и упала, после чего поднялась на колени и, подняв голову, увидела, что прямо перед ней стоит палач, обнаживший свой меч.
— Всё пропало, — проговорила она с отчаянием. — Я погибла! Что ж, руби!
И она откинула свои длинные волосы к макушке, подставив палачу свою обнажённую шею.
Ей повезло больше, чем бедняге де Сен-Мару. Лильский палач снёс её голову одним ударом, так что она мучилась на так долго, как поверженный фаворит Людовика XIII.
После этого палач завернул тело Миледи и её голову в свой плащ, бросил туда два тяжёлых камня, чтобы тело пошло ко дну, после чего завязал плащ двумя узлами с угла на угол. Эту ношу он положил в лодку с достаточной осторожностью, граничащей с почтением. После того, как казнь свершилась, к телу погибшей следовало относиться с должным уважением. Палач мягко опустил свой ужасный узел в реку, которая приняла его и увлекла на своё илистое дно.
Я видел, как Мушкетон поднял кошель с золотом и, не имея у себя карманов соответствующих размеров, положил его в карман Гримо. Гримо не возражал.
К чести наших слуг, я должен сказать, что не менее половины этой суммы они действительно использовали на то, чтобы заказать поминальные молитвы за душу Миледи. Атос добавил к этой сумме все свои деньги, которыми располагал в этот момент.
Половину денег, поднятых Мушкетоном, наши слуги поделили между собой.
Я не могу осуждать их. Мы, мушкетёры, столь часто забывали об их нуждах и предоставляли им заботиться о себе самим, и при этом ещё и возлагали на них обязанности заботиться о нас, так что когда судьба посылала им доход, мы делали вид, что не замечали этого. Такова жизнь.
Итак, с Миледи было покончено.
Граф де Рошфор, которого Гримо в своих записках иногда ошибочно называет шевалье де Рошфором, узнал об этом не от нас. Когда он попытался арестовать д’Артаньяна, чему мы воспрепятствовали, он сказал, что так или иначе мы всё равно должны ехать к Ла-Рошели, куда мы и направлялись. Там мы неминуемо попадём под власть господина кардинала Ришельё, который в этом случае арестует всех четверых. Д’Артаньян признал себя арестованным и попросил Рошфора лишь о том, чтобы его конвоирами были мы, Атос, Портос и я. Рошфору ничего не оставалось, кроме как согласиться с этими условиями, ведь нас было больше, сила была на нашей стороне.
Должен ещё сказать несколько слов о патенте на должность лейтенанта королевских мушкетёров, выданных Ришельё д’Артаньяну без указания имени лица, для которого этот патент предназначен.
Д’Артаньян последовательно предложил этот патент Атосу, Портосу и мне.
Атос отказался со словами, что для графа де Ла Фер это слишком мало, а для Атоса это слишком много, Портос отказался, ссылаясь на намерение покинуть службу и жениться на богатой вдове, госпоже Кокнар, а я отказался, ссылаясь на намерение податься в аббаты и расстаться с мушкетёрским плащом. Так, во всяком случае, описывает это Гримо.
Но надо припомнить, что этот патент был подписан кардиналом Ришельё.
Также следует напомнить о том, что королевские мушкетёры должны были подчиняться господину капитану де Тревилю и считалось, что они подчиняются непосредственно Королю, а де Тревиль лишь исполняет его обязанности в этой части. Следовательно, подобные патенты должен был выписывать только Король по представлению де Тревиля. Ришельё мог выписать патент только на должность лейтенанта мушкетёров кардинала.
Да, я напоминаю моим читателям, что хотя мы и называли их гвардейцами кардинала, точное их название было «мушкетёры кардинала», тогда как мы были мушкетёрами Короля, мушкетёрами, носившими голубые плащи с серебряными лилиями.
Тот самый момент, когда Ришельё «сделал» д’Артаньяна мушкетёром после нашего завтрака на бастионе Сен-Жерве, ситуация была иной. Ришельё лишь предложил Королю сделать д’Артаньяна мушкетёром Короля, после чего Король велел де Тревилю подготовить соответствующий патент и подписал его.
Патент, подписанный кардиналом, был патентом на должность лейтенанта мушкетёров кардинала, мушкетёра, носившего красный плащ с большими серебряными крестами на спине и на груди.
Разумеется, мы все трое это понимали, но мы не хотели разочаровывать д’Артаньяна. Когда его арестовали по приказу Ришельё, мы опасались, что больше не увидим его в живых. Известие о том, что кардинал выдал д’Артаньяну открытый патент на должность лейтенанта мушкетёров могло означать лишь одно: кардинал завербовал нашего друга себе на службу, простил его лишь при условии, что он станет лейтенантом его мушкетёров, мушкетёров кардинала, наденет красный плащ с крестами.
Атос, взглянув на этот документ, подумал, вероятнее всего, то же самое, что подумал я, и то же, что, скорее всего, подумал и Портос.
А я подумал следующее: «Бедный д’Артаньян! Вам пришлось выбирать между смертью или службой кардиналу! Что ж, вы сделали верный выбор! Но кардинал дал вам открытый патент! Если кто-нибудь из нас согласится вписать сюда своё имя, кардинал даст такой же патент и на вас, д’Артаньян, поскольку в отношении вас он уже принял своё решение. Но он хочет заманить к себе в сети не только вас, но и нас, или хотя бы одного из нас. Но этому не бывать! Лучше я уйду в монахи».
Так подумал я.
Атос подумал, полагаю, также, но решил уйти не в монахи, а в графы, поскольку графство его ждало в славном городе Ла Фер. Город этот был столь значительным, что сам Генрих Наваррский осаждал его, дабы сделать своим. Так что Атос был достаточно знатен и достаточно богат, чтобы иметь возможность в один миг покончить со службой у де Тревиля.
Портос действительно предпочёл женитьбу службе на кардинала.
Сам д’Артаньян при первом разговоре с кардиналом сказал ему, что волею судьбы все его друзья являются друзьями Короля, все враги – друзьями кардинала, так что сама судьба сделала за него выбор.
Гримо пишет, что Атос вписал в патент имя д’Артаньяна, чем решил вопрос об этом выборе окончательно.
Гримо не знает, что Атос при этом посадил огромную кляксу на половину подписи Ришельё и словно случайно проколол патент пером в двух местах.
— Простите меня, д’Артаньян! — воскликнул Атос. — Вы видите, до чего доводит моё пристрастие к вину! Руки мои дрожат. Я испортил документ. Но ничего, я берусь поправить эту беду. Завтра же я пойду к де Тревилю и попрошу его переписать этот патент на ваше имя и получить на нём подпись Его Величества.
Атос сделал такое ударение на словах «подпись Его Величества», что д’Артаньян понял решительно всё.
— Атос! — воскликнул он. — Не клевещите на себя! Я прекрасно понял, от какого позора вы только что меня спасли! Действительно, не подобает мне принимать милость от того, кто принёс столько зла мне и моим друзьям! Уж лучше я никогда не буду лейтенантом, чем стану лейтенантом кардинала!
— Потому-то я и сторонюсь двора, — ответил Атос, — что интриги всех этих герцогов, министров и кардиналов при Короле таковы, что вы и не заметите, как станете плясать под их дудку! Я рад, д’Артаньян, что моя рука дрогнула, и что этот документ испорчен, но я полагаю, что капитан де Тревиль правильно поймёт меня. Сегодня вечером у вас будет другой патент, взамен этого.
После этого Атос небрежно свернул патент и засунул в карман.
Действительно, вечером того же дня Атос вручил д’Артаньяну патент, подписанный Королём.
— Атос, вы чародей! — воскликнул д’Артаньян. — Почему бы вам не остаться в мушкетёрах ещё хотя бы на один-два года? Если вы не хотите служить под моим началом, что я понимаю и принимаю, то побудьте хотя бы некоторое время моим наставником и заместителем?
— Мне это не нужно, д’Артаньян, но это, как я вижу, нужно вам, — ответил Атос. — Что ж, я готов остаться мушкетёром ещё на некоторое время, но только до тех пор, пока вы сами не поймёте, что легко обходитесь без моих советов. И ни на один день дольше, имейте в виду!
Атос выполнил своё обещание дословно. В 1631 году он уволился из мушкетёров Короля и уехал к себе в Блуа.
(Продолжение следует)