Михал Михалыч Никольский звёзд с неба не хватал. Так и дожил до седин: ни званий, ни мало-мальски стоящих ролей: на сцене сплошные «кушать подано!», а в кино за все годы не более десяти раз снялся и тоже по мелочи. И какая ирония: теперь, на старости лет, в одном из спектаклей играл слугу, произносившего именно эти слова: «Кушать подано!». И весь текст. Ну и ещё несколько безмолвных появлений на протяжении пьесы – вся роль. Могло показаться, будто драматург специально приписал такого персонажа – поиздеваться над актёром. Хотя об этом мало кто задумывался.
Так уж всегда складывается: кому-то больше везёт, кому-то меньше.
А пару лет назад пришёл Витя Кочкин, едва вылупившийся из скорлупы театрального училища. И вроде бы там отличился, чуть ли не всех героев мировой классики переиграл, словом, способный парень, да здесь режиссёры его не жаловали. Кто знает, почему… Может, считали, рано ему давать что-то большое и серьёзное, несмотря на успехи в учёбе, а может, больно уж нарочито пытался он заслужить их расположение, плохо скрывая дерзкую юношескую амбициозность (да, на сцене ты триста раз талантлив, а в жизни… опыта не хватает). Так или иначе, но Витю ставили на эпизоды и в массовку. Если у него и был текст, то обычно тоже пара слов, а порой и вовсе хором или в перебивку с другими. И как тут проявить себя? Как выделиться и запомниться зрителю, впервые в жизни получить заветный букет?
Однажды в день спектакля Витя явился в театр раньше других. Репетицию утром не назначили, кто-то пропадал на съёмках, на дубляже или на какой-нибудь халтуре, кто-то – вообще непонятно где. Непривычно тихий пустующий театр ещё не до конца отошёл от затянувшегося сна. Витя сидел в гримёрке – грустный и злой одновременно. Сидел спиной к двери и лицом к зеркалу, но уронив голову, лишь бы не глядеть на опостылевшее отражение красивого и горячего, но до обидного несправедливо обделённого вниманием и успехом юнца. В последнее время он чувствовал, что силы бороться за роли, за карьеру – иссякли. Что он устал маячить перед режиссёрами, напялив маску с подобострастной улыбкой. Устал исправно ходить на читки и репетиции даже в качестве слушателя, ожидая, что его рвение оценят по достоинству, либо просто некоей счастливой случайности. А если устал, то что делать, как жить дальше?
Вдруг пронзительно заскрипела дверь, послышались – по такому же скрипучему старому паркету – шаги, такие же скрипучие. «Михал Михалыч, кто же ещё? – догадался Витя. – Опять начнёт тарахтеть о своей молодости, ему только волю дай… Но вот именно сейчас слушать его мемуары, конечно же, больше всего охота».
– Витюша! – протяжно прозвучал мягкий, по-стариковски чуть сипловатый, но не утративший профессиональной силы голос. – Рано ты сегодня. Тоже хочешь перед спектаклем напитаться?
– Чем ещё напитаться? – прогундел Витя.
– Как же чем? Духом театра, его магией, – Михал Михалыч включил академичный пафос, правда, не без юмора, – а потом как выйти на сцену и как показать всем искусство! – на этих словах он потряс над головой кулаком, мол, вот так показать!
– Какое тут искусство покажешь! – весь в расстроенных чувствах, Витя наконец полностью обернулся к старшему коллеге.
– Что с тобой? – искренне, словно родной дедушка, обеспокоился Михал Михалыч и присел рядом.
Витя вдруг замолк и пристально вгляделся в Михал Михалыча. Тот даже опешил:
– Что ты, дружок?
– Да ничего, Михал Михалыч, – с печальным достоинством ответил Витя, – вы меня, наверно, не поймёте.
– Почему же?
– Да потому что вам уже сколько лет, а всё в эпизодах, всё «кушать подано»! – не выдержал и взорвался Витя. – И в кино – видел я вас в каком-то старом фильме: тоже сбоку постояли, два-три слова сказали. Да ещё и чужим голосом. А ваших однокурсников вся страна знает! Но вас всё устраивает! Всё вы принимаете как должное!
– Да, ты прав, дружок, – Михал Михалыч, как бы соглашаясь, но вместе с тем задумчиво покачал головой, – я всё принял. И ни на что не жалуюсь. Главное, совесть моя чиста. Никому дорогу не перешёл, по головам не карабкался. Делал всё, что режиссёры говорили. И всё у меня есть для счастья – семья, друзья, я их всех люблю, они меня любят. Для счастья ведь не так много и надо, если разобраться.
– Вот! – не успокаивался Витя. – В том-то и дело! Мы с вами играем одно и то же, а разница во взгляде. Я бы такую жизнь никогда не принял! Я всего два года тут, а уже противно от этого болота, в котором я завяз! И вы ведь тоже, но уверяете, будто счастливы! Нет, Михал Михалыч, не для того я в училище Чацкого играл! Треплева! Да и не их одних, кого я только не играл! И попасть сюда, чтобы зритель тебя не замечал, чтобы все лавры другим?! А как же я?! Когда уже мой звёздный час настанет?!
– А ты думаешь, я их в училище не играл? Играл, ещё как играл. Но ведь и «кушать подано» кто-то должен играть. И играть профессионально. Вкладывать и душу, и силы, и мысль. Понимать, зачем он, то есть, ты, здесь и сейчас на сцене, какова его задача в истории, которую мы зрителю представляем.
– Да понятное дело…
– Мы ведь сюда приходим, – продолжал Михал Михалыч, – чтобы общее дело делать, а общее наше дело – искусство. Помнишь, как у старика Константин Сергеича? «Любите не себя в искусстве, а искусство в себе». И даже самая последняя роль его творит. И если наше общее искусство хоть одного человека сделает чуточку лучше – значит, и я свои два слова не зря сказал.
– Но не всю жизнь же! Вы на это согласились – пожалуйста, а я так не могу! Не желаю!
Михал Михалыч улыбнулся и ответил:
– Ну и хорошо! И правильно! У тебя всё впереди, не сдавайся – и добьёшься своего. А пока – на маленьких ролях учись.
– Как на них научишься…
Михал Михалыч не успел ответить, лишь многозначительно хмыкнул, ведь в тот самый момент в гримёрке появился ещё один актёр, из тех, что играют действительно роли, за ним начали подтягиваться и остальные, а при них глупо продолжать подобный разговор. Вот уж кому определённо не понять – этим, что не заботятся об успехе, который уже пришёл, и, гримируясь, запросто начинают травить анекдоты или обсуждать политику и повышение цен.
И вновь в полумраке сцены, посреди чёрных бархатных портьер ожили господа из предреволюционных времён, ожидавшие своего неминуемого конца – все они погибнут в финале. Рассредоточившись в ловко простроенной мизансцене, жарко спорили о судьбах отечества и народа охваченные мрачными предчувствиями герои. За ними увлечённо следили и внимательно слушали их спор стоявшие чуть поодаль, почти у самых кулис, второстепенные персонажи. Среди них – кучка студентов. А среди этих студентов – Витя.
Перед самым антрактом слуга в неизменном исполнении Михал Михалыча своей коронной фразой должен был пригласить разгорячённых и отчаявшихся господ передохнуть за обедом. Так он всегда и играл – безропотного преданного слугу, не желавшего, чтобы что-то случилось, пытавшегося двумя словами сгладить все острые углы, не привлекая к себе излишнего внимания.
В назначенный срок, как и полагалось, Михал Михалыч вышел на сцену и занял центральную точку у задника. Однако сегодня он с каким-то странным, пристальным, вдумчивым и серьёзным вниманием наблюдал за господами. Прежней услужливости как не бывало, её место заняли достоинство, осанка и спокойное, глубокое дыхание. Витя первым обратил внимание на непривычное настроение старшего партнёра. Будучи пусть и начинающим, но всё же профессиональным актёром, Витя моментально нашёлся и едва заметно, чтобы не перетянуть одеяло на себя, кивнул на странного слугу товарищам-студентам. Поглядев на старика, те обменялись безмолвным удивлением. Господа, главные герои пьесы, тоже заметили это и в неподдельном замешательстве бросили взгляды на слугу. Впрочем, будучи по жизни актёрами не менее профессиональными, мгновенно взяли себя в руки, довели диалог до конца (разумеется, учитывая новое предлагаемое обстоятельство), и лишь потом кто-то обратился к слуге:
– Чего тебе, Фёдор?
Михал Михалыч молча обвёл затаивших дыхание партнёров взглядом, полным не то сострадания, не то чувства собственного превосходства, не то всего сразу, а потом, как и полагается, произнёс:
– Кушать подано.
Но на сей раз – глубоко траурным голосом, словно не кушать подано, господа, а смерть ваша подана! Вот она, уже не за горами!
Герои снова оторопели, позабыв, что сейчас начнётся антракт и надо действительно уходить со сцены. Но уже через секунду опомнились, оглушённые аплодисментами, каких на этом моменте не слышали ещё никогда. Занавес закрылся.
В антракте к актёрам своей стремительной как ветер походкой влетел постановщик спектакля, ещё молодой, но уже определённо известный и находившийся на весьма хорошем счету у руководства режиссёр Гриша Багрянцев. Все знали его вспыльчивый нрав. Знали, что спорить с ним и перебивать его – смерти подобно, что он страшно не любит, когда кто-то пытается своевольничать. В воздухе висел один вопрос: что ждёт Михал Михалыча за его внезапную выходку? Кто-то негодовал, боясь признаться себе в уязвлённом самолюбии, кто-то из жалости готов был вступиться за старика, но все твёрдо знали: последнее слово всё равно за Гришей.
– Значит так, мои дорогие… – холодным деловым тоном начал режиссёр.
Все также знали: после этого традиционного зачина ничего хорошего не жди. За ним, как правило, следовал резкий и беспощадный разбор игры каждого в отдельности. В общем, Гриша начал:
– Значит так, мои дорогие, только что вы все имели счастье лицезреть, как работает великий актёр.
Все замерли, не смея не то что шелохнуться, но даже проявить какие бы то ни было эмоции.
– Во-первых, – продолжил режиссёр тем же тоном, – с завтрашнего дня я спущу с вас триста шкур, но дотяну до уровня Михал Михалыча. И попробуйте только что-то сказать или вытворить против него. Во-вторых, сегодня и отныне финал играем иначе. Михал Михалыч, вы подали мне гениальную идею. Жаль, я сам раньше не додумался, я идиот, но сейчас речь о другом. Когда все умрут, вы выйдете, также оглядите трупы этих бездарей и также, как сейчас, скажете: «Кушать подано». Всё. Занавес. Будет самая пронзительная надгробная речь всех времён и народов. У автора есть этот персонаж, он произносит этот текст, значит, может повторить его и в конце, это даже не обсуждается. В-третьих, с сегодняшнего же вечера приступаю к подбору пьесы под вас в главной роли.
– Я?! В главной роли?! – изумился Михал Михалыч. – Гришенька, да я ведь…
– Михал Михалыч, пожалуйста! – нервно и недовольно оборвал его Гриша, как бы давая понять, чтобы тот умолк. – Вы знаете, я терпеть не могу ложную скромность. Вы только что сыграли главную роль, значит, и другую осилите. Я так сказал, я так решил. Всё.
С этим режиссёр оставил актёров. Немая сцена продлилась до окончания антракта.
В финале Михал Михалыч, по своему обыкновению, сделал всё в точности, как требовал режиссёр. И столь же блестяще, как и в конце первого акта.
Старый актёр с букетом в руке уже спускался со ступенек служебного входа на освещённый тусклым фонарём пустынный двор, как услышал позади взволнованный молодой голос:
– Михал Михалыч!
– Чего тебе, Витюш? – устало, но с готовностью выслушать спросил Михал Михалыч.
– Спасибо вам! Я всё понял! – Витя чуть не плакал, но и радость испытывал нескрываемую. Так бы и кинулся на шею старику!
– Это тебе спасибо, дружок, – ласково улыбнулся Михал Михалыч.
2022 г.