Дети

   
    Бегали они бегали, играли в детские игры, и неожиданно выяснилось, что выросли. По детям только и замечаешь сколько прошло времени. Чёрт, это значит, что мне столько же добавилось? Не может быть.
    Не зря сын рвался в Питер. Оказалось, что привлекал Володю не столько диплом института им. М.А. Бонч-Бруевича, сколько дочка моей второй жены. Разве можно такое придумать? Дети моих бывших жён полюбили друг друга. Интересно, было ли у кого такое? Моё подсознание ехидно отмечает, что груз ответственности теперь будет лежать в одном месте. Радуются все, особенно мои родители, не знаю, кто больше.
     Что им подарить Ира не спрашивает:
– Невероятное событие нужно отметить особо, ты, скорее всего, знаешь моё предложение. Оно доставит временное неудобство, но справиться с ним проще будет нам. 
– Ты иногда сама на работу на машине ездишь.
– Иногда и не буду ездить.
    Ребята выбрали лучший дворец бракосочетаний, особняк фон Дервиза на Английской набережной, везу их туда на нашей «Ладе». Внутри сказочно красиво, какой и должна быть семейная жизнь. Приняли у них документы, назначили дату регистрации. Я вынимаю из сумки ключи от машины:
– После регистрации они будут ваши.
– А как же вы?
– Мы долго без неё маялись, пусть у вас будет всё сразу. 
    Наконец-то Володе удалось наладить жизнь, это не удача, он добился всего своими руками. Обидно, что столько времени потрачено впустую. С другой стороны, когда осознаешь результат и понимаешь, что было бы в противном случае, тогда и радости больше, во всяком случае, у меня. Ему предложили интересную работу в Питере, и он едет в Пермь, поставить все точки над «i». Быстро закруглиться не получается, звонит сюда, нервничает – его не отпускают. Дочке осталось сдать экзамен после второго года обучения в аспирантуре, она переживает больше. Мне нужно в Новосибирск. Рассчитываю посодействовать и лечу сначала к нему. «Помогаешь чужому счастью?» – «Почему чужому – своему».
    Стоим в парке им. Горького, это центр города, ждём мушкетёров, утреннее солнце предвещает тёплый день, зелёные листочки ещё небольшие, запах цветов приостанавливает вдох. Невдалеке остановилась стайка выпускниц, не специально ли они по очереди крутят расклешенными юбками – у кого выше поднимется. Я смотрю на них из своей весны, она у меня в душе. Сколько уже лет, а для чего их считать?  Володька уставился себе под ноги: «Первое же обещание «быстро вернуться» я не выполняю».
    Почему мушкетёры? Нас так звали с первого курса института, такими мы и остались, хотя, конечно, давно остепенились, в смысле получили научные степени. Вчера они меня отругали: «Почему раньше не сказал?»  Потом подняли бокалы: «Один за всех, и все за одного».
– Помнишь институтские неприятности?
– Когда в деканат таскали?
– За что? – оживился Володька, не всё время его ругать.
    Время было такое – оттепель, одноимённую повесть Эренбурга мы читали, и уж в критике себя никак не ограничивали. Нас по одному стали вызывать в деканат на взбучку. Мы удивлялись – откуда знают? Начали смотреть друг на друга косо, разговоров заметно поубавилось, а в отношениях появился вонючий душок. Вызвали и меня, декан показывает на стул: «Садись». Большой список нашей группы у себя на столе закрывает журналом. В глаза успела броситься малоповторяемая между нами фамилия. Он допытывается: «Кто был такого-то числа, что говорили, а такого числа что говорили?» Задаёт и задаёт вопросы, а я вспоминаю – везде присутствовала эта фамилия. Собеседника, как он ни старался, из меня не получил и отстал. В тот же вечер провели закрытое собрание группы – среди нас есть сексот! Возмутились все, вставал каждый и говорил ему: «Нет». На следующий день неприметный студент, каким ему и положено быть, исчез.
– А как ты пошёл по их вызову со сменой белья в портфеле?
– Посадить хотели? – Володька вообще опешил.
– Стояли мы у Большого дома и ждали, что будет с Борисом.
     После окончания института получили распределения на работу и возмущались, причём вслух. Принесли мне повестку – явиться во столько-то. Прохожу в кабинет. «Здравствуйте. Садитесь». Молчит. Приносят папку. Оказывается, моё дело не один лист. Так, думаю договорился, сколько интересно дадут? Пробежал он её глазами быстро, похоже, что не первый раз.
– Отец – инженер-полковник, война, ваши родители давно в партии, – замолчал. Жду, что спросит: «А сын где?»
– Вы отличник военной подготовки, безупречная характеристика из института, – и опять замолчал. Какое в этом доме отвратительное чувство, когда ждёшь. Почему-то больше переживаю за ребят, которые нервничают под дождём.
– Мы хотим предложить вам работу, – я засмеялся, про себя, естественно, не вслух (был у нас такой студент). Недовольство на моём лице, видимо, отразилась и он заторопился.
– Нашему институту нужны хорошие специалисты, – декан, значит не жаловался, зря я его ругал.
    Убеждал меня не пять минут, но у «хорошего специалиста» есть аргументы, включая работу над диссертацией и договорённость с научным руководителем (всё это я наврал, конечно).
    Ребята решили Володькины вопросы с кем нужно, и через день он уже получил документы. Ушёл вечером отметить с бывшими сослуживцами начало семейной жизни, а мне самолёта нет, да и билетов в Новосибирск нет. «Все… одного» пытаются посадить на проходящий поезд. Идём вдоль состава, таких желающих много. Голос по радио уж больно противный: «Граждане-пассажиры, билетов нет». «Мы ему не товарищи, а граждане», – взываю я к сочувствию одну проводницу – бесполезно. У очередного вагона их двое, одна хрупкая, другая в теле, весёлые, над чем-то смеются. «Все» тоже навеселе после моих проводов, причём сильно, о чём девушки и говорят: «В нетрезвом виде запрещено».
– Он просто расстроен, не успеет на работу. – Важный проект сорвётся. – Движение поездов без него перепутают. Изощряются мушкетёры. 
– Время изменить нельзя, – отрезала хрупкая надоедливым мужикам и взялась за поручни.
– Почему? – пренебрежительно глянула в мою сторону, –
«Сквозь время тоже ходят поезда,
Садимся без билетов и квитанций,
Кондуктор спросит: – Вам куда? – Туда. –
И едем до своих конечных станций».
– Сейчас придумали? – Симонов, ещё до войны.
– Не шатается, – которая в теле, пытается сдвинуть меня плечом. – Пьяный, а не спихнуть, повезло кому-то.
– Я в отца, он не пьянел, – пытаюсь расположить к себе, – мама говорила, что раньше выпивали довольно много, но пьяным видела его единственный раз. Случилось это, понятно, когда, в самый долгожданный день в жизни, 9 мая 1945 года. К столовой подогнали студебеккер с высокими бортами. В кузов набросали сена, чтобы было помягче, а сверху – однополчан. Брали их за руки, за ноги, и закидывали, ни один не шевелился.
   Пьём чай в служебном купе, стучат колёса, время идёт само по себе.
– Было, наверное, у отца не только страшное, – просит хрупкая, – расскажите.
     Война, южный Урал, городок небольшой, госпиталь большой. Короткая дорога в войсковую часть через кладбище. Хоронят часто. Осень, днём был дождь. Возвращается отец со службы. Луну закрыло, не видно ничего, ещё светомаскировка, идет осторожно, проверяет ногой. Ругает себя, что не сообразил взять палку. Помнит, что утром слева рыли. Не попасть бы. Стал обходить справа, щупал ногой, щупал, поскользнулся и рухнул: «Чёрт! И с этой стороны вырыли». Лежит в могиле и думает: «Рано сюда. Войну нужно закончить».
     До верха не достать, глина твёрдая, скользкая. Попробовал – не вылезти. Скоро конец смены в столовой, решил дождаться. Негромкие голоса, четыре человека, женщины. Издалека не кричал – испугаются ещё. Подошли. Стало посветлее, подумал, что увидят, и как можно спокойнее попросил: «Девушки, помогите выбраться».
     Мгновение тишины, крик ужаса и топот ног. В академии отец занимался лёгкой атлетикой, но, чтобы так часто топали, не слышал. Представил себя на их месте и рассмеялся. Как бы сам поступил?
     Хорошо у него сапоги новые. Снизу выбивал носком ямки, сверху выцарапывал пальцами. Подтянулся, соскользнул и грохнулся на спину. Рассказывал, что матерился редко, а тут такое загнул – ни от кого не слышал, понравилось, позабавит утром друзей. Опять смешно. Ползал на четвереньках в поисках пилотки. Лужа, на ощупь мокрую глину не отличишь от материи. Нашёл, засовывая в карман, наткнулся на деревянный мундштук. Бабушка работала в госпитале. Тяжелораненые. Не всех выписывали туда, куда они надеялись. Такой и оставил ей, на память. Отец стал ковырять им глину вверху, делал ямки, чтобы зацепиться и уже в самом конце сломал. Так было жалко.
      Вылез. Перед домом слабый свет. Отец весь в глине, лёг в мокрую траву и ползает на спине, на животе, пытается отскоблиться. Мимо идут врачи из госпиталя. «Где это успел нализаться?» – «Их обещали перекинуть на флот, он плавать не умеет, учится». На следующий день весть о голосе из могилы дошла до хозяйки дома. Поверила, но не отцу. А женщины ночью без провожатого перестали ходить.
– Полка верхняя, не грохнетесь?
– Зато приставать никто не будет.
    Кто-то пристаёт – хрупкая дёргает за руку.
– Вы – Гриненко?
– Фамилия-то зачем? – продолжаю я, не проснувшись, вчерашний вечер. Откуда узнала?
– Телеграмма. 
    Разыскали безбилетного пассажира! Спрыгиваю на пол. Прочёл текст одним взглядом. Закрыл глаза. Спросонья не так понял? Вдохнуть не удаётся. Перечитываю адрес по буквам: вагон 9, его знали только мушкетёры… текст не читаю, он вонзился в память.
 – Соболезную. Через час Тюмень, – проводница останавливает мою руку, я инстинктивно ищу деньги, чтобы расплатиться, – вам нужнее.   
    Ближайших по времени самолётов нет. На такси, на перекладных, до Свердловска. Бегом, бегом, знаю, что спешкой не поможешь, но поделать с собой ничего не могу, всё равно бегу. До отхода поезда совсем немного, к билетной кассе не подойти. Глядя на меня, расступаются, протягиваю телеграмму, получаю билет.
    Ехать часов шесть, ногам не усидеть, подняли меня и топчутся в тамбуре у дверей. Смотрю как убегают перелески, деревушки, дольше всех продержалась со мной речка Сылва, Володьке здесь понравилось спускаться на байдарке. Теперь все они убегают, чтобы продолжить жизнь дальше, без него. Следом – Кунгур, знаменитые пещеры, мы с ним на лодке переплывали подземное озеро. Высокие своды в радужном свете фонарей отражались в воде и рисовали сказочные картины. Очарованный Володя обещал: «Будет любимая девушка, привезу сюда и скажу два слова «Красота внутри».
     Дома, в большой комнате, за столом сидят мушкетёры, стоит водка, говорить не о чем – поздно. И слова бесполезны. В глаза мне не смотрят, будто в несчастном случае они виноваты. Вышел на кухню, облокотился на стол, спешил, спешил… всё, спешить некуда, открыли кран, за пятьдесят лет забыл, что он есть, и потекли слёзы. Так бывало в детстве, когда незаслуженно обидят. Слышу, как часы напоминают и напоминают: не вернуть, не вернуть, не вернуть. Зачем-то размазываю слёзы по столу до того места, где Вовка сидел вчера… тик-так, тик-так, тик-так. Так. 
   Родителям из Перми не звонил. Пришли мы с Ирой к ним домой, где всегда наготове выпивка и закуска. Я не знаю, как сказать. Они – родители, они же и друзья, поколение прошедших войну. Люди из другого мира, представить его можно, но до конца никогда не осознать. Мы смотрим на них снизу вверх.
   Мама ходят на кухню за едой, я задерживаю там отца, чтобы рассказать ему, когда останемся вдвоём. Дождался, говорю, что случилось. В руках у него поднос, я придерживаю, боюсь, грохнутся чашки, прибежит мама и всё откроется. Нет, он военный, видел разное, так и остался стоять, только лицо напряглось и глаза погасли, совсем. Кажется, он меня не замечает.
– Я не выучился готовить человека к таким сообщениям, тем более маму. Попробуй ты.
   Садимся за стол, он – круглый. Мне, ещё ребёнку, отец говорил: «Не придумали иного, где можно сесть плечом к плечу и видеть друг друга». За всеми закрепили место на долгую жизнь. Они собирались и пели тихонько «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага», но слышно было каждого. Я спрашивал: «Почему тихо? По радио поют громко». Пояснили, что о войне громко петь нельзя. Когда вырос, то понял, похоже, что не все выросли. Я ездил вокруг стола на трёхколёсном велосипеде. И стол ездил с нами, в новую квартиру отец заносил его первым. С годами свободных мест за ним становилось больше, он начал раскачиваться и скрипеть. «Как суставы», – вздохнула мама. В Ленинграде я не выдержал, принёс им новый. Отец наотрез отказался менять: «За этим я вижу всех, и тех, кто здесь сидел и больше не придёт».   
    Теперь я смотрю на этот стол, на место, где был Володя, и молчу. Тишина становится зловещей, остальные тоже смотрят на пустое место, и у мамы показались слёзы. Мои попытки что-то рассказать о случившемся в Перми не имеют никакого значения. Ира не знает, чем утешать. Отец не говорит «ещё одно место освободилось», не говорит о прошлом. Ничего не говорит, уходит в другую комнату. Приносит аккуратную стопку вырезок военных газет. Спрашивает у мамы: «Помнишь, никого так не ждали, как почтальона, встречали у ворот, вцепившись руками в изгородь?»
   И вот, с такой вестью пришёл я. Мама не может оторвать руки от стола, она за него держится. Не может взять стакан, и запить протянутые Ирой лекарства. Она не видит ничего. Льются слёзы.
   У отца голос из далёкого времени:
– Собирался показать внуку, когда тот наконец повзрослеет, рассказать о деде, – он раскладывает жёлтые листы бумаги передо мной и Ирой, – других слушателей у меня не будет.
   И продолжает, больше для мамы, чтобы заставить её подумать о другом и хоть немного успокоить, пока лекарства не подействуют.
   Дед был пасечником, что такое мёд в войну объяснять не нужно. За водой на речку бегала мама с вёдрами. Этим заканчивался день. Она падала без сил, поднимали – встать сама не могла. А кто будет ходить за водой в колхозе? Мужики на фронте, свёкру 65 лет, у него пчёлы, двести с лишним ульев, это – главное. Не оставишь, они тоже работают для победы. Чем ещё помочь фронту? На собрании колхоз решил купить боевой самолёт, истребитель. Решение есть, денег нет. Отказались все от всего, даже от того, от чего, казалось бы, отказаться невозможно. Собрали. Пришло письмо с фронта от Героя Советского Союза генерала Данилова, он благодарил, пригласил в часть. Опять собрание – послать деда с подарками, как умеющего рассказывать. Ему было что, в далёком 1916 году, в составе казачьего полка под командой Ушакова, он шёл в Брусиловском прорыве на Ковель.   
   Мама хотела встать и не смогла. Ира вспомнила о профессии плакальщиц: «Когда скорбь разрывает душу, то от сострадания посторонних становилось легче, они отстраняли от близкого человека» – но тут все свои. Отец продолжает, он будет говорить и говорить, пока мамины слёзы не остановятся.
   На аэродроме сыновья обняли отца. Как иначе может назвать лётчиков, молодых ребят, дед, у которого свои сыновья на войне – они все его дети. На следующее утро появился Фокке–Вульф 189, рама. По тревоге успел быстро подняться один Як-9, будто специально самолёт деда, пилотировал его Герой Советского Союза Шмелёв. Немец пытался уйти вверх, короткий бой прямо над головами – не ушёл.
   Шмелёв сел, пробоины в крыле, из уха кровь, а он улыбается:
– Хозяева довольны своей машиной?
   Обнял дед лётчика, только и мог, что сказать: "Сынок" – и заплакал.
   Уезжал он из дома налегке, тепло было, а вернулся зимой, в кожаной куртке на меху. Корреспондент областной газеты так и написал. Отец достаёт из стопки вырезок очередной лист и зачитывает: «Было холодно, генерал Данилов снял с себя шубу и сказал: «Носи отец, береги себя, у тебя свой фронт».            
 
   Когда тебя покидают близкие, только тогда и сознаёшь, как скоротечна жизнь. Никто не знает, когда она закончится. И сколько внимания, ты уделял человеку на самом деле, понимаешь после того, когда оказывать его уже некому.
    

 Из повести "Признание в любви"