Целованье

Целованье Иуды

Что в Иерусалим поедет Демид Хватов, в издательстве не сомневались: журналистский гений, а по совместительству – без пяти минут зять Главного, что сулило все, о чем только мечтается. Так и вышло. Демид вошел в кабинет начальника, который, отвернувшись к окну, говорил по телефону. Марадзе, с бумагами стоявший у стола, взглянул на коллегу дружелюбно, хотя место его (как и многие) охотно занял бы сам. Он был в своем обычном черном пасторском облачении.
Закончив разговор, главный (Ефим Ефимыч, в коридорах по семейному Фимыч) повернулся к Демиду. Был собран и лаконичен.
– К делу. Турфирма организует для прессы рекламный тур в Святую Землю. От нас поедешь ты и Таська. Но не расслабляйся, – предостерег шеф, – будешь работать.
– В каком разрезе? – спросил Демид, любивший всякий нешаблон.
– Меня достал нынешний православный ренессанс, и твоя статья... – он подумал, – будет о том, что Христос и весь тамошний антураж – всего лишь  коммерческий проект, отшлифованный веками до блеска. Т.е. качественный перфоманс.
– Лохотрон, – подсказал Марадзе.
– Это грубо, Миша. – отсек Фимыч. – Выражайся культурно: архаика, антиквариат – для праздных  туристов. Не более. Молодежь верит в науку, в квантовую механику, гаджеты и колдунов.
Марадзе тоном эксперта вставил:
– Их бог – успех, йога и тантризм.
Главный кивнул в сторону Демида.
– Это он у нас по части обличений – ястреб.
Имелась в виду серия его статей о формализме культа, о коррупции во всех церковных эшелонах, педофилии, высокомерии иерархов и их чревоугодии.
– Вас встретит наш человек и ваш персональный гид. Это чтобы не быть в стаде.
– А Тася?
– А что Тася? Ей развлекаться. Приедешь, сдашь статью, и сыграем вашу свадьбу.

В Иерусалиме обещанный персональный гид явился в номер отеля, когда Демид и Анастасия – бойкая изящная блондинка – распаковали чемоданы, приняли душ с дороги и переоделись, собираясь идти завтракать.
– Моня Свищер, – представился веселый парень с рязанской физиономией и таким же рукопожатием. – Вообще-то я Фролов Михаил, но здесь такие не в тренде.
После завтрака Моня повел своих подопечных «на маршрут», и по дороге оживленно и свойским тоном вводил их в тему – о том, как он обожает работать с нашим контингентом – доверчивым и легковерным.
– Они воспринимают Христа как оплаченную услугу, и потому ею следует пользоваться.
– И атеисты?
– Они особенно: приезжают сюда и начинают верить в Божественное и в чудеса. Я у них – за пророка.
В следующие дни жених и невеста любовались храмом Ирода Великого, знаменитой Антониевой башней, стеной плача, мечетью Омара, базиликой Юстиниана и церквями Гроба Господня и Спасителя, ходили по виа Долороза, а Моня веселил своих подопечных забавными подробностями.
– Только наш турист ходит по здешним местам и читает святые тексты, а потом как шарахнет – якобы здесь такая намоленная атмосфера и энергетика. В прошлом году одна библиотекарша из Арзамаса вообразила, что в неё вселился дух Марии Магдалины, и устроила стриптиз. Это очень оживило программу тура, правда, потом пришлось вести её к психиатру.
Вечерами в номере гостиницы Демид делал наброски к статье и потом присоединялся к Тасе и Моне, гулявшим по ночному городу. Кстати, на прямой вопрос о большой коммерции под знаменем Назарянина Моня ответил уклончиво:
– Кто верит в коммерцию, тот ее увидит. А кому-то нужен Бог – в накладе не будет.
В таком вот безмятежном духе прошла неделя.
То утро было посвящено въезду Христа в Иерусалим накануне исторической Пасхи. Тася оделась во всё белое, и Моня, очарованный ею, был в ударе. Его красноречие распоясалось. Втроём они стояли на верхней площадке знаменитой Масличной горы, впереди виднелся Иерусалим «на расстоянии двух полетов стрелы», и Моня рассказывал о возбуждении, царившем в маленькой коммуне в ожидании Царства Божьего – даже ссорились из-за чинов, званий и постов, кои непременно получат.
Демид и Тася шли Кедронской долиной от восточных городских ворот к северным, дорогой Христа, и Моня рассказывал о том печальном походе в бессмертие, случившемся две тысячи лет назад. Однако неожиданно он отступил от канонического рассказа, и заговорил об Иуде Искариоте.
– Знаете ли вы, что из всех двенадцати учеников Иуда был самым образованным, а душою самым чутким и податливым? В наше время он был бы интеллигентом, в русском понимании, конечно.
– Шестидесятником и финансовым директором, – уточнил  Демид не без сарказма.
– Кстати, он единственный из апостолов, кто следил за своей наружностью, а в апокрифах пишут, что Иуда был неравнодушен к Марии Магдалине и часто делал ей подарки.
– Но он же был вор! – воскликнула Тася.
– Он был жертва своих иллюзий и земного ума, и постоянно пребывал в страшных сомнениях, – ответил Моня. – Он верил в Царство Божье и что именно он будет канцлером, то есть вторым лицом после Христа. Однако с каждым часом ему открывалось, что Иисус не тот, за кого себя выдаёт. Почему Он морочит им голову какими-то страданиями в час решительных действий? Как связать это с Его чудесами? Всё сильнее звучало в нем подозрение, что в этом мудром Назарянине он похоронил свои самые сокровенные надежды последних лет. А въезд в город на осле! Все радуются, а Иуда собирает в пыли мелкие серебряные монеты и вытирает злые слёзы.
– И это триумф того, кто провозгласил себя царём Израиля! – шепчет он мятежно. – Вместо золотой колесницы – ослица, вместо почетной депутации – толпа всякого сброда. Местечковый триумф, дырявые почести.
И печально гид заключил:
– В глазах Иуды Христос умер не на кресте, а гораздо раньше.
Демид  раздраженно заметил, что по его рассказу Иуда – жертва обмана.
– Он жертва своего невежества и слепоты.
– А его поцелуй? – воскликнула Тася, верующая в непогрешимость и чистоту всякого поцелуя.
– Месть за разбитые мечты, – был флегматичный ответ.
– Но он же раскаялся, – возразил Демид, втягиваясь в неприятный ему разговор.
– Да, конечно, он раскаялся, а затем совершил более тяжкий грех гордыни – самоубийство.
Демид был мрачен, и желание продолжать экскурсию пропало.
В тот вечер он работал с особенным ожесточением, расписывая коммерческую подоплеку проекта веков «Святая Земля», и к пяти утра Иерусалим в его статье окончательно предстал как грандиозная афера. Выпив виски, Демид лег спать.
Приснился ему сон, как в Гефсиманском саду к нему подходит Иуда. Он в ослепительно белых одеждах, подстрижен, благоухает ароматными маслами.  Он радуется встрече и говорит – не хочет ли Демид запечатлеть свой труд поцелуем Христа? Дескать, нет ничего на земле слаще, тем более, что первую половину поцелуя своей статьей он уже одолел..
В каком-то лихом кураже Демид соглашается, и Иуда ведет его через благоухающий сад на поляну, где в окружении апостолов сидит Иисус.
– Иди! – подталкивает его Иуда, и Демид приближается к Иисусу, который поворачивается к нему и затем поднимается с травы навстречу. Испуганные взгляды Его спутников, какое-то тревожное волнение, но это – на обочине. Главное – Он. Демид приближается и уже видит загоревшие щеки, пушистую негустую бороду, чуть порыжевшую, и крупно – изысканный рисунок ноздри.
Демид приближает свои губы к Его щеке, и  вдруг – картина меняется: Демид видит свой собственный профиль и свою щеку, как они приближаются к его губам. А на заднем плане – кодла с оружием и свирепыми лицами. Он вдруг понимает, что он, Демид – Иуда и Христос в одном лице. И как подтверждение догадки он видит лицо Иуды и целует его: Демид и Иуда слились в сладострастном поцелуе. Он пытается разгадать композиции, но вдруг чувствует, как губы Демида-Иуды все ещё лижут его щеку, и как жало языка жадно трепещет. И тут он, уже Демид-Христос, видит лицо Марадзе – именно он возглавляет зловещую кодлу. Оно торжествует.
Смертельный ужас охватывает Демида, он кричит и открывает глаза. Знакомый гостиничный номер, кровать, синее утро окна, а рядом – испуганные глаза Таси.
– Что с тобой, Дима?
– Кто меня целовал?
Тася призналась – спящий жених показался ей очень красивым и похожим на святого. И не удержалась.
Сновидение и поцелуй Таси так потрясли Демида, что он вместо завтрака безобразно напился, чего прежде с ним не бывало.
Оставшиеся дни он в одиночку бродил по городу, в короткий срок ставший ему близким, и все больше погружался в сумеречное состояние. От предложенного Моней психолога он отказался наотрез.
Вскоре они вернулись в Москву. Статья была закончена, но в редакцию Демид ее не понес, и вообще на работе не появился, и не виделся с Тасей. Спустя несколько дней  позвонил ей домой и попросил спуститься вниз. В сквере он вручил ей папку с исписанными листами бумаги и конверт.
– Что это? – спросила девушка, чуя беду.
– Мое «извини» – и,  не вдаваясь в объяснения, пошёл прочь.
Вечером, вся в слезах, она отдала бумаги отцу. Это был синопсис будущей книги под названим «Поцелуй Иуды». Там же в конверте был листок со следующей фразой: «Если дождёшься, хорошо, если нет – переживу».
Свадьба с ее служебными и семейными радостями прошла стороной как летняя гроза. Тася выглядела так, словно похоронила самого близкого человека, и Фимыч пытался ее успокоить.
– Ну, что ты в нем нашла? Настоящие мужчины так не поступают.
– С ним интересно, – сквозь слезы отвечала Тася, – я люблю его.
– Сволочь!– злился отец. – Я покажу ему! Надеялся на него! Делал из него человека. Я выпарю его Иуду до кристаллов морального кодекса. Ишь, окуклился. Теперь жди, кто вылетит –  дрянь какая-нибудь.

Через месяц разнесся слух, что Демид то ли в монастыре, то ли в глухой деревне пишет какую-то книгу. Фимыч подключил свою службу безопасности, и через пару месяцев слух подтвердился: Демид живет в Тверской области в глухой заброшенной деревне. На разведку отправили Марадзе, и вскорости тот имел с затворником встречу, о которой и доложил по приезде главному. Демид живет в избе своих умерших родственников и пишет книгу о горькой и ужасной судьбе Иуды Искариота.
– Он в своем уме? – поинтересовался Фимыч.
Марадзе замялся.
– Иуда метафора – он сказал, что эта книга о нем самом. Тут одна странность, – Марадзе запнулся, – он пишет шариковой ручкой на бумаге и затем печатает на обычной печатной машинке. Сказал, что ноутбук тормозит фантазию.
Блажь эта была  представлена  как особый вид помешательства.  На вопрос Фимыча  – какие его планы? – Марадзе сказал, что планов его не знает, но что Демид ждет его через месяц, чтобы забрать его.
– Для чего?
– Он хочет вернуться, чтобы публиковать книгу.

Через месяц… Утро было странное и вообще похожее на вечер. Потому, наверное, Демид не ложился спать. Не то, чтобы вообще не ложился: ночь он провел словно в бреду, проглотивши ее куском, не прожевав. Будто изба его нырнула в ночь вечером и вскоре всплыла, уже в утро.
Демид открыл форточку: важно было убедиться, что он уже не бредит. Утро дохнуло в лицо влажным дурманом. Кусты сирени, жимолости и жасмина шептались между собой о своем.
Демид оглянулся: в утреннем сумраке на столе, возле старой печатной машинки, похожей на мутировшую диванную пружину, белела стопка листов, покрытых  ровными строчками. В углу горницы на полу серел огромный ворох черновиков.
Демид подошел к столу. Руки потянулись к стопке, но задержались – к этой рукописи они не имеют уже отношения. Вещь эта, рукопись, принадлежала человечеству. Взгляд его упал на старое зеркало. С истлевших бревен стены оно светило, как из прошлого, мутным пожелтевшим его лицом: именно так выглядят фото из прошлого века. Зеркало до того изнемогло, что давало такое вот мутное  отражение.
– Люди, я иду к вам! Я открыт! – одними губами произнес Демид, чувствуя, как в уставшей душе занимается благодатный пожар признания. Он кашлянул и прислушался.
Старые стены родили сырой мшистый отзвук. А Демида уже несло прочь из дома. Корпусом он ударился в дверь. Она распахнулась и вынесла его на крыльцо и дальше – в траву. Стоптанные башмаки, похожие на оскалистые головы египетских мумий, слетели прочь.
Девственное поле, некогда бывшее огородом, сторожил скелет забора и сарая. Босиком загребал Демид волны росистой травы. Хотел упасть ниц: облобызаться мокрыми устами земли. Но возвышенный порыв разбился о практическое: где сушиться? Дрова ведь на исходе. И пришла вдогонку идея лучшая. Взял от стены доску и бросил ее вместо себя на траву. Бросил другую, однако иначе – поперек первой. И лег на них, разложив себя крестом и представив себя небу.
Притаился. Круги взбаламученного действиями воздуха истаяли. Демид слушал, что говорит о нем мироздание. А оно шептало о своем языком листвы и мерцало блестками птичьего щебета. Языками тумана поплыл сон.
«Марадзе. В течение этих месяцев я сдирал с себя кожу и сжигал ее в печке. Марадзе! Я беззащитен! Где у тебя кожа, у меня душа. Теперь я другой. Почему у тебя фамилия грузинская, а лицо русское?»
Марадзе что-то тускло отвечал о процентных мерах крови в жилах, давших разницу оболочки и нутра.
Демид почувствовал, что кто-то деликатно трогает его стопу.
Открыл глаза. Над ним стоял Марадзе и шевелил его ногу носком своего изящного полуботинка. Развязавшийся шнурок свисал как два черных волоса. В руках он держал черный кейс.
Зимой и летом Марадзе ходил в длинном кожаном пальто и кожаных джинсах. Марадзе не любил жару и пляж – они мешали ему естественно пребывать в избранном образе. Зимой он прибавлял широкополую черную шляпу, черный вязанный свитер и длинный черный шарф. Волосы черным веером закрывали воротник. Он становился похожим на шведского трубочиста. Не хватало только лестницы, мотка веревки с гирькой на конце.
– Привет, Марадзе, – произнес Демид, вставая с креста. Марадзе подавал ему руку. – Сейчас мне снился сон. 
– У тебя было тихое лицо, – ответил Марадзе.
– Почему у тебя грузинская фамилия и русское лицо?
– У меня не кровь, а коктейль.
Демид отыскал в траве свои ссохшиеся мумифицированные ботинки и, надев их, пошел к дому.
– Так вот, о сне… – Он толкнул дверь в избу и наклонился, входя. – Я  открыл себя мирозданию, и оно приняло меня, как принимает насекомое. Тебе это незнакомо и чуждо. Есть такие растения, сладостные по виду, но запах, Марадзе – запах у них резкий – гниющего тела. Растения из породы орхидных. Мироздание предстало в виде орхидеи. Оно поглотило меня как москита. И этот момент поглощения был удивителен в своей новизне. Но твой дурацкий волосатый туфель… не мог подождать?
– Я уже два часа хожу вокруг. Я думал, ты умер.
Немытое окно в муках пропускало в горницу дневной свет.
Они стояли перед столом и смотрели на рукопись, как некогда волхвы – на младенца: Демид с благоговением, Марадзе с тайным недоверием коснулся мизинцем оскала пишущей машинки.
– Представь. Вчера, когда я поставил точку, она сломалась.
– Мне это знакомо. – Он задумчиво скреб свой подбородок в черной щетине. – Я однажды ехал из Парижа на своей машине, амвернувшись домой сразу попал на операционный стол. Приступ аппендицита.
– Одолеть бурное море и утонуть у пристани, – задумчиво изрёк Демид.
Русский с грузинской фамилией брезгливо оглядывал нищету деревенской избы.
– А ты собственно, чего приехал? – очнулся Демид, стряхивая мысли о машинке,  Париже и бурном море.
– Демид, ты забыл. Ты же сам назначил. Твой литературный агент пунктуален.
– Кто ж тебя произвел в агенты?
– Фимыч.
– Считай, что тебе повезло. Давай кейс.
Марадзе с готовностью открыл кейс. Демид с величайшей предосторожностью складывал в него рукопись.
– Это можно измерять в тротиловом эквиваленте.
– Предпочитаю унции.
– Ты земляной человек, Марадзе. Но и от червей много пользы. Ты знаешь, что это такое? – сказал, указывая на рукопись.
– О ней уже многие говорят. Тебя ждут, Демид. Уже есть три издателя.
– Отлично – объявим тендер.
Марадзе запер кейс, а Демид принялся укладывать в рюкзак свои пожитки и книги, среди которых было и Евангелие.
Марадзе вышел в сени. Черные шнурки распустились как черви. Он поставил кейс на пол, нагнулся и стал их завязывать.
Выходя из горницы, Демид задержался у зеркала, в последний раз отразившего его кофейное, как на старых фото, лицо. Затем снял с гвоздя старый замок, похожий на калач, и ударил в зеркало.
Марадзе вздрогнул.
– Зачем! Плохая примета!
– Зеркало не должно отражать небытие. Пусть мое отражение будет последним.
Шнурок завязан. Взгляд Марадзе вернулся в горницу к вороху черновиков.
– А это?
Демид произвел рукой зачеркивающий жест.
– Пустая порода, кожура.
Они вышли из дома и направились к калитке, за которой стояла машина.
– Не запираешь? – удивился Марадзе. – Тогда сожги, чтобы не возвращаться.
Демид остановился. Он был возбужден.
– А что! Это мысль!
Бросив рюкзак на траву, он вернулся в дом. Картонный коробок лежал, где и положено – на печке. В полумраке чиркнула и ожила огнем спичка. Демид бросил ее на черновики и затем стоял в ожидании, пока огонь захватит весь ворох.
С улицы вопросом донеслась двукратная автомобильная сирена. Ворох волшебно разгорался.
Марадзе ждал в машине. Дверцы машины были открыты на обе стороны: грузин с русским лицом любил короткой любовью деревенские запахи.  Калитка открылась. Демид плюхнулся на сидение. Марадзе кивнул в сторону окна, из которого потянулся густой дым. Через скелет забора было видно, что дым валит также и из сеней через распахнутую дверь.
– Зачем это?
– Ты же просил запереть. Торжественные похороны лучше, чем гниение в забвении.
Пламя охватило уже стены, когда-то брошенные как раковина улиткой и на полгода пригревшие Демида. С каждой секундой пламени становилось тесно, и оно с треском рвалось наружу. Дом торжественно умирал.
– В этом доме сгорает кожа великого отшельника, – печально  произнес Демид. – Я чувствую себя сейсмографом.
В полуживой деревне не нашлось ни одного тревожного взгляда на пожар.
Сырой дом впервые стремительно просыхал – чтобы зазвенеть перед смертью. Наружу выступали слезы надежды, слезы из подушки, пот мечты и наитий.
– Мне не верили, что я затворюсь на столько. Только сейчас я понял, как это мало. Что они понимают! Роман написан, и если бы не машинка, я бы не остановился. Ты не поверишь, Марадзе, это время, как вдох и выдох.
Марадзе смотрел на дорогу и ковырял мизинцем в носу. Демид смотрел на огонь.
– Здесь умер прежний Демид и родился другой. Могила стала колыбелью. Этот роман – мое завещание миру.
Марадзе оглядел Демида.
– Ты похудел.
– Марадзе. Даже если бы я весь ушел в свою рукопись, оставив кашель, то и тогда я победил бы.
Агент критически оглядел его штаны, потерявшие всякий вид, ссохшиеся ботинки, небритые щеки, изменившую цвет сорочку.
– Извини Демид, но в таком виде неприлично являться мировой общественности.
– Что ты понимаешь, придаток и вешалка для одежды!
Крыша затрещала и провалилась вниз. На глазах Демида показались слезы.
– Зерно, чтобы родить, должно сгореть. Здесь я был счастлив, как нигде и никогда.
– Чудак. Ты же мог вернуться за другим романом.
– Запомни, Марадзе, если хочешь быть хорошим агентом. Раковина родит только одну жемчужину. После этого она умирает от бессилия.
Все четыре стены дома сложились, подняв столб черно-красного пламени.
Марадзе взглянул на часы.
– Ты отнял у своей славы час с четвертью.
– Запомни, агент, славу сверяют не по часам. Поехали. Рюкзак убрал?
– В багажнике.
Марадзе запустил двигатель.
Демид оглянулся на заднее сидение.
– А где кейс?
Марадзе расширенными глазами уставился на Демида.
– Ты разве не вынес его из сеней? Я шнурки завязывал, а ты грохнул зеркало…  я подобрал рюкзак, думал...
– А!!!
Демид выбросился из машины, как выбрасываются из самолета парашютисты.
– Я же сказал – плохая примета, – лепетал Марадзе, выбираясь следом с самым потерянным видом. – Рукописи ведь горят... еще как горят.
Ветхий дом догорал, просела а затем и рухнула крыша, погребая под собой завещание миру, а вместе с ним бессонные ночи, мечты, восторги от обретённой веры и мстительное торжество над тестем с его убогими посулами успеха.
На погорельца жалко было смотреть. Марадзе запихнул его в машину и сунул в руку флягу коньяка.
– Перепишешь – делов-то.

Сказать «Фимыч расстроился» – ничего не сказать. Он побледнел, достал из стола таблетку и проглотил её, запив водой.
– Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
– Да чего ж придумывать? – истерично вырвалось у Демида. – Все ведь сгорело. Все!
– Главное,  не отчаиваться и верить в мои возможности. Сейчас время не писателей, а менеджеров. Пойдёшь по моим стопам, возглавишь медийную империю. А писатели намоют тебе золота как нибелунги.
Выражение лица Демида было такое, словно эти возможности принадлежали мертвецу. Но Фимыч ободрил его:
– Теперь к Таське – ждёт. Это важнее. Только осторожно – у неё своя рукопись – пошёл шестой месяц.
Тася подурнела, что обычно у беременных: очарование поспешило передаться будущему ребёнку, и пришлось настраиваться на ожидание. Потом Тася принялась успокаивать Демида – мол, она все уже знает. Главное, что он вернулся и хорошо выглядит и что отец тоже переживает и закрыл его отсутствие командировкой.
Последующие дни были спокойные, все коллеги вели себя так, словно ничего не случилось. Даже обычно болтливый Марадзе был молчалив. Демид занимался обычной рутинной работой, никакого отношения к церковной теме не имевшей.
Дома в обществе Таси разговоры велись вокруг обиходных семейных тем да ещё самочувствия Демида, который все ещё был неулыбчив. Но на свадьбе Фимыч все-таки развлек зятя. Свадьба проходила в ресторане Дома Журналистов и состояла из трех частей – официальной, художественной и застольной. На зов сошлись массовики – элита медийной сферы: редакторы, издатели, оптовики и высокие чиновники. Речь держал Ефим Ефимыч, как глава крупного издательского дома, он цветисто говорил, что массовая информация вытесняет художественную литературу, и только она способна форматировать современного человека, что писатели уйдут в прошлое, а их место займут журналисты.
– Вот пожалуйста! – Он потряс над головой кипой газет. – Книги не было – рукопись сгорела, а аналитические и хвалебные статьи – вот они! Читайте! – он картинно швырнул кипу перед собой на стол.
В эту минуту один из официантов ввёз в зал тележку с пачками книжек.
– А вот и она, сгоревшая! Берите, издательский дом дарит ее вам. Поцелуй Иуды! Кто автор? Петров, Иванов, Сидоров!
Гости брали и раскрывали их – страницы все до единой были чисты как сердце ребёнка. А Фимыч не унимался:
 – Пишите! Читайте! Спешите! Это наш Черный квадрат! В 22 веке читателей не будет, все станут писателями!
Репортеры азартно снимали на айфоны чистые страницы, а Фимыч продолжал:
– Предлагаю небольшую интермедию театральной труппы Михаила Геля.
Появились музыканты и ряженые в стиле театра Дель Арте и изобразили пантомиму о том, как Мастер создаёт кукол, которые его обожают, а затем его же распинают, проливая обильные слезы.
Улучив минутку, Демид посмотрел статьи о своём романе, после чего наехал на тестя.
– Откуда газетчики брали материал для статей?
– Ты же сам оставил синопсис Таське! – рассмеялся Фимыч. – Я же сказал – средний журналист сегодня в красках распишет то, чего нет.
Как раз кончилась пантомима, и теперь Демид завладел микрофоном:
 – Ещё минутку, господа. Ради чувства завершенности примите и мой подарок.
Он щелкнул пальцем, и в зал вкатили другую тележку, уставленную книгами, на обложке которых значилось «Поцелуй Иуды». Гости с недоверием разбирали книги, раскрывали их и удивлялись – что не пустышка.
– Как видите, не все рукописи горят – разве что копии!
– И все-таки, Демид,  – к сцене подошла маститая дама – почему такая мрачная тема – поцелуй Иуды?
– Это наша жизнь: мы предаём, нас предают, а живём так, словно ничего не происходит.
Тесть был шокирован, но начиналась застольная часть и здравицы за молодых. Демид улыбался, обнимал тестя и называл его Фимычем. А тот повторял – мол, ловко зять его надул. И затем поднял тост за Демида, который одновременно и зять его, и отличный менеджер, если смог так его облапошить.
– А Марадзе уволен!
Через несколько дней Фимыч сообщил, что Демид назначен вице президентом издательского дома, а он удаляется на несколько месяцев в командировку, во время которой Демид будет высылать ему деньги. На улице Демида остановил Марадзе, пребывавший в миноре, так как был уволен за то, что дал себя одурачить.
– Я же рукопись сжигал по его приказу.
Демид успокоил его: мол, тесть уедет, и он его восстановит в прежней должности.
 – Куда он едет?
– В Швейцарии купил шале и берет туда 18-летнюю курьершу из отдела доставки, замарашку сисястую, Кукарину. Я сфотошопил ему поздравительную открытку: Фимыч с рогами лося.
– А ты уверен?
Марадзе признался, что эту мерзость совершил лично.
Начались издательские будни и незаметно для себя Демид погрузился в светскую кутерьму – ту самую, от чего поначалу бежал, и которая теперь ему нравилась. Он стал популярным писателем, медийным лицом и жутко известным, как комедийный актёр.
Конец нашей истории грустен. В литературных кругах Демид стал весьма востребован. Некоторые называли его новым пророком, из поклонников даже составился некий клуб демидиан. И закрутили его весёлым и нежным жгутом сладости и коврижки светской кутерьмы, так что Тася с её беременностью ушла на второй план. В голове изобразилось: мир крутится вокруг него и ради него, и без него мир поблекнет и рассеется. Книга выдержала три издания, и невозможно было отбиться от всевозможных лестных приглашений и предложений. Разумеется ждали продолжения, и не раз он брался подтвердить свой статус, выдав что-нибудь новенькое в прежнем успешном духе. Но перо никак не давалось в руки, да и времени не хватало.
Тася оставила его, хотя заметил это Демид не сразу.
Вернулся тесть и без объяснений уволил Демида, который вскоре был забыт неверной молвой. Говорят, что затерялся где-то в юго-восточной Азии, чтобы излечиться от алкоголизма.

Приложение.
Здесь приведём небольшой фрагмент из книги Демида, чтобы читатель имел хоть какое-то  представление о пресловутом «Поцелуе», наделавшем столько шуму. Фрагмент этот посвящён трём центральным диалогам между экс апостолом и его дьявольским наставником.
1.
– Я рад, что ты послушался моего совета и присоединился к Учителю. В Нем много достоинств, да? Ты их оценил?
– Да-да. Он творит разные чудеса: владеет стихиями, врачует, и слушать Его одно удовольствие.
– Только это?
–  Он здорово читает в мыслях.
– А какое достоинство главнейшее?
– М-м-м... не знаю. Наверно простодушие. Он даже не замечает, что часть денег из общей кассы я трачу на себя.
– Не обольщайся. Он здорово разбирается в людях и закрывает глаза на их слабости.
– Почему?
– Ты Ему нужен.
– В чем же?
– Ты грамотен, а среди сброда, который вьётся вокруг Него, это большая редкость. У тебя подвижный ум, ты неплохо разбираешься в финансах и знаешь греческий язык. Это во-первых.
– А во вторых?
– Твое благообразие – вывеска. Ты – признак респектабельности. Ему важно, чтобы возле Него были не только простолюдины, но и достойные.
– Достойные... А она меня не замечает.
– Эта смазливая из Магдалы? Все отлично замечает.
– Тогда почему она отказала?
– До недавнего времени она никому не отказывала и щедро раздавала себя,  кому попало. Пригоршнями. Угождала всем желающим.
– Я  пытался её склонить... словами, подарками.
– Бьюсь об заклад – она сказала, что и ты ей нравишься.
– Откуда знаешь?
– Ты приятен, обходителен. Просто Учитель завладел ее сердцем. Да ещё изгнал из неё бесов. Но только на время.
– Она как овечка – не отходит от Него.
– И самолюбие твоё ранено.
– Ещё как...
– Ты должен выбрать – владеть простолюдинкой или владеть миром.
– Это как?
– Он все время говорит о наступлении Своего царства. Уже, якобы, приблизилось.
– Я думал, это Его блажь, фантазия.
– Это  не блажь, и в книгах написано – должен явиться Царь и установить вечное Царство.
– Я знаю, но Он не похож на Царя.
– Время не пришло.
– Если Он шифруется, то зачем?
– Чтобы окружить Себя верными слугами. Обычный приём. Своего рода испытание. И среди них ты – первейший. Вот и выбирай – простолюдинка или блеск первого из первых.
– А если это фантазия?
– Тогда глаза откроются, наваждение рассеется, все закончится смехом, в худшем случае бранью, и все вернутся к своим прежним делам. И твоя Мария вспомнит твои подарки и вознаградит тебя.
2.
– Вывеску тебе все-таки попортили. Знатно отделали.
– Скоты, невежи. Она им пожаловалась, что я слишком назойлив.
– Которая из Магдалы?
– А ещё выследили, как я взял из кассы деньги на личные  нужды. Они грубые – едят и носят что попало. Я так не могу.
– И ты, конечно,  повинился? Раскаялся?
– Ещё чего! Они даже слов таких не знают – личные нужды. Думают, что знания и внешность даются даром. Безграмотны, наивны и легковерны до безобразия.
– Они Ему пожаловались?
– Конечно.
– И что?
– Он взял меня под защиту.
– Ещё бы. Без тебя Его коммуна развалится. А народец Его завидует, и другого способа дать волю зависти, кроме кулаков, у них нет. Так что не унывай: это твой пьедестал, а синяки и побои – твои ордена. Носи их с гордостью. Вскоре и тебя будут носить с гордостью. А кто побил, тебе же и поклонятся.
– Ещё их раздражает, что вокруг меня постоянно блудницы, и что я угощаю их из общей кассы.
– Ты пользуешься успехом.
– Но она по прежнему меня не выделяет.
– Всему своё время! Скоро Он откроется и объявит себя Вождем. Они спорят, кто будет рядом с Ним. Но мы-то знаем – ближе всех будешь ты. Будь уверен, она тотчас приползёт к тебе. А ты в её сторону и не взглянешь.
– А это точно будет?
– Конечно. Он же сам говорит – придет царство, уже приблизилось. Не за горами. Люди в это верят и тянутся к Нему. А кто кроме тебя способен стать казначеем в этом Царстве?
– Но что меня смущает – Он делает всем только хорошее, а недовольных становится все больше – особенно среди начальников. Даже появились угрозы, что он еретик и Его следует наказать, а то и казнить.
– Вот именно – из-за того, что устают ждать. А он как-будто не решается. Терпение может лопнуть и народ может дать угрозам ход. Но тогда не Он один, но и вся ваша коммуна будет наказана.
– Что же делать?
– Его нужно подтолкнуть.
– Как? Подтолкнуть?!
– Я не точно выразился – направить, скорректировать. Надо создать условия, чтобы возникла угроза жизни и чтобы не было выхода. И Он сразу Себя обналичит – откроет своё  истинное лицо. Все изумятся и падут к Его ногам.
– А какие это условия?
– Самое простое – выдать Его властям и тем помочь Ему.
– Да где же тут помощь?
– Возвышению всегда предшествует падение. Чем ниже падение, тем выше взлёт. Это Он так придумал, чтобы не возгордились. Это и тебя касается. Они не знают, а тебе открыто, потому что грамотный, потому что отмечен и внешностью и светлым умом. Дерзай, и посмотрим – что будет.
– Ну, если так...
3.
 – Ничего не случилось! Его связали! Судили! Они глумились над Ним! Его бичевали! Страшно бичевали! Его оплевали! А потом Его приговорили к смерти! На кресте!
– И что?
– Ничего! Он не открылся! Там на кресте и умер! Все оказалось фантазией, мечтой...
– Что ты на меня смотришь?! Или не понимаешь, что натворил? Не быть тебе ни первым, ни вторым. Я тебе не завидую.
– Я предал невинного человека. Я погубил хорошего человека. Пролил невинную кровь. После таких истязаний никто не преображается.
– А при чем здесь я?
– Это же ты меня заточил! Ты меня направлял!
– Отнюдь. Да, я рассуждал, но теоретически. Исключительно. Мне были любопытны все стороны дела. Ты же выбрал, что было тебе ближе всего.
– Что же мне теперь делать?
– Себе внимай! Часы и шаги твои на земле сочтены. Его фанаты теперь разорвут тебя. И будут гордиться и назидать потомков. И не только фанаты – народ! Ты отлично знаешь его. Он, который сначала тебя поддержал, теперь сделает тебя притчей.
– Но я же не виноват!
– Твоя проблема – ты размечтался, а Он обманул твои мечты и надежды. Ты оказался таким же легковерным, как невежи рыбаки. Считай, что ты отмщен.
– Что же делать?
– И просвещенность твоя не надежна.
– Что же делать?
– Не знаю. Мое воображение буксует. Бежать? Найдут везде. Для такого злодейства планеты мало. И во времени не спрятаться:  ты и будущее едины. Ты хуже Каина. Не завидую.
– Что же делать?!
– Выход один...

– Странный человечишко: раскаялся, вернул премию и – удавился. Пока людишки дорожат своими мечтами и грезами и ради них готовы заложить свою душу, моё царство несокрушимо.