В среду Олег Иванович вернулся домой поздно. Уже стемнело и короткая июньская ночь начала вступать в свои права. День выдался трудным, нервным, беспокойным. Очередное убийство всколыхнуло город, и работы прибавилось у всех, даже у столь далекого от криминального мира человека, как помощник мэра по административным вопросам. Мэр раздумывал над тем, чтобы объявить в городе чрезвычайное положение, а это стало бы головной болью для управленцев всех уровней. В конечном итоге, наверное, удастся обойтись без крайних мер, но кто его знает? Если душегуб продолжит убивать, ситуация может выйти из-под контроля. В администрацию поступал шквал звонков от граждан, обеспокоенных ситуацией. Да что там обеспокоенных – просто испуганных. И им, волей-неволей, надо было что-то отвечать.
Ко всему прочему, жертвой стала Дарина, человек хоть и не из “их” круга, но приближенный к нему, старая подруга Дианы, и это уже выходило за все возможные рамки. До сих пор деятельность маньяка была лишь канвой, фоном, на котором происходили более значимые события. Но теперь преступления неожиданно вышли на первый план, их роль стала гораздо важнее, чем можно было предположить изначально. Олег Иванович даже думать не хотел, что теперь будет с Дианой и её эмоциональным состоянием. Эмоциональное же состояние Дианы напрямую влияло и на настроение Джона. Возможно, теперь большому бизнесмену некоторое время будет не до торгового комплекса, проект которого он столь настойчиво пробивал, и хотя бы в этом отношении Олег Иванович сможет получить передышку.
Чиновник открыл дверь своего пентхауза, сделал несколько шагов внутрь в полной темноте и щёлкнул выключателем. Мягкий белый свет люминесцентной лампы наполнил прихожую, мертвенно-бледный, нездоровый свет, от которого у него иногда мурашки бежали по коже, но Варя настаивала именно на таком освещении, и Олег Иванович был вынужден ей уступить. В последнее время он во многом был вынужден ей уступать. С дочерью творилось что-то недоброе, но ему никак не удавалось понять, в чём же именно корень проблемы. Варя стала очень тихой, замкнутой, её почти невозможно было вызвать на разговор. К тому же дочь явно избегала его общества, порой запиралась в своей комнате и подолгу не выходила. Олег Иванович чувствовал всё нараставшее раздражение, которое ему приходилось изливать на подчинённых и случайных собеседников, попавшихся ему под горячую руку. Одним из таких несчастливцев стал третьего дня судья Добрякин. Но всё это, конечно, никак не решало проблему.
Олег Иванович снял обувь и осторожно, едва ли не на цыпочках подошёл к комнате дочери. Потрогал ручку – заперто. Что и следовало ожидать. Согнув пальцы, он тихо постучал в дверь мясистыми костяшками. Никакой реакции.
– Варя, ты спишь? – слегка повысив голос, спросил Долежаев.
Нет ответа. Конечно, это вовсе не значило, что она спит. Скорее всего, просто лежит, уткнувшись в подушку, и думает что-то своё, что-то ужасно чужое, чужеродное, чему он никогда её не учил. И от осознания этого факта у Олега Ивановича мороз пошёл по коже. Откуда его дочь набралась всех этих странных идей, из-за которых её жизнь – да и его тоже – превратилась в форменный кошмар? Почему нельзя было просто принять ту помощь, которую он ей оказал, и продолжить жить дальше? Да, неприятное происшествие, в высшей степени неприятное, но какой смысл ломать свою жизнь? Олег Иванович не понимал, решительно ничего тут не понимал. Будь это чужой человек, он бы давно уже махнул рукой, однако речь шла о дочери, о его наследнице, и махнуть рукой было нельзя. Однажды он уже поступил таким образом с её матерью, и закончилось это отнюдь не лучшим образом. Совершать повторно ту же ошибку было бы непростительной глупостью, а глупость Олег Иванович презирал, как самый страшный грех. Вот только как найти подход к человеку, мотивация которого тебе совершенно не ясна?
– Варя, – громче и настойчивее позвал помощник мэра. – Я знаю, что ты там. Давай не играть эту комедию. Нам нужно, наконец, поговорить.
Он подождал немного, но ответа по-прежнему не было. Олег Иванович покачал головой и собрался уже отправиться в свою спальню, как вдруг задвижка щёлкнула, и его дочь возникла в тёмном провале открывшейся двери.
– О чём поговорить? – бесцветным голосом спросила она, глядя поверх его головы.
– Ты хорошо знаешь, – сердито ответил Долежаев. – О том, что с тобой происходит. Так не может больше продолжаться!
– Почему не может?
– О боже, Варя! Хватит этих вопросов, ты уже не маленькая девочка! Давай пройдём на кухню и всё обсудим. Серьёзно, как взрослые люди.
Девушка чуть заметно усмехнулась. Очень слабой, анемичной усмешкой.
– Взрослые люди, – медленно повторила она. – Ладно, как хочешь. Только нет смысла. Мы друг друга всё равно не поймём.
– С чего такая уверенность? Я многое могу понять, но только если мне толком объясняют, что к чему.
– Да, только в этом и проблема. Тут нечего объяснять. Если непонятно без объяснений, то нечего объяснять.
Олег Иванович хотел сказать что-нибудь резкое, но не решился. Не стоит портить и так испорченные отношения. Пройдя на кухню, он поставил чайник, заварил мятного чая (успокаивает нервы), вынул из холодильника купленные как раз для такого случая пирожные. Варя села за стол и безучастно наблюдала за его приготовлениями.
– Ну вот, готово, – заявил Долежаев, ставя перед дочерью дымящуюся чашку. – Теперь я тебя внимательно слушаю. Я хочу понять, действительно хочу. Ты… ты мне не доверяешь, что ж, это… это может быть. Но почему ты ходишь к этой расфуфыренной дамочке и изливаешь ей душу? Ты ведь о Диане тогда говорила, когда… кричала мне, что лучше расскажешь всё посторонней женщине, чем мне? О Диане?
– О Диане, – коротко ответила Варя.
– Так вот скажи мне – почему? Почему ей можно, а мне нельзя?
– Она женщина…
– Вот как! То есть, если я мужчина, то ничего не пойму? Это ты хочешь сказать?
Девушка зябко повела плечами и приложила ладони к чашке, словно желая их согреть. Олегу Ивановичу это движение не понравилось.
– Тебе холодно? – неожиданно резко спросил он. – На улице теплынь.
– Меня знобит. Это ничего, скоро пройдёт. Не обращай внимания.
– Хорошо. Так всё-таки, что там с Дианой? Почему ей можно доверить то, что нельзя сказать мне?
– Потому что она слушает меня, – с вызовом произнесла Варя. – Слушает, хотя вовсе не должна… не обязана… Хотя я для неё никто. Просто дочь знакомого, ничего больше. Но она слушает, и сочувствует, и даёт советы, в меру своих сил. И для меня это важно, понимаешь, очень важно! А ты… ты ничего не хочешь слышать. Считаешь, что я маюсь, выдумываю себе проблемы. Как будто мне нравится чувствовать то, что я чувствую!
– Так что же ты чувствуешь? – воскликнул, теряя терпение Олег Иванович. – Можешь ты мне толком сказать?
– Что я чувствую? – тихо и как-то обречённо повторила его дочь. – Да в том-то и дело, что ничего. Ровным счётом ничего, понимаешь? Я просто разучилась чувствовать, вот в чём проблема! С тех самых пор, как ты меня… спас. Ну какое это спасение? Ничего подобного, наоборот, ты сам толкнул меня в пропасть. Я не умею подобрать слова, я вообще ничего не умею… Но тебе нельзя, нельзя было этого делать. Теперь я всё равно что умерла. Понимаешь? Вижу, что не понимаешь…
Олег Иванович хмурился, жевал губы, вертел толстой жирной шеей, словно ему жал воротничок, и старательно отводил глаза. Впервые дочь говорила с ним подобным тоном и в подобных выражениях. Когда он затевал разговор, то ожидал чего-то другого, быть может, ссоры, обмена колкостями, чего-то, за что можно было бы ухватиться. Однако тут опять был один только туман, нечто неопределённое, какие-то пропасти, какие-то переживания, причина которых была от него скрыта. Как будто водяной пар, поднявшись с реки, окутал его разум и разум Варвары. Они бродили в нём, пытаясь ощупью найти дорогу, но только всё дальше и всё безнадёжнее её теряли.
И тогда Долежаев ухватился за единственное слово, смысл которого он в полной мере уловил.
– Умерла? Почему ты так говоришь? Ты не умирала, ты живёшь – и будешь жить. Ты моя дочь, у тебя всё впереди, зачем ты говоришь о том, чего не знаешь?
Варя вздохнула и сделала большой громкий глоток мятного чая.
– Не знаю? – спросила она безнадёжным, очень спокойным тоном. – Да, пожалуй, я мало что знаю. Я ничего ещё в этой жизни не видела… так, кажется, принято говорить? Но мне хватило того, что удалось увидеть. Тот человек…
– Ты опять о нём вспоминаешь?
– Да, представь себе, опять, это нелегко забыть. Но дело уже не в нём, не в нём… Не в том даже, что я стала убийцей, да-да, я настаиваю на этом слове, убийцей. Дело в том, что всё ужасно бессмысленно, абсолютно, бесконечно бессмысленно.
– Что именно?
– Наша жизнь, моя жизнь, твоя, всех. Разве ты не видишь? Человек, которого я убила, ему было… представляешь, я уже забыла. Что-то около сорока. Почти в два раза больше, чем мне. У него были свои желания, мечты… много чего. Знаю, я говорю пошлости, но что с меня возьмёшь, с недоучки.
– Ты бросила учёбу по собственному почину, – обиженным тоном вставил Олег Иванович.
– Боже, только не надо сейчас об этом! Дай мне хотя бы закончить! Так вот, у него была своя жизнь, подостойней моей, а потом в один прекрасный момент появилась я и убила его своей машиной. Где тут смысл? В чём он? Я пытаюсь его найти – и не нахожу. Так было суждено? Но кто определяет, кому что суждено? И с какой стати? Диана много говорила мне о том, что случай есть случай, и нужно лишь покориться его воле и идти вперёд, если тебе посчастливилось остаться в живых. И я благодарна ей… по крайней мере, она пыталась дать мне какой-то ориентир… как сама его понимала. Только вот я не могу так… Не могу просто покориться и принять, считать себя просто более везучей и потому имеющей на что-то право. Может быть, это ваш подход к проблеме, твой и твоего окружения, потому что Диана ведь тоже плоть от плоти… Извини, я заговариваюсь, это совсем не то… Мне бы хотелось думать так, как думаете вы, ведь тогда было бы гораздо проще. Но увы, у меня не получается. У меня всё внутри обмирает, когда я думаю, сколько ещё лет придётся жить вот так, не имея никаких ориентиров. И тогда действительно лучше умереть, потому что… потому что это уже произошло. А в то же самое время я знаю, что, если смерть действительно придёт, мне будет страшно, очень страшно. Я ведь трусиха… всегда ею была. Потому и приняла тогда твою помощь, и не сопротивлялась, и не спорила, – мне было страшно, до одури страшно. Затем это как-то поутихло… были другие, более важные вопросы. Я старалась, боролась, преодолевала себя… дралась за смысл собственной жизни, понимаешь? Но ничего не вышло, совсем ничего. И вот теперь я сдалась и опустила руки. Слабая, слабая, безвольная, называй, как хочешь. Только смысла бороться уже нет. Вот… вот и всё.
Она замолчала и, не глядя на отца, одним большим глотком допила чай и встала из-за стола. Олег Иванович был нахмурен и очень серьёзен. Он действительно не понял половины из того, что сказала Варя, но кое-что ему стало вполне ясно. Взяв дочь за руку, помощник мэра, придав голосу как можно больше мягкости (отчего он стал неестественно низким), произнёс:
– Я… мне кажется, тебе нужно сейчас переключиться… подумать о чём-нибудь другом. И это очень трудно сделать самой. Но я знаю хорошего специалиста, психолога… Он с радостью возьмётся, если я его попрошу. Ты походишь к нему, всего несколько раз. Это действительно профессионал своего дела. Он поможет тебе снять депрессию, и ты снова сможешь жить по-настоящему… Послушай меня, дочь, ты не справишься сама. Тебе правда нужна помощь.
Варя некоторое время молча смотрела на него. Затем тихо улыбнулась и сказала:
– Да, ты прав. Действительно, какая же я дура. Мне всего-то и надо было, что сходить к психологу. Просто сходить к психологу. И все проблемы будут решены. Да, именно так…