ОДНОКУРСНИКИ
Атомные станции – это профиль нашего факультета ТЭФ в Московском энергетическом институте. Окончили мы его аж в 1971 году. На курсе нас было около 300 человек, 11 групп. Будущие теплоэнергетики, теплофизики, атомщики. В основном парни. В атомных группах девчонок вообще не было. Но, получив дипломы инженеров-теплоэнергетиков, и они работали на АЭС как специалисты в сферах автоматики, измерительной техники, водоподготовки.
Мои однокурсники по полной отпахали на атомных станциях в Союзе, России, в дальнем и ближнем зарубежье. Немало кто из них по этой причине умер раньше времени. Работали и на Чернобыльской: проектировали, эксплуатировали, участвовали в ликвидации последствий страшной аварии 1986 года.
***
Лето 1968 года. Норильск.
Сдав летнюю сессию и перейдя на четвёртый курс, мы в составе стройотряда МЭИ отправились за тридевять земель, чтобы вкусить романтики, испытать себя и заработать денег. В Заполярье романтики через край: не тающие в июле сугробы, белые ночи, сопки, охапки жёлтых жарков, разбросанные по тундре. Работать плохо было нельзя, каждый хотел казаться лучше и сильнее, чем есть. А заработанных трёхсот – пятисот рублей вполне хватило, чтобы смотаться потом на море, приодеться, побаловать домашних подарками.
Командиром отряда МЭИ и комсоргом курса был Коля Штейнберг, человек волевой, умный и очень располагающий к себе. Неудивительно, что после аварии на Чернобыльской АЭС, ещё не зная, что там и как, он по собственному желанию ринулся туда выручать друзей и коллег, вместе с которыми сразу после института работал там много лет. Я узнала об этом из телерепортажа того времени и отправила ему от нас с мужем, тоже мэишником, короткую телеграмму: «Гордимся!»
Июнь 1988 года. Москва.
Кто-то из студенческих подруг позвонил мне в Гродно: «Приезжайте!» Оказалось, сразу у нескольких однокурсников в эти дни пересекались дороги в Москве. Муж был занят, ездила я, поездом, на один день. Тогда, не сговариваясь заранее, оказались в Москве Лариса из Фрунзе, Лида из Краснодара, Света из Курска и Коля Штейнберг, который на тот момент работал в Госатомэнергонадзоре СССР и жил в Москве. Встречались в квартире однокурсников Марины и Виталика Венгерцевых неподалёку от Пушкинской площади, гоняли чаи и хлебали кофе вприкуску с огромным московским тортом. Не виделись все в основном с институтских времён. Допрашивали Колю о делах на ЧАЭС, о Припяти, о безопасности станции. Поздно вечером Лариса и Коля проводили меня к поезду.
Октябрь 2001 года. Москва.
Спустя тридцать лет после окончания института мы встретились в Москве. Сто былых однокурсников из России, ближнего и дальнего зарубежья собрались в стенах родного вуза, впервые в таком широком составе. Был и Николай Штейнберг, мы не виделись больше десяти лет, но встретились очень тепло. Все обнимались, докладывали друг другу и на видеокамеру, кто где и чем занимается, обменивались визитками. Коля, оказалось, уже гендиректор ООО «Атомаудит» в Киеве, а до этого возглавлял Госкомитет Украины по ядерной и радиационной безопасности.
На память о встрече остался любительский кинофильм «Когда мы были молодые…»
***
После той встречи мы ещё пару раз перезванивались с Колей, а спустя десяток лет от него, уже из Киева, пришло электронное письмо, и началась наша переписка.
Лето 2015.
Н.Ш.: Ольга Никольская сообщила о каком-то фильме за 2001 год. Это о встрече курса в Москве? У меня такого фильма нет.
Впрочем, это не главное. Как живёте и чем?
Т.Н.: Мы по-прежнему в Гродно. Потрясены событиями на Украине - не дай бог никому! Согласись, что в институте мы бы не поверили, что такое будет возможно. Диск с нашим фильмом могу тебе переслать, ты там тоже есть, а как же!
Слышала от Оли о твоём участии в МАГАТЭ и в расследовании аварии на Фукусиме, жутко интересно. С моей точки зрения, высший пилотаж.
Н.Ш.: Да, в институте нам было сложно представить вражду между Украиной и Россией... Рассказывать проще, писать сложнее. Я же не профессионал, хотя одну книгу в 2011 году написал вместе со своим коллегой.
Сотрудничаю сейчас с международной консультативной группой TEPCO (Tokyo Electric Power Company) в вопросах послеаварийных мероприятий на Фукусиме. В МАГАТЭ уже редко бываю.
Давно собираюсь в Брест - сыну показать. Может, и вырвусь. Тогда и к вам заскочу.
Т.Н.: Очень заинтересовала твоя книга - о чём она, о Чернобыле? Просто жажду её увидеть. Сообщи, пожалуйста, её реквизиты. Кстати, в том же 2011 году у Саши (тоже совместно с двумя коллегами) вышла в Москве книга "Компьютерное моделирование физических процессов". Мы тогда вместе ездили в Москву забирать авторские экземпляры и собирались у Наташи с однокурсниками из Т-3, Т-4. Фото прилагаю.
Не знаю, писала ли тебе Оля о том, что в марте умер Володя Радкевич, теплофизик, мы после института вместе два года жили в военном городке под Алма-Атой, где ребята служили авиатехниками. С нами был еще Саша Перевозчиков – прикинь, он стал спецкором «Комсомолки», а потом редактором журнала «Техника – молодёжи».
А что ты знаешь о Коле Громове? Как сложилась его жизнь?
Тронута тем, что ты принимал участие в обсуждении каких-то нюансов в строительстве Белорусской АЭС, это даёт мне больше уверенности в её безопасности.
Прикрепляю фотки со встречи тесной компанией в Лефортово летом 2010 г. Думаю, всех узнаешь. И ещё - ты с Озеровым и Кругликовым в 2001-м.
Н. Ш.: То, что умер Вовка Радкевич, знаю от Ольги. Громов умер, рак (лет 8 -10 назад). Виталик Венгерцев умер, рак.
Фотографии... Смеяться будешь. Половину сокурсников не могу узнать.
Книгу прилагаю. Увы, мало кто её читал, а надо бы. Особенно в Белоруссии.
Т.Н: Если ты не против, могу переслать электронный вариант твоей книги некоторым своим друзьям, которые интересуются этой темой. В минском политехе сейчас готовят эксплуатационников белорусской АЭС и даже в нашем Гродненском универе, на кафедре Саши - теплотехников с прицелом на АЭС. Думаю, им должна быть интересна эта книга. Главы «Физические нюансы работы и выхода из строя реактора на примере ЧАЭС» меня вообще потрясли. Людям, которые в этом разбираются (и в их числе ты) - как сейчас говорят, респект и уважуха!
Жаль Колю Громова. Когда-то он сделал мне очень лестное предложение: читать стихи под музыкальное сопровождение их небольшого оркестра. Это было, когда группа атомщиков отмечала возвращение из Норильска в ресторане "Пекин". Я вообще была удивлена, что он меня туда пригласил. Из девчонок на том вечере была ещё бригада маляров - девочек из какого-то техникума, работавших с нами в Норильске. С Колей мы потом прогулялись по ночной улице Горького, и он тогда рассказал, что был очень впечатлён моим чтением со сцены стихов Рождественского. А где он работал? Что за семья у него? Вы пересекались после института?
Н.Ш.: Пересылай, кому хочешь. Я не считаю книгу источником заработка. Важно, чтобы люди понимали предел своего господства над природой и её законами.
Громов работал во ВНИИАЭС (НИИ атомных станций). Последний раз мы виделись очень давно - он был здесь в командировке. Потом работал или на Бушере, или на китайской площадке (может, и ошибаюсь). Женой его стала девчонка, с которой он познакомился, когда мы работали в Кирсе (после второго курса я сформировал бригаду, и мы работали независимо в составе сводного отряда МЭИ в этом городке (Кировская область). Там есть завод "Кирскабель", который поставлял провод для электрификации. Кажется, у них был один ребёнок. Не помню.
Весна 2016.
Н.Ш.: Тут у меня мелькнула шальная идея махнуть в Брест (давно обещал сыну) на День Победы. Вы на месте? Если да, могу заскочить.
Дед жены (кадровый военный) служил перед войной в Лиде. Бабушка с будущим её отцом 4-х лет успела выскочить из города с дамской сумочкой и паспортом. А он пропал без вести, потом другие сведения - погиб. Да и кто, и что знает о тех первых днях. Я этим занимаюсь годы - отец начал войну 22 июня, к западу от Львова. Осталась его записная книжка, и мы постепенно объезжаем места, где он проходил. Осенью были на стыке границ Украины, Белоруссии и Польши. В лесу крутились на машине по песку и нашли ДОТ (такие строил отец). Для сына это были, конечно, эмоции через край.
Т.Н.: Эту твою идею я помню с прошлого лета. Будем очень рады встретиться и пообщаться. Мы на месте и никуда пока не собираемся. Хотите, можем пересечься с вами в Бресте. А будет время на Гродно, добро пожаловать! У нас тоже есть что посмотреть.
***
Коля с женой и сыном-старшеклассником прибыли своим ходом в Гродно после Бреста 7 мая уже во второй половине дня, которую мы замечательно провели вместе. Обедали в кафе, прогулялись по городу - от нулевого километра, где так и не нашли указатель на Киев. Центр у нас сохранился со старинных времён, Коле понравилось, что на здании облисполкома (бывший дворец вице-губернатора) соседствуют мемориальные доски Столыпину и Дзержинскому. На Замковой улице обнаружили консульство Украины, очень все обрадовались и сфоткались рядом. Ужинали в нашем доме. Подарили Коле диск с фильмом про МЭИ и встречу курса. Вечером проводили гостей до гостиницы, номер в которой заранее заказали. А наутро они уехали в направлении на Лиду искать следы погибшего деда.
Перед этим я узнала, что в Лиде самый крупный памятник погибшим в ВОВ - Курган Славы с могилой неизвестного солдата и Вечным огнём. А на территории райбольницы – скромный памятник и братская могила как раз жертв первых дней войны. Там захоронены мирные жители, красноармейцы и офицеры, погибшие при бомбардировке города и пассажирских поездов немецкой авиацией в первые дни войны, предположительно 809 человек. Известны только 9 имён…
Мы переписывались ещё шесть лет. А 24 февраля 2022 оказались по разные стороны украино-российского фронта, и наша переписка прекратилась. Надеюсь, что не навсегда.
ДЕНЬ, КОТОРЫЙ ПОТРЯС МИР
28 января 1986 года мы вздрогнули, увидев на экране телевизора, как на наших глазах взрывается в небе американский космический корабль «Челленджер» с семью астронавтами на борту… Младшему 35 лет, в составе экипажа две молодые женщины… Одна из них инженер, другая – просто учительница, победительница конкурса в проекте «Учитель в космосе»… Корабль разнесло в щепки… Капсула с космонавтами упала на дно океана. Когда её подняли на сушу, узнать, отчего именно наступила смерть экипажа, уже не представлялось возможным.
Поползли слухи, что это происки СССР… Привыкшие к историям заговоров и конспирологическим версиям других громких событий, не поддающихся пониманию, мы приняли эти домыслы к сведению.
28 апреля 1986 года, спустя ровно три месяца после «Челленджера», мы из скупых осторожных сообщений по радио и ТВ узнали о «неполадках» на Чернобыльской АЭС, а позже, из официального правительственного сообщения - об аварии, причём на атомном реакторе, и невольно подумали: месть США за «Челленджер»!..
Но уже 1 мая американское расследование трагедии с экипажем космического корабля показало: причина скрывалась в конструкции корабля, в серьёзной проблеме крепления твёрдотопливных ускорителей и недооценке этой опасности.
Спустя несколько лет после аварии в Чернобыле Комиссия Госпроматомнадзора СССР, которую возглавлял Николай Штейнберг, в докладе об обстоятельствах и причинах катастрофы пришла к аналогичному выводу: спусковой крючок аварии содержался в конструкции советского атомного реактора РБМК-1000, о чём знали его создатели, но считали такую ситуацию невероятной. Странно, что этот «крючок» не сработал раньше.
Хотя уже в мае 1986 г. технические причины аварии были известны. Подтверждение тому - официальный доклад Правительственной комиссии. Помимо ошибок персонала комиссия отметила, что «в проекте реакторной установки не предусмотрены достаточные технические решения по обеспечению безопасности реактора».
***
К очередной годовщине чернобыльской аварии я вспомнила о книге Николая Штейнберга и его коллеги Георгия Копчинского. Ещё раз её просмотрела, труд огромный, 220 страниц в основном научных рассуждений, выводов и доводов, рассчитанных на специалистов-ядерщиков. Но суть аварии, героические поступки и действия в первые часы и дни невиданной трагедии, изложенные в книге устами тех, кто оказался в её пекле, будут понятны всем.
Так, вспомнив позволение Николая Штейнберга пересылать книгу «Чернобыль. О прошлом, настоящем и будущем» кому захочу, я решила хотя бы частично представить её на страницах «Прозы.ру», избрав наиболее впечатлившие меня моменты.
От авторов книги:
«Особенно важным мы считаем выявление истинных причин аварии, ибо их недооценка или искажение открывают дорогу новым трагедиям.
Именно работники электростанции приняли главный удар на себя, действовали самоотверженно и профессионально. Вместе с пожарными они предотвратили распространение аварии на другие энергоблоки ценой жизни и здоровья.
Мы начинали свою практическую деятельность в ядерной энергетике на Чернобыльской АЭС, участвовали в сооружении и эксплуатации её энергоблоков. То, что произошло в апреле 1986 г., стало и нашей трагедией…»
ПОТРЯСЕНИЕ
Вспоминает Николай Штейнберг:
В 1982 г. главным инженером строящейся Балаковской АЭС в Саратовской области, на Волге, был назначен Т. Г. Плохий, который до этого работал на Чернобыльской АЭС. За ним потянулись другие сотрудники ЧАЭС, в том числе и я. Когда я уезжал из Припяти в Балаково, то даже в кошмарном сне не мог представить обстоятельства, при которых вернусь на Чернобыльскую АЭС.
26 апреля 1986. Рядовая рабочая суббота зам.главного инженера. В 7.30 утра провожу оперативку, но до этого принимаю рапорт начальника смены АЭС. В ту ночь работал Саша Быстриков (мы вместе переехали из Чернобыля в Балаково). Сначала доклад о работающем энергоблоке:
- Мощность номинальная, существенных замечаний нет.
И в конце рапорта:
- У наших ребят в Чернобыле проблемы. Был пожар и, кажется, какой-то взрыв. Два энергоблока остановились. Все переговоры с ними запрещены.
- Кто работал?
- Пятая смена.
Понятно. Запрет на информацию говорил о том, что произошло что-то не рядовое. Во второй половине дня пошли первые шифровки из Москвы: «Проверить противопожарное состояние станции, особое внимание системам, где может быть водород». Этого было достаточно, чтобы понять: на Чернобыльской АЭС большие неприятности. Позже «сарафанное» радио приносит новую информацию: есть погибшие и раненые.
Настроение кислое. Вспоминаем, кто работал в пятой смене. Наверняка существует какая-то внутренняя связь с людьми, которых хорошо и давно знаешь: мы почти не ошиблись в оценках, кто пострадал. Но мы не догадывались, как эти оценки далеки от реальных масштабов беды.
27 апреля, воскресенье. Руководящий состав Балаковской АЭС на рабочих местах. Новой информации нет. Все переговоры запрещены, общая нервозность. Уже известно, что остановлены все четыре энергоблока Чернобыльской АЭС.
28 апреля, понедельник. На Балаковской АЭС без изменений. По Чернобылю практически ничего нового. Настораживает прошедшая команда о проверке возможного наличия водорода в реакторном оборудовании, усилении радиационного и дозиметрического контроля. Поздно вечером по телевизору шёл матч чемпионата мира по хоккею. Заснул у телевизора, проспал информационную программу.
29 апреля. Утром, как обычно, оперативка. Участники смотрят на меня как-то не так, ждут чего-то. На строительстве Балаковской АЭС было много чернобыльских монтажников, обычная практика тех лет: концентрация сил и средств на пускаемом энергоблоке. Начал говорить о порядке работ, а мне в ответ:
- Николай, какая оперативка? Ты что, не знаешь? Припять эвакуирована! Что там, скажи?!
Оперативку закончили, не начиная. Я побежал в административный корпус. У его проходной несколько женщин, тоже из Чернобыля. Глаза у всех мокрые. Влетаю в кабинет директора станции В. П. Маслова. Там главный инженер Павел Ипатов, начальник отдела охраны труда Миша Кискин и наши, чернобыльские - Тарас Плохий, Андрей Чекалов, Женя Громов. Идёт общий разговор о Чернобыле. Точной информации нет, одни догадки. Команды из Москвы поступают непрерывно. Постепенно складывается ощущение запредельности событий в Припяти. Наша служба дозиметрии переводится в усиленный режим работы. Поступает команда быть готовыми к приёму «загрязнённой» техники.
Через несколько часов масштаб событий в Чернобыле становится более ясным. В этот день из Припяти к родственникам приехала семья одного из мастеров цеха тепловой автоматики ЧАЭС. Отправляем в ту квартиру наряд дозиметристов. Измеряют радиоактивный фон вещей и продуктов. Семью увозят на дезактивацию. Следом загоняют на территорию АЭС такси, в котором семья добиралась от вокзала, чуть позже - пассажирский вагон, в котором они ехали. Вечером опять встречаюсь с директором, прошу рассказать, что ему известно, и отпустить меня в Чернобыль. Отвечает:
- То, что знаю, сказать не могу. Но что произошло, понять тоже не могу. Поедешь в Москву 4 мая. Надо закончить в Центральном банке оформление кредита на пуск второго энергоблока. Всё!
30 апреля. Ничего нового по Чернобылю. Общая напряжённость. Подготовка документов для командировки в Москву. Вечером захожу в административный корпус. В сторонке стоит Зоя Колотова, жена начальника смены электроцеха Виктора Колотова, который также перевёлся с Чернобыльской на Балаковскую АЭС. Живём в одном подъезде. Зоя в спортивном костюме явно не её размера, взгляд какой-то растерянный. 26 апреля она выехала из Припяти вечерним поездом в Балаково через Москву, зная только то, что на станции произошла какая-то авария, но не подозревая о её масштабах. Рядом с ней Миша Кискин с большим полиэтиленовым мешком:
- Николай, помоги дотащить мешок. Сейчас заберем Зою на СИЧ (счётчик излучения человека). Посмотрим, что у неё внутри.
В мешке - верхняя одежда и другие Зоины вещи. Позже захожу в кабинет к Кискину. Он показывает мне протокол замеров: «Женские босоножки, кожаные. Поверхностная загрязнённость почти в 60 раз выше нормы». И это после двух дней прогулок по московским мостовым, когда вся «грязь» от походов в Припяти в магазин и на вокзал должна была бы стереться с подошвы босоножек! Цифры запредельные, даже на работающих энергоблоках с такими трудно встретиться. Что же произошло?..
1 Мая. Утро, демонстрация. Подхожу к группе наших ребят. Кискин:
- У Зои внутри вся таблица Менделеева. Одно странно: много 149-го серебра. А оно не продукт деления. Тогда откуда?
Коллеги позже рассказали, что я стал белым, как полотно. Машинально произнёс:
- Это датчики внутриреакторного контроля. Реактора нет.
В тот момент я ещё до конца не понимал, что сказал. Затрясло позже, когда дошло.
Праздники проходят на работе. Из столицы поступает много не связанных друг с другом распоряжений. Попытки самостоятельно разобраться в том, что случилось, ни к чему не приводят. Территория электростанции постепенно наполняется поступающими на дезактивацию транспортными средствами, в которых приезжают эвакуированные из Припяти семьи не только в Саратов и Балаково, но и в другие города области.
5 мая, Москва. Дела в Центральном банке завершились быстро. Упоминание о том, что раньше работал на Чернобыльской АЭС и опять собираюсь туда, разительно действовало на сотрудников банка. Сходу подписывали всё, что нужно. К обеду управился и пошёл в Союзатомэнерго. Первое впечатление - толкучка. Коридоры и кабинеты забиты знакомыми и не очень. Проектанты, конструкторы, наука, медики. Люди в военной форме. Чертежи на столах и стенах, дискуссии. С одной стороны, всё, как всегда, секретно. Но на ухо, шёпотом: «Ты знаешь …». С другой стороны, как её соблюсти, эту секретность? Меня узнали (всё-таки бывший начальник цеха с Чернобыльской АЭС), задают много вопросов. В голове начинает что-то складываться из той отрывочной информации, которая гуляет коридорами.
Узнаю, что попасть на станцию без решения главка не получится. Создана какая-то зона, требуется специальный пропуск. Известно, что многие руководители электростанции выбыли из строя. На утро 6 мая в Союзатомэнерго вызваны директора всех АЭС, а с Балаковской станции, кроме директора, еще и главный инженер Тарас Плохий. Один из вопросов - кадры. Пока решения по мне нет, но внутренний голос говорит: «Теперь точно поеду!».
Утром 6 мая прощаюсь со своими институтскими друзьями Виталиком и Маринкой Венгерцевыми, у которых всегда останавливался, приезжая в Москву в командировку. Договариваемся, что если будет звонить моя мама, ей ни слова о том, где я. Жене сообщу сам, хотя был уверен, что она поняла, куда я еду.
В главке продолжается «броуновское» движение, но директоров АЭС не видно. Все на совещании у Г. А. Веретенникова. Уже известна информация, которую они привезли: содержание радиоактивного изотопа йода-131 в молоке во многих регионах страны выше нормы. Меня зовут в отдел кадров. Забирают командировочное удостоверение. В нём появляется запись: «Командируется на Чернобыльскую АЭС».
ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ АЭС
Вот так мы узнали об аварии. Недоумение и даже шок, когда стало ясно, что взорвался именно реактор, испытывали практически все, кто так или иначе был связан с ядерной энергетикой. Но это была реакция за пределами Чернобыльской АЭС.
И вот Плохий и я летим в Киев. Через два часа приземляемся в аэропорту «Жуляны». Пока разгружают самолёт, идём в зал ожидания в надежде увидеть кого-то со станции. Встречаем начальника смены энергоблока № 1 Кучеренко с семьёй, которую он вывозит к родным в Нововоронеж. Ничего не может прояснить:
- Нам информацию не дали. Секретно. Знаю, что были испытания. Заканчивали. Ребята пытались остановить реактор. Дальше ничего неизвестно и непонятно.
Приезжаем в Иванков. Площадь забита техникой, люди в спецодежде, военные в респираторах. Ко мне кидаются две девчонки, жёны Володи Печерского и Коли Ющенко - машинистов турбинного цеха, которым я руководил до переезда на Балаковскую АЭС:
- Николай Александрович, передайте ребятам, что мы устроились с детьми в деревне, но не можем им позвонить, там нет телефона. Мы будем их ждать ещё сутки. Потом уедем. Передайте им письма, здесь адреса и как нас найти!
Это потрясает больше, чем обилие военных и военной техники в хорошо знакомом, патриархальном Иванкове.
И у всех ожидание новостей из Москвы: там, в «шестёрке», около 200 пострадавших в первый день, и их судьбу могут разделить многие. Ночью почти не спали.
Наутро по электростанции я ходил (скорее, бегал) с армейским дозиметром ДП-5, практически единственным прибором, который позволял определять мощность дозы в той обстановке. Это было лучшее из того, что тогда находилось в нашем распоряжении. Свободно тут не походишь, каждый раз надо быстро определить маршрут движения - и вперёд, бегом!
После обхода зашёл на центральный щит АЭС. Работала родная четвёртая смена во главе с её бессменным начальником В. М. Игнатенко. В этой смене я начинал, учился и рос. Вспомнили былое, поговорили о будущем, о семьях, о судьбе Чернобыльской АЭС и, конечно, о дозах. Игнатенко подвёл итог первого дня моего пребывания на развалинах 4-го энергоблока:
- Николай, руководство выбыло из строя. Ты знаешь станцию, ребята знают тебя, и по своей должности в Балаково ты заместитель главного инженера АЭС. Принимай команду.
Была ночь, я позвонил директору Брюханову. Он, как всегда, был краток:
- Пиши распоряжение от моего имени.
Так я приступил к исполнению обязанностей заместителя главного инженера по эксплуатации. В этот же день записал в рабочем блокноте: «Посчитать, на сколько хватит людей». И сегодня холодеет в груди от той записи, но так оно было.
ОПЕРАТИВНЫЕ ЖУРНАЛЫ
А что же пережили те, кто в ту роковую ночь стоял непосредственно у пультов управления энергоблоками, обслуживал оборудование и системы АЭС? Что чувствовали они, что делали, как вели себя в этом аду? Восстановить то, что происходило тогда на электростанции, несложно, поскольку во многих послеаварийных исследованиях и воспоминаниях участников события той ночи расписаны чуть ли не посекундно.
25 апреля
01.06 — начато снижение мощности энергоблока № 4 для вывода его в плановый ремонт;
03.47 — мощность энергоблока стабилизирована на уровне 50 % от номинала;
14.00 — по требованию диспетчера энергосистемы работа энергоблока на уровне 50 % от номинала продолжена до конца суток. Перенесено выполнение электротехнических испытаний.
Сделаем первую остановку. После аварии руководству электростанции предъявлялись обвинения в том, что испытания проводились ночью, когда персонал якобы менее сконцентрирован, не обладает необходимой реакцией и т. п.
В ответ на это сошлёмся, прежде всего, на давнюю традицию, скорее негласное правило, продиктованное особенностью электроэнергетики: складов электроэнергии не существует. Её должно производиться ровно столько, сколько потребляется - ни больше, ни меньше. Поэтому все испытания и другие работы, связанные со снижением мощности или риском отключения энергоблоков, проводились ночью, когда нагрузка в энергосистеме минимальная.
На самом деле испытания были запланированы на середину дня 25 апреля. И только запрет диспетчера энергосистемы именно из-за высокой дневной потребности в электроэнергии привёл к переносу испытаний на ночь.
Но продолжим.
23.10 — получено разрешение диспетчера на останов энергоблока;
24.00 — меняется оперативный персонал. К работе приступила смена №5.
26 апреля
00.05 — мощность реактора снижена до 720 МВт тепловых. Начата подготовка к испытаниям;
00.28 — при штатной операции перехода с одной системы регулирования на другую старший инженер управления реактором не справился с управлением, и мощность реактора снизилась до 30 МВт тепловых;
01.00 — старший инженер восстановил автоматическое управление реактором и стабилизировал его мощность на уровне 200 МВт тепловых.
Здесь сделаем еще одну остановку.
Испытания по программе должны были проводиться при мощности реактора 700 МВт тепловых. Эта мощность не запрещалась технологическим регламентом по эксплуатации РБМК-1000. Ошибка, которую допустил старший инженер управления реактором Л. Топтунов, объясняется негативными нейтронно-физическими характеристиками РБМК-1000 и, как следствие, сложностью его управления. Тут нужны немалый опыт и практические навыки.
Обратим внимание на один момент, вокруг которого всё ещё продолжаются дискуссии, как правило, спекулятивного характера. Пытаются найти того, кто дал команду на восстановление мощности реактора, считая, что именно эта команда привела к аварии. А нужна ли была такая команда? Оператор допустил ошибку и стремился сам её исправить. И исправил. Ему удалось поднять и стабилизировать мощность реактора на уровне 200 МВт тепловых. Но указанная мощность была ниже значения, оговоренного в программе испытаний. В подобных случаях окончательное решение принимает руководитель испытаний. В ту ночь им был зам.главного инженера А. С. Дятлов. Он и дал такое разрешение, поскольку для запланированных испытаний мощность реактора особой роли не играла. Ещё раз отметим: до аварии никаких ограничений в отношении минимальной мощности, на которой мог эксплуатироваться реактор, не было.
01.03 — 01.07 — подключение дополнительных главных циркуляционных насосов (предусмотрено программой испытаний);
01.23 — параметры реактора стабильны. Начаты испытания;
01.23.40 — испытания закончены. Нажата кнопка АЗ-5 (аварийной защиты наивысшего ранга);
01.24 — последняя запись в оперативном журнале: «Сильные удары. Стержни СУЗ (управления и защиты реактора) остановились, не дойдя до нижних концевиков".
И вдруг - взрывы, развороченный, с выброшенными наружу внутренностями реактор. Погас свет. Вокруг хлещет вода. В воздухе смертоносная радиоактивная пыль. Звенят зашкалившие дозиметрические и радиометрические приборы. В районе 4-го энергоблока возникают очаги огня, которые грозят перейти на другие энергоблоки. По территории электростанции разбросаны фрагменты топливных элементов и графитовых блоков. Разрушенные строительные конструкции, завалы, через которые не пройти. И непрекращающийся вой аварийной сигнализации. Кромешный ад наяву.
Но персонал остаётся на своих местах. Отправлено экстренное оповещение в Союзатомэнерго, по тревоге вызываются руководители электростанции, её подразделений и аварийно-ремонтные бригады. Проверено наличие людей. Нашли всех, кроме старшего оператора реакторного цеха В. И. Ходемчука. Он так и остался под обломками разрушенного энергоблока. В тяжёлом состоянии был найден начальник лаборатории наладочной организации В. Н. Шашенок. Через несколько часов он умер.
Вызваны подразделения пожарных. Рядом работали еще три энергоблока.
ПЕРВЫЕ ЧАСЫ ПОСЛЕ ВЗРЫВА
Юрий Багдасаров, начальник смены энергоблока №3:
01.23 Два взрыва, сильно тряхнуло, загорелись многочисленные табло, в том числе по радиационной обстановке; у меня на энергоблоке всё в норме.
Начинаем разгрузку энергоблока. Паламарчук и Ювченко принесли Шашенка. Он чёрный. У Ювченко куртка рваная. Миша Деев, мой старший инженер, отдал ему свою. Узнали о разрушениях в помещениях четвёртого энергоблока и то, что не могут найти Ходемчука. Почему-то не было носилок. Потребовал срочно организовать носилки, обеспечить готовность медицинского пункта и вызвать все «скорые». Пришла информация от начальника смены химцеха, что воет вся дозиметрическая сигнализация, но дозиметристы не могут замерить уровень радиации, приборы зашкаливают.
Вскрыл запас йодных таблеток, приняли. Всем входящим давали в обязательном порядке. Когда кончились таблетки, пришла идея разбавить йодную настойку. Питьевой воды нет – разорван трубопровод. Взяли воду в бачке унитаза. Поили всех, кто заходил. Как потом узнавал при встречах, у этих людей проблем со щитовидкой не было. У меня тоже.
Позвонил начальнику смены станции Рогожкину, запросил добро на останов энергоблока. Рогожкин разрешение диспетчера энергосистемы получить не смог и в остановке энергоблока отказал. Это было в районе 3.20 - 3.30 ночи. Я принял решение сам и повёл энергоблок на останов с аварийной скоростью.
Зашёл зам.главного инженера Дятлов, в районе 5 утра. Дал мне оперативный журнал четвёртого блока, чтобы я положил его в сейф. На четвёртом энергоблоке хранить уже было негде. Спросил у Дятлова:
- Что произошло?
- Такое хрен придумаешь…
Дятлов ушёл в себя. Думаю, в мозгу у него шла просто бешеная работа. О чём он мыслил: какова причина произошедшего или что делать? Не знаю. Он посидел в этих раздумьях минут пять и ушёл. Больше я его не видел.
Когда к нам зашли Кудрявцев и Проскуряков, я, словно что-то предчувствуя, сказал им:
- Дуйте немедленно домой, здесь вам делать нечего!
К сожалению, это их не убедило. Они собрались идти в центральный зал. Больше я их не видел.
Александр Кудрявцев, старший инженер реакторного цеха, скончался 14 мая 1986.
Виктор Проскуряков, старший инженер реакторного цеха, скончался 17 мая 1986.
Жену Вахрушина, машиниста-обходчика, я выгонял матом, она всё ждала команды начальника смены турбинного цеха, а где его было найти? Перешёл на ненормативную лексику, чего никогда раньше на смене не позволял. Подействовало. Когда Вахрушин пришёл принимать смену, первый вопрос был, где жена. Я его успокоил. Потом позвонил домой своей жене, сказал, как разбавить йод, выпить самой и дать детям, закрыть все форточки. Все мои операторы сделали то же. Уже когда мы заглушили реактор, занялся опросом персонала. Кто-то сказал, что надо бы осмотреть двор. Вышел. Было между 5 и 6 утра. В полумраке угадывались разбросанные блоки графита. Решил, что у меня галлюцинации.
Зашёл в медсанчасть, стою в очереди на замер давления. Заходит Саша Акимов, серо-чёрное лицо, сразу лёг на кресло.
- Саша, что произошло?
Ответить не смог, началась рвота, он отключился, им занялись медики.
За сутки до этой ночи я общался с Акимовым. Он, как всегда вдумчиво, готовился к испытаниям. Спрашивал, как у меня прошли испытания в 1985 году, почему не удались. Я, что помнил, рассказал. Это к тому, что Саша не считал испытания чем-то простым и мысленно прорабатывал, как их вести, какие могут возникнуть проблемы.
Александр Акимов, начальник смены 4-го энергоблока, скончался 11 мая 1986.
***
Аркадий Усков, старший инженер реакторного цеха № 1:
26 апреля, 4 утра. Позвонил Орлов, передал команду: прибыть на станцию. Прибыли вместе. Переоделись, сразу в цех. Начальник смены Серков и старший инженер Нехаев, что случилось, не знают. Слышали два глухих взрыва. Реакторы № 1 и № 2 на мощности. Все работы на реакторах и системах прекращены.
Надели каски, двинулись по рабочим местам. Заглянули в оба центральных зала: народ на месте, встревожен, в залах ревёт сигнализация. Бронированные двери задраены. Но состояние взволнованное: что там, на четвёртом энергоблоке?
Около 6.00. Звонок. На трубке начальник цеха Чугунов. Он только что вернулся с четвёртого блока. Там вместе с зам.главного инженера Ситниковым они пытались выяснить обстановку. Везде высокий радиационный фон, но приборы зашкаливают. Сколько реально - никто не знает.
Требуются здоровые крепкие парни, чтобы открыть задвижку на системе аварийного охлаждения реактора. Вдвоём они не смогли - туго затянуто. Но надо открыть. Смена четвёртого блока выдыхается. Чугунов берёт с собой ещё троих: Славу Орлова, Сашу Нехаева и меня. Растворили в воде порошок калий-йод, выпили. Надели пластиковые бахилы, перчатки, поменяли «лепестки» в респираторах. Выложили документы, сигареты. Взяли два шахтёрских фонаря. Я прихватил с собой рычаг-вилочку, пригодится при открывании задвижки.
6.15. Подошли к щиту управления 4-го энергоблока. На подходе к нему просел подвесной потолок, сверху льёт вода. В кресле начальника смены Ситников, рядом Чугунов, Акимов. Колдуют над схемами. Ситникову плохо. Уронил голову на руки. Подошли к панелям, ничего не понять... Приборы показывают, что стержни управления и защиты реактора остановились на половине пути в реактор. Подошёл начальник реакторного цеха № 2 Коваленко, присоединился к консилиуму. Решили: подаём воду.
7.15. Двинулись двумя группами: Акимов, Леня Топтунов, Нехаев - одна, Орлов и я - другая. Впереди развороченный проём, на улице уже светло. Под ногами вода, сверху тоже хлещет вода. Работаем без перерыва, один крутит, другой отдыхает и наоборот. Появились признаки расхода воды, открыли до верхнего упора. Вода пошла! Вернулись к первой группе. Там дела неважные: Топтунову плохо, его рвёт, Акимов еле держится на ногах. Вывели ребят в коридор.
7.45. Потихоньку дошли до щита управления 4-го блока. Доложили: вода подана. Все мокрые до нитки. Одежду менять не на что. Акимов и Топтунов в туалете напротив, рвота не прекращается. Нехаев помогает Акимову и Топтунову добраться до медпункта, сам возвращается и сдаёт смену. Чувствуем себя нормально, только ладони горят. Да ещё мокрая одежда раздражает.
Около 8.00. По громкой связи объявили сбор всех начальников цехов в бункере.
9.40. Позвонили со шита управления 3-го блока: Чугунова отправили в больницу.
10.00. Орлов принял решение покинуть щит управления 4-го блока:
- Мы сделали всё, что могли.
Шли до санитарного пропускника долго. Забегали в каждый туалет, началась рвота. Потом долго пытались отмыться. Бесполезно. Так и пошли «грязными» сдаваться.
11.00. Своим ходом добрались до медпункта. Дальше - как все. Медсанчасть, уколы, капельницы, эвакуация, Москва, больница № 6.
Леонид Топтунов, старший инженер управления реактором, скончался 14 мая 1986.
Вячеслав Бражник, машинист турбины, скончался 14 мая 1986.
Константин Перчук, старший машинист турбинного цеха, скончался 20 мая 1986.
Анатолий Ситников, заместитель главного инженера АЭС, скончался 30 мая 1986.
Валерий Перевозченко, начальник смены реакторного цеха, скончался 13 июня 1986.
Юрий Вершинин, машинист турбинного оборудования, скончался 21 июля 1986.
Александр Новик, машинист турбинного оборудования, скончался 26 июля 1986.
Индивидуальные дозиметры, которые выдавались персоналу Чернобыльской АЭС, не были рассчитаны на мощности доз, которые были 26 апреля. Устаревший парк дозиметрических и радиометрических приборов, который имела Чернобыльская АЭС (как и другие АЭС страны), не соответствовал реальным условиям аварии.
Андрей Зиненко, начальник электрического цеха:
Только первые минуты персонал видел угрозу своей жизни в огне, потоках пара и горячей воды, в рушившихся конструкциях здания. Но очень быстро понял, что главная угроза невидима - радиация. То, о чем люди знали только теоретически, теперь забирало их здоровье и жизни с каждой минутой пребывания в аварийной зоне. Их выворачивало, и они понимали, что это проклятая радиация. Ноги подкашивались от усталости. Но они продолжали борьбу за спасение электростанции, за жизнь всех нас.
Погибли Александр Лелеченко, Анатолий Баранов, Анатолий Шаповалов, Виктор Лопатюк, Юрий Коновал.
У персонала и пожарных той ночью был один выбор: идти или не идти в бой. Их совесть, их воспитание сделали выбор в пользу первого. И им ни перед кем не нужно извиняться. Разве что перед своими детьми, которых они оставили сиротами. Они первыми вступили в бой, и не всем из них довелось увидеть победу. Вечная память и благодарность им за беспримерный подвиг в ту страшную апрельскую ночь.
Если в первые дни умалчивался сам факт аварии, то затем ограничивалось попадание в средства массовой информации сведений о её масштабах и последствиях. Эвакуирован город с 50-тысячным населением, больницы Москвы, Киева, Харькова и других городов переполнены пострадавшими, ширятся слухи, работает «сарафанное радио», а власти безмолвствуют.
Радиация перешагнула границы СССР, привела к паническим настроениям во многих европейских странах, а правительство молчит. Как следствие, росло недоверие и к властям, и к специалистам-ядерщикам, и к медикам — ко всем, кто так или иначе связан с ядерной энергетикой.
Объективности ради надо отметить, что, пожалуй, первым уже через сутки после аварии на её причину - положительный выбег реактивности при вводе стержней управления и защиты в активную зону реактора - указал начальник отдела Курчатовского института А. К. Калугин.
ЭПИЛОГ
Вспоминает Николай Штейнберг:
Если не ошибаюсь, 2 февраля 1987 позвонил директор ЧАЭС Э. Н. Поздышев, попросил зайти. В его кабинете собралось необычно много людей, в их числе замминистра по кадрам А. В. Пируев и наш бессменный начальник отдела кадров В. П. Комиссарчук. Не помню, кто начал первый, но что-то в таком духе: «Ну, Николай, ты уже наработался, все дозовые пределы выбрал, пора тебе отдохнуть. Смена приехала».
Какой-то непонятный разговор, предложения различных вариантов нового места работы: от Татарской АЭС до строящейся АЭС на Кубе. Не могу сказать, что это было совсем неожиданно. Но неприятно. Без предупреждения, без обсуждения, без возможности переговорить с семьёй. Комиссарчук кивком головы предложил мне выйти. Спустились к нему в кабинет. Он достал письмо, которое пришло ещё в середине января с вызовом в Москву, в «шестёрку», на обследование и лечение. Я знал о вызове, но откладывал отъезд. С Комиссарчуком мы работали вместе с апреля 1971-го. Своё дело он знал и своих не сдавал. Он дал мне давно отпечатанный приказ о направлении меня на медицинское освидетельствование и лечение. Оставалось подписать его у Э. Н. Поздышева и зарегистрировать. Уезжал с АЭС со смутным ощущением, что работать в родном коллективе мне, может быть, уже не придётся. Так и получилось. Болеть мне особенно не дали - на второй день пребывания в «шестёрке» начались вызовы на собеседования, оформление документов. Через месяц я вернулся на электростанцию, но в тот же день меня вызвали в Москву - распоряжением правительства меня назначили заместителем председателя Госатомэнергонадзора СССР.
Во время работы в комиссии Госпроматомнадзора (именно так, названия надзорных органов видоизменялись часто)по расследованию причин аварии у меня установилась интенсивная переписка с А. С. Дятловым, зам.главного инженера ЧАЭС, который в то время уже отбывал срок как один из её виновников. Мы проработали вместе почти 10 лет. У нас не было дружеских отношений в силу большой разницы в возрасте и из-за разного отношения к людям. Он был, на мой взгляд, излишне властным, иногда грубым, особенно с теми, кто уступал ему в силе характера. Умел заставить человека учиться, но не очень любил учить. Был интересен в компании, но всегда сохранял дистанцию, демонстрировал своё интеллектуальное превосходство. И делал это порой в обидной для партнёра форме. Но он был профессионалом высшей пробы, человеком широкого кругозора. И сегодня считаю, что в области реакторной физики и технологии он был одним из ведущих специалистов, и не только на Чернобыльской АЭС. Он иногда бросал фразы о том, что реактор РБМК непознаваем. Для нас, молодых, это было удивительным. Мы думали, что уж Дятлов всё знает. При работе над докладом комиссии Дятлов помог лучше понять некоторые моменты, особенно в процессе подготовки и проведения испытаний. Но в одном вопросе мы не нашли общего языка.
Дятлов занимал абсолютно жёсткую позицию в том, что персонал электростанции не имеет к аварии никакого отношения. Я занимал и занимаю другую позицию. Оперативный персонал не может быть в стороне от того, что происходит на объекте. Другой вопрос: виновен ли он?
Результаты расчётных анализов, выполненных спустя 4 года после аварии наиболее компетентными в вопросах физики реакторов РБМК организациями: НИКИЭТ, ВНИИАЭС, ИАЭ, ИЯИ АН УССР, показали возможность опасного увеличения мощности реактора РБМК-1000 с многократным ростом локальных энерговыделений в активной зоне при вводе стержней аварийной защиты в реактор.
Как могло случиться, что аварийная защита не останавливает, а взрывает реактор? Причём аварийная защита высшего уровня – и не спасла реактор. А должна была это сделать. И в этом виноват не персонал Чернобыльской АЭС.
После ухода с Чернобыльской АЭС моя жизнь так или иначе до сих пор связана с ней. Стереть в памяти чернобыльские дни невозможно. И не столько из-за чрезвычайной нагрузки, опасностей, сколько из-за невозможности забыть царивший тогда дух сопричастности, забыть те отношения, которые были в сплочённой команде. Пришлось пережить много неприятностей, познать неудачи, но все они ушли в прошлое. Осталось в памяти лучшее.
Мы прошли тяжелейший период от момента аварии до восстановления энергоблоков практически без отказов, серьёзных нарушений в работе, пожаров и несчастных случаев. Как это удалось? У меня есть только один ответ: благодаря предельной концентрации сил и воли, внимания, мобилизации знаний и мастерства, причём на всех уровнях - от директора электростанции до обходчиков и слесарей. Можно ли пройти аналогичный путь сегодня? Не уверен. Общество, не имеющее высоких целей, развращённое попрошайничеством и «откатами», не готово к напряжённому труду ни в нормальной, ни в экстремальной ситуации. Можно сколько угодно высказывать претензии нашему поколению за идеологические шоры на глазах, но одного у нас было не отнять: мы трудились порой на пределе возможностей.
2011 год.
__________________________
На снимке: момент остановки последнего энергоблока Чернобыльской АЭС 15 марта 2000 г.