Я хожу по асфальту и читаю его трещины, в заасфальтированном мире только трещины помнят, что есть что-то кроме асфальта. Я не смотрю на дома, я знаю, что их окна давно заасфальтированы, а вещи внутри слежались в едкую пыль. Я боюсь взглянуть на небо, наверное, и оно давно стало асфальтом.
Где-то по ржавым трубам течет ржавая вода.
Этот асфальт не хочет быть, и он говорит об этом трещинами. Мир приходится асфальтировать заново каждый день. Ночью трещины растут и разрывают асфальтовую скорлупу мира, но они латают ее, ведь никто не должен знать, что асфальт может кончиться. Они приходят в то странное мгновение до начала дня, когда все готово начаться заново, и не дают ничему начаться.
Но трещины знают, и я знаю, может быть, я одна из этих трещин, почему-то поднявшаяся с асфальта, я понимаю их язык, они говорят со мной всерьез, они подсказывают каждый шаг и каждый поворот пути.
…Я и не заметила, как вышла из города. Здесь все покрыто тополиным пухом (но где тополя?): раскрошившийся асфальт, груды кирпича и битого стекла, обрывки колючей проволоки. Но где же тополя, мне надо дойти до тополей, рядом с которыми цветет шиповник, пора забыть тот город, давно пора, он сам давно забыл себя, он превратился в тополиный пух, и пусть его сдует ветер.