Михей, закончив вечерний обход своего небольшого хозяйства, облокотился на шаткий, на подгнивших брёвнах забор, углубившись в любование ярким летним закатом. Его мысли о том, что изгороди пора бы уж уделить время для ремонта, ушли сами собой. Закат захватывал, удивляя и радуя взгляд, вспыхивал яркими тёплыми тонами, укрывая позолотой поля и перелески. Солнце неспешно пряталось за горизонт, играя тенями, превращая окружающий пейзаж во всё более загадочную картину.
С конца живописной своими избами, двориками и садами, но давно опустевшей улицы, со двора Петрухи, давнего закадычного друга Михея в вечерней тишине слышались громкие возгласы Аннушки, жизненной спутницы друга.
- Провинился, наверное, Петруха. Не угодил чем-то Аннушке. По-моему, последнее время ворчать на Петруху она стала чаще. Стареем!.. - тихо прошептав, заключил Михей.
Налюбовавшись огненным закатом, Михей хотел было отправиться в избу, но, взглянув напоследок вдоль улицы, увидел плетущегося в его сторону Петруху.
- Ну вот, понадобился. Вот так всегда! Нет, чтобы днём, по свободе просто зайти проведать да поговорить о жизни. Так он – на ночь! Точно сбежал от Аннушкиных упрёков,- промелькнуло в голове у Михея.
Открыв калитку, он сделал несколько шагов навстречу другу.
- Схлопотал, наверное! – обнимая Петруху, проговорил Михей.
- Присаживайся, коли пришёл. Покурим, погуторим. Разрешаю даже пожаловаться чуть-чуть на Аннушку. Влетело, как я вижу? Ничего! С нас, как с гуся вода. Смоется, забудется!- как мог, Михей, не выясняя причину громких пререканий Петрухи с Аннушкой, пытался подбодрить и успокоить по виду взволнованного друга, приглашая жестом присесть на колоду, лежавшую рядом со входом во двор.
Колода, долгое время служившая Марфочке и её подружкам вместо лавочки для вечерних посиделок, сама по себе была знаменательна. Сколько тайн и секретов она слышала на своём веку? Даже не перечесть! Только теперь, когда Марфочки не стало, колода часто пустовала, старея и покрываясь трещинами, как человеческий лик возрастными морщинами.
На этот раз друзья присели на неё, чтобы быть может поведать друг другу что-то сокровенное, пытаясь хоть сколь-нибудь облегчить душу.
- Закурим, что ли? Крути “козью ножку”, папироской всё равно не накуришься – предложил Петруха, протягивая кисет с табаком.
- Э, нет! Тогда я уж схожу за своим. Да и тебя угощу, в память о Марфочке. Ты же знаешь, табачок у меня знатный, ядрёный! Сажали и растили ещё с жёнушкой, с Марфочкой. А мой кисет? Да он же прошёл со мной всю войну! А подарен был Марфочкой, ещё до войны, к моему дню рождения. Он всегда напоминал мне тот вечер у реки, тепло её плеч и жар наших поцелуев. Да и табачок из него всегда казался особенным, всегда напоминающим о любимой Марфочке, упокой Господи её душу! А самокрутка из него всегда действовала как успокоительные пилюли.
- Да-а-а!.. Давай присядем. Может былое и заговорит с нами добрыми воспоминаниями?
Солнце скрылось за горизонтом, а закат всё полыхал по облакам, догорая на вечернем небосклоне. Петруха, ожидая возвращения друга, с удивлением наблюдал за превращениями на небосводе и мысленно бродил по закромам памяти. Такого яркого заката он, пожалуй, и не видел. Закат удивлял и будоражил воображение.
Возвратившийся Михей сразу обратил внимание на лицо друга с явно выраженным удивлением.
- Что, тебя тоже захватили небесные чудеса? Мне до сих пор только однажды пришлось увидеть такой же яркий и даже грозный закат. Ещё на фронте. Сразу после трудного боя и взятия очередной высотки.
Воспоминания! Куда от них? Да и упоминание о самокрутке натолкнуло на ворох прошлого. Пожалуй, я поведаю тебе одну историю. Она приключилась со мной на фронте, врезавшись в память на всю жизнь.
Михей присел рядом с Петрухой на колоду. Друзья, достав кисеты, стали неспешно крутить самокрутки. Насладившись первыми затяжками, Михей и начал свой рассказ.
- На небольшую высотку это была уже третья атака в этот день. Жёсткий был приказ, а взять с боем высотку никак не удавалось. Наша рота в атаке как будто бы спешила в ад. Её накрывало плотным миномётным огнём, сродни с адским покрывалом, а она упорно рвалась вперёд. От разрывов снарядов и нескольких горящих танков небо, закрытое шлейфами дыма и тяжёлыми облаками, казалось мрачным и устрашающим.
С третьей попытки наши всё же ворвались в немецкие окопы. Во время отчаянной атаки я пытался не терять из виду друга, смельчака и балагура, никогда не унывающего воронежского паренька Ивана. Подружились мы с ним в окопах. Всегда уверенный в себе весельчак, вселяющий и в остальных надежду и веру. Таким он и остался в моей памяти. Остался, потому что погиб уже в той атаке, в немецких окопах, как рассказывали потом, наверное по воле случая, прикрыв собой от разрыва немецкой мины командира.
Михей, взяв паузу, на время замолчал, пытаясь сглотнуть неожиданный ком, перехвативший горло. Совладав с собой, промокнув платочком образовавшуюся жидкость и подтвердив это крепкой затяжкой, он продолжил повествование.
- Самокруточка – она как бальзам на незаживающие душевные раны,- медленно почти прошептал Михей.
В полутьме и в молчании, после нескольких затяжек, он продолжил.
- Так вот, в тот день одна из мин догнала и меня, оглушив, легко ранив в руку и притрусив комьями земли от разрыва.
Очнувшись через время и тряся головой, приходя в себя, я понял, что высотка уже наша. И не ощущая боли побрёл по окопу, стараясь увидеть друга.
Через десяток-другой метров увидел Ванюшку распластавшимся, без движения, на бруствере окопа. Земля рядом, обильно пропитанная кровью, жирно краснела.
Смотреть на тело, истерзанное разрывом мины, было невозможно. Но лицо!.. Лицо, побелев как чистый лист бумаги, было тронуто расслабленной улыбкой. Будто бы Ваня даже радовался освобождению от тягот земной жизни.
Я догадывался, что он был человеком набожным, верующим. Внутренняя сила его и убеждённость всегда придавала окружающим уверенность и спокойствие. И в этот последний миг, на его уже замершем и чуть улыбающемся лице застыло спокойствие и умиротворение. Я невольно склонил голову над телом. Вдруг в сознании возникла, наверное, странная мысль:- для перехода в Рай ему уж достаточно испытаний и не нужен никакой конкурс.
Руки его были разбросаны в стороны, взгляд устремлён в небеса. Рядом с почерневшей от гари и копоти ладонью лежал примятый треугольник письма. То ли он держал его в руке во время атаки, то ли успел достать перед кончиной. Но я сразу понял - это было последнее письмо ему от близкого человека. Прикрыв рукой его веки, я поднял письмо. Так этот листик письма оказался у меня.
Сжавшись в комок, сидя рядом с телом друга, потерянный и без единой мысли, ощущая лишь гул в голове, я ожидал прихода санитаров. Вскоре появились и они. Перевязав меня, они готовились забрать тело друга. Мысленно простившись с Ванюшкой и проводив взглядом уносящих его тело санитаров, я так и остался опустошённым сидеть на том же месте. Мой взгляд застыл на ярко-красном пятне крови, пропитавшей клочок земли на месте гибели друга.
Вдруг это пятно стало намного ярче и я поднял взгляд к небу. Оно поражало! Низкие чёрные тучи висели над головой. Ближе к горизонту выделялась их граница, сквозь небольшие разрывы в облаках окрашенная в яркие красные тона. В один из таких разрывов прорвался луч заходящего солнца, ярко прочертивший свой путь и выхвативший из окружающей серости меня и место гибели Ивана. Промелькнула мысль, что таким образом небо скорбит о погибшем друге. Сбоку, вдалеке уже обозначились струи ливня. Похоже, вся природа оплакивала погибших, накрыв всё вокруг ярко красным прозрачным покрывалом. Это состояние природы мне и запомнилось навсегда.
С пустячным ранением и контузией я оказался в медсанбате. Между перевязками и микстурами, письмо, адресованное погибшему другу, я прочитал. Много раз в передышках перечитывая его, мечтал вернуть жене Вани при встрече, если удастся выжить. Оно искрилось нежностью и любовью. Поражало глубиной переживаний, скорби, веры и надежды. Чего стоит лишь одна, навсегда засевшая в моей памяти, фраза:- ”Сердце готово выпрыгнуть из груди при одной мысли о нашей будущей встрече. Только этим я и жива. Как же я тебя люблю и жду!”
Михей опять сделал длительную паузу и руки друзей невольно вновь потянулись к кисетам. Молча они сворачивали внушительные “козьи ножки”. Закурив и сделав несколько успокоительных затяжек, Михей продолжил рассказ.
- О Марфочке-то до того у меня не было никаких известий. Потерял её из вида почти сразу после ухода на фронт. Горевал! А этот исписанный чужой рукой листок вернул уверенность, что ещё непременно увидимся. После победы. Вот так и воевал.
Помолчав, Михей продолжал:
- Медсанбат действовал на меня почти как санаторий. В нём было спокойнее. Но табачок расходовался больше, чем в окопах. Переживал, надеясь скорее вернуться в свою роту.
Рядом с моей кроватью стояла кровать молодого парнишки, тоже получившего лёгкое ранение. Несмышлёныш, да и только,- подумалось мне при недавней первой с ним встрече.
Ощутив перед сном нахлынувшую тревогу, перечитав в очередной раз письмо и оставив его на кровати, я вышел на свежий воздух, прихватив кисет. Вечерело. Стояла тихая безветренная погода. Свернув самокрутку, я хотел было уже закурить, как увидел подошедшего соседа. В руке он держал листок бумаги. Обратившись ко мне с вопросом:- можно ли оторвать полоску на самокрутку,- он застенчиво переминался с ноги на ногу. И тут в его руке я узнал оставленное мной письмо.
Моя реакция была бурной и, что не удивительно, молчаливой. Выхватив из его рук письмо, я неожиданно даже для себя легко приподнял его за гимнастёрку. Да так, что его ноги оторвались от земли. Без слов и сурово взглянув при этом глаза в глаза. Длилось это доли секунды, но он всё понял и долго ещё извинялся даже после моей, вместе выкуренной самокрутке. А перед сном я поведал ему обо всём происшедшем.
До конца войны я всё время носил письмо в кармане гимнастёрки под сердцем. Оно было для меня оберегом и талисманом. Уверен, не раз письмо своей теплотой спасало меня от гибели. Дважды моя шинель была продырявлена вражескими пулями, не оставив на мне ни царапины. Приклад моего автомата был разбит осколком мины, не причинив мне вреда. Вот так я и протопал по Европе.
Письмо и сейчас хранится у меня дома. Как-нибудь, Петруха, я тебе его покажу. Оно осталось у меня только потому, что жена Ванюши рано ушла в мир иной. Наверное, не пережила полученную похоронку.
Заболтал я тебя, друг ты мой!. Смотри, уже давненько горит свет в твоём окошке. Аннушка наверняка волнуется. Пропал ведь довольно надолго. Иди уж! Прощевай!
- Да-а-а! Засиделись. Пойду. Повинюсь перед Аннушкой. За всё! Заждалась уже, наверное. Волнуется.
Махнув рукой на прощание, Петруха направился к своему дому. А Михей свернув ещё одну, считай, успокоительную самокрутку, закурив, повис на заборе, провожая его взглядом, пока тот не вошёл в свой двор.