Апрель в этом году выдался слякотный, холодный. Весна кутала солнце в плотную обёртку кучевых облаков и словно издевалась над засидевшимися в многоэтажных берлогах городскими (неу)дачниками. Только в начале мая весенняя чаровница подобрела и сменила угрюмый северный хрипоток на весёлый говор южанки.
Не желая иметь дело с дорожной распутицей, я не стал тревожить свой старенький «Фольксваген», набил продуктами рюкзак и отправился в толпе садоводов на автовокзал с единственным желанием побродить по живописным мещерским перелескам. Да и хозяйство проверить — дело нелишнее.
* * *
Через три с половиной часа пути автобус «Москва-Касимов» благополучно покинул Московскую область и въехал в земли Рязанские. На одном из поворотов я попросил водителя свернуть с шоссе на небольшой песчаный лышачок и притормозить у неприметного, пробитого дробью указателя «Ханинская школа». Когда-то здесь действительно была школа, кипела малороссийская жизнь, а остановка «Ханинская школа» значилась на картах всех окрестных проездных маршрутов.
Я спрыгнул с подножки, махнул водителю рукой и, распахнув грудь, вдохнул настой пряной мещерской можжевеловки! Автобус нескладно, будто нехотя, лязгнул ставнями дверей и, пова;рчивая на оставшихся в салоне пассажиров, исчез за поворотом. Гулкая тишина, краплёная первыми осторожными попевками птиц, обступила меня. «Кто такой?» – будто спрашивала она непрошенного гостя. Зимние месяцы отучили Мещерский заповедник от человеческого общения и превратили в покинутый рай, безлюдный и прекрасный. Однако зима закончилась. Жмурясь и сладко потягиваясь, природа на моих глазах разрешалась от тайной февральской беременности. «Поновление пространства…» –на ум пришли слова.
Однако — в путь! Мне предстоял шестикилометровый переход через два болота и три деревни к родному хуторку Аверкиево. Почему я называю нашу деревню «хуторок» – кто меня знает – наверное, за отдалённость и ветхую кряжистую бревенчатость. Говорят, лет сто назад окрестный строевой лес не выдержал крещенской вьюги и пал. Падая, не лёг буреломом, но чудесным образом (видать, святой Аверкий благословил!) сложился «в струганые лапы», а те в свою очередь – в жилища, добротные пятистенки. Домишки со временем покосились, вросли в землю, почернели, да так и стоят. Что ж, версия возникновения деревни Аверкиево на взгляд влюблённого в Мещеру горожанина выглядит вполне убедительно.
* * *
Пьянея от обильной можжевеловой аромы, минуя циклопические лесные лужи и болотную топь, я добрался к вечеру до родного пятистенка. По-хозяйски оглядев дом, подсел к столу и принялся нарезать хлеб. В дверь постучали.
— Кто там?
— Борь, ты, что ль, приехал? — ответил знакомый хрипоток Сергея, моего соседа, одного из немногих зимующих жителей хуторка.
По осени я передал ему дубликат ключей и просил приглядеть за домом. Понятное дело, завидев свет в окошке, он явился вернуть ключи в обмен на положенный за службу магарыч.
— Входь, Серёга!
— А то, гляжу я, ктой-то лампочку запалил. Ну, думаю, Ляксеич пожаловал, — бормотал сосед, переступая порог.
В дом вошёл молодой старик, выжженный изнутри дешёвой палёной водкой. Как незатейлива и печальна судьба русского деревенского человека! На ум пришло сравнение: кулёк скомканной бумаги, брошенный в печь, поначалу дымится и не подаёт признаков горения. Затем в одном или нескольких местах образуются тёмные пятна. Они растут. Поверхность бумаги чернеет и превращается в кляксу. Вдруг из чёрных проталин выплёскиваются наружу языки пламени, они безжалостно уничтожают «мать-бумажку», подарившую им мгновение жизни.
Примерно таким выжженным фрагментом целлюлозы с едва начатым текстом человеческой судьбы предстал передо мной тридцатилетний мещерский «старожил» Серёга, похожий на задержавшегося в развитии ребёнка. Я не часто наезжаю в деревню, но могу сказать точно: Серёга рос на моих глазах. Помню его услужливую искреннюю доброту. Помню, правда, и нечто пугающее: его пристрастие к наживлению червяка на рыболовный крючок – склонность к действию неторопливому и любопытствующему.
— Здорово, Борь, — Сергей облизал пересохшие губы. — Ты эта, мне за пригляд-то налей. Чай, всю зиму исправно обходом ходил. Чё, дашь, што ль?
Я не смог побороть улыбку и как бы заново, немного театрально оглядел горницу. В одном из оконных проёмов внутренняя рама была выдвинута чуть вперёд, вокруг лежали осколки разбитого стекла, на кухонном столике отсутствовали электрочайник и плитка.
— Глянь-ка, Серёга, это что? — я подвёл его к повреждённому окну. — Теперь смотри сюда: ни чайника, ни плитки. Что скажешь?
— Ёкэлэмэнэ, — пробурчал горе-сторож, — чё, блин, попал я?
— Точно. Попал и выпивку не получишь.
— Я… я знаю, кто! — Серёга опустился передо мной на колени. — Я з-знаю, разберусь, дай стопарь, помру же!..
В его словах «я знаю, кто» звучала чистая правда. Никто, кроме него самого, без ключей попасть в дом не мог, оконное же стекло, судя по расположению осколков, было разбито изнутри.
Пока я размышлял о случившемся, сосед, не вставая с колен, продолжал бормотать «найду-разберусь-узнаю…»
— Ладно, Серёга, — я достал из рюкзака припасённую бутылку нормальной московской водки. Вскрыл печать и налил стакан до краёв.
— Всё понимаю, чайник и электроплитку пропил. Одного не пойму, зачем ты окно попортил? Хотел на залётного свалить, думал, не догадаюсь? Нехорошо, мы ж соседи!
— Да я не… не я эта... ну, в общем, прости, Борь, не со зла!
Бедняга оправдывался, не опуская головы. При этом он как бы врастал в пол, скользя коленями по крашеным половицам. Я присел рядом, обнял его за плечи и подал стакан.
— Лечись, брат! То, что глаза не прячешь, — это хорошо. Да и чего, собственно, стыдиться? Ты ж не со зла. Поди, бес-дурачок попутал…