В начале 60-х гранинский роман "Иду на грозу" почитался на уровне знаменитого учебника по теоретической физике Ландау и Лифшица.
Роман переносил в мир ярких идей и мировых свершений. Сокращенные имена (Дан), эффектные афоризмы: "страшней дурака дурак с инициативой", "нуль, делающий единицу десяткой"... Недостатков не замечали: есть великие Данкевичи (Даны), пробившие, наконец, дорогу таким, как они сами, не понятные другим, сверкающие гениальными мыслями и неординарными поступками, есть – и они обнаружились с полной очевидностью - бездарности, примазавшиеся к науке, и мы, конечно же, восхищающиеся Даном, мы - одаренные и презирающие всякую околонаучную шпану. Впервые так верили в себя, в возможность вырваться из круга тупой нищеты и заурядности, которыя в стране, не умеющей спокойно жить и установить элементарный порядок, душили повсеместно...
Наступило увлекательное, бесшабашное и приятное время разговоров о гениях и гениальности. Столько разговоров, публично признанных гениев и кандидатов в гении случалось в новой российской истории только в трех-четырех замечательных эпохах... Герои и гении 1812 года, первый "золотой век" русской литературы (1830-ые, Пушкин, Лермонтов) , второй "золотой век" русской литературы (1850-60-ые, Тургенев. Достоевский, Толстой) и все ниспровергающее бурление творческих умов начала XX века, прерванное войнами и революцией, и продолжившееся в 1920-х...
В 70-ые годы чуть прояснилось: оказалось, что после Ландау не очень-то многие способны сражать идеями и мгновенными открытиями, стало ясно, что наука это кропотливый труд и чаще всего основанный не на озарении, а на выверенных рациональных методиках. Перестали презирать сотрудников, не похожих внешне на гения... Правда наука в стране начала застывать и на кафедрах некогда знаменитых вузов, чередой пошли поколения ученых мужей, отметившихся лишь пособиями к лабораторным работам и брошюрами вопросников к экзаменам.
Но в 70-х годах Гранина все еще читали - физики, электронщики, радиотехники и математики.
Но червь ел ценное дерево... Появились сомнения: высшее образование по техническим специальностям не так неимоверно трудно, как изображает его писатель. И зачем он так его изображает? Например, сто человек поступало на радиофизику, девяносто пять успешно заканчивало (одного выгнали за пьянство, одна ушла в отпуск по уходу за ребенком, двоих призвали в армию, один поступил в театральный институт). Традиционные места скопления незаурядных умом сильно потускнели. Гениев на кафедрах и в лабораториях стали назначать. Им разрешалось писать учебные пособия, поступать в докторантуру, выступать от имени института на научных конференциях. Студенты оценивали назначенных гениев обычно плохо – причем не из-за своей извечной страсти к противоречию и бунтарству, а по причине невнятного чтения лекций. Им объясняли, что это именно от гениальности – человек весь в теме (в кварцевом генераторе, широтно-импульсной модуляции, в условном четырехугольнике).
Инженеры на заводах удручали своей несовременностью и нежеланием читать ничего, кроме самых необходимых справочников. Можно было подобно Диогену бегать день и ночь с фонарем по пятнадцатитысячному заводу и не обнаружить зачатка личности, сколь-нибудь схожей с Тулиным или Крыловым (главные герои романа).
Наука, образование и заводские технологии к началу 80-х уже отстали настолько, что это стало видно невооруженным глазом, и специалисту, который никогда не выезжал в заграничные командировки, и студенту, и кондовому патриоту из парткома. О гениальности говорили мало; творческая индивидуальность и высокая профессиональная кондиция базировалась на двух личных тайнах: собственной тайне, приобретенной из практического обращения с проектом, машиной, обеспечивающим оборудованием, и тайной личности. Первая тайна была недолговечна, ее трансформировали в надуманные и поддельные сложности – скажем, заведующий лабораторией брал на себя ремонт определенного перечня электронных плат, которых у него в запасе имелось большое количество или которые линейные электронщики не могли оперативно ремонтировать ввиду отсутствия на них адекватных схем и комплектующих элементов. Вторая тайна требовала выдержки характера, т. е. умения постоянно оставаться важным, солидным, говорить мало и неконкретно. Клондайк для лиц с сильной внешней поддержкой, тягой и защитой - попробовал бы "солидничать" кто-нибудь из цеховой инженерной мелкоты, его бы сразу укоротили...
Но не будем отвлекаться. Другой гранинский роман про науку и инженеров "Искатели" – он написан раньше – вроде бы более и менее правдоподобный. Хотя, в провинциальных городах и поселках не то, что не существовало серьезных научных лабораторий, но и специалистов с высшим образованием не было. Гранин зачем-то настоятельно подчеркивает момент: есть множество выдающихся специалистов и без высшего образования. Практика такое не подтверждает: талант в науке - это в значительной степени провидение (предвидение, интуиция), а оно появляется только на основании фундаментального знания предмета.
Повесть "Кто-то должен" (1970) – красивая, эффектная. На фоне успешного научного работника показан какой-то бедолага, носящийся много лет со своей научной гипотезой, которую не может никуда пристроить. Критика огласила подло-партийный вывод: осудить успешного и поставить в качестве примера маниакально упорного неудачника, т. е. все должны стремиться быть такими (Какими именно? ни автор, ни критика не расшифровывали; а если гипотеза неверная?). Но автор вещал не о том, он вроде как передумал звать в науку, а наоборот, упреждал: не лезь свиным рылом в чистое корыто. Случайно совпало с валом коррупции, свойственности и кумовства, когда научная сфера сделалась просто престижным местом работы.
В зените славы, лет за пять до перестройки, Гранин написал повесть "Картина". Замысел не новый, но тема хорошая. Но энтузиазм в авторе уже не тот. Все о чем-то спорят, чем-то недовольны. Лучшее разоблачает хорошее. Трудно понять, кто за что и что надо делать. Да и не помню, чтобы в русской деревне набиралось столько подвижников. В общем, что-то вроде знаменитых шукшиновских мифов по чудиков, якобы сплошь населяющих деревню. Повесть быстро забыли, как и фильм по ней.
В перестройку везучий писатель отметился невнятной, будто бы особо смелой и разоблачительной повестью "Зубр" – скучной, как до этого повесть Дудинцева про картошку, читать ее можно было только в годы перестройки, когда всякая письменная весточка со столичных Олимпов, обязательно вдумчиво прочитывалась и осмысливалась.