А сколько? Навеки останется тайной. А где тот самый офис? Никто не узнает.
Неизвестность манила. Неизвестность таяла где-то на горизонте вместе с последними лучами последнего на сегодня солнца. Легкая дымка ползла от реки. Квакали лягушки. И внезапный телефонный звонок перевал прекрасность этого загадочного вечера.
– Алло.
– Здравствуйте! Вас приняли?
– Нет, не приняли. Замдиректора оказался загадочным. Не озвучил мне ни зарплату, ни количество рабочих смен в неделю, ни число подчинённых.
– Вы в городе ещё?
– Нет, уже иду от остановки к дому.
– Печалька. Будете завтра в городе – наберите мне. Я потолкую с замдиром, а потом он уже нормально поговорит с вами. Всего доброго.
– До свидания.
Женщина сняла туфли и пошла по лесной тропинке босиком. Было сухо. Пьяницы редко доходили до этой части леса, а потому можно было не бояться наступить на осколок бутылки или остов консервной банки. Куковали кукушки и квакали лягушки. Немного зябко, но в целом – хорошо. На мостике через ручеёк, неподалёку впадавший в речку, женщина поборола желание скинуть с себя бренные одежды и окунуться в нагревшуюся за день воду. Может, и зря. Она осторожно коснулась пальчиком ноги воды. Очень приятная и тёплая. И – неизвестная.
– Может, нахрен эту работу, а? – спросила она у уставившегося на неё с пенька зайца. – Вот скажи, зайчик, чего мне не хватает в жизни?
Ничего не ответил зайчик, а лишь подёргал ушами и прыгнул в кусты.
Женщина всё же сняла пиджак, повесила его на плечо и распустила косу. Вдохнула полной грудью. Где-то пахла мята и уже поспевавшая лесная малина.
Она вышла на опушку и пошла через поле на холм. С холма – к небольшому хуторку на три домика. Здесь она провела всё детство. Здесь живёт и теперь. После душного города с его бетоном, стёклами, тогда ещё маленькими детьми и черепашкой, тут – настоящий рай. Наверное, тридцать восемь – рановато для дауншифтинга, но женщина была страшно рада. Страшно рада, что решилась, страшно рада, что муж принял, страшно рада, что он приезжает к ней не чаще раза в неделю. Она чувствовала себя вольной и внутренне незамужней, независимой, красивой и – неизвестной. И это было прекрасно.
– Нахрен мне работа, а? – спросила женщина у соседского борова.
Боров лениво хрюкнул и перевернулся на другой бок. Женщина улыбнулась. Она открыла калитку и прошла по ещё заросшей тропинке к родному дому. У двери её спал соседский алабай. Она тихонько подошла. Улыбнулась. Алабай услышал. Он радостно замахал ушами и подставил бок в надежде, что его почешут. Женщина села на колени и запустила руки в шерсть.
– Ах ты, разбойник! Да, да, сейчас я тебя почешу. Ты мой хороший!
Алабай поджал лапы и высунул язык. Она чесала его, чесала-чесала, и вдруг небо на юге совсем стемнело.
– Слушай, – сказала женщина алабаю, – отойди-ка от двери. У меня замёрзли ноги, а дома я тебя угощу супом, пока Петрович не видит.
Алабай повертелся, но от двери не отполз. Женщина взяла его за лапу.
– Ты своей тушей перегородил всю дверь. Отойди.
Алабай моргнул. Женщина погрузила руки в шерсть на животе. Алабай снова высунул язык и изогнулся. Женщина вздохнула, села на колени и попыталась сдвинуть собаку. Однако полцентнера живого веса не поддались, равно как и дверь.
– У меня правда замёрзли ноги. Не заставляй меня применять более грубую силу.
Алабай игриво извильнулся, укрыл её ноги своей тёплой шерстью.
– Но мне всё равно надо домой. Ах ты, животина!
Алабай согласно кивнул. Женщина снова навалилась на него.