Глава 47
Гримо в своих воспоминаниях, подписанных именем Атоса, рисует Бекингема в чересчур радужных красках. Не удивительно, ведь он знал его лишь со слов Атоса! А Атос всегда отзывается о людях либо хорошо, либо никак, таков уж он.
Из этих мемуаров вы не узнаете, что смерть Короля Якова I многие в Англии объясняли тем, что Бекингем якобы отравил его, поскольку Король утратил к нему ту привязанность, которая возвела этого выскочку на самую вершину власти в королевстве, тогда как его сын, Карл, тогда ещё лишь принц, уже воспылал к нему такими же или даже ещё большими чувствами.
Быть может, это наветы и клевета. Не берусь утверждать со всей уверенностью. Но подобные слухи не вырастают на пустом месте.
Скажу лишь о том, что никто не смог бы так поступить с Королём Франции. По многим причинам. Сколь бы сильную привязанность Людовик XIII ни испытывал к любому из своих фаворитов, он никогда не передавал никому из них такой огромной власти, чтобы подобное могло бы произойти. К тому же все его фавориты никогда не были настолько критичны к себе и внимательны к отношению к ним Короля, чтобы вовремя почувствовать, как почва безнаказанности ускользает у них из-под ног. Никто из них не догадался вовремя уйти в почётную отставку, все они считали себя хозяевами положения до конца.
Если же Бекингему, действительно, удалось своевременно заметить тучи на горизонте, если он, почуяв опасность, устранил Короля и возвёл на опустевший трон его сына, сохранив таким способом свою власть, то я должен признаться, что он поступил как наиболее ловкий и дальновидный политик Европы из всех известных мне.
Я готов приписать ему эту подлость, быть может, несправедливо, поскольку я не скрываю, что не люблю его даже теперь, когда его нет. Я ревновал Шевретту к нему и не простил его. У него таких Шевретт было множество, и могло быть ещё больше, стоило ему лишь захотеть. Забирая её у меня, он отнимал у меня почти полностью то немногое, что у меня было, не обогащая себя ни капли. Впрочем, я понимаю, что решение в этом деле принимала сама Мария, она же была инициатором их связи, но ведь он мог бы не принять её эту женскую «самоотверженность» с такой готовностью, с какой он это сделал, обижая этим даже другого моего недруга, графа Холланда!
Прочь это лирическое отступление, буду описывать лишь события, хотя не обещаю, что не буду сопровождать их своей оценкой.
То, что я прочитал далее в записках, написанных Гримо, вызвало у меня двойственное чувство. Поначалу я чуть было не разгневался, и это произошло бы, если бы я длительными усилиями не приучил себя к тому, что такие чувства как гнев, ревность, зависть и уныние являются величайшим грехом, ведущим непосредственно в Ад. Я научился не только не проявлять внешне эти чувства, но и в действительности не предаваться им, не допускать в себя ни малейшей толики подобных чувств, что, вероятно, послужило одной их существенных причин того, что Господь позволил мне довольно долго задержаться на этом свете, и не торопит моего прибытия на тот свет. Не следует путать два разных состояния. Тот, кто испытывает одно из подобных чувств, но не подаёт виду, позволяет этому чувству разъедать самого себя изнутри подобно тому, как морская вода разъедает железный бочонок. Тот же, кто не позволяет этим чувствам даже зародиться, остаётся чист и свеж, как бочонок, наполненный наилучшим оливковым маслом.
Итак, я не испытываю гнева, читая записи Гримо, лишь по той причини, что я – это я, и гнев никогда не отвоюет у меня ни единой даже самой малой толики моей души даже на самое кратчайшее время.
Второе чувство, которое я испытал, читая записи Гримо, это веселье. Этот умный и деловой с виду лакей, оказывается, почитывал Мольера и других писателей и поэтов. Вот отчего в нём появилась страсть к писательству! Разумеется, у него был доступ ко всей великолепной библиотеке Атоса, и поскольку, как я уже упоминал, сам Атос велел обучить Гримо грамоте, для чего раскошелился на преподавателя из Блуа, то, в конце концов, сам Атос посеял семена этого многотомного памфлета на нас, мушкетёров, так что было бы лишь справедливо, чтобы на титульном листе подобного фарса оставалось имя графа де Ла Фер. Во всяком случае, не я буду исправлять эту фальсификацию, полагая, что у меня в силу моего положения и без того полно обязанностей. Я надеялся, что чтение этого многотомного труда, доставит мне удовольствие и отдых, но никак не рассчитывал, что буду веселиться, отмечая неточности и несообразности этой книги, как малое дитя веселится, видя впервые в своей жизни, как щенок пытается догнать свой хвост, или как мышонок пытается выскочить из огромной бутыли из-под оливкового масла, куда свалился по недомыслию.
Великолепные кони, полученные д’Артаньяном от Бекингема, были подарком врага. Это большая удача, что кардинал не прознал о них. Мы не смогли бы представить дело так, будто это были военные трофеи, поскольку никаких сражений ещё не начиналось. Недалёкий Гримо полагал, по-видимому, что мы потеряли этих коней вследствие того, что были кутилами, неумеренными игроками и обладали тысячей иных недостатков, которые молва приписывала французским мушкетёрам и венгерским гусарам. Таковыми были не все мушкетёры и гусары, а лишь представители ремонтного взвода, иными словами, интендантский взвод. Именно на них лежала обязанность закупки коней, снаряжения, включая сёдла, сбрую, попоны, вальтрапы и всё прочее. Эти бездельники получали от своего капитана деньги для соответствующих закупок и сопроводительные документы, позволяющие им беспрепятственно рыскать по городу в поисках лучших товаров, что они и делали, но искали они отнюдь не товары, а приключения. Имея в кармане приличные суммы денег, они тратили их на дам с низким уровнем социальной ответственности, после чего пытались восполнить недостачу игрой в карты или в кости, надеясь на удачу. Разумеется, чаще всего они оказывались в проигрыше, после чего, дабы избежать позора, затевали дуэль по возможности с большим числом военных из конкурирующих полков, предпочитая позору героическую смерть. Так мушкетёры оказывали подобные услуги проворовавшимся и проигравшим в карты интендантам из числа гвардейцев кардинала, которые предпочитали быть отправленными на тот свет ударом шпаги мушкетёра, нежели от петли палача. Подобные же услуги оказывали и гвардейцы кардинала проворовавшимся интендантам-мушкетёрам. Впрочем, таких случаев было столь мало, что и говорить о них не стоит, но воспоминания о них оказали дурную услугу народному мнению о мушкетёрах и гвардейцах.
Итак, от дорогих английских коней необходимо было избавиться, поскольку эта английская порода была известна во Франции, ведь в ту пору почти все дворяне были лучшими знатоками лошадей. Если дорогое седло могло бы быть сделано на заказ, или куплено, пусть даже и было бы очевидно его английское происхождение, история его приобретения могла уходить корнями в неизвестность, и это никого бы не смутило. Но появление четырёх великолепных английских коней у трех бедных мушкетёров и у одного ещё более бедного гвардейца было бы равносильно признанию того, что нас взяло на содержание английское правительство или какой-то английский вельможа. Я с большим трудом могу допустить, что Бекингем был настолько глуп, что не понимал этого, но предполагать, что он этим актом хотел бы бросить на нас тень подозрения в том, что мы продались Англии в качестве шпионов, это уже совершенно немыслимо, ведь мы могли, защищая себя от обвинений, выдать шпионам кардинала истинное их происхождение, во всяком случае, не зная нас, он мог бы такое ожидать! Вероятнее всего, он просто не подумал, а кони уже находились во Франции, так что для того, чтобы нам подарить их, ему достаточно было передать д’Артаньяну пароль.
Каждый из нас посчитал неделикатным указывать д’Артаньяну на его оплошность, щадя его самолюбие. Когда же молодой гасконец сказал Атосу о том, что по этим коням нас должны были бы узнать на поле битвы, Атос понял, что поступил исключительно верно, избавившись сразу от двух коней. Совершенно ни к чему людям, скрывающим под псевдонимами свои истинные имена, в особенности – Атосу, содействовать тому, чтобы представители вражеской страны узнавали бы вас на поле битвы.
Все мы, и Атос, и Портос, и я, приняли одинаковое решение: от коней следует срочно избавиться, превратив их в деньги или вовсе в ничто. Дворяне вроде нас не могли бы продавать подобных коней, не выдавая себя, и не выдавая их происхождения. При торге надлежит доказывать права обладания, поэтому лучшим вариантом было поставить их в качестве ставки в игре. Это самое сделал Атос. Он понимал, что д’Артаньян не позволит ему продать коней, к, кроме того, Атос не был таким человеком, который способен продать подарок, полученный от друга. Корысть – это не про Атоса. Я же не мог заявить, что проиграл коня, поскольку аббату не следует играть в азартные игры. Не мог я и заняться его продажей. По счастью трактирщик, состоящий в Ордене Иезуитов, обустроил всё так, что перекупщик, купивший у этого коня не у меня, а через трактирщика, предоставил полные гарантии тайны сделки, так что ни одна живая душа не сможет дознаться, кто именно продал ему это великолепное животное. Естественно, эти условия существенно снизили цену сделки, однако, я помнил поговорку относительно того, что за стоимость дарённого коня претензий дарителю не предъявляют.
Это же самое сделал и Портос. Но он не ставил особых условий, поэтому выторговал лучшую цену за своего коня, впрочем, разница эта была немедленно превращена в еду и вино, после чего исчезла в великолепной глотке нашего доброго гиганта для того, чтобы установить на некоторое время полную гармонию в его желудке, насладив перед этим его вкус и обоняние. Гастрономические удовольствия Портоса за счёт стоимости коня, конец которого мы застали и разделили вместе с ним дало повод Атосу пошутить, что мы едим конину. Проев коня Портоса, мы ничуть не жалели об этом, и лишь один д’Артаньян сокрушался по поводу этого своего невезения. Но он был не прав. Своим подарком он хотел доставить удовольствие своим друзьям, и он нам его доставил. Он желал нам легко и уверенно скакать на своих скакунах на поля сражения, и мы достигли этого, заменив коней, поскольку это гораздо приятней, чем в застенках Ришельё давать его дознавателям объяснения о том, каким путём у нас появились чистокровные английские кони, которым суждено было бы получать призы на гонках в Честере и даже в Ньюмаркете. Такие кони могли принадлежать лишь покойному королю Якову I, а дарить их после его смерти мог лишь Бекингем или Карл I.
Этого не мог знать д’Артаньян, но этого не мог не знать любой из нас, как, впрочем, и кардинал, и его мушкетёры из числа именитых дворян. Тем более, этого не мог знать бедолага Гримо. Поэтому история о том, как мы избавлялись от коней, изложена настолько далеко от истины, как это только возможно. Истинная цена этим коням была в двадцать, а то и в тридцать раз больше, чем это указано в мемуарах Гримо, но продать таких коней было столь же затруднительно, как, например, продать дворец Пале-Кардиналь, или Тауэр.