Мы еще придем просить прощенья...

Друзья!

Сегодня от моем земляке, писателе и фотохудожнике О.П.Капорейко

Из журнала "Урал".


"Олег Петрович Капорейко жил рядом с нами, но его мир сильно отличался от того мира, в котором мы все живем. Для большинства из нас северные и восточные российские просторы — бестелесная абстракция, представленная образами из географических карт, а для него — опыт жизни, отложившийся в памяти объемными и красочными, эмоционально пережитыми подробностями. Он объездил на нартах и вездеходах, облетел на вертолете и прошагал пешком Ямал и Чукотку, проплыл на корабле от Мурманска до Владивостока. Он прошел с экспедициями Северный Казахстан и Дальний Восток, побродил пешим ходом по тропам вокруг Байкала, в Бурятии, в Восточных Саянах, в разных уголках Сибири. А уж на родном Урале, мне кажется, не осталось такого уголка от приполярной лесотундры до Мугоджар, где бы он не побывал, который бы не изучил досконально.
В потаенные места уральской тайги Олег Петрович любил и умел уходить на много дней один. Все у него было детально продумано и тщательно подготовлено — и маршрут, и содержимое рюкзака, и непременное фотоснаряжение. Он был опытный лесовик, перенявший навыки еще от отца-охотника и постоянно водивший дружбу с лесниками, грибниками, охотниками, учеными-натуралистами. Но многое сверх того он открыл для себя сам. Он умел приготовить лесной чай вкусней цейлонского и насладиться березовым жаром костра. Он мог в течение нескольких дней строить из жердей вышку вблизи совиного гнезда, чтобы потом, забравшись в домик-скрадок на ее верху, часами наблюдать, не позволяя себе шевельнуть и пальцем, за «домашней жизнью» осторожных и необычайно чутких птиц.
Он читал лес как открытую книгу, легко разгадывал «маленькие хитрости» его обитателей, знал, где и как «брать» ягоды, никогда не возвращался с «третьей охоты» без полной корзинки груздей, подосиновиков или «кульбиков» (они же «бычки», они же валуи). Он и вне леса был с природой как бы в сговоре: на его садовом участке, не считаясь с капризами уральской погоды, вырастали щедрые урожаи отменной картошки и овощей; даже в его служебном кабинете, когда Капорейко работал в «Урале», плодоносило кофейное дерево и вызревали крупные лимоны.
Еще подростком приобщившись к охоте, Олег Петрович с годами стал замечать, что инстинкт добытчика замещается в нем любознательностью натуралиста. Со временем фотоаппаратура с хорошей оптикой вытеснила из его обихода охотничье ружье, и самыми ценными его лесными трофеями стали уникальные фотоснимки: свадебные ритуалы глухарей, семейные сцены из жизни сов, «парадные портреты» бобров и лосей.
Через фотографию Олег Петрович приобщился к журналистике, потом словесные тексты в его публикациях стали теснить изобразительный ряд; он стал желанным автором, а вскоре и сотрудником в журнале «Уральский следопыт». С начала 1970-х стали выходить его книги, в них он щедро делился с читателями не только лесными впечатлениями, но и знанием лесных тайн: «Лесные встречи», «Иду за рассветом», «Территория жизни», «Лето в лукошке»...
Венцом этих литературно-натуралистических опытов стала книга «Лесная тетрадь» — не просто полноценная,
но замечательная, высокой пробы писательская работа, которая по праву была отмечена Бажовской премией. В ней нет изощренности литературного ремесла — она покоряет изощренностью восприятия жизни, от которой нас всех оторвала «цивилизация», а все же, видимо, уцелели, не атрофировались атавистические корни души, их и затронул автор.
Сюжеты его «записей» (так он обозначил жанр коротких повествовательных этюдов, из которых сложилась «Лесная тетрадь») незамысловаты, драматических коллизий вы в них не найдете. Но вглядитесь, вчувствуйтесь в эти акварельные полутона словесного рисунка: «После темной, непроглядной, беззвездной ночи завязывалось вялое, хмурое утро. Рассвет, белесый, почти опаловый, исходил не сверху, как обычно, а от земли. Вот свет просочился в единственное небольшое оконце моего лесного жилища и замер, обозначившись нечетким, размытым квадратом на противоположной бревенчатой стене...»
Счастливейшие для Олега Петровича минуты в лесу складывались в часы, дни и годы, но они не превратили его в лесного отшельника и созерцателя. Пожалуй, даже и напротив: ощущение в себе мира, границы которого раздвинулись до берегов мирового океана, а непосредственно в поле зрения постоянно находится естественный порядок вещей, где события не опосредуются рефлексией, а без паузы перетекают от причины к следствию, сделала его человеком практического действия. Там, где другие только примеряются к проблеме, он брал в руки инструмент — лопату, пилу, топор, молоток, гаечный ключ, мастерок — и делал. Кажется, он умел все — и огород вскопать, и бревно обтесать, и сантехнику наладить, и прохудившуюся крышу подлатать, и борщ сварить, и шашлык изготовить. И поскольку рядом всегда находились люди, которые не умеют этого делать, он, не ожидая, чтоб его упрашивали, приходил на помощь.
Помогал он не только тем, что вколачивал какой-нибудь гвоздь или варил суп для старого одинокого человека. К примеру, ловкий частник прибрал к рукам озеро Ижбулат, при котором живет маленький, но знаменитый среднеуральский городок Дегтярск. Не случайный, между прочим, в жизни Олега Петровича: туда он переехал с родителями в девятилетнем возрасте, связь с ним сохранял до последних дней жизни, там и похоронен. Так вот, об озере. Жители Дегтярска стали отстаивать свои права, и Олег Петрович не только выступил в их поддержку, но стал одним из лидеров этого, по сути, правозащитного и экологического движения. Полной победы они не добились, но озеро в руки «эффективного собственника» не отдали. Это был не первый и не последний случай в этом роде. Капорейко вообще был одной из самых авторитетных фигур экологического движения в области; благодаря ему, экологическая тема занимала заметное место и на страницах журнала «Урал».
https://magazines.gorky.media/authors/l/valentin-lukyanin
...Други!
Я был знаком с Олегом Капорейко-  как-то встретились с ним в редакции газеты "Уральский рабочий"! Я тогда уже тоже писал  о природе, попросил совета. Не помню, что ответил мне он,ведь тут разговор был бы на часы. Но мы оба торопились!..Он в уральскую тайгу, я в Висимский заповедник, внештаным инспектором которого был.
И вот уже почти девять лет нет с нами этого удивительного и доброго человека.
Но живут его книги- в Сети, в библиотеках,на домашних полках.
"Олег Петрович Капорейко знаком уральскому читателю по многочисленным газетным, журнальным, книжным публикациям не только как журналист, по и как страстный любитель природы, фотоохотник, фотохудожник. В его творческой биографии есть одна немаловажная деталь: живет он в Свердловске, но его рабочий кабинет находится вдали от городских кварталов — в тайге, среди болот и озер. За время работы им пройдены тысячи километров лесных дорог, А дни, проведенные наедине с природой, в сумме могут составить годы".
Его книга "Территория жизни"  была выпущена в свет Средне-Уральским книжным издательством в 1987  году тиражом 22 тысячи экземпляров- и один из них у меня.
Предлагаю лирическую повесть в монологах и диалогах "Розовая чайка".Это притча-сказ о необходимости беречь самое дорогое-нашу Родину!
Вл.Назаров
**************
Олег КАПОРЕЙКО
Розовая чайка


      Кромсаем лед,
      Меняем рек теченье,
      Твердим о том, что дел невпроворот,
      Но мы еще придем просить прощенья
      У этих рек, барханов и болот,
      У самого гигантского восхода,
      У самого мельчайшего малька…
      Сейчас нам не до этого…пока.

      Роберт Рождественский
       
       
      Закончилась долгая полярная ночь, и постепенно, день за днем, все чаще и чаще глядело на холодную землю солнце. Открылись ото льда многочисленные озера и протоки. Талая снеговая вода заполняла все свободные места. И сюда, за Полярный круг, со всей земле полетели на свою исконную родину чайки, лебеди, гуси, кулики. И казалось, вся тундра с ее вечной, ледяной мерзлотой, и весь воздух, словом, весь ее необъятный простор говорил, кричал, пел, щебетал, трубил, шумел, гудел… Это означало: наступил полярный день, долгий, яркий, не затухающий от солнечного света круглые сутки.
      На возвышенном берегу реки, среди карликовых березок и ивовых кустиков, почерневшая от времени избушка. Заглянуть внутрь нее — нет проблем. Двери ее никогда не запирались и не запираются. От кого и зачем? До ближайшего человеческого жилья, если идти водой на моторке, не одна сотня километров. Да и попасть сюда не просто. Ну, да ладно об этом.
      О чем же тогда? А о том, что когда-то она была жилищем местного шамана.
      Пол в избушке земляной, но не темный, а сероватый, с густо вдавленными в него костями рыбин — и не только. Но самая середина пола суха и выметена, словно побрита, до блеска.
      На задней стенке, а точнее — в простенке, от одной стены до другой — дощатые нары. Они не пусты: в правом углу, что ближе к печи, вывешен полог, самое надежное укрытие от комаров и других кровососущих. Он из бязи, некогда белый, теперь напоминал огромную застиранную тряпку.
      Избушка кажется нежилой, если не считать мышей, давно занявших подполье, и семейку шмелей за дверной притолокой. Кроме мышей и шмелей, был в избушке и еще один житель, ученый-орнитолог. Его постоянное место — на полатях, под пологом, либо за столом.
      Вот колыхнулась стенка полога, и из-под нее высунулась голая пятка, следом — другая, а затем показался и сам хозяин. Он пристроился на кромку нар и, опершись одной рукой о стену, другой начал усиленно массировать поясницу, а затем и затылок. Суковатой палкой, стоявшей в углу, подтянул к себе кожаные бродни, те самые, которые и подвели его, когда во время дождя решил он набросить пленку на протекающую часть крыши: кожаная подошва предательски скользнула по мокрому бревну, и в пояснице что-то хрустнуло. И вот на тебе: снова донимает давно знакомый и родной остеохондроз — радикулит.
      Орнитолог натянул на голые ноги бродни, ступил на пол и, согнувшись в три погибели, опираясь на палку, сделал три шага к двери и уселся на порог. Сидя в неудобной позе, держась за дверной косяк, он смотрел вдаль, в ту сторону, где по горизонту вытянулись и ползли друг за другом фиолетовые облака, откуда время от времени набегающий ветерок доносил звуки проходивших морских судов. Там, где небо сходилось с землей, несла свои воды в холодный океан большая река.
      Он видит, как над дальней протокой плавно, тяжело махая крыльями, с хриплым возгласом, похожим на крик ворона, пролетала черная, как уголь, гагара. Ученый, проводив ее взглядом, начал разговаривать со шмелями. Верно, никуда не пойдешь, не побежишь, не поплывешь на лодке, когда тебя прижала проклятая, будь она неладна, болезнь — радикулит, люмбаго, остеохондроз или как там еще ее называют.
      Парочка мохнатых шмелей, словно по его зову, выползла из-под притолоки и уселась на стене, наверное, размышляя, лететь им или не лететь. Он трогает их сухой травинкой:
      — Что замерли? Прохладно? Нет солнца — и нет тепла. Зато нет и комаров. Давайте летите. Прогуляйтесь на воле, мои маленькие медвежата. Слетайте, только недалеко. Но смотрите, возвращайтесь, а то мне без вас будет скучно.
      Шмели улетают.
      Ученый смотрит им вслед:
      — И я бы полетел за вами, туда, через реку, через озеро, через протоки… Если бы смог, то и посмотрел бы, что там делается, но не могу не только летать — передвигаться даже. Ходовая часть моя ни в какую. Такие дела мои. Но надо как-то выбираться из этой ситуации. Лежать да сидеть — дело дохлое. Сейчас вы, мои дорогие медвежата (из-под притолоки показались еще два шмеля), станете свидетелями, как я начну лечиться. Итак, смотрите. Беру примус, накачиваю его, затем открываю краник, через форсунку пошел керосин, подношу зажженную спичку. Зашумел мой агрегат. Вот я поставил на пламя голубую эмалированную чашку, наливаю в нее воду, кладу в нее шприц. Его надо хорошенько прокипятить. Куда же вы поползли? За доску? Смотрите, смотрите, мои дорогие, я вас не обманываю. Теперь ставлю укол. Видите, как я медленно ввожу в бедро иглу? Мне больно, но я терплю. Укол сделан. Пару таблеток снотворного — и быстрее под полог… И лежать, лежать!..
      Хозяин избушки так же, как прежде, полусогнувшись, добирается до полога и медленно забирается под него. Некоторое время оттуда доносится кряхтенье, затем наступает тишина, И снова слышны крики птиц с ближайшего озера.
      Когда-то избушка была покрыта щепой, которая уже почти вся сгнила и подернулась толстым, плотным слоем цветного мха. Кто только не жил в последнее время в этом почерневшем от времени жилище! Кого только не заносило сюда! Кого только не укрывала избушка от непогоды! Она давно бы упала под напором сильных ветров, которые носятся, как бешеные, по просторам тундры, особенно в пору сильных гроз. Но жилище держится и не падает, потому что сработано оно из лиственничных бревен, завезенных сюда специально с берегов большой реки.
      Очень долго стоит она также потому, что многие годы в ней жил не кто иной, как самый настоящий шаман, известный далеко за пределами здешней тундры. Шаман этот для местных жителей-аборигенов был всем: вызывал добрых духов и разгонял злых, умел договариваться с ветром и снегом, с водой и морозом, заговаривать болезни, изгонять хворь из тела, провожать усопших на тот свет.
      Вот и избушка давно бы упала, а все стоит, не иначе, как заговоренная. В правом ее углу, на ровно уложенных камнях, — железная печка, с хлипкой трубой, скрученной из тонкого листа и скрепленной в нескольких местах медной проволокой. Рядом с трубой, на стенке, висит на единственной ручке полуведерная кастрюля, с сильно почерневшим днищем и закопченными боками: выглядит она как огромная голова с одним ухом. Если варить уху в этой посудине, то на целую бригаду хватит. Крышка от кастрюли здесь же — воткнута в расщелину между бревен. Слева от печки, в самом углу, у небольшого оконца в один глазок, затянутого куском пленки, небольшой стол из неструганых дощечек. На столе горка разномастной посуды: чашки, кружки, воткнутые веником ложки и вилки. На перевернутой консервной банке — толстенная, синего цвета, свеча. Такие в магазинах продаются как подарочные. По телу полусгоревшей свечи сходят потеки расплавленного воска. Они ежиком зависли над столешницей.
      Шаман, невысокого роста, коренастый, в черной длинной малице, на ногах меховые сапожки, без головного убора — его заменяет широкая черная налобная повязка. Откуда он явился? Может быть, из-под нар вышел? Может быть, вошел в дверь? Не похоже. Может быть, через печную трубу проник? Но печная дверка закрыта. Может быть, служитель тундры просочился в отверстие, через которое выходил дым, когда избушка топилась по-черному? Нет, этот дымоход крепко заткнут старой телогрейкой.
      Зачем гадать? Зашел и зашел. Или вышел. Хоть так, хоть эдак. В его руках главный инструмент — бубен. Но вот что непонятно: стучит он по нему, удар есть, а звука нет. Тишина как была в жилище, так и оставалась.
      А шаман старается, шаманит, вызывает духов, а они не идут и не летят, нет их, как нет и звука. Но не может быть, чтобы не слышно было звука удара. Он есть, но почему-то превращается в какой-то необычный, даже странный шорох, больше похожий на шум ветра, воды в реке, дождевых капель…
      Вдруг разом в избушке наступила кромешная темнота, и заскользили по черным стенам, по пологу, по земляному полу яркие блики. Они начали кружиться, летали то квадратами, то кругами, то полосами.
      Где же шаман со своим бубном и прыжками? Он исчез. Нет-нет. Он мгновенно сжался, превратился в темный бесформенный комок. И вдруг разом превратился в чайку, но не в белую, а в необычную по цвету — ярко-розовую.
      — Розовая чайка! Ро-зо-ва-я! Неужели она, та самая? — закричал ученый, закричал не во сне, а наяву. Да так громко, что даже испугался своего голоса. Но кто мог услышать его? Разве что шмели, живущие за дверной притолокой, или мышата под нарами. Да что ему бояться тех и других! И все же он заговорил шепотом. Рассказывая о чем-то шмелям, он всегда почему-то знал: кто-кто, а они понимают его.
      — Наверное, это та самая чайка, о которой мне рассказывали заезжие аборигены. А я не верил им. И вот мы с ней встретились. К чему бы это? Мне говорили: где вдруг появляется эта птица, там можно ждать всякое: зимой — долгой пурги, сильного мороза, мора рыбы в озерах, весной — сильного половодья… Значит, розовая чайка появляется не просто так: не заглянуть в гости, а предупредить о какой-то напасти. И вовсе это не птица в розовом оперенье, а дух самого шамана, ушедшего в мир иной.
      — Слышите вы, шмелята, малые ребята? — ученый снова начал говорить громко. — Фу ты, черт, язви тебя в грызло! Порошка тебе самого что ни на есть горького! Случится же такая напасть, будь она неладна! Чему только учили меня, дурака, в школе, в университете! И, наконец, жизнь, вся моя прошлая, да и сегодняшняя. Дожил, долетел, добежал… И на тебе, начал верить! Начнешь тут! Когда все так… все один… Да не в глуши лесной, а на огромном плоском пространстве. Да еще радикулит. Будь неладна эта моя профессиональная болезнь! Станешь невольно верить во что угодно. И даже в то, что… Шаман, говорили, умер, а на самом деле, оказывается, он жив, но не ходит по своей исконной земле, а летает в образе чайки. Временами же, если надо, превращается в человека.
      А почему именно в чайку не белую, а розовую?
      И это объясняют аборигены довольно просто: чтобы отличаться от подобных ей птиц. Все поняли, мои лохматые создания? А теперь спать, спать!
      И ученый, забравшись под полог и растянувшись в полный рост, тут же впал в сон.
      Вокруг было тихо и спокойно. Лишь время от времени слышны были неясные крики птиц, да вот разве что кулик-мородунка своим необычным голосом просил куррить-куррить-куррить.
      Сколько прошло времени, после того как избушку посетил шаман, ученый не мог сказать: час… три… пять… Время от времени он просыпался, пытался проверить, прошел ли его радикулит после укола. Да куда там! Это появляется болезнь мгновенно, а длится долго. В одну из таких пробудок он уловил слабый шум.
      Ни ветра, ни дождя… Может, показалось, как та розовая чайка? Нет, шум не удалялся, а приближался и даже усиливался. Просмотренный им несколько минут назад сон еще жил в его сознании, отвлекал от окружающего мира. Но любопытство брало верх. Он приподнял краешек полога и, словно в тумане, углядел, как, пыхтя дизельным двигателем, источающим из выхлопной трубы черный газ от сгоревшей солярки, на самых малых оборотах к берегу, усердно ставя поперек реки свое железное тело, причаливал катер. Течение пыталось оттащить его от берега. Но, видимо, капитан был с немалым опытом вождения судна в подобных условиях, и он не причалил — прилепил его черным железным носом к клочку сухой твердой земли.
      Опустив полог, орнитолог подумал вслух (хотя кто мог его услышать?): — Опять кого-то принесла неладная!
      И тут вспомнил сон. Или это случилось на самом деле? Шаман был, это точно. Ведь это его избушка, именно только он хозяин жилища, и никто другой здесь не мог появиться. Видно, загодя знал, что кто-то прибудет сегодня, потому и провел свой ритуал для предупреждения тех, кто зайдет в жилище, очистил его от каких-то, может быть, злых духов. Какая чушь! Да нет, пожалуй, не чушь…
      Так уж получилось, что избушку шаман построил не где-нибудь, а именно на берегу реки, чтоб видна была издалека и притягивала самых разных гостей, с самыми разными желаниями: то ли половить рыбу, то ли поохотиться. И с этой мыслью орнитолог вновь погрузился в сон, да так, будто провалился, полетел не то в овраг, не то в огромную яму. Ах, эти сонные таблетки и обезболивающие уколы! Они делали свое дело.
      …С палубы спустили дощатый трап, по нему на берег сошли двое с огромными рюкзаками. Следом матросы подали сошедшим деревянный ящик, зеленого цвета, с железными ручками, похожий на обычный сундук.
      Не прошло и минуты после того, как катер прибился к берегу, он уже дал короткий, прерывистый гудок и отчалил. Набирая обороты, развернул железное тело и заспешил обратно вниз по реке. Вслед за судном удалялся и звук его двигателя.
      А вот и пришельцы! Они вошли в избушку и втащили зеленый ящик. И, только войдя внутрь, поняли, что они здесь не одни. Для них это было неожиданностью. Старший даже всплеснул руками:
      — Миша, да мы тут не одни! Кто-то тут есть, да не просто есть, а — живой! Отзовись-ка, добрый человек.
      Полог словно ожил, зашевелился.
      — Мы-то думали, — продолжил пришелец, — будем одни. Оказывается, нет.
      Из-под матерчатой стенки полога вначале неспешно показались ноги в темных шерстяных носках. Вслед за ними объявился и сам жилец, но он не вышел, как это должно быть, а выполз. Его небритое лицо выглядело так, будто кто-то его долго мял.
      Мишка рассмеялся:
      — Глядите, люди добрые. Мы, по крайней мере, думали: женщина тут ждет нас, русалочка. А тут мужик. Кто тебя так помял, дорогой? Видуха у тебя, как после хорошего бодуна.
      Ученый растер лицо ладонями, как бы массируя его, приводя себя в сознание после обезболивающего укола и снотворных таблеток. Пытается сообразить, почему возле него в избушке какие-то люди. Откуда они? Как они здесь оказались? Не с неба же свалились? Тем более что он никого не ждал. Его должны были забрать отсюда, но не раньше как с прилетом белых мух.
      — Давайте знакомиться. Зовут меня Лев Николаевич, лучше просто Николаич. Биолог.
      — Я Михаил. А это — мой напарник, Филиппыч. Или я его напарник. Как кто поймет, так и поймет. Одним словом, мы друзья давние. Поздоровайся, Филиппок, с хозяином избушки, не то жить не пустит. Будешь комаров кормить там, на берегу.
      — Ты, Николаич, особенно не слушай Мишку. Многое умеет. В руках мухи не живут. Но балобол хороший. Это так на самом деле. Мишенька у меня хороший, смирный.
      Мишка похлопал приятеля по плечу:
      — Давай, Филиппыч, разберем, развешаем все наше барахлишко, а потом и приезд отметить не грех.
      Пришельцы занялись разбором вещей. Из большого рюкзака вытащили силой резиновую лодку военного образца, потому что она была красного цвета, с высокими бортами, весла с уключинами, насос, сети, болотные сапоги, теплую одежду… Затем дело дошло и до деревянного ящика. Из него извлекли различные рыбные консервы, чашки, ложки, вилки, разную снедь и бутылочку водки. Зеленый ящик в эти минуты стал их столом. На него постелили газету, которая мгновенно превратилась в скатерть-самобранку. Мигом под острым охотничьим ножом снялись крышки с консервных банок. Ровными пластиками разлеглись колбасные кружочки, и снялась плотная коричневая одежка с крупных луковых головок. Рядом с алюминиевыми кружками важно расположилась и бутылочка.
      Мишка поторапливал приятеля, ему, видимо, не терпелось скорей приступить к трапезе.
      — Давайте к столу. И ты, Николаич, присоединяйся. Теперь мы тут одна семья. Хоть ты и человек науки. Заодно мы сообщим тебе, зачем сюда приехали, а ты, наука, нам о своей работе расскажешь. И тебя, небось, любопытство раздирает, да и нас тоже. Давай, Филиппыч, чего задремал? Разливай. Ты на этот счет большой мастак — был им, остаешься и будешь.
      Забулькала жидкость по кружкам.
      — За что пьем?
      Мишка усмехнулся:
      — Как за что? За приезд, конечно! Самый верный тост будет. Короче, куда стремились, к тому берегу и пришвартовались. Считай, чуть ли не два года об этом мечтали.
      Глухо стукнулись кружки. Выпили залпом.
      — Давайте закусывайте, мужики. Да ты не стесняйся, Николаич. Все общее, все наше. Стол, конечно, не богат, килька в томатном соусе, скумбрия в масле, капуста морская. Колбаска копченая.
      На какой-то миг воцарилась тишина. Разве только ложки шумели по консервным банкам, выскребая из них содержимое.
      Пока пришельцы закусывали, Николаич успел их разглядеть. Филиппыч был выше ростом, медлителен в движениях, все делал обстоятельно и красиво, даже когда разливал водку по кружкам. Имел небольшую черную густую бородку. Михаил был чуть повыше своего друга. Рост еще больше подчеркивал его худощавость, которую не скрывала даже фланелевая рубашка с толстым свитером. Лицо плоское, с очень выразительными губами и скудной, редкой козлиной бороденкой, которую он, наверно, начал отращивать, собираясь отправиться в столь дальний край.
      Филиппыч прерывает затянувшееся молчание:
      — Ты, наверно, Николаич, думаешь о том, не забрались ли мы сюда, чтобы грабить здешние озера. Можешь не поверить: хотя бы накоротке, за недельку, душу отвести. Глянуть на огромные, бескрайние пространства, где никто не мешает. И, естественно, подержать в руках настоящую, белую рыбу, муксунчика, которого на Большой земле если и увидишь в богатом магазине, то по цене такой, что как глянешь, тут же, у прилавка, всякое желанье сразу отобьет не то что купить — даже смотреть.
      В больших городах областного масштаба, да и в районных, щука и та настолько дорога, будто у нее в желудке не заглотанные мелкие рыбешки, а золотые самородки упрятаны. А было время, такая рыба, как лещ, чебак, красноперка и та самая щука, копейки стоила.
      Помнишь, Мишка, весна была поздняя. Мы так же, как и нынче, пробирались на катере к этой самой избушке. Тогда более суток не мог наш катер зайти в русло реки, оно было сплошь забито льдом. Ждали, когда лед нас пустит. Так вот в то самое время на большой воде шла большая путина полным ходом. Аборигены брали рыбы, сколько выдерживали их лодки, под самую завязку. Их лодки шли по воде с таким перегрузом, что, того и гляди, черпанут бортом и на дно пойдут вместе с пойманной рыбой.
      Вот Миша не даст соврать, мы были тогда с ним вместе, причалил наш катер к плашкоуту. Такой, если не знаешь, небольшой кораблик, у которого главное, что имеется большой трюм для приемки рыбы. Где-то на одну треть заправлен трюм колотым льдом, чтобы рыба, которую повезут на рыбзавод, не потеряла не только своего вида, но и свежести. На палубе этого кораблика восседал строгий приемщик. Наблюдал он, как аборигены на своих баркасах подвозят только что выловленную рыбу. Она у них разложена по стандартным ящикам. Потому-то ящики никто не взвешивает, за граммами не гоняются. Но у приемщика опытный глаз. Ходит по палубе, как мясник на рынке. На нем резиновый фартук, и рукава у него засучены, топора вот только в руках нет: он ему не нужен. Что же касается рук, то они у него работают как щупальца, как миноискатели. Запустит их в один ящик, в другой, третий, и на тебе: то щука, да не одна, то язь или лещ невиданного размера. Непорядок. Идет главная путина — на белую рыбу. Вся остальная считается сорной или третьесортной, мигом летит за борт.
      Нам тогда такие действия странными казались. Приемщик говорит: берите, если надо. Такие, брат, дела.
      Мишка прерывает приятеля:
      — Ну, ты, Филиппыч, что-то разговорился. Наверно, в здешних краях Николаич побольше видел всякого такого.
      — Чего он может видеть такого? Его больше птицы интересуют.
      — Не скажи. Наверное, он в этих краях больше нашего побывал и всего повидал. Пока молчит. Видно, крепко тебе, Николаич, перехлестнуло крестец. Но ничего. Мы теперь здесь, ты не один. Не пропадем. Давай-ка, Филиппыч, разлей остатки. Надо за здоровье Николаича выпить.
      Филиппыч берет бутылку и разливает водку по кружкам.
      Мишка поднимает стопку:
      — Выскребайте из банок все остальное. Чтобы ничего не оставалось. Что-
      то мы разговорились. Наговориться еще успеем. Надо бы отдохнуть с дороги. А то мы с самолета да на катер. Да и во времени большое расхождение.
      Пришельцы достали из мешка пологи и начали натягивать их над нарами. Через несколько минут квадратные матерчатые домики встали ровным рядом. Пришельцы, подвыпив и расслабившись после дальней дороги, забросили свои кости под полог, успокоились и затихли, словно их и нет вовсе: уехали, уплыли. Да нет, никто никуда не исчез. Все они здесь, как и все остальное: стена, потолок, крыша. Только вот вдоль задней стенки на нарах был уже не один полог, а три — сшитые из материи, один на другой похожие. Опять же зря было бы сказано, что хозяин своего матерчатого домика никогда не стирал… Конечно же, стирал. Надо обязательно это делать: домики должны дышать, жить. Но вот копоть, сажа, летящая от железной печки, давленые-передавленые комары делали свое дело. Здесь прежде всего — внешность, она и есть благородство. Время же украшает бязевые жилища. Уж больно романтично смотрятся они к концу полевого сезона. И напоминают своим внешним видом людям с Большой земли, в основном ученой братии, хальмеры — место захоронения аборигенов. Слово “хальмер” переводится с местного языка как “смерть”.
      Сооружения эти имеют вид прямоугольного ящика, сколоченного из досок. В здешних местах, за Полярным кругом, на вечной мерзлоте, невозможно человека закопать, предать земле, как в южных краях. Вот и ставят в тундре на вечномерзлую землю эти самые ящики, сколоченные из досок. В них кладут не только самого умершего, но и все его охотничьи доспехи, начиная с ружья и заканчивая капканами на зверя. Подойдешь к такому месту, и сразу тебе известно, кто захоронен, мужчина или женщина. Если женщина, то возле нее кладут различную утварь, одежду.
      Хальмерами и прозвали заезжие в эти далекие края люди свои пологи. Тому есть очень простое объяснение: нет у тебя полога, смерть тебе от кровососущих насекомых. И это чистая правда.
       
      В избушке тишина. Время от времени с просторов тундры доносятся шумные птичьи разговоры. Но вот один из заезжих пришельцев зашевелился, заколыхалась матерчатая стенка полога, что стоял посредине. Из укрытия показалась голова Филиппыча с взъерошенной шевелюрой.
      — Мишка, как дела? Пора подниматься — нас ждет работа. Слышь, хорошо бы немного чайку глотнуть крепкого, взбодриться и порыбачить. Уху сварганить из здешних карасей. Коли своих, местных, не осталось. Есть-то они есть, да не про нашу честь.
      Из-за полога послышалось:
      — Да, дорогой Филиппыч. Что и говорить! Какие карасики были, не крупные, а такие вкусные! Особенно жаренные в сметане. Да и без нее — хороши. Понял, Филиппыч, что я говорю о тех самых, за которыми сейчас отправимся, а не о тех, что в озере за огородом у твоей тещи ловили. Теперь-то они недоступны не только нам, а всей деревне.
      Филиппыч вопросительно смотрит на ученого:
      — Слышь, Николаич, а что говорит наука о бардаке, который творится по всей России. Хотелось бы узнать от тебя… Как это получается: жили — не тужили, и на тебе! На одну сетку разрешали рыбачить. Озер-то в нашем краю, пожалуй, нисколько не меньше, чем здесь. Конечно, рыбка, в основном, карасики. Ну, и что! Они же хороши в разном виде. У местного населения, особенно у пенсионеров, — грошовое дело. А тут рыбка… Какое подспорье! Как это все понимать, чем объяснить?
      Николаич вздыхает:
      — Как тут объяснишь? Мне кажется, просто нет этого объяснения, потому как нет закона. Конечно, есть водный кодекс, но такой бездушный, неживой. Одно дело — запрещать на бумаге, другое дело — контролировать прибрежные охранные зоны возле питьевых да и не питьевых водоемов. Я не юрист. В основном, в той части закон знаю, где меня касается, моего дела. Обо всем прочем — лишь поверхностно. Если потребуется, почитаю законы. Хотя чего там объяснять! Закон как дышло, куда повернул, туда и вышло, о двух концах. Кто их соблюдал тогда и соблюдает теперь? Пиши их, не пиши…
      Но вот беда! Для отдельных лиц закон есть лишь на бумаге, а на деле для них его не существует. Потому как у них деньги имеются. Вот они этими самыми бумажками, если им надо, выстелют не только тропинку, дорожку, а и дорогу — и не куда-нибудь, а к тому чиновнику, который за взятку — хорошую-хорошую! — любую бумагу подпишет. С такой бумагой можно все законы обойти — хоть водные, хоть лесные, хоть рыбные.
      После монолога ученого, а скорей всего после его последних слов, ожил и зашевелился под своим пологом Михаил. Он как-то ловко, почти не поднимая матерчатой стенки своего укрытия, выскользнул наружу, наподобие плоской рыбы леща. И тут же присел на кромку нар и немедля вступил в начатый разговор:
      — Да обидно, мужики, будто было озеро — и нет его. Арестовали. Если говорить просто: гады какие-то, другого слова не подберешь. Кругом охрана, и к воде не подойди не только с сеткой — даже с удочкой. А моторные лодки у них какие-то особенные, двигатели интересные: на малой скорости когда работают, с трех шагов не слышно. Я, правда, сам не видел, а вот мужики из местных, которые подались к ним в охрану, рассказывали: лодки не только тихо-тихо, можно сказать, бесшумно двигаться могут, но и с места дикую скорость развивать способны.
      Филиппыч протестующе поднимает руки:
      — Я смотрю, и ты, Мишенька, разговорился. Хорошие, говоришь, лодки с моторами у хозяев озер нашенских? Вот бы нам таких! Та, что притащили мы с Большой земли, совсем без мотора, на нашем с тобой пару работает. Главное, мы ничего не портим, не то, что те: где проедут, там шлейф волочится в виде масляно-бензинового пятна.
      — Да все, Филиппыч, кончай душу бередить, пора сменить пластинку. Давай лучше одеваться, собираться в первый поход.
      Мишка натягивает на голые ноги сначала тонкие носки, следом — толстые вязаные, аккуратно наматывает портянки. И вот он уже в сапогах, стоит на твердом земляном полу и стучит по нему, проверяя, не трет ли, не давит ли ногу.
      — Слушай, Миша, возьмем пару сетей с крупной ячеей. И хватит, наверно, на первый раз. А там видно будет.
      Рыбачки, не отходя от избушки, распрямили и накачали свое плавсредство — лодку. И, прихватив пару сетей, Михаил повесил их, как заправский рыбак, на плечо, а в руки взял весла. Филиппыч, идя за ним, потянул за собой по земле на толстой бечевке лодку. Вскоре с реки донеслись всплески весел.
      …Время, оно всегда летит неумолимо. Что значит какая-то неделя, к тому же в этих северных широтах, за Полярным кругом, где на короткое время летом не уходит солнце. Да еще когда ты постоянно занят, и к тому же нет четкой границы, разделяющей меж собой день-вечер-ночь-утро. Круглые сутки подвешено небесное светило то в одном углу неба, то в другом.
      А тут рыба. Её полно во всех тундровых водоемах! Хотя это и не всегда та, какую тебе надо: белая, благородная, самая вкусная и необычная. Живет она и размножается в здешних холодных чистых водоемах и мигом погибает при первой, только-только появившейся, даже малой, примеси инородного вещества — к нему она никогда не привыкнет, не приспособится. Это — нельма, муксун, чир, ряпушка.
      Пришельцы не новички в этих местах, и они вскоре отыскали-таки богатое место. Им не нужны были тонны рыбы — хотелось всего-навсего утолить в себе страсть рыбака. Ну и, конечно, если получится, хоть немного привезти такой, невиданной, в родные края.
      Сегодня пришельцы вернулись радостные, с хорошим уловом.
      Филиппыч прямо с порога кричит орнитологу:
      — Николаич! Как ты там, живой? Как твой радикулит? Смотри, каких мы муксунчиков отхватили!
      Николаич, даже не отбрасывая стенку полога, сквозь бязевую ткань увидел рыбин. Рыба была еще жива, смотрела широко открытыми глазами на окружающий мир, смотрела в последний раз, и, тяжело двигая жабрами, ее широкий рот то открывался, то закрывался, не издавая ни звука, — молчала, как и полагается ей, рыбе.
      Филиппычу не терпелось растормошить ученого:
      — Да ты, Николаич, высунься из-за полога да полюбуйся на эту красоту, на улов. Это же мечта идиота! Сейчас Михаил разберется с муксунчиками, он в этом деле большой мастер. Будут эти красавцы подвержены холодному копчению. Попробуешь — пальчики оближешь. Это — в лучшем случае, в худшем — язык отъешь. Одним словом, хороший пойдет гостинец на Большую землю.
      Пришельцы достали из ящика моток тонкой проволоки и небольшие, равные куски — более толстой, видимо, заготовленные еще дома, перед поездкой.
      Но сначала рыбу надо было обработать: вспороть, вычистить, потом — поместить в бочонок с соленым раствором по имени тузлук. Когда бочонок наполнился рыбой доверху, на нее лег кружок, поверх которого поместили груз. Рыбе в бочонке предстояло солиться ровно сутки. Следующая операция — отправить ее на вешала — натянутую по всему жилищу проволоку.
      Тонкую проволоку они натянули в нескольких местах, почти под самой крышей, в несколько рядов. Из той проволоки, что потолще, согнули изрядное число двойных крючков. И вскоре по всей длине проволоки аккуратно, на одинаковом расстоянии, висела нарезанная кусками рыба. Тут были не только куски рыбы, но и вырезанные из нее плавники и спинки — это считается подлинным деликатесом, самым-самым верхом блаженства.
      Мишка заметил Николаичу, что они собираются коптить рыбу.
      Николаич доброжелательно махнул рукой:
      — Что ж, коптите на здоровье, я не против.
      — Вышел бы ты из избушки: дыму бу-удет! Закоптишься вместе с рыбой. Жар-то, правда, весь под крышей пойдет, но дыму много будет. Дышать нечем. Вылез бы из полога, вышел на воздух. Комаров нет пока. Оденься только теплее.
      — Подчиняюсь.
      Ученый одевается, выходит из избушки и садится на ящик возле стенки.
      Мишка достает охапку ивовых палок, что он набрал вдоль реки. Вскоре в печурке заходило-загуляло пламя, он быстро слазил на крышу и надел на трубу ведро. Куда тут дыму деваться?
      Он загулял по жилищу, заполнил все пространство под крышей, где на крючках развешаны рыбьи кусочки. Минуя их, устремлялся в небольшое квадратное отверстие в углу под самой крышей, оставленное еще с той далекой поры, когда топилась избушка по-черному.
      При закрытой трубе дрова не столько горели открытым пламенем, сколько просто-напрсто шаяли. Так и надо было: и дыму, и жару — поровну. От ровного жара с рыбьих кусков и кусочков, спинок и плавников стекал жир, тяжелые его капли скатывались вниз и глухо падали на земляной пол. Те же, что попадали на материю пологов, ложились на них совершенно бесшумно, но всякий раз оставляли свой след — жирный кружок.
      Случалось, в почерневшую от дымной копоти избушку заглядывал солнечный луч, и в полутьме высвечивались ярко-желтые рыбьи куски, похожие на нечто фантастическое — существа древнего происхождения, залетевшие сюда укрыться от дождя и ветра.
      Дни бежали, летели, как и все земное время. Через двое суток, по подсчетам гостей-пришельцев, должен прийти тот самый катер с голубой палубой, черным стальным корпусом, забросивший их в этот дальний угол бескрайней тундры, холодной даже в самое жаркое время года, и забрать с собой.
      Пришельцы, охваченные азартом, в очередной раз отправились на рыбалку. Им снова везло, как и вчера, как и все последние дни. Вот они втащили в избушку мешок рыбы, сквозь матовую стенку из толстого полиэтилена четко просматривались поблескивающие своей серебристой чешуей крупные муксуны. Но какими бы королями здешних мест ни были они, без ершиков, окуньков, пусть и невеликих размеров, уха не получится.
      Филиппыч, только что втащивший мешок, привалив его к стене, чтобы не упал, молча полез в заветный ящик и, не открывая полностью крышки, пошарил в нем рукой, вытащил пачку “Примы”. Отковырнул ногтем клапан и вытащил сигарету, закурил и словно выдохнул вместе с дымом то, что хотел сказать.
      — Слушай, дорогой мой Миша. Сегодня бы к вечеру следовало отметить наше здесь с тобой пребывание. Выставиться или представиться нам надо по всем правилам здешних мест, именно по-северному. Время на это у нас есть. Неплохо бы на закуску хорошего, на пару кило, скоросольчику приготовить, как ты это умеешь. Да и уху заложить настоящую рыбацкую.. Пятерную, не меньше. Думаю, ты не против моего предложения. Душе требуется отдых, да и желудкам нашим работу задать следует.
      — Молодец, Филиппыч! Я только подумал об этом, да не успел сказать. Опередил ты мои мысли. Сейчас надо бы перекусить слегка, так сказать, заморить червячка. А уж к вечеру ужин сварганим — по всем правилам. Пир будет — и не с какой-нибудь рыбиной. Это я вам, мужики, гарантирую. Хотя постой, Филиппыч! А как же свежая рыба для капитана? Обещали же!..
      — Ты, Мишка, не горюй об этом. Завтра сгоняем поутру. Выдадим ему рыбку прямо из сетей — живую! Так что не волнуйся, дорогой.
      — Пожалуйте! Чай с сухариками. Хлеба нет. Да и откуда ему быть? Или, может, желающие сбегают до ближайшего магазина? Есть охотники?
      — Миша, ты, похоже, про скоросольчик забыл?
      — Ты прав, Филиппыч. Сейчас мы это дело исправим.
      Берет самого крупного муксуна, кладет на стол и острым ножом вспарывает рыбину со спины — от головы до хвоста. Разворачивает ее блином и вытряхивает внутренности в ведро. Затем густо солит рыбину со всех сторон, заворачивает в полиэтиленовый мешок и кладет под гнет — цинковый ящик, что стоял возле избушки.
      — Полный порядок, мужики! Будет вам скоросольчик, пальчики оближете.
      …Каждый жилец избушки занят своим делом. Мишка с Филиппычем возятся с рыбой, отбирают, какую варить сначала, какую — потом. Изредка перебрасываются репликами. Ученый пристроился писать на краешке стола. Похоже, заполняет дневник. Приближается вечер. Угадать его не просто — надо смотреть на часы. Свет с неба, что висит над тундрой, одинаков — утром и вечером, ночью и днем. Стоит лето на холодной земле, значит, день — круглые сутки.
      В первый же день гости соорудили стол. Особенно поусердствовал Филиппыч. Подобрал на берегу реки доски, видимо, занесенные невесть откуда полой водой, обнаружил брошенный, а может быть, спрятанный халей (длинная палка, которой погоняют оленей) — он пошел на ножки стола.
      — Не сидеть же перед ящиком на полу! — повторял Филиппыч. — Мы что — узбеки или казахи?
      Сейчас стол выглядел необычайно празднично и нарядно: покрыли его не замусоленной газетой, а добротной, цветной, с нарисованными цветочками, клеенкой. Но самое главное, теперь стол не пустой — на нем высилась маленькая горка разовых тарелок, пусть и картонных, чудом залетевших сюда с Большой земли вместе с зеленым ящиком гостей.
      На самой большой тарелке лежали, со вспоротыми животами, без внутренностей, с взъерошенной чешуей, короли, иначе их и не назовешь, всех здешних, ближних и дальних, озер — ерши. Но это была не та мелочь, какую можно встретить на Большой земле, когда весь улов уместится в спичечный коробок. Здешние “короли” — просто гиганты против южаков.
      В следующей тарелке — окуни, не очень крупные, но как раз такие, что дают самый лучший привкус ухе после ершей.
      Следом — не горкой, а горой, уже на тарелке не умещается! — одни щучьи головы и муксуньи. Рядом, на особицу, аккуратным штабельком — ровные, не разварившиеся куски крупных муксунов. Но главный объект на столе — более чем полуведерная кастрюля, восседающая в самом его центре и тускло отсвечивающая закопченными боками. Эта емкая посудина, неизвестно кем и когда завезенная сюда, сегодня как раз сгодилась. Возле кастрюли стояло три (по числу жителей избушки) пол-литровых алюминиевых кружки. Им предстояло заменить тарелки и ложки — стать посудой для ухи.
      Мишка снимает крышку с кастрюли, и по всему жилищу мгновенно растекается запах настоящей, наваристой ухи. И, видимо, как раз поэтому Николаич поймал себя на мысли:
      — Представьте, нет никаких проблем записать на диктофон различные шумы, звуки, голоса птиц. Потом, если потребуется, можно сотни раз прокручивать запись, вслушиваться, о чем говорят птицы, о чем поют, расшифровывать их разговоры. Но вот запахи записать невозможно, хотя духи… одеколоны… Но это совсем другое, поскольку не создано природой, а самим человеком придумано.
      Филиппыч решил поддержать разговор:
      — Япошки, если захотят, придумают записывать любые запахи. Они на это большие мастера. Для нагуливания аппетита, у кого его нет. Нам это ни к чему. Мы всегда готовы покушать, было бы что.
      — Мужики, давайте без всякой там записи запахов на японскую электронику приступим к уничтожению этого самого запаха, пропуская его через желудок.
      — Правильно, друг. Без всякой там научной философии начнем мы отдыхать душой.
      — Нет, Филиппыч, так не пойдет. Я старался, делал свое дело, а ты свое сделай. Рыба-то посуху не ходит. Почему? Отвечаю: у нее нет ног.
      — Верно-верно… Ошибочка вышла. Но это дело поправимое. Сейчас, сейчас… Я и приготовил, да за разговорами забыл.
      Встает и выходит из избушки.
      Мишка ворчит ему вслед:
      — Уха остывает, запах улетучивается, а он — забыл!
      Филиппыч вскоре возвращается.
      — Прошу не переживать. Вот она, родимая. Холодненькая, прямо со льда! Я ведь не первый год живу на этом свете. Знаю, что к чему. Разбавил спиртягу водичкой из расчета один к одному. И поставил этот священный раствор отдохнуть-охладиться прямо на лед под мох. Смотрите, как запотел наш пузырек.
      Он поставил на стол бутылку необычной формы — пузатую.
      Мишка доволен:
      — Вот теперь порядок полный.
      — Не бойтесь. Чистый медицинский спирт… девяносто градусов с гаком… Было. Теперь градусы наполовину убавились. Воду я заготовил заранее, дал отстояться. Конечно, она тут без хлорки пока что, но вот песочек в ней — мелкий-мелкий — встречается.
      — Да, — поддерживает ученый, — песочку в ней порой бывает предостаточно. Могу сказать, откуда он. Там, выше по течению реки, есть так называемый Ласточкин берег. Он самый высокий и весь состоит из песка. Ласточки-береговушки заприметили его с давних пор и прилетают сюда гнездиться из года в год. Это самая северная их колония. Ласточкин берег находится как раз на крутом повороте реки. Во время половодья или после сильных проливных дождей вода размывает легкий песчаный грунт и несет его на многие километры. Крупный песок быстро оседает на дно, мелкий доносит до нашего берега. Случается, черпанешь ведро воды, постоит оно совсем недолго, а на дне в два сантиметра, а то и более слой плотного такого песочка.
      — Извини, Николаич, — останавливает его Филиппыч, — должен прервать твой рассказ, потом доскажешь. У нас по кружкам не разлито.
      Мишка ставит кружку перед Николаичем:
      — Может, ты не в курсе? Видели, знаем вас, ученых. Так что не обижайся. Разные люди бывают — брезгливые и не брезгливые. Предупреждаю: я сегодня сварил не уху, а юшку. Это означает: рыба вся — на столе, навар от нее — весь в кастрюле. Это и называется юшка.
      — Мишенька, хватит давать наставления. Все и так понятно. Черпаем юшку большими кружками, а что касается того, что хлеба нет, на это есть сухарики, специально заготовленные, да и рыба сойдет за местный хлеб.
      — За что пьем?
      — У меня есть тост. Если неделю назад мы пили за приезд, то сегодня дернем за благополучный отъезд. Нормально?
      Мужики стукнулись кружками, отхлебнули несколько глотков и тут же, словно по команде, принялись за юшку, запотягивали, обжигая губы об алюминиевые края посуды, захрустели сухариками и заговорили вперебой:
      — Хорошая уха.
      — Сам себя не похвалишь, никто не похвалит.
      — Хвалить-то надо Мишку.
      —Да, молодец, дело свое знает.
      Николаич как бы подвел итого сказанному:
      — Вкусная уха. Ничего не скажешь. Позабыл даже, когда ел такую. И ел ли вообще.
      — Извини, Николаич, не в обиду будь сказано. Повидали мы вашего брата, и ученых, и студентов-практикантов, в этих и других краях. Казалось бы, где водоем, там и рыба На удочку она, правда, не берет. Ну, брось какую-нибудь сетку, и улов обеспечен. Так нет, что студенты, что ученые… Тушенку, одну тушенку глушат. Да так быстро — пустые банки не успевают отбрасывать.
      Мишка не выдерживает и вступает в разговор:
      — Мне, как увидел такое безобразие, даже жалко их стало. Всухомятку обедают, ужинают и завтракают консервами, вплоть до кильки в томатном соусе. Вижу: такое дело — принес им свежей рыбки. Помнится, нам тогда хорошо попалась ряпушка. Взять-то рыбу взяли, даже поблагодарили. Но вот что они с ней сделали? Уху ли варили? Может, жарили? Проверять не стал. Знаю одно: ряпушка, запеченная в фольге, в собственном соку, да с перчиком… Пальчики оближешь.
      Ученый задет за живое, он, наверное, и сам не раз размышлял об этом:
      — Что говорить! В нашем деле и такое бывает. У них, студентов, как и во всяком деле, должен быть руководитель. С него и спрос, как обустроить жизнь в полевых условиях. Заезжать сюда, в тундру, приходится не на день-два — на сезон. Бывал и я со студентами. У меня на сухом пайке никто не сидел. Более того. Столько здесь ягод бывает. И варенье варим, и кисели разные. А грибы пойдут! Сегодня они жареные, завтра — суп с грибами.
      Филиппыч, наверное, был уже не рад, что затронул эту тему:
      — Да ладно об этих студентах. Вот тоже мне нашли проблему! Как живут, так пусть и живут. Не дети же малые.
      Мишка поддержал приятеля:
      — За что пьем? Давайте за эти просторы необъятные. Чтобы было здесь так и дальше, в каком виде сейчас. Чтобы с рыбой, грибами, ягодами, водой и чистым воздухом всегда было. И чтобы мы, если здоровье, конечно, позволит, еще бы раз объявились здесь, на этом самом месте.
      — Молодец, Миша. За это стоит и не по одному — по три глотка выпить. Поехали!
      — На уху налегайте, на рыбу! Николаич, не стесняйся. Страсть как люблю это дело, особливо рыбьи головы.
      Можно не отрываясь смотреть, как он аккуратно, по частям разбирает кусочек и каждую косточку не только смачно объедает, но и тщательно обсасывает, как леденец-петушок. Установилась тишина, и с реки стали слышны пронзительные крики птиц, иногда переходящие в сплошной шум.
      Николаич — как бы откликаясь на этот шум:
      — Мы здесь с вами пируем, а чайки там, на берегу, этим же занимаются. Правда, очень уж шумно. Не зря им придумали название — белые санитары. Видно, отыскали отходы: Миша на берегу рыбу обрабатывал. Через пять минут гляньте: подберут все подчистую. Молодцы они в этом деле. Там, на Большой земле, серая ворона считается специалистом по свалкам. Здесь же — чайки.
      Помнится, было это, правда, давно, забросили меня сюда в самом начале весны. И не одного, а с небольшой компанией из нашего института — ученые разного профиля. Так вот, в тот год я впервые увидел — раньше только слышал о заморах — как рыба погибает подо льдом от недостатка кислорода в здешних озерах. Когда сошел лед, открылась, я вам скажу, картина неприглядная. Рыбы мертвой вдоль берегов волной прибило белым-бело, будто снежный вал от зимы остался. Главным образом муксуны, ряпушка, щекур и, конечно, щука, окунь, язь, лещ… Это уже третьесортная, которая в здешних краях сорной зовется. Так вот я даже представить себе не мог, что было бы, если бы не было в здешних краях белых санитаров — чаек. Прошло немного времени — все чистенько подобрали.
      — У нас, в лесостепной зоне, — вставил свое Филиппыч, — такие заморы, хоть и не часто, тоже случаются. Правда, на тех озерах, что ближе к деревням и селам, ведут борьбу против такого природного явления. Конечно, простые люди, селяне, далеки от какой-то там науки. Обычно ближе к весне все, кто в силах, с коловоротами выходили на лед и начинали его бурить. Или с помощью бензопилы вырезали во льду целые окна — майны. Ничего не поделаешь, всему живому кислород нужен — и рыбе тоже.
      Теперь — другое дело. Озера, самые лучшие, карасевые, отняли у местных — в аренду разобрали не то на десять, не то сорок девять лет. Будем, говорят, рыбу благородную разводить — пелядь, сырок, форель… Потом, как разведется, рыбачить разрешим, но на одну удочку, на один крючок — и за деньги. Хозяева озер документов нам не показывали. Вот и не знаем, взяли они в аренду озеро или так, дурочку валяют.
      Озера у нас в основном карасевые, один карась — и больше никакой другой рыбы. А карасю заморы побоку! Закопается в ил и живет там всю зиму, тепло ему там, хорошо, прекрасно.
      Мишка после этих слов даже приподнялся с места, но тут же уселся обратно:
      — Не специалисты наши деревенские по разведению этой рыбы благородной. А в один голос твердят: не будет эта самая форель жить в наших иловых, мелких, заморных озерах. Задохнется она. Так и вышло. Первый же замор поставил на этой самой форели точку. Замор начался — забегали варяги. Стали звать местных: выручайте, рыба гибнет! Давайте бить майны! Мужики — ни в какую: ваша рыба гибнет, а наш карась как жил, так и будет жить.
      Николаич взглянул на приятелей с недоверием:
      — Так и не вышли помочь?
      — Нет.— Мишка был категоричен. — Не пошевелились. Хозяева им и деньги предлагали. Не те времена, когда мужики ради такого дела шли всем гуртом, безо всякого призыва и зазыва.
      — Может быть, надо было все же выручить?
      — Ну уж, извини… Не дождутся. Никто этих варягов не звал.
      — Как я понимаю с ваших слов, деньги сделали их хозяевами. И все же не большого ума притесняют они местных жителей. Заморные озера, с большим иловым отложением… Где им справиться с заморами! А собрались еще такую чистоводную рыбу, как форель, разводить.
      — Когда кто-нибудь из местных пытался им возразить, что такая рыба не будет жить в здешних озерах, они и слушать не хотели: мол, у нас есть на этот счет бумага ученых-рыбоводов, ихтиологами называются.
      — Сейчас даже не такого рода бумаги, а куда похлеще, можно купить. Любую бумагу напишут, деньги только плати. Здесь все от дури денежной идет: какие там законы! А деньги у этой братии есть! Я вам коротенько расскажу, чем мы тут занимаемся, за Полярным кругом.
      — Да, да! — оживился Филиппыч. — Я об этом, Николаич, давно хотел спросить. Какого лешего вы тут маетесь, на этих безлюдных просторах? Сейчас еще ладно, лето. Какое-никакое жилье… избушка… печка… Сухо… тепло… Пологи поставили хорошо, пока комара да мошки нет. Но вот как потеплеет!.. Они ведь жизни не дадут, без плотной одежды, без накомарника и того же полога пропадешь. В туалет сходить по-серьезному — очень даже большая проблема. Не позавидуешь вам, ученым. Нам этот раз повезло: накомарника ни разу не одевали. Прямо чудо какое-то! Если ничего не случится, через пару суток будем дома, еще и с рыбкой, да какой!
      Мишке, видимо, надоело молчать.
      — Смотрю я, разговор у нас интересный получается. Можно сказать, единый. Спора нет и не будет у нас. Ученый мир во главе с Николаичем поддерживает нас. И верно делает. Какие мы грабители! Залетели в эти края рыбки немножко взять да проветриться.
      — Да какие вы грабители? На эти-то просторы! Тут есть кого так назвать. Большие богатства выкачивают из-под земли.
      — Эти грабители нам знакомы — дармовое добро качать запросто так. Будто предки этих нефтяных магнатов много веков их там растили и завещали своим праправнукам воспользоваться ими.
      — Для владельцев скважин, Миша, было, видимо, какое виденье: бери и тащи, после нас хоть потоп!
      — Все, мужики, — подытожил Филиппыч, — правильно говорите, но надо бы продолжить наш рыбий пир. Николаич, ты со своим примусом на самом деле хорошо управляешься? Запали его, юшка-то остыла, подогреть надо.
      — Это мы мигом. Заставим его гореть.
      Достает примус из-под нар, качает его, иголкой прочищает форсунку. Открывает краник, подносит спичку, и примус сразу же зашумел, выбрасывая ровное синее пламя. Шумит примус, его пламя ударяет в почерневшее, закопченное до предела дно кастрюли. Михаил снимает с нее крышку, большой ложкой мешает содержимое и вновь прикрывает кастрюлю.
       
      Он задумывается и потом словно спохватывается:
      — Сейчас-сейчас… Три минуты — и уха не только согреется — закипит.
      И верно, вскоре застучала-заговорила крышка кастрюли. И из-под нее с разных сторон ударил пар, а вместе с ним по всему жилищу начал, как и прежде, гулять приятный аромат наваристой юшки-ухи.
      Филиппыч берет рукавицами за почерневшие горячие бока кастрюлю и ставит ее в центр стола на дощечку.
      Мишка предлагает снова: по глотку, да под горячую юшку, да под хорошую рыбку. Жители избушки, испив из маленьких кружек, большими черпанули из кастрюли горячей юшки, молча взяли по куску рыбы. На краю стола моментом образовалась и начала быстро расти горка костей, особенно от рыбьих голов.
      Мишка подмигивает Филиппычу:
      — Дорогой мой, мы с тобой маху дали. Смотри, сколько костей пропадает. Кота твоего сюда бы! Если бы он знал, сам бы, наверно, прибежал по земле. И самолета не надо! Это не мороженая килька из магазина.
      — Не знаю, как кот. Мою бы сюда хозяюшку. Она страсть как рыбку любит! Какие рыбные пироги печет! Сплошное объедение!..
      — Скоро покидать нам это прекрасное место. Сегодня отдыхаем, а завтра — в путь!
      — Завтра будет завтра. Вот нам Николаич хотел еще кое-что порассказать. Давай, Николаич, продолжай. О том, что видел, что слышал в этих краях.
      — Слышал много, но больше видел, что было и что стало. И могу предположить, что будет, если так же, как сейчас, относиться к природе, к ее обитателям, к воде, к земле… Все вокруг меняется и, более того, меняется не в лучшую сторону.
      Мишка уже, похоже, изрядно захмелел:
      — Ну, ты загнул, паря. Выпили-то всего ничего и тем более под такую закуску. Сколько ни пей, все трезвый будешь. Птиц-то всяких-разных тут летает! Мы вот как шли сюда на катере, столько уток спугивали. Один раз, любопытства ради, попросил у капитана бинокль. Забрался как можно выше, на крышу капитанской рубки, — вся округа видна. Бинокль сильный, увеличение двадцатикратное. Насмотрелся я птиц — вдоволь! Об утках и не говорю! Лебеди… гуси… чаек вообще море…
      — Много-то много, это свежему глазу так может показаться… Да тому, кто вообще мало видал живности. Вот уже более четверти века прошло, как я окончил биофак. С той, теперь уже далекой, поры ни одного сезона не пропустил. Правильно говорят: Север тянет. Я бы добавил: притягивает, подобно магниту.
      Это означает, что большую часть своей сознательной жизни я работал за Полярным кругом. И продолжаю работать. Мне ли не знать, какое значение имеет Север для нашей страны, да и для всего человечества. Прежде всего — развитие нефтяных и газовых промыслов. Естественно, при добыче нефти, при прокладке нефтепроводов определенная ее часть, пусть небольшая, растекается по земле. Если же делать это с оглядкой, осторожно, то ни один литр нефтепродуктов не должен попасть на растительность. Но последние десятилетия нефтедобытчики, к сожалению, живут по принципу: после нас хоть трава не расти. Особенно усилился натиск на просторы тундры после того, как эту самую нефть отдали всю без остатка в частные руки. И полетели “щепки”, самые что ни на есть губительные для растительности Крайнего Севера. Можно вспомнить такую, просто убийственную, цифру, приведенную известным ученым, академиком. Если на почву попадет 12 литров нефти на каждый квадратный метр, растительность тут погибнет безвозвратно.
      Так вот, не о вас, сидящих здесь перед едой, а о тех деятелях, которые имеют от этой самой нефти огромные деньги, следует сказать: они не научились и едва ли научатся вести себя правильно по отношению к матушке-природе.
      Я вам как орнитолог скажу: здесь не просто холодная земля, вечная мерзлота, плоское место. Здесь на огромных пространствах раскинулся на тысячи километров родильный дом для птиц. Вот и летят сюда со всего белого света птичьи армады в огромном количестве и самом богатом разнообразии видов — от лапландского подорожника, желтой трясогузки, длиннохвостого поморника, малого веретенника до более крупных птиц: лебедей, гусей… И почему летят? Самое главное — стоит полярный день, да и корма им больше, чем надо.
      А теперь я попытаюсь рассказать, чем мы, орнитологи, здесь занимаемся. Из нашей братии, ученых, я ведь в этих краях не один. Тут и ботаники, и ихтиологи, и энтомологи, и микологи. У всех — свое задание, свое дело.
      Вы можете спросить, что больше привлекает зоологов, то бишь человека моей профессии. Птицы тундры. Почему к ним такой интерес? Я вам и на этот вопрос отвечу. Разнообразность и неповторимость орнитофауны и особенности приспособления к суровым условиям Арктики и их адаптация. Без изучения этого вопроса и многих других невозможно решить актуальные проблемы охраны природы Севера, да и не только его, и многих экосистем, живущих за Полярным кругом.
      Филиппыч разводит руками:
      — Есть какой-нибудь итог вашей работы?
      — Конечно, есть. Лично я, как уже говорил, более четверти века веду наблюдения. Защитил на собранном материале кандидатскую диссертацию, написал два десятка статей на данную тему. Не один раз приходилось выступать на орнитологических конференциях.
      — Мы мало разбираемся, да, можно сказать, вообще не разбираемся в вашем деле. Но что касается природы… Извини, Николаич, нет у меня желания тебя обидеть или твоих друзей. Но на кой черт теперь ваши труды! Кому они нужны? Кому нужны вы сами со своими исследованиями?
      — Людям.
      — Вранье! Никому вы не нужны!
      — Нужны!
      — Нет!
      Николаич хватает Филиппыча за ворот рубах, начинает трясти. Мишка их разнимает:
      — Фанатик, ёлы-палы…
      — Да, фанатик! Я фанатик своего дела, да и многие мои собратья по работе, по профессии. И другого смысла в жизни мы не видим. Мы отдали жизнь этому краю, этим птицам и больше ничего знать не хотим. И живем мы, ученые биологи и зоологи, одной мечтой. Я за всех могу сказать и думаю, что мои друзья меня поддержат: мечта эта — чтобы наши научные труды не пылились на полках. А продолжили свою жизнь в деле и в тех местах, для которых они предназначены. Дошли бы до чиновников, которые обязаны руководить природными ресурсами..
      — Так надо бы, мужики, — вскинулся Мишка, — в таком случае и за науку выпить! Хоть и хлипкие они ребята, но честно делают свое дело. В этом меня все больше и больше убеждает наш Николаич.
      — Слушай, Миша, — отзывается мгновенно его приятель, — скоросольчик готов, ты бы достал его из-под гнета, сполоснул бы рыбку от излишней соли, дал водичке стечь да к столу подал.
      Мишка медленно поднялся со своего насиженного места, подошел к ящику, вынул из-под него этот самый скоросольчик и отправился к реке. Не прошло и минуты, как он вернулся. На вытянутой руке он держал довольно крепкого муксунчика килограмма на три.
      — Постой, Мишенька, не торопись. Его надо положить на дощечку, а кастрюлю пока убрать. Сейчас скоросольчиком побалуемся.
      Мишка аккуратно кладет рыбу на дощечку. Филиппыч достает из ящика свой нож:
      — Эх, вот она, рыбка, всем рыбкам рыбка. Сейчас попробуем, как оно получилось.
      Филиппыч режет муксунчика на небольшие кусочки, аккуратные, ровные.
      Мишка недовольно морщится:
      — Ох, ты и резчик! Режь еще мельче. Разве так режут? Крупнее надо.
      — Ты, Мишенька, меня не учи, как резать — мелко или крупно. Ты тост придумал? Придумал, так говори.
      — А что его придумывать? Я уже говорил: за то, чтобы наука шагала впереди прогресса. И чтобы все рекомендации науки как самый строгий закон четко выполнялись. Иначе гуси прилетят или какая другая птица и попутают воду с нефтяным разливом. Бултых в нее — и на тебе! Готово, отлеталась птичка!
      Николаичу просто нечего к этому добавить:
      — Хорошо бы было так, но — увы! Деньги на первом месте, на нем и остаются. И останутся долго. Пока гром не грянет и твердая рука очередного президента не ударит по столу: все, приехали, шабаш!
      Мишка объедает очередной кусочек скоросола и, смахивая со своей козьей бородки прилипшие к ней чешуйки, обращается к ученому:
      — Ты, брат, нарисовал скучную картину. Если верить твоим словам, сюда, за Полярный круг, забрались настоящие захватчики нефтяных и газовых кладовых. Ты скажи нам, простым людям, кто их остановит. Они же, по твоим словам, никаких не соблюдают законов в отношении… этой самой… экологии. Кто наведет порядок? Заставит их творить по закону?
      — Тут, мужики, как ни говори, без бутылки нам никак не разобраться. Да и тостуем мы редко.
      — Правильно: редко!
      — Надо почаще и не по одному глотку, а по три. Хорошо?
      — Филиппыч, что ты бутылку обнял двумя руками? Тяжелая, что ли, стала? По-моему, она с каждым часом легче становится. Смотрю, у тебя руки трясутся! Захмелел малость? Закусывать надо! А то ты как тот герой из фильма: закусывать собираешься после третьей.
      — Брось, Мишка, болтать! А что бутылку держу двумя руками, так это чтоб не уронить.
      — Ты, Филиппыч, пять минут назад говорил, что без бутылки с нашими проблемами не разобраться. Так давайте выпьем и будем разбираться дальше.
      Выпили и разом потянули руки к скоросольчику. В такие минуты стоит понаблюдать за Михаилом: как он нежно берет кусочек рыбки, высматривает в нем косточки и по-женски, двумя пальчиками, вытягивает их и лишь потом начинает помаленьку от него откусывать. Кто бы увидел, мог бы сказать: он не столько ест, сколько смакует, как, к примеру, зефир в шоколаде. Но куда там зефиру до такого лакомства, как скоросольчик! Из только что выловленного муксуна, распластанного тонким ножом, да не по животу, как это обычно делается, а по спине. Да развернутого блином. Да осыпанного с обеих сторон не простой, а особенно крупной солью. Она ведь не только солит, но и холодит. В этом-то вся и прелесть скоросола!
      Разморенные, жители избушки усердно закусывали, постоянно причмокивая, наслаждаясь исходящим из рыбы жиром, который собирался на пальцах и стекал по рукам. Жир собирали с рук губами, звучно при этом причмокивая. Здесь не ресторан, и такие вольности никого не удивляли.
      Наконец Филиппыч первым отвалился от стола, вытер руки газетными салфетками, достал початую пачку своей любимой “Примы” и закурил. После двух затяжек он, словно проснувшись, заговорил:
      — Слушай-ка, наш уважаемый ученый. Наверное, не только Россия имеет арктические пространства — есть они и у других стран. Мы же с Мишкой в школе учились. Знаем.
      — Естественно, есть. Например, такие страны, как Дания, Норвегия, Канада… Они тоже, как и наша страна, неуклонно усиливают свое влияние на арктические районы Крайнего Севера. Но они, судя по научным статьям, да и не только по ним, уделяют особое внимание не только жизни человека, работающего и живущего там, но и проблемам природы.
      Мы ведь тоже уделяем этому внимание: собираем данные, составляем карты растительности, основных мест обитания перелетных и местных птиц, оленей, моржей, тюленей, песцов. Ежегодно составляем и отправляем отчеты туда, наверх, где, как мы предполагаем, большие головы в высоких кабинетах думают об актуальных проблемах сохранения природы Заполярья.
      И в те, еще не столь далекие, времена все-таки что-то делалось. Теперь же на местах от наших научных рекомендаций отмахиваются, как от назойливых мух. Более того, пошло сокращение штатов специалистов и в первую очередь тех, кто проявляет принципиальность. Вот и гуляет по холодной вечной мерзлоте беспредел. Вы говорите: захватывают ваши озера. Здесь же не захватывают природные богатства, а уже захватили. И, похоже, крепко. Что же касается природы… До нее им дела нет.
      — Да, ты, Николаич, нарисовал нам скучную картину. Значит, и здесь все уже захвачено?
      — Все здравомыслящие люди при случае постоянно мне как ученому задают одни и те же вопросы. Кто наведет порядок в природе? Кто остановит варягов, хозяйничающих в тундре? Кто заставит их жить на нашей грешной земле по закону? Он ведь прописан, кстати, и не плохо.
      Что я им могу ответить? Да ничего путного, хоть бы приблизительно. Кто из верховной власти слышит нас, ученых? Орнитологов, ботаников, зоологов, энтомологов?.. Да нас и впрямь невозможно услышать, даже если сильно прислушиваться: черная нефтяная река все заглушает.
      Ни для кого не секрет, за чем сюда, за Полярный круг, тянутся люди. Добро бы за рыбой или за ягодами и грибами!.. Притягивает всех главное богатство — нефтяные и газовые месторождения.
      Вот так понасмотришься, понаглядишься на все, что творится за Полярным кругом, так не только руки опускаются. Волком выть хочется — и громко-громко. Чему отдаешь жизнь, свои знания… опыт… И временами наступает апатия: ничего не хочется делать… Зачем? Кому это надо? Все эти, собранные порой по крупице, выстраданные наблюдения… Поймите меня, мужики, правильно. Хочется верить во что угодно, но только не в тех чиновников, что крепко сидят в своих кабинетах там, наверху. А от них зависит — ладно бы, моя жизнь! Даже сотни таких же! Жизнь самой матушки-природы, из которой все мы вышли — все до единого…
      Ученый замолчал, обдумывая, что бы еще сказать о тех, кому доверены жизнь природы и наши жизни. И вдруг разом перевел стрелки разговора на девяносто градусов:
      — Вы уж меня извините, мужики! Если не возражаете, давайте еще ударим по сотке. Разволновался я что-то… Не могу смотреть спокойно на все, что здесь творится. Комара можно запросто обидеть, хоть тебя и не укусил еще.
      Все глотнули по малой и принялись за рыбу, которая лежала развалом.
      Мишка придвигает ее к приятелям:
      — На муксуна налегайте. Какая прелесть — эта рыба белая! Не случайно ее благородной зовут. Правда, нельмочки нет: она позже пойдет. Главное, костей мало, да и те крупные — хорошо выбираются.
      Николаич задумывается:
      — Когда увидел, что к моему берегу подошел катер, то удивился. Откровенно сказать, никого не ждал. А тут еще этот, будь он неладен, радикулит. И на тебе — гости! Какие, откуда — неизвестно. С чем прибыли? Но мне повезло, что нормальные вы мужики, не хапуги, не грабите здешних мест. Всякого люду я перевидал на своих полевых. И самое главное, кроме птицы перелетной и рыбы, тянет в этот уголок избушка. Приедут отдохнуть — жилище на берегу. И никто ведь не спросит, как появилась здесь избушка, кто ее хозяин, какова ее история.
      Филиппыч прерывает ученого:
      — Извини, Николаич, мы-то с Михаилом знаем, что это избушка шамана.
      — Правильно. Но здесь есть но, да и не одно. Первое: строили жилище местные аборигены специально для шамана не из какого-то там дерева. А из лиственницы. И брали ее с берегов Большой реки. Там ближнее место, где она растет. Но это много южнее. Вылавливали из реки топляки и оленями тянули сюда. Второе: избушке не менее сотни лет. Сработана, как я говорю, из лиственницы, прошедшей через воду. А мореное, знаете, еще крепче. Вот и подумайте: столько лет строению, а оно стоит хоть бы что! Не дерево прямо, а кость. Послушайте: звенит!
      Николаич поднимает с полу топор и, не вставая со своего места, ударяет обухом по нижнему венцу. От удара с потолка посыпалось легкое облачко сажи, заиграли на натянутой проволоке кусочки рыбы.
      — Осторожней, Николаич, избушку не развали.
      — Ничего ей не сделается. Еще лет сто простоит. Если кто не подожжет. Сожгли бы, но мне кажется: бережет ее какая-то сила. Что ни говори, шаман для местных аборигенов не то что бог, как у славян, а много больше. Он для них урожай на ягоды выправляет, зверя и птицу бережет, охраняет рыбу в реках. Он им и радость образует, и в горе поможет. Теперь это в далеком прошлом. Вот так иногда подумаешь: нет его — и нет порядка на холодной земле тундры.
      Мишка присоединяется к разговору:
      — Я думаю, прав ты, Николаич. Хоть ты, как говоришь, не веришь ни в бога, ни в черта, но ты прав и еще раз прав. Поэтому, мужики, я предлагаю еще тяпнуть по глотку за то, что Николаич прав, хоть он и ученый по птахам. И он знает, что у птиц есть крылья, с помощью которых, если, конечно, не сидеть на месте, а махать, то обязательно полетишь с севера на юг и обратно. По такому случаю, дорогой мой Филиппыч, добавь нам в наши кружки. Учти, только понемногу.
      — Ты, Мишка, не болтай языком много. А ты, Николаич, рассказывай дальше про шамана.
      — Я вам сейчас расскажу о том, чего не видел, а только слышал от местных. Значит, шаман помер в глубокой старости. Его похоронили, как и всех, на дальнем хальмере, как положено, со всеми почестями, со всеми его нехитрыми вещичками. Прошло совсем немного времени, наверное, год, на этом же самом месте вновь случились похороны. Опять, как полагается, съехались к месту похорон родственники усопшего с дальних и ближних стойбищ на оленьих упряжках. Еще до сотворения последнего обряда были все трезвы. Один из аборигенов прошелся по старым захоронениям полюбопытствовать и остановился у ящика-хальмера, в котором должен был лежать шаман. Ящик как ящик, стоит целый, но вот на одной стороне — дыра. Доски не выломаны, а прогрызена в них большая дыра. Поначалу подумали: песец. Они, случается, хоть и не часто, строят таким образом норы. Там у них появляется потомство. Заглянули аборигены сквозь дыру в ящик, а он пустой, нет в нем ни шамана, ни его амуниции, ни бубна. Пусто.
      Вот с того времени ходит по всей дальней и ближней округе слух, что якобы как только-только похоронили шамана, как вскоре прибежал к этому месту песец, да не один — много их. Они и прогрызли в толстых досках не маленькое отверстие, а большое — человеку туда зайти и выйти оттуда можно запросто.
      Филиппыч не может скрыть удивления:
      — Неужели они, песцы, выпустили на волю из ящика не только душу усопшего, но и его самого? Дело! Давайте, мужики, не чокаясь, помянем его душу грешную.
      — Ушел, исчез шаман из своего ящика. Где он? Может быть, сидит где-нибудь и слушает, что мы тут о нем толкуем.
      — Вот ты, Николаич, человек от науки, мы тут малость подпили, слушая тебя, уши развесили. До меня только сейчас дошло. Рассказываешь ты гладко, занимательно. Но я вот прикину, какую ты про шамана несешь чушь, что якобы улетел или ушел — и не просто так, а увели его, с твоих слов, с места захоронения песцы, которые и выпустили его на свободу из крепко сколоченного ящика. Ну, если вы так там, у себя в институте, науку делаете, то я не знаю… Кто как, а мы с Михаилом, моим давним напарником, ничего не понимаем, слушая твои сказки.
      — Так я здесь ничего не придумал. Что слышал, то и рассказал.
      — Тебе завтра кто-нибудь расскажет после стакана спирта, что носороги по тундре бегают… Правду или нет говоришь, Николаич, про шамана? И не обижайся: все мы тут в подпитии, но такие страсти на ночь слушать не хочется. Я себе как представлю: по тундре ящики с мертвыми стоят! Не могу. И потому вы, мужики, как хотите, а я буду спать укладываться.
      Мишка, сидевший перед столом, свесил голову над рыбой. Время от времени голова у него, как маятник, начинала покачиваться, и казалось, что вот-вот он начнет клевать носом, как большая чайка халей клювом. Вдруг его захмелевшее тело вздрогнуло, пробудилось, он поднял голову, помутневшими, чуть приоткрытыми глазами глянул на стол и монотонно произнес:
      — Оно и верно, была команда спать.
      Держась рукой не то за стенку, но больше за воздух, он сделал три шага в сторону своего матерчатого “хальмера”. Присел на краешек нар, сбросил с ног сапоги и, в чем был одет, полез под полог.
      Хозяин провожает гостей:
      — Давайте отдыхайте, я здесь немного приберусь. Что там ни говори, но все же гости.
       
      Пришло время белой ночи, свет от которой истекал сверху, был легкий, много легче той малой пушинки, что, пролетая над озером, обронил лебедь. Все вокруг успокоилось не только в ближайшей и дальней округе, но и избушке. Затихли ее обитатели. Да и как не затихнуть, особенно после такого настоящего застолья и умеренного возлияния разведенного спирта!
      Все уснули, и все вокруг уснуло. Старый шаман ждал этого времени и дождался. Ему нужно было заглянуть в свое жилище, где он провел, считай, всю свою жизнь. И если его здесь долго не было, это означало, что хозяин уходил далеко-далеко в тундру, к холодному океану. Он уходил туда, куда звали его помощники, добрые духи, чтобы изгнать злых, что несли голод, болезни и смерть. Разобравшись с нечистью, шаман возвращался обратно.
      Он отправлялся туда, где рыбе грозила гибель от замора, а местным жителям — от голода. Он шел, бежал туда, где было много-много снега, где бушевала без остановки холодная, жестокая снежная метель. Он шел, потому что, кроме него, никто не мог остановить ту напасть, которая грозила смертью птицам, зверю, рыбе. Шел к тем, кто звал его и ждал его помощи.
      Пришло время, и вся округа вместе с озерами, реками, звери, и птицы, и люди холодной земли узнали, что он, их главный охранник и спаситель от всех бед и неприятностей, ушел в мир иной. Да, даже шаман не бессмертен.. Но те, кого он защищал, не собирались верить в его смерть. Он был им нужен, особенно тогда, когда в тундре, в глухих и диких местах, появились пришельцы. Такого ужаса никогда раньше еще не было.
      Пришельцы стали вести себя варварски, они пригнали сюда мощную шумную технику, начали сверлить мерзлую, ледяную корку, из-под которой пошла кровь, не красная, как у зверя. Из земли, на которой творилась жизнь тысячелетиями, пошла своя, особенная кровь — черная-черная. Она разливалась по сухому месту, и погибали ягодники и седой мох ягель, главный и единственный корм оленей.
      Природа холодного ледяного края ощетинилась против такой напасти со стороны пришельцев. Оставшаяся рыба начала вновь, с усиленной энергией, метать икру, из которой зарождались новые рыбы. Птицы, местные белые куропатки, несли в свои гнезда больше яичек, из которых появлялось все больше и больше птенчиков. Не заставили себя ждать и залетные птицы, стараясь восполнить свои поредевшие стаи.
      Но вот сегодня шаман вновь вернулся в свое жилище. Где же ему сегодня совершить свой ритуал? Его рабочее место занято. На маленьком земляном пятачке стояли стол и стулья. Ему оставалось одно — вынести их на волю. Когда он это сделал и вышел на середину этого маленького пятачка, встал, одернул свою черную малицу, резко, словно черная птица, встряхнул свою перьевую одежду. Следом шаман расставил широко ноги, слегка присел, это была его обычная стойка, взмахнул руками, словно крыльями, и ударил в бубен — раз, другой, третий… Звук бубна должен был гулять не только по избушке — он уходил далеко в тундру, и здесь его не было слышно. Шаман приседал в танце, вращался по кругу, по которому ходит солнце, поднимал кверху над собой бубен. Но это был беззвучный ритуал заклинания — тех, кто пришел сюда загрязнять воду и землю, травить рыбу, распугивать птиц, губить оленьи пастбища.
      Все его действия в эти ночные минуты не потревожили спящих обитателей избушки, но его бубен был слышен там, далеко-далеко, на берегах холодных морей. И он исполнял танец, который напоминал прыжки и бег оленей, взлеты птиц. И вдруг он замер так быстро, как замирает зверь, завидя добычу, вытянулся, сжался в небольшой комок и мигом превратился в небольшую чайку, но только не с белым опереньем, а розовым. Розовая чайка бесшумно взмахнула крыльям, вылетела на волю, на чистый воздух.
      Николаич пробудился от тишины, тепла, идущего не от печки, а снаружи, и еще от чего-то другого, но пока еще со сна не мог сообразить, что это такое. Гости спали тихо, без храпа. Но вот стоило ему только слегка приподнять стенку полога, как он сразу понял: комары! Николаич любил поговорить, особенно живя в одиночестве, с любым, даже малым живым существом. Сейчас это были комары. Пока он с ними беседовал сквозь разделяющую их стенку полога. Как всегда, он заговорил с ними тихо, боясь разбудить гостей:
      — Ну, что же, здравствуйте, кровососущие братья! Налетели, дождались тепла. Я приветствую вас, но объявляю вам войну. Вам меня не просто будет взять да укусить. Сейчас вот оденусь в плотную одежду, достану мазь, накомарник, тогда и выйду к вам.
      Так, почти еле слышно, шепотом рассуждая, Николаич натягивал прямо в тесном пологе брюки, рубашку, куртку:
      — А где мой накомарник? Да вот он, у меня под боком! Слегка помялся проволочный каркас, но ничего, все поправлю, потому как без тебя, дорогой мой накомарник, не обойтись. Думаю, что ты за неделю отдохнул, пока не было комаров. Теперь снова будешь меня защищать.
      С этими словами Николаич быстренько выполз из-под полога, быстро натянул сапоги — они стояли у стенки. И вышел на волю.
      Там, за пределами жилища, комары на своем писклявом языке запели пуще прежнего. На воле было тихо и даже слишком для здешних мест тепло.
      Резкое потепление… Наверное, на то у природы должна быть причина. Небо чистое, но затянуто какой-то дымкой, не ощущалось яркости солнца и его лучей.
      Ученый подошел к реке, посмотрел на воду: она бежала спокойно. Под монотонную комариную песню вернулся в избушку. И только перешагнул порог, как услышал громкий голос Филиппыча. Это он пытался толком еще не проснувшемуся другу рассказать, что он видел ночью и не во сне, а наяву, на самом деле, здесь, в избушке, перед дверью, возле печки.
      — Ты что, Мишка, не веришь, что я видел шамана? Он творил свои танцы здесь, в избушке. Одет был во все черное, на голове — широкая цветастая повязка, только на ней не цветы, а какие-то яркие полоски в цветных камушках, бубен с маленькими медными колокольчиками. Слушай, Николаич, ты не выносил из избушки стол и стулья? Куда они делись?
      — Да нет, я не выносил. Только прибрался и после этого лег спать. Но кто-то же вынес? Я сначала подумал, что кто-то из вас выставил нашу мебель, и не придал этому значения.
      — Я не выносил, но могу сказать, кто вынес. Шаман, тот самый, что раньше жил здесь. Хотите, мужики, верьте, хотите нет, но видел, как он выносил, как вызвал каких-то духов, может, добрых, а может, изгонял злых. Душою злых — это точно, потому что их больше, чем добрых, это и по нашей жизни хорошо видно. Наблюдал я за шаманом, как он махал руками, как летящая птица, как ходил по избушке оленем, подпрыгивал, изображая это животное.
      Я хотел разбудить Мишку, толкаю в бок — он мычит, не просыпается. Сейчас я вам, мужику, скажу, чем все это закончилось. Думаете, прекратил он свои танцы с бубном, заклинаниями, вышел в дверь и был таков? Нет, совсем не так. Он превратился в птицу. Я видел ее, она как чайка, но только перья ее не белые — розовые. Клюв черный, лапки ярко-красные. Эта розовая птица не стала сидеть на месте, тут же вылетела на волю, но только вот не услышал я хлопанья крыльев. Все произошло быстро и бесшумно.
      Мишка вступает в разговор снова из-за полога:.
      — Ну, Филиппок, знаю тебя давным-давно. Видимо, у тебя галлюцинации начались. То ли от выпитого, то ли от съеденной рыбы. Много лет тебя знаю, но не помню, чтоб такое за тобой водилось. Мы с Николаичем спали, ничего не видели, ничего не слышали, а ты, видишь ли, углядел! Я понял: этот шаман тебе поблазнился. Такое случается. Видимо, и с тобой случилось. Немного заболел ты, соскучился по родине.
      Николаич поддержал Мишку:
      — Вспомни, Филиппыч, как вчера я вам о шамане рассказывал, о том, как он умер, как его похоронили в ящике по местному обычаю, как потом он исчез с места захоронения. Помнишь, как я рассказывал, что не кто иной, а песцы выпустили его из ящика. А ты на мой рассказ, точнее, пересказ — я ведь это не сам выдумал — положил прибор с кисточкой, назвал все это чушью. Я бы тоже мог сказать, что ты видел ночью шамана в избушке, того самого, старого. Но не дождешься, не скажу тебе этого по одной простой причине. Но только в день вашего с Михаилом прибытия, а моего и в тот же самый час, когда катер, на котором вы прибыли сюда, был в этой самой избушке шаман. Но шум пришедшего катера спугнул его, и служитель здешнего культа так же, как ты сегодня рассказывал, собрался в черный комок, который тут же превратился в чайку розового цвета, которая раз — и улетела.
      — Я наблюдал то же самое один к одному.
      — Скажу вам, мужики, или здесь какое-то совпадение, или что-то другое. Вот пришел, зашел или как он проник в избушку, я не знаю, могу только догадываться, так как дверь была заперта. Но явился он в этот самый день не случайно, будто сказать хотел или сообщить о вашем приезде. Чайка эта самая розовая только-только успела вылететь, как вы уже здесь.
      Вот и сегодняшнее появление шамана. До прихода катера еще есть время. Но думаю: неспроста его появление. Чего-то ждать надо. Откуда? Неизвестно.
      Мишке, видимо, понравилась роль посредника:
      — Слушал я вас — и того, и другого. Как дети малые. Ночью надо спать, отдыхать, а не шамана встречать. Расшаманились тут! Надо чайку поставить. А может, юшку разогреть? Она, горяченькая, самое то после вчерашнего. Ты, Николаич, с примусом хорошо управляешься, давай-ка запали его.
      — Чего-чего, а примус я раскочегарю.
      Достает из-под нар примус, ставит его на железную печку. И вот он уже шумит, заглушая все звуки: и птичьи крики на реке, и комариное пенье. Теперь его огненный жар — здесь главный хозяин.
      Филиппыч открывает деревянный ящик, достает со дна небольшую пачку:
      — Хранил ко дню отхода. Взбодриться свежим чайком как раз кстати.
      Николаич достает с полки небольшой мешочек.
      — Китайский, индийский, грузинский… — Он откладывает пачки. —Хорошо, но лучше здешнего, местного. Вот он, здесь почки черной смородины, лист брусники, ягоды шиповника… Собрано не здесь — на берегу большой реки. У меня даже для этого случая, для гостей, заварочный чайник имеется.
      Пока заваривается чай, подогревается вчерашняя юшка, ученый опять возвращаются к старой, только что прокрученной теме о шамане и розовой чайке.
      — Как вы, мужики, не знаю, но у меня предчувствие. Просто так ничего не бывает.
      — Да что, убивали по этому случаю? Выбрось, Николаич, все свои предрассудки.
      — Да, о предрассудках… Я неверующий… А о совпадениях… Вы добрались сюда — шаман посетил меня. Вы собрались уезжать — шаман опять тут как тут. Здесь какое-то совпадение или еще что-то. Но я знаю одно: просто так ничего не бывает.
      Филиппыч наливает в большую кружку чаю, бросает в нее по счету пять кусочков пиленого сахара и размешивает его:.
      — Горячий, черт! И кто только алюминиевые кружки придумал! Тому бы… ее на это место приставить, да хорошо прижать! Единственное преимущество такой посуды — легкая она и не бьется.
      Прихлебывая чай, не упускает момента поддеть Николаича:
      — Ты, Николаич, не удивляйся. Я ведь, как и ты, видел сегодня шамана, но вот сейчас, а ты неделю назад видел его и уже успокоился. Не знаю, как тебя, а меня больше всего беспокоит не его появление, а то, как он превращается в чайку, да еще розовую. Ты вот как ученый, да еще оринтолог-птичник, можешь объяснить такое явление?
      — Такая розовая чайка на самом деле встречается, но в данной местности ее никто не видел, о ней здесь только слышали. Здесь не ее ареал обитания. А что касается превращения шамана в птицу, такие факты превращения нам, исследователям, известны, но научного нет на то доказательства. Но даже таких, как я, считай, рядовые исследователи просто-напросто дурачком посчитают, а может, отправят на лечение. Но одно скажу: что-то у меня на душе не ладно. Вот бедные уфологи бьются, рассказывая о летающих инопланетянах. Как только они начинают где-нибудь прилюдно рассказывать об этом явлении, одни слушатели уходят, другие остаются, но крутят пальцем у виска. Не доказано, и ничего здесь не поделаешь.
      — Ладно, летом. Даже здесь, в тундре, за Полярным кругом, тепло всем птицам, вольготно. В том числе и розовой чайке. А как зима придет! Что с того, что розовая она? Морозы, да метели, да снег — что, все это ей по фигу?
      — Да, я вот, мужики, рассказывал вам много, но этот момент упустил. Зимой эту чайку заменяет большая серая сова. В этих краях такая никогда не жила. Ее ареал обитания много южнее — лесная зона. А как она тут объявилась, так это можете верить или не верить. Ее завезли сюда, на холодную землю, местные аборигены. И выпустили. Корма для серой совы здесь не меньше, чем там, в лесу. Лемминги здешние — назовем их мышами, — сове очень понравились.
      Мишке снова достается роль посредника:
      — Слушайте, мужики, хватит об одном и том же, время не стоит на месте. Давай, Филиппыч, одеваться и на дальнее озеро. Сети надо снять, рыбки свежей достать к приходу катера.
       
       
      Гости уходят. В избушке воцарилась тишина, с реки и ближнего озера слышны крики чаек. Ученый сидит возле стола, что-то записывает в свой дневник. Сетка у накомарника поднята, и он то и дело отмахивается от комаров. Насекомых в жилище не так много, но и они не дают спокойной жизни. Похоже, ученому надоело отмахиваться от комаров, он встает с места и со словами: “Сейчас я вам задам!” — достает из-под нар старое, ржавое, но целое ведро, высыпает на дно горсть таблеток сухого спирта и поджигает их. Таблетки быстро занимаются пламенем, но положенный сверху мох не дает им разгореться, и он начинает дымить. Дело сделано. Ученый возвращается к столу. Дым медленно поднимается из ведра, расходится по избушке.
      Николаич подходит к двери и обращается к комарам:
      — Ну, что, пискуны! Вкусите дыма и поторопитесь на волю. Да поспешайте, а не то погибнете. Пока дымно, и я выйду из избушки — гляну, как там небо. Что-то ты, небо, мне не нравишься. Какое-то ты невысокое. Предчувствие у меня, и никак не могу я от него избавиться. И все это неспроста. Вот шаман посетил свое старое жилище. Нет, сегодня что-то будет, точно. Вот, я смотрю, какая-то рябь по реке пошла. И не по течению, а против. Да это же верный признак приближающейся грозы. Да еще, как всегда, с ветром! Он-то пострашнее самого дождя будет. Здесь же ни лесов, ни гор… Нечему ослабить его напор. Как там рыбаки? Может, догадаются поторопиться? Я-то их не предупредил. Ну, теперь что будет, то и будет. Сумеют уберечься, хорошо, не сумеют… Тут уж, гости дорогие, только остается спеть за упокой.
      После этих слов он еще минуту-другую постоял на берегу, глядя на воду. Посмотрел, как усиливается рябь, послушал, как затихают крики чаек на ближнем озере, понаблюдал за тем, как стайка уток легко скользнула над водой и шумно приводнилась в тихом, спокойном месте, где озеро соединялось протокой с рекой.
      Ну, будь что будет!
      В избушке еще крепко пахло дымом затухающего дымокура, но комары исчезли, будто и не было их.
      — Все улетели? Или кто из вас забился в щели в ожидании свежего воздуха, чтобы потом очнуться, воспрянуть и опять начать кусаться?
      Ученый присел на деревянный ящик, привезенный гостями, прислонился спиной к прокопченной от дыма стене, вытянул ноги, и тело его расслабилось. Так, сидя на ящике, закрыв глаза и запрокинув голову, он задумался.
      Сколько бы мог просидеть он в такой отрешенной, расслабленной позе? Может быть, долго. Но до его слуха докатился пока еще далекий удар грома. И его словно ветром подбросило с насиженного места. Ученый выскочил из избушки и глянул в ту сторону, откуда пришел звук ударившего грома. И увидел: черная-черная туча медленно, не торопясь, заполняла собой небо. Чем ближе подходила она к реке, тем больше приобретала сходство с огромным, крадущимся к своей жертве зверем.
      Тем временем все живое в тундре попряталось — в мох, в заросли карликовых березок, зарылось в песок, ушло под воду. Первые крупные капли дождя глухо упали на землю, зашелестели в мизерных листочках карликовых березок. Ученый, не дожидаясь, когда дождь разойдется по-настоящему, зашел в избушку и присел на тот же деревянный ящик.
      А там, за пределами избушки, началось. Небеса над безмолвной тучей заговорили, все сильнее и сильнее становились раскаты грома. После очередной яркой молнии, свет которой ворвался в жилище и ярко высветил висевшие рыбьи куски, раздался мощный удар грома, потрясший не только избушку, но и, как показалось, всю землю вокруг. Ученый, оглушенный этим ударом и ослепленный светом молнии, соскочил с ящика. И пошло-поехало, зашумело, заколыхалось и побежало. Ливень мощной стеной обрушился на землю. Шум дождя, свет, бегающий по темному небу, раскаты грома — все смешалось. Но из всего этого шума особенно выделялся гром со своими почти непрерывными — крупными и мелкими — раскатами. Они рассыпанным горохом раскатывались с грохотом от одного края горизонта к другому. Там, за стенами избушки, грохотало и сверкало. Шел настоящий ливень, какой случается не каждый день и даже не каждый год.
      Николаич сидел, словно привязанный к ящику. У него не было сил встать, подняться. Он был напуган, нет, он был ошарашен. Он, много раз видавший подобное на бескрайних просторах холодной земли, всякий раз открывал для себя нечто новое, неслыханное и невиданное. Вот и сегодня он опять, в который раз, вспомнил появившегося в жилище шамана. Он бы мог поладить со здешней природой, договориться с добрыми духами, усмирить духов злых. Но сегодня у него, некогда могущественного и всесильного со своим бубном, потеряно то могущество, которое когда-то вручила ему здешняя холодная, ледяная, но богатая рыбой и ценным зверем земля.
      Он мог бы и дальше размышлять о здешней земле и ее бедах, но его, как дикого зверя, насторожил не шум и грохот только что бушевавшей грозы, а внезапно наступившая гробовая тишина. Ученый выскочил из жилища. Та самая огромная туча, что совсем недавно гремела и сверкала, подгоняемая верховым ветром, откатывалась в сторону большой реки. Туча уходила, оставляя после себя много-много воды.
      Николаич подошел к реке, и можно было видеть, как вода в ней прибывала, быстро заполняя все низкие места. Она была похожа на весенний паводок. Видимо, там, в ее верховье, ливень выдался покруче. Он смотрел на воду, несущуюся по руслу с большой скоростью.
      — Дождь прошел. А где же рыбачки? Живы ли?
      Вернулся в избушку, пошарил рукой под своим спальным мешком, извлек из-под него чехол, в котором вот уже больше месяца лежала разобранная и хорошо смазанная “тулка”, расчехлил ее, собрал. Достал из патронташа пару патронов и, выйдя из избушки, на ходу дослал патрон в патронник ружья. Подбежал к реке и, чуть приостановившись, выстрелил в воздух. По влажной после обильного дождя тундре прокатился и затих звук ружейного выстрела. Выдержав паузу в несколько секунд, Николаич выстрелил еще раз. И не успел утихнуть звук его выстрела, как со стороны протоки, что соединяла озеро с рекой, донесся голос Филиппыча: “Мы здесь! Ого-го-го!”
      — Ну, слава Богу, пронесло! — Николаич пошел в избушку, на ходу разбирая и зачехляя ружье. Оно сделало свое дело — пора убрать на законное место от греха подальше. — Гроза прошла, все вроде живы-здоровы… Может быть, им шаман помог? Или…
      Не успел ученый закончить эту фразу, в избу ввалился Филиппыч.
      — Николаич, не смотри, что я промок. Да и мой напарник не меньше. Под лодкой мы пытались спрятаться от ливня, накрывались ей. Но куда там — ветер! Не то чтоб накрыть — кое-как удержали, ее чуть не унесло ветром-то. Мишка, спасибо, успел ухватиться за веревку. А то бы улетела так быстро и далеко, как розовая чайка. И куковали бы мы тогда на острове малом, пока бы нас не сняли с него, не спасли.
      — Я тут немного виноват, не предупредил вас, чтобы вы, оставляя лодку, обязательно привязали ее. Не то ветром так иной раз хватит, что поминай как звали. Бывали такие случаи. Парусность ее большая.
      — Да ты постой, Николаич, выйди-ка на реку, посмотри, что там творится. Хорошо, мы до грозы успели снять сети, а рыбку, что поймалась, убрали в мешок. Не стой, иди смотри!.. Такое, наверно, и ты не часто видел. Хотя и бываешь здесь в летнее время постоянно. Это…
      Филиппыч пошел к реке, следом за ним и Николаич.
      — Смотри. Тебе, ученому, видней, отчего это могло получиться.
      По реке, местами — в одиночку, а местами — грудно, по десятку штук и более, словно обнявшись, чтобы погибать не в одиночку, а вместе, плыла рыба — всякая, какая водится в здешних местах, мелкая и крупная.
      — Дело ясное, что дело темное. Только не надо мне говорить, что я чепуху несу. Или, как ты говоришь, сказки рассказываю. Отвечаю: даже в сказке есть намек, добрым молодцам урок. И урок этот преподает не кто иной, как сама природа.
      Подходит Мишка. Он промок до нитки:
      — Мужики, что стоять на ветру? Прохладно после грозы стало, пойдемте в избушку.
      — Оно и верно. В избушку надо. Там у нас после вчерашнего осталась уха, рыбка, да еще и по сто грамм найдется.
      Только они отошли от берега, как с верховья реки донесся приближающийся шум лодочных моторов.
      Остановились. Мишка смотрит из-под ладони:
      — Хорошо идут, ладно. Не иначе, как на “Вихрях” куда-то торопятся.
      Николаич отмахивается:
      — Известно куда. Дело знакомое. Им, как говорится, не пропустить бы дохлую рыбу в большую реку. Вот они и обгоняют ее. Перегородят реку большой сетью, соберут рыбу и быстренько закопают.
      — В землю, что ли? Она же мерзлая, ледяная!
      — Там пониже есть такое место, сором зовется. Там есть такие песчаные наносы. В этом самом месте выкопают яму, а то и не одну. И — концы в воду. Рыба-то не сама по себе погибла. Отравлена она, тут и к бабке не ходи. Если не выловить мертвечину, чаек не зови — сами прилетят. А тут рыбинспекция какая-нибудь! Откуда мертвая рыба? И потянется ниточка куда… Пошли, мужики, в избушку, там я вам примус раскочегарю, да и доскажу, что не досказал.
      Снова, как и вчера, накрыт стол, на нем та же самая бутылка с остатками разведенного спирта. Черная от сажи кастрюля, из которой идет запах уже переваренной юшки, две кучки рыбы.
      Филиппыч разливает остатки хмельного по маленьким кружкам. Большими кружками черпают горячую юшку из этой самой черной кастрюли.
      Мишке снова не терпится произнести тост:
      — За что пьем, мужики? Я сам скажу. За то, что живы-здоровы!
      Наступает недолгая тишина. Хорошо слышно, как работают челюсти проголодавшихся жителей избушки, как они заедают рыбу, прихлебывая из кружек.
      Филиппыч первым нарушает молчание:
      — Скажи, Николаич, отчего все же погибло столько рыбы? Ее замор и летом бывает?
      — Какой там замор? Рыба отравлена, это однозначно. Другой вопрос: чем и как? И на него отвечу. И как это получилось, тоже скажу. Здесь для меня, я хоть и орнитолог, а не ихтиолог, загадки нет. Помните, мужики, я вам говорил, что вылитое на землю или пролитое энное количество нефти навечно губит растительность и все живое безвозвратно. Так вот некоторые, назовем их псевдоучеными, иначе их не назовешь, изобрели такой препарат… Название его натощак и не выговоришь… Нефтедеструктатор…По их мнению, он должен расщеплять нефтяные продукты и ликвидировать опасность, которую несет с собой разлив нефти на почве и растительности. Все это как бы с позиции науки. Но что поделаешь, недоработка получилась. Надо дорабатывать. К этому времени рынок образовался. А на этом рынке нефть и деньги от нее на первом месте. Какая там природа!
      Динамика численности птицы тундровой зоны… число гнездовий хохлатой чернети, морянки, белой куропатки — кому это нужно? А таких крохотных птиц — желтой трясогузки, варакушки, овсянки-крошки?
      Похоже, завезли без ума этого самого коагулянта, который расщепляет вылитые на землю нефтепродукты, и, похоже, перестарались. И, кроме вреда, ничего. Вот сегодняшний ливень и показал, кто на что способен. Одним махом вода смыла его в ближайшую протоку, и пошло-поехало. Что случилось час назад, мы с вами наблюдали.
      Филиппыч не может скрыть удивления:
      — Ну и ну! Это, пожалуй, уж не просто делишки, а целые дела! Правда, Михаил?
      — Тундра все спишет на свой простор с тысячью озер.
      — Маленько поговорили — и хорош! Пора готовиться к отъезду.
      Гости начали снимать прокопченную в меру рыбу. Аккуратист Филиппыч каждый ее кусочек заворачивал в плотную бумагу и укладывал в мешок. Михаил насухо вытер лодку, выпустил из нее воздух и свернул так, чтобы она вошла в рюкзак поверх сети:
      — Ну, ладно, уложились. Теперь можно и перекурить. — Он открывает крышку ящика на ощупь, достает непочатую пачку сигарет, опускает крышку и усаживается на ящик. Закуривает. — Хорошо. Теперь только бы катер пришел, тогда аллюр три креста. Так вот, Николаич, я думаю о шамане, да и розовая чайка из головы не выходит. Ты обещал что-то еще рассказать об этом.
      — Я уже намекал вам, что просто так, на пустом месте, ничего не появляется. Скажем, некогда умерший шаман постоянно превращается в розовую чайку. Такое необычное явление воскрешения мертвого на его же земле есть не что иное, как проявление сил матушки-природы. Вот умер он, ушел из жизни, а природа здешняя не дает ему покоя. Они, я скажу, невероятно сильны и готовы бороться и, естественно, победить, хотя это не так просто.
      — А как же человек?
      — Что касается человека и его действий. Скажу. Человек заканчивается там, где начнется то, что он делает необдуманно против природы, а значит, и против себя.
      После этой фразы, произнесенной ученым, все время молчавший Мишка будто пробудился ото сна. Он резко вскочил со своего места и закричал:
      — Идет! Идет! Катер идет!
      Его собеседники тоже поднялись с мест, и все они вслушались в тишину. Действительно, шел катер, звук его работающих двигателей, то удаляясь, то приближаясь, был слышен то более отчетливо, то чуть слабее. Так он распутывал речные петли. Вот катер подал сигнал. Похоже, он подошел совсем близко.
      Николаич собирается проводить гостей:
      — Ну, ладно, давайте к реке. Я вам помогу. Смотрите, чтоб ничего не забыть. Розовая чайка на самом деле есть такая. Но только не в этих краях, а много восточнее.
      Последние слова, возможно, гости не услышали, их заглушил шум двигателя подходящего катера.
      Николаич идет по берегу. Останавливается.
      — Как это у поэта? Дай Бог памяти!
       
      Кромсаем лед,
      Меняем рек теченье…
       
      Да-да… Вспомнил!..
       
      Твердим о том, что дел невпроворот,
      Но мы еще придем просить прощенья
      У этих рек, барханов и болот,
      У самого гигантского восхода,
      У самого мельчайшего малька…
      Сейчас нам не до этого… пока.
       
      Да, пока… Как бы не было поздно. Можно сказать, тоже попали уже в хальмер, как наш шаман. Вместе с птицами, рыбами, мхами тундровыми, реками и озерами.
      И что же теперь? Какие песцы-грызуны освободят нас из этого гроба? А как бы было замечательно, если бы вся тундровая земля могла сняться и улететь, как розовая чайка, далеко-далеко! И никто бы не буровил ее, не поливал ядами, не устраивал заморов. Струитесь, реки, дышите, травы, спи под землей, черная кровь! Здесь все так хрупко, так ненадежно. И нужно этой земле осторожно, как розовой чайке, подставлять свои ладони.
      Садится на землю и слушает тундру, пока еще живую.
      Слышен крик перелетных птиц. Трубят лебеди, кричат чайки, шумят волны, гудит ветер.
      Вдали у “хальмера” стоит шаман, грустно глядит вдаль. Шумит ветер, шаман превращается в розовую чайку и взмывает высоко-высоко в небо.

      (1978 — 2008 гг.)
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2008
******************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
25 апреля 2023 года.