Как-то рано утром Мила выскочила навстречу Валентине из ванной. На ней лица не было.
— На экзамен? Боишься?
— Тетя, меня несёт от нервов. Не могу идти на защиту. Ноги подламываются.
Валентина тупо на н её посмотрела. Потом побрела на кухню, налила полстакана водки из холодильника.
— На.
— Ты что, теть, совсем чокнулась? Убери эту дрянь. Не пью.
—Тебе надо диплом защищать, или ты хочешь всю жизнь с очка не сходить?
— Тетя! Пожалуйста!
— На, говорю, а то расплескаю, на ногах не стою от бессонной ночи
Тут нежный ландыш схватил и булькнул в себя эту дрянь. И как во сне натянул белоснежное бюстье, белую блузу с вышивкой гладью. И чёрную узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней. И, как зомби, этот ландыш поплыл на защиту диплома.
Потом Милочка рассказала, что всё прошло нормально. Она ответила на все вопросы. Только её руководитель всё нюхал воздух в аудитории. И все нюхали и переглядывались. Девочка защитилась на пять. А что, старое русское средство, верное.
***
Мать приходила к Тонечке часто. Мать нехотела считатьсястем, что давным-давно умерла, была похоронена, её отпели и простились, как положено. Казалось, она жива, но прилегла на врем я, укрытая темным парчовым покрывалом. Так она выглядела перед тем, как отправиться на место упокоения. Но упокоения не было.
Лидия оказалась большой упрямицей и без конца шастала по квартире, открывала стенку со звенящим хрусталем, скрипела ступеньками на лестнице, ведущей на второй этаж. Сторожевой пес Дружок, охранявший когда-то дорогие иномарки, а теперь ясли-сад, абсолютно крохотный, но бесстрашный, от шагов матери забивался под диван.
Антонина обычно не разговаривала с матерью, так как при жизни наполучала от неё упреков свыше головы. Когда заспанная Тоня в длинном халатике входила с таблетками, мать обычно говорила: «А вы кто? Здесь работаете? Я вас увольняю». Самая мягкая форма. И теперь, ночью, видя мать с палкойуокна, Тоня привычно обходила её,чтобы налитьводы отцу.
Наутро она, бледная, шла в церковь заказать поминовение. Мать и на это не обращала внимания. Она продолжала что-то бормотать, иногда досадовала на бессильно висящую после инсульта руку, иногда на домашние туфли, которые стали малы, то есть вела себя, как живая.
И однажды, когда Тонина дочка Мила спускалась на кухню с лестницы, старая мать вдруг как-то передернулась, как при обрыве пленки. «У-у, опять идет, опять всё из шкафа пропадет», —и погрозила согнутым паьцем.
Тоня обиделась. Сколько раз говорила себе, что нельзя обижаться на бесплотную тень, а тут не выдержала.
— Иди-ка ты, знаешь куда? Куда подальше. Она ж ходила за тобой, какза родной!
— С кем разговариваешь? — спросила умытая дочь, хватаясь зачайник.
— Да так, с собой.
— Ты это брось, — дочь Мила, а по-настоящему Камилла, взмахнула каштаново-красной гривой, и по кухне поплыл аромат хвои.
Она обняла и чмокнулаТоню:
— Я возьму сыр?
Мать-старушка убедилась, что её опять ни во что неставят, ушла, грозя согнутым пальцем.
Она пришла во сне раз, другой, третий. Хватая Тоню за руку, показывала ей свой шкаф, откуда вываливались груды тряпок. Понять было трудно. Тоня махала руками, убегала. На другую ночь всё начиналось сызнова. Устала, потом отчаялась. Но тревога всё сильнее сотрясала покорную душу. И вот Тоня вскочила и побежала, вообще себя не помня.
Вту памятную ночь старая мать пришла не как всегда, в клетчатой рубахе, а в новой ненадеванной желтой дубленке. Мать выбрасывала в окно все свои вещи, а когда оглядывалась— по лицу её текли и странные темно-красные слёзы. Кровавые? Невыносимо.
Шатаясь, Тоня стояла в ночной рубахе на крыльце, и ветер сдувал с н её остатки кошмара. Была вихревая, но теплая ночь. Вместе с рубахой ветер трепал виноградные плети и плетистые розы. Подошла добрая соседка Нора, у которой дочка умотала в Израиль. Седая Нора гуляла во дворике по причине постоянной бессонницы. Выбившиеся из узелка легкие пряди метались вокруг высокого лба. Глянув на Тоню, всё поняла.
— Опять?
— Опять.
Губы у Тони дрожали, руки дрожали. Она нервно собирала на резину кудрявые волосы, сжимала руками голову.
— А чего ей надо-то?
— Плачет! Кровавыми слезами плачет.
Нора, которая за семьдесят шесть лет видала всякое, подумала. Она и во снах разбиралась немного.
— С вестью она, Тонечка. С дурной вестью. Она чего делала то?
— Вещи в окно кидала. Дочери моей грозила.
Тоня очнулась, умылась из дождевой бочки.
— Что-то потеряешь ты. Только что?
Дочка Мила тем временем стала жить отдельно. Дочка Дина тоже отдельно, она так и не вернулась в отчий дом. Никогда. Понятно, что сложная личная жизнь, понятно, что родители обрыдли с их распиловками и поучениями. С кем живешь, расписаны или нет, и прочая муть, всё им знать надо. Ну,хоть жаль дочку, а взрослая уже. Каждую ночь Тоне было тревожно, чудились бандиты и маньяки. Район там у н её не очень.
Тоня страшно тосковала. Никто теперь не шугал её заотсутствие косметики, непредлагал новый шампунь, наборы сербристых теней, дезодорантов, Никто не сподкатывался под бочок ната хте, когда вечерами включали большой телевизор. И по утрам Тоня машинально готовила завтрак в контейнере и добавляла сыр, конечно, забывая, что теперь это ни к чему. Выкладываоа обратно. Ну, хотя бы обнять негодницу.
А тут пришел с работы Тонин муж, Тоха, большой и грузный, медленный человек, вроговых очках с толстыми стеклами. И сказал:
— Давай ключи от машины. Пойду, проверю тормоза.
Ключей не было. Они перевернули весь дом, но ключей не было. Сначала стало страшно. Потом очень страшно. Но неудобно было оскорблять ребенка тупыми подозрениями. Недели две не было ни звука. Потом Юрик, у которого гараж арендовали, вдруг позвонил на домашний и сказал, что видел подозрительно знакомую машину, пежо, в шпент разбитую, на приколе у автомастерской на набьережной, , и цвет тот же, электрик-перламутр. А они-то думали, что машина стоит себе уЮрика.
Сердитый Тоха, вытирая платком лоб, вызвонил дочку, и она подтвердила, что да, пежо находится у её гражданского мужа по доверенности, а он, видимо, как разбил, так он и починит. Дело было срочное, некогда выяснять Да зачем ключ тайком взяла? А затем, что вы бы всё равно не дали. И это верно.
Вот так это всё начиналось. Потом в ход пошла Милкина дача, Милкины долгосрочные вклады. А сама Камилла, девушка-орхидея, как-то и не волновалась, что из её рук всё уходит неясному гражданскому мужу. Видимо, она была так счастлива, что материальноееё не интересовало. Подходил черед родительского дома, где была прописана у родителей Мила. Может, она свою долю тоже отдаст чужим людям?
Тоня уже не хотела, как раньше, обнять дочь, погладить её хвойные волосы. Тоне чудилось предательство, и не потому,что разбита общая машина. Апотому, что Мила вела себя, как чужая. Да, машина была записана на неё, но она же знала: купили родители, причем на их деньги. И теперь эти родители был и никто. И она обещал им выплатить, пусть не сходят с ума. Это больней всего.
Тоня опять увидела сон, только новый. На кухню она вошла ранним утром, перекрестилась на иконы, поставила, как всегда, чайник и кашу. Боковым зрением глядь — кто-то сел за стол, совсем не скрипя половицами, просто щелк — и сидит на табуретке. Она обернулась — мужчина в светлом чем-то, типа старой джинсовой рубахи.Тоня помнила, что шарахаться н надо. Да и не боялась она голстей оттуда.
— Кто таков?К добру или к худу?
Мужчина сидел, не поднимая головы, лица почти не видно. Руки на новой клеёнке узлом сцеплены. Волосы черные, короткие и блестящие, распались на неровный пробор.
— Брат твой младший. Не видела ты меня, один день прожил.
И они долго, сквозь слёзы, друг на друга смотрели. Увиделись впервые, а чувствобыло такое, что всегда друг друга знали.
Тонечка покивала:
— Хоть так увиделись. Спасибо, Господи.А чего ждать, скажи?
Он провел рукой, точно глаза вытер.
— Не тревожься, страшное не случится. Беды уйдут.
И мимо неё ушелп рямо в кафельную стену.
— Братик…
Но его уже не было, только дунуло чем-то, как осока прошелестела.
Тонечка, согнувшись, плакала на диване, мыча от внутренней боли, вцеплялась и царапала себе руки, лицо. Про брата она знала от отца своего. А вот чтоо дети… Куда их дети,, Седая соседка Нора, которая пришла за святой книжкой, это увидела и сказала тихо:
— Эк тебя, родная, сморщило. Я уж это прошла, когда моя то перебралась в Израиль, навсегда. Ну-ка, очнись! Давай-ко, поехали с тобой в Костомары, есть такой чудный монастырь на меловых горах. Монахами кельи в тех горах выточены. Я была, там жизнь видится иной. Уж очень дешево, правда. Пускай Тоха разок отца-то покормит.
И был тот монастырь удивительный. Говорят, он начался веке в семнадцатом, а то и раньше, от одной принесенной монахом иконы. Несколько строений точно всплывали из земли, оканчиваясь куполами. Чтобы добраться до них, нужно было преодолеть длинные и высокие железные лестницы, и люди по ним карабкались, как могли. Тоня шагала молча, стараясь не останавливаться, не отставать, вниз не смотреть. Странно было видеть, что Нора, женщина с больным сердцем, двигалась как будто быстреё, помогая себе молитвой. Когда вошли в первый храм, их обнял холод. Это такое облегчение после жары. На самом деле там всегда было плюс десять. При такой температуре там и жили насельники. «Они могут быть ещё древнее, — поведал худой шутливый экскурсовод в тигровых шортах. — Об этом говорят пещерные стасидии, крупные ниши с полукруглым верхом, характерные для некоторых древних монастырей».
Когда проходили через круговой тоннель без свечей, Тоня, однако, не испугалась. Она держалась за холодные стены и чувствовала их надежность. И почему-то в этих переходах не было душно, наоборот, дышалось легко. Тоня пыталась снимать старым фотоаппаратом, но света было недостаточно. Она думала, как жили эти монахи, как хватало у них сил на эту неимоверную работу по вытачиванию ходов, как хватало сил на молитвы и выпекание скудного хлеба. Она сочувствовал им. Однако Нора не согласилась. Она, наоборот, считала, что это была свободная счастливая жизнь, доступная единицам.
Вокруг меловых храмов росли неведомые травы, занесенные в красную книгу. Их запрещали рвать. Воздух, напитанный солнцем и этими травами, давал силы. Трудность и дальность переходов утомляли тело. Но успокаивали душу.
Антонина потом стояла на рыжем холме под большим крестом в платке длинном сатиновом платье в цветочек. Ветер был сильный, но ласковый. Он будто хотел оторвать женщину-былинку от земли и унести далеко-предалеко. Отчего-то старая мать не приходила больше. Видимо, всё, что хотела, сказала. Больше не надо ни ждать,ни бояться.
***
Почтовый ящик.
Валя, привет. Сижу на работе, двенадцать часов дня. У нас в детском саду работают плиточники. На кухне выкладывают плиткой стены. Свободно не уйдешь. Но мне надо кормить родителей, значит, нарушать трудовую дисциплину. Потом опять приходить и сидеть до утра. Но на ужин опять уходить и приходить. Раньше в выходной день я даже и не приходила. Но сейчас другая заведующая. Я попросила плиточников быстр её закругляться. Говорю, что уезжаю, а другой сторож не придет. Значит – закрою вас и уйду. Оставайтесь ночевать, а завтра заведующая вас откроет. Они испугались и ушли.
Пришла домой, покормила Антошиных родителей. Приехала Камилла из района и стала соблазнять меня ехать на дачу. Но если бы не дежурство! Я решила рискнуть и поехать. Время – пять часов вечера. Загрузили машину. Набежали тучки, заморосил дождик, хотя жара по-прежнему. На даче были уже в шесть часов вечера. Как раз в это время дали воду. Стала поливать клумбы из шланга, заодно и деревья. Мила сжигала старые ветки. Время девять вечера. Когда оно время проскочило? Быстрей в машину. Дома искупалась и на работу. Сейчас десять вечера – уже сижу как штык на работе. Но внутреннее состояние совершенно другое, чем несколько часов назад. Я спокойна, счастлива, и весь мир мне друг.
В городе День молодежи. До сих пор музыка, шум, площадь перекрыта, Кольцовский сквер переполнен гуляющими.
У нас ловят уклонистов от армии, их всё больше,стали сажать. Если некоторым удалось прикрыться справками или лечь в больницу – разыскивают там, врачей под суд. У тебя вроде сын тоже под угрозой.Ты смотри там не плачь, держись.
Сижу на работе спустя неделю. Ремонт в саду ещё не закончился. Работают плиточники. Везде мел – не прислониться. Пишу на убогом уголке стола. Родителей откормила два раза и искупала. Это тяжело, но они привыкли в один день, это прихоть. Мила повезла отца в район, что-то по работе, а потом они поедут за вентиляционными коробами. Я, наконец, на днях докрасила окно на лестнице, повесили жалюзи, шторы. Получилось хорошо, хотелось бы сфоткать, но всё нет времени. У нас ведь стоит жара за тридцать каждый день. Я начинаю думать о кондиционере.
***
Ломать не строить
Сегодня день строителя, представь, уж никак не могла бы подумать, что он станет семейным праздником. Но что поделать, Камилла закончила тот же институт, что и отецеё. И успешно работает в Водоканале после долгих лет работы в концерне «Созвездие», кудаеё когда-то брала на работу наша Аллочка. Говорят, там до сих пор работает Медина, которая десять летназад была наяву моей старшей дочерью, а потом ушла и как не было. Теперь ничего о ней не знаю. Её дети,а мои внуки, выросли без меня… Ну что ж… Долго болела душа, теперь боль через слёзы ушла.
Камилла, а по-домашнему просто Милка, обещала сегодня забежать к нам в гости, и я соберу небольшой стол.И мы с ней договоримся, когда можно съездить на дачу… Наверно, Антон не поедет с нами, у него колени теперь не гнутся совершенно. Чтобы сменить старый замок из двери, он просит постилать на пол половички… Дача тоже детище Антона: четыре подпорные стены, наш участок на склоне, забор двухметровый из оцинковки, цементные лестницы, беседка, душ и сам дом в двух уровнях плюс опоясывающая терраса. Он и проект сам делал,и мужиков из своейбригады звал на совет, они и строить помогали. Даже дачники из нашего околотка приходили на нашу дачу смотреть.
Не люблю я эти семейные посиделки.Ты знаешь, пить я не пью, но уважить мужика надо. Он после рюмочки, конечно,заведёт свои воспоминания, как начинал работать в Даровском, и как там было добираться на стройку тяжко, машины тонули в грязи даже летом, тем болеё краны. Дороги там построили уже после того, как мы оттуда уехали. И как однажды у крановщика жена рожала, он отпросился на два дня, но потом, когда жена родила, неделю не мог доехать обратно. Пришлось Антону самому лезть на кран, а у него очки минус восемь. А ведь останавливать стройку нельзя, по головке не погладят, за каждый день простоя штрафы.. Это дело могло кончиться летально, и плита могла сорваться, и кран мог загреметь вниз вместе с мужем моим. Но всё обошлось тогда.Он, когда заработал денег, сделал платную операцию по зрению, да только через два года всё опять вернулось.
А на мой взгляд, гораздо страшнее того случая были моменты уже на городских стройках. Он жене только газовую заправку в Плесецке строил или типовые школы. В городе довелось и банки строить, и прочие высотные сундуки ставить. В девяностые была такая фишка, как непродуманный проект. Его заставляли строить быстрей, быстрей, а потом, когда проект вдруг меняли, приходилось иногда ломать уж построенное. Это и опасно, и морально тяжело, и сметы все приходилось пересчитывать. Он говорит, когда своё рушишь, это простыми словами не передать, только матюгами... Мне кажется, тогда он выпивать и привык. На одной фотке, где на нём сто одёжек, сам стои тпо пояс в снегу, Приятель написал – я тебя таким и запомнил.От снега и резиновых сапог у него суставы заболели, радикулит пошел, а от палящей жары давление стало скакать… Мужики же не любят лечиться, они всё лечат одним способом…
Антоха стал внешне совсем другой. Раньше был стройный парень в очках, с чёрными витыми волосами, а теперь такой монумент квадратный, какие он сам строит. У него рубахи шестьдесят последний размер, как простыни. Про джинсы уж помолчу.Ещё надо найти в секонд-хенде,принести померять. Потом уж он даст согласие… Ты знаешь, он начал-таки мемуары писать, и это правильно. Вжизнио что в жизни его появился смысл.
Короче. У меня пюре картофельное готово, двухлитровая кастрюля, два салата, твой любимый морковный оранжевый, морковкой по-вьетнамски, в духовке мясо по-французски, скумбрия в маринаде стоит, пойду за тортом. После посиделок напишу или завтра.
Продолжение - эпизод 16 - http://proza.ru/2023/04/24/683