Отъезд, 19 августа.
В понедельник мы прибыли во Львов, как положено, за два часа до отправления поезда.
Зашли в привокзальное кафе со «стоячими» столиками и взяли борщ. Борщ в центре Украины! Но… такого борща мы не едали даже в Москве. Я попросила выйти для объяснений хозяина.
Пришел хмурый кавказец и жестко аргументировал, «рубая» воздух растопыренной пятернёй:
– Гарачий??? Капусты ест??? Тамат ест??? – Борщ!
И гордо удалился. Что ж, логично…
Это было только начало наших потрясений.
Обвешенные сумками, мы вошли в здание Львовского вокзала, где толпы людей, сгрудясь у касс и колыхаясь в холле вокзала, явно чего-то ждали и давно.
Оказывается, табло с прибытием-отбытием зависло и показывало одно и то же. Всю информацию доносили дикторы, перемежая украинские и русские объявления хронически гнусавым голосом.
Все редкие дежурные, которых удалось поймать за рукав, на вопрос, на какой путь придёт наш поезд на Ростов, давали взаимоисключающие ответы.
Наконец, скороговоркой провозгласили прибытие нашего поезда. Мы помчались по подземному переходу, так и не зная, куда выбираться на перрон, всякий раз перетаскивая неподъемный ящик с итальянским небьющимся сервизом на разные пути. Когда разобрались методом проб и ошибок – наш поезд уже начал медленное движение в сторону Ростова, и, если бы не тяжеленный сервиз, не мать с её седыми десятками и весом за сотню, можно было бы добежать, впрыгнуть, вбросить…
– Стойте! Стойте! – Мы, растерянные и усталые, так остались на правильном перроне, обставленные вещами и ящиком с сервизом у моих ног.
Один шутник-проводник, держась руками за поручни вагона, радостно сообщил нам, удаляясь:
– Поезд – не трамвай!
Ехай давай, да мы и сами это поняли.
И что теперь делать в чужом городе, почти без денег и телефона, а?
Мы, конечно, растерялись.
Однако мать, подростком прошедшая войну и выход из окружения, бодрости духа не теряла.
– Ха! Девчата, начинаем все сначала. Айда к кассам!
Сначала мы сдали сумки в камеру хранения. В билетных кассах я заняла сразу две очереди, почувствовав себя бескрайней точкой каждого длиннющего хвоста.
Мать уже нашла свободный угол – как раз напротив билетных касс, и расстелила там тёплые вещи, а «дивчат» усадила вокруг, понуждая их вспоминать смешные анекдоты, перемежая их со своими историями о войне.
По-видимому, мы были первыми в таком демонстративном и безысходном ожидании. Вскоре, глядя на нас, кто подстелив газетку, кто ручную кладь, пассажиры теперь усаживались на пол, некоторые даже укладывали детей спать на свои вещи.
Я огляделась, благо, времени было вдосталь. Среди снующих, сидящих, лежащих выделялась группка парней, неприметно подпирающих стену – высоких таких, накачанных, внимательно посматривающих по сторонам. Один, поменьше ростом, был с радиотелефоном, и не отходил никуда, а двое других исчезали и возвращались, что-то с ним обсуждая. Тайная милиция, следящая за порядком?
Через пару часов стояния у одной кассы я, наконец, достигла спасительного окошка и протянула на обмен свои билеты «на ближайший рейс!». Заслышав русскую речь, билетёрша вышвырнула билеты назад, захлопнула окно и задернула шторку. Я остолбенела – во, сервис братской Украины! Технический перерыв, что ли? Что ж, у нас тоже нервные билетёрши попадаются, – я пошла в запасную очередь.
И – о, ужас! – то же самое: захлопнуто окно, задернута шторка.
Пришлось снова занимать в хвосте обе очереди.
Я отошла к нашему «табору» и даже не смогла ничего рассказать толком матери и сестре с подругой, присев к ним в уютный угол, снова удивляясь материной многоопытности. Принимая из её рук булочку, припасенную «на всякий случай», я про себя раздумывала, как же быть, глазами ища «надзирателей»: парней, наблюдающих зал ожидания.
Они стояли почти напротив нашего привала.
С нашего угла было хорошо видно, как шторка касс частенько задергивалась, окно с треском захлопывалась – никакой это не технический перерыв! По-видимому, украинки-кассирши выражали своё «геть звiдсiля!» таким образом. Народ в очередях безмолвствовал, каждый – уверенный, что его это не коснётся, именно его! Моя же очередь могла подойти ещё через пару часов, и не было никакой надежды, что с нужным результатом.
Не предупреждая мать, я интуитивно пошла к парням, поздоровалась и попросила, если они в силах, конечно, помочь нам поменять билеты с доплатой. Они внимательно выслушали меня, не перебивая, и «старший» бросил вскользь:
– Постой з нами. – Я кивнула. – Я подумаю.
Я отвечала на его вопросы о своём имени, о своем житье-бытье, о Ростове, куда мне нужно к малышу и мужу, о своей семье, о маме, в юности проведшей год в Черновцах, о бабушке и дедушке, потомках запорожцев, основавших Батайск, о сестре и подруге – вон они сидят, как цыгане на полу чужого вокзала… О порядках в мире и стране… о школе, в которой я училась… О холере, с которой я боролась вместе с Ростовским Противочумным институтом в Керчи и Херсоне в 70-тых…
Меж собой они говорили на украинском, примешивая какие-то слова – польские, венгерские… Часто звучало слово «долЯры». Своих имён они не называли.
Появилась водка.
Моего отказа парни не приняли.
Пришлось выпить «за все хорошее», чокаясь пластиковыми стаканчиками. Всё это время парни то уходили по одному, то возвращались, так что «главный» и был моим основным собеседником – он никуда не отходил ни на шаг. Он и вынес решение, после возвращения одного из сподвижников, отдать ему наши старые билеты и деньги, а паспорта не нужны.
Я вернулась к своим, доложила обстановку, что есть шанс – другого нет. Мать, прикинув все за и против, дала согласие, и я отнесла всё незнакомым парням. Теперь парни ушли все.
Я снова вернулась в свой закуток – ждать. Мать, с любопытством меня оглядывая, вдруг заявила:
– Я впервые вижу, как ты кокетничаешь с мужчинами!
Вот-те раз… Кокетничаю! Я просто поддерживала беседу. Забыла она, что ли, что на кону стояли брошенные дети, моё сердце ныло только о них. Даже не о пьющем муже, нет…
Мать взялась рассказывать о том, как они в Войну выходили из окружения – дети школы, оставленные директором… Ушёл к немцам… У неё лучше всех получалось просить милостыню у местных: тоненьким голосом, жалобно…
К чему это она?
Парней не было с полчаса. Моя очередь почти подошла к заветному окошку кассы, но ни денег, ни билетов у меня не было… В груди от напряжения стоял кол.
Мать была – само спокойствие и травила анекдоты.
Потом, смотрю: пришли, стали парни все на свое место, у стены. В мою сторону «старший» даже не смотрит. Я не подхожу, боясь спугнуть, только смотрю искоса, не мигая. Потом один ушёл, второй ушёл, а «старший» в мою сторону чуть повернулся и махнул мне головой, вроде как «подойди». Я подскочила. Осторожно, закрывая свои руки от посторонних глаз, парень вложил в мои ледяные пальцы все 4 билета в Ростов и сдачу. И сказал на чистом русском:
– Идите на второй этаж, там комната «Матери и ребенка», скажите от меня. Заночуйте там.
Скупые слова благодарности были им отметены.
– Идите. Вы хорошие люди. Ты – хороша дiвчина. – Он отвернулся, отвечая на звонок.
Понятно, мы подхватились, как погорельцы, и побежали на второй этаж, огибая спящих на полу стариков и детей ночевать в «Кiмнату матерi та дiтини» Львовского вокзала.
Но это было через три дня. А пока…
Мукачево, 16 августа.
А сегодня выпал светлый вечер, и мы с сестрой и подругой отправились гулять, рассматривая старый город в незнакомой Западной Украине, перебираясь по гнутым мостикам через неглубокие прозрачные речушки, впадающие в Латорицу. Заглянули в пиццерию и отведали чудесной «Маргариты», одновременно рассматривая уходящий в небо старинный венгерский замок, Паланьский варош.
Редкие прохожие, которым мы задавали вопросы, понимали нас на русском и были, как минимум, вежливы.
На горбатых улочках, словно старческие зубы, торчали двухэтажные дома, уже вросшие в десну улицы. На нижних этажах этих домов еще явственно виднелись надписи лепными буквами или следами оторванных букв: «Подушки», «Зеркала» или «Белье», а вторые этажи, по-видимому, предназначались для обитания хозяев этих магазинчиков. Говорили, что в Войну это был еврейский квартал, всех евреев вывезли, а дома заселили местные. Переспрашивать было не у кого, но в другой раз мы бы туда не пошли – мы поняли, куда их вывезли, и страшно было ходить по этому памятному месту, где, казалось, продолжают бродить души хозяев меж домов и лавочек с зеркалами и подушками.
Со всех точек старого города был виден только этот замок из хмурого камня. Он словно присматривал за своим городком, назидательно протыкая башенками и шпилями упорно вечереющее небо. Мы отправились к замку напрямик. Добрались до крепостной стены, почти ползком прокладывая себе путь по склону холма, в надежде отыскать входные ворота. Вот тут нам и попался сторож! Но как мы его не упрашивали «посмотреть одним глазком» и «заплатить», он ни в какую не соглашался впускать нас на территорию Замка, ссылаясь на реставрационные работы.
И мы, несолоно хлебавши, на последнем издыхании вернувшись с разбитыми ногами в свою комнатку на четверых, рухнули на свои койко-места и замерли до утра, как улитки в своем панцире, чтобы с этого самого утра снова выползти из скорлупок сна и выйти на приграничный толчок города Мукачево, подставиться под риск купить ненужное, в надежде купить ходовое и перепродать там, у себя; купить «тильки сэбе», но недорого; быть обманутым или просто обмануться.
Мукачево, 17-18 августа.
Мы, советские люди, привыкшие к размеренному образу жизни, в годы перестройки не получали зарплату по полгода, а, в лучшем случае, получали своей же продукцией: носками, кастрюлями, сшитыми рукавицами и прочим, и даже пенсии нам могли на пару месяцев задержать – и чем жить населению?
Быстро съели все запасы, вытряхнули все загашники, в конце концов, занимать было не у кого, и уже по Центральному ТВ(!) принялись показывать молодых хозяек, разводящих руки на фоне пустых холодильников и незапятнанных кухонек с головкой лука на пачке макарон.
В магазинах ввели талоны на сахар, мясо, масло и водку – на всякий продукт один талон в месяц на каждого члена семьи, включая младенцев.
Не растерялось только старшее поколение, пережившее Войну, а бабушки помнили и НЭП.
Вспомнили всё. И шитые бурки, и жареные пирожки, и связанные носки – все торговали с рук.
Предприимчивый народ нашей страны хлынул на рынок, организовывая «толкучки» для натурального обмена. Это когда старушка с вязаными носками в морщинистых трудовых руках меняет их на бледную курочку румяной работницы птицефабрики. Все честно.
А сейчас, наматывая километры по огромному стадиону Мукачева, ряд за рядом, мы пытались оценить, конвертировать и соотнести со своим «начальным капиталом» выложенные товары, удивиться количеству продавцов из Польши, Румынии и Венгрии, объясняющихся знаками и отдельными словами. Весь мир торговал!
–Коза, коза! – показывала рога полька, продавая криво связанную кофту из натуральной шерсти козы.
Венгры, те вообще мимикой и жестом предлагали примерять туфельки, сдабривая это широкой улыбкой. Пани, пан – так обращались друг к другу все.
– Даром, пани, даром! – Янтарь был медовый, теплый, золотистые вкрапления были гипнотически манящими…Но как можно было на «цацки» потратить деньги, собранные на «жизнь»? Увы и ах…
Короче, в полдень мы вернулись в комнатку стадиона «пустыми», посетовали на собственную нерасторопность и назавтра решили наверстать потерянный день.
Не отдыхая, мы решили «смотаться» в Ужгород – успевали до закрытия толкучки и туда!
Взмахнули на дороге в Ужгород рукой и – уселись к немолодому частнику. Мать, как всегда, уместилась на переднем сидении и продолжала делиться «панами операции по экономическому развитию», обращаясь не только к водителю, но и к нам:
– Дядько, а почём у вас такая кожаная курточка? – указывая на его обновку пальцем, а нам подмигивая. «Дядько» хмыкнул, но смолчал.
– А телефоны почём, а? – водитель пожимал плечами и молчал.
–А плащёвка? –раззадоривалась мать. – Ну…куртки из неё шьют…
«Дядько» молчал, как партизан, явно надумывая свою думу, пока не подъехал к первой заправке после выезда из Мукачево. Он вышел, распахнул наши двери и коротко бросил:
– Геть звiдсiля! – пальцем он указывал, куда именно «геть!».
–Ой, дядечка, – заголосила мать, – простить мене! Це я стара дура, цикава! – внезапно заговорив почти по-украински, путая слова и багровея лицом, она пыталась погасить гнев водителя, протягивая ему все деньги за проезд.
– Сидайте на автобус! – он махнул рукой на дорожный указатель остановки. И добавил хмуро:
Не нужнi менi вашi грошi!
Сказал – как отрезал. Хлопнул дверцей и уехал в Ужгород.
А мы вернулись в Мукачево, пристыженные и опечаленные. Мать вдруг вспомнила набеги каких-то бендеровцев на Ужгородские села с казнями русских – и взбредёт в голову!…
С раннего утра воскресенья мы «скуплялись» как могли, что – в надежде продать, что «с чужого плеча»(недорого!); попадались китайские детские яркие шапочки, жевательная резинка, турецкие свитера и – о, счастье! – магнитофон «Панасоник». Как оказалось, себе – до сих пор стоит, незабываемый и неработающий. Попался мне и небьющийся итальянский сервиз – тяжелый, со множеством предметов. Но очень популярный! Вот из-за него и все беды.
Но это было завтра, когда мы опоздали на поезд.
Львов, 19 августа.
«Кiмната матерi та дiтини» оказалась огромной, кроватей на 50 и совершенно пустой. Мы, умывшись в раковинах у стены, расположились на чистых простынях, и не верили своему счастью,
засыпая и каждый раз просыпаясь под мегаваттный динамик о «скоромпоезде нянямням пути».
В пять утра под истошный крик матери мы взлетели:
–Девчата! Переворот! Просыпайтесь! Горбачёва арестовали! – мы взвились разом и застыли.
Динамик в сумерках наступающего утра сообщал, что Гобачёв был захвачен на своей даче в Форосе, и власть перешла в руки ГКЧП. Кто такой Гэкачепэ мы не поняли, но, что власть перешла было ясно.
В надежде что-то прояснить, мы прильнули к огромным окнам «дитячей комнаты», выходившим прямо на перрон Львовского вокзала. Там парами уже прохаживались одетые в черную форму мужчины с автоматами наперевес. Они останавливали пассажиров с большими дорожными клетчатыми сумками и уводили их куда-то за угол вокзального строения, у стены которого один стоял с поднятыми вверх руками. На спине черного человека с автоматом чётко читалось светлыми крупными буквами «POLICIA», что я немедленно прочитала, как «Полицай», (а может, так и было?) и ахнула:
–Полицаи!
К подошедшему поезду хлынули путники с поклажами, не подозревая об обысках, видимых нами с высоты. Полиция зорко высматривала свою добычу, выхватывая из потока движущихся свою жертву, кивком головы, движением автомата сверху вниз и окриком:
–А ну, стоять! Скидай!
Понуро обреченные люди распаковывали свертки, расстегивали дорожные сумки, выкладывая, как древние коробейники товар напоказ, в расчёте на всепрощение и милость сегодняшней власти.
К стене дома подвели парочку с клетчатыми сумками и поставили с поднятыми руками, уперев расчехлённый автомат в спину мужчине.
Наш поезд приходил около 9 часов утра. Вещи были сданы в багаж.
Я судорожно вспоминала кратчайший путь от камеры хранения до нужного перрона. Потребовала дать мне в руки билеты и громко, внятно прочитала номер поезда, номер вагона, места. Повторила ещё раз, на случай заминки одной из нас… Проверила, чтобы каждая запомнила, попросила не разбредаться.
Теперь нам оставалось, получив багаж, прямиком выйти на нужный путь и вагон.
С решимостью мы покинули опустевшее, и без того огромное помещение ««Кiмнати матерi та дитини», и спустились вниз к камере хранения, переступая, обходя, но натыкаясь на спящих, лежащих, скукоженных пассажиров, занявших углы и простенки, оставив лишь узенький проход. Они ещё не представляли себе беззакония, творившегося на перроне.
Казалось, мы провалились в потайной карман времени. Мать, прошедшая Войну, с пылающими щеками оглядывала вокзал, так напомнивший ей станции юности, забитые беженцами.
Подруга и сестра молчали как глухонемые.
Всё это время мы обострёнными ушами ловили сообщения о прибытии поездов, чтобы самим услышать номер пути нашего поезда и запомнить его.
Первая победа: мы вполне благополучно получили из камеры хранения свои сумки, коробки и мешки и готовились к последнему рывку – на перрон. Мы уже точно знали номер пути, мы даже видели свой поезд, когда к нам наперерез вышли трое полицейских и оглядели нашу группку с головы до ног.
– Скидай оклунок! – это мне. Двое с автоматами встали позади нас, окружая.
Я с готовностью сбросила с плеч тяжеленный туристический рюкзак, набитый секонд хендом и, став на колени, угодливо развязала шнурок, вынимая вещи, купленные на барахолке Мукачево.
Поднимая невинные глаза под прямым пробором медных волос, я, стоя на коленях Львовского городского вокзала в августе 1991 года, на почти радяньской мови, залепетала, указывая на рухлядь:
– Щирый пан, панове! Бачите – поганi тряпки! Видпустить нас до вагона… Це моя мати, це сестрi. – Я в своей роли истинной украинки убедительно подняла руку и указала на маму и «сестёр». – Мы в Мукачёво на базарь йiздыли. В мэне дитинка маненька, чоловик хворий… – Я, смешивая батайский суржик и нахватанные за поездку слова, жалобно пыталась уговорить полицейских во что бы то ни стало.«Матэ и сэстрi» стояли как соляные столбы, боясь шелохнуться.
По перрону навстречу нашей живописной группе шли два полных мужчины и крепенький пацан лет десяти. Мужики, взглянув на нас, перебросились словами, а пацан смачно плюнул в нашу сторону и громко припечатал:
–Ха– тьфу! Проклятi москалi!
По-видимому, тряпки, треплемые утренним ветерком, моя физиономия с косой вокруг головы и рiдна мова сыграли свою роль. На лице у полицейского появилась тень сомнения. Взмах автомата, позволяющий идти «звiдцiля геть», ещё не позволял перевести дух: бесценные для нас тряпки нужно было засунуть внутрь рюкзака – я рассыпалась в благодарности им вслед, не вставая с колен:
–Дякую, щирi панове… Бардзо дякую…
Едва влезли в вагон – поезд тронулся. Из окна уходящего поезда было видно, как уводили людей с большими сумками за угол.
В Ростов, 19-20 августа
Дорога в Ростов занимала примерно сутки. За это время ни проводника, ни чая, ни уборки вагона и туалетов не было. Не было даже воды в титане. На пустых перронах не было ни единой торговки, все ларьки были закрыты, в вагоны не заходили обычные продавцы пирожков и булочек – возникало впечатление надвигающейся катастрофы, ещё не принявшей своих размеров.
В вагоне все разговаривали шёпотом.
Мы по глоточку делили воду, «случайно» припасённую матерью. Она часто крестилась от счастья, что мы уже ехали домой. Оказывается, опираясь на военный опыт, она уже прикидывала в уме, сколько дней нам придется идти от Львова пешком, распродавая по пути покупки, чтобы прокормиться. Получалось – месяц. А я закаменела, представляя этот месяц без моего двухлетнего сыночка…
Радиотрансляция вагона упорно молчала.
Что ж, из Украины, мобилизованной уже не первый день, с «POLICIA» на аспидных формах вооружённых парней, мы подъезжали к Ростову, уверенные, что по улицам уверенно гарцуют казаки, повсюду реют советские флаги и митингуют возмущенные граждане.
Отнюдь.
Ростов-на-Дону оказался невозмутимо спокойным городом, даже равнодушным. Ни стягов, ни митингов, ни всадников. Уже дома, по ТВ мы пытались понять, что такое ГКЧП, что случилось с Горбачёвым и куда движется страна. Расстрел Белого дома, Ельцин на броневике и коробка с деньгами – это было там, в Москве. Провинция всегда выживала по-своему.
Сейчас, в 2023 году, на Украине идет тяжёлая военная операция с потерями личного состава с обеих сторон. Парни…Генофонд славян! Я, мать двоих сыновей, едва сплю между выпусками новостей и очень надеюсь на скорое окончание этого мучительного абсурда.
В сердце я крепко уверена, что там, в перекроенной, перемятой и отравленной Украине,как и раньше, живут совестливые и добрые люди. И верю, что этому, «старшему» из парней, Боженька зачтёт его доброе дело – я молюсь за него, даже не зная его имени.