Едва от дома сестры отъехало опустевшее такси, они обнялись и стояли на крылечке, как тонкие рябины у самого тына. Они стояли, качаясь, а память вмиг переносила их в те времена, когда в кутерьме сестриного, взбулгаченного ремонтом семейного гнезда они переговаривались о главном лишь урывками. В одной комнате стонали деды, в другой плакала грудная дочка. На кухне бурлил бак с бельем, и молчаливый краснолицый муж молча заделывал раствором трещину в стене. Поскольку трепетная Валька не была ни хорошей сиделкой, ни отменной стряпухой, ни штукатуром, ей быстренько дали в руки ребенка, чтобы он впустую не плакал. Так ОНА и запомнилась себе во время того приезда к сестре со свертком в руках. Она прихлебывала суп с ребёнком в обнимку, она закручивала кран переполненной ванны с ним же в руках, она стояла со свертком полночи перед чёрным зимним окном. Ей уже казалось, что это её ребёнок, потому что счастье то какое: она качает, и племянница замолкает. В такие минуты не кажешься себе лишним человеком, и вообще, как-то не до глупостей, не до ерунды. Все хотели посидеть за столом, но не получалось. Вдруг после кормежки племяшка Донка прикорнула около двенадцати, и они живо наладили себе две рюмочки в ночи. Охватил какой-то неуместный ржач, было стыдно разливать, распивать, даже сидеть просто так, но сестра сказала:
— Хватит уже. Нам никогда не до себя. Ты мне кто — сестра или труба на бане?
Тогда Тоня была усталая, круги под глазами, в старом халате, промокшем на груди.
Теперь она выглядела в сто раз лучше, младенцы в доме не плакали. А глаза смотрели с той же теплотой и тревогой
— Ну, сестра, и что? Что смотришь, Тоня?
— Так что случилось то там у тебя? Что такое, что лица нет на тебе?
— А вот что. Я предала свою лучшую подругу. Я бросила её в горе, в то время как ко мне ходит её молодой человек.
Они чокнулись рюмками и вошли в разум.
— Ну, ты, милая, даёшь, — сестра ласково погладила её по щеке, — никак чужого мужика отбила? Раньше ведь такого никогда не было. Ты всегда была трусиха и паникерша.
— Что ты, что ты, я не хотела! Он сам.
— Вот и славненько. Хватай его и радуйся.
— Не могу, совесть мучит.
— Глупости, засунь эту совесть куда подальше. Это грубо, но справедливо. Тянуть больше невозможно. Ты говоришь, хороший?
— Бесподобный. А вот ты замуж вышла, и что? Хорошо тебе разве? Вот такой марш по белью, по дедам, по ремонту.
— Трудно, конечно, но зато хорошо. И здесь мое место.
—Почему?
—Потому что судьба.
Всё, как раньше, когда сестра была намного моложе. Только раньше они говорили с перерывами, на руках плакал грудной ребёнок Дина, и дальше они говорили вполголоса. А теперь они говорили вполголоса по привычке. «Как легко с тобой, как смешно! Годы идут, а ты — как коза по кочкам!» Так сказала сестра, и много-много дней потом помнила щека Валентины рубчики сестриного вельветового халата. Это же самое сказала Тоня однокурснице Хуторенко! Потому что, несмотря на развод и семейные дрязги, она опять на коне: новая работа, новый любовник. И улыбка, полыхающая на всю улицу. Вот от чего светло в городе юности!
И на этих ночных посиделках вдруг опять стало ясно, что они очень друг другу подходят, что жить бы им вместе, много бы сил сэкономили они тогда. Но нет, надо ехать из этой родной хаты опять туда, в своё одиночество! Куда приходил этот человек, Северин Седов. А больше он не придёт.
Раньше, пока быстрорукая сестра убирала тарелки, Валюша качала племяшку. Ту самую, к которой теперь поклонники с цветами ездят! Она качал аеё упорно и неустанно, не замечая, что кроха уже давно заснула, и качка методично продолжается. И на вокзале привычная качка продолжалась, и потом у окна вагона, когда летели мимо навек любимые сосны, и потом в своей остывшей общаге, куда вернулась, усвоив механическое это качание, оно прилипло, пристало будто бы навсегда. И ловя себя на том, что опять стоит и качается, она усмехалась: быстро же ты привыкла! А, может, и напрасно уже привыкла-то. Ишь! Она старалась не думать про свои неудачные личные дела.
Они гуляли по знакомому городу юности забежали в какой-то магазинчик в подвальчике, сестра указала рукой на отрез. Его измерили — восемь метров белого креп-фая, шёлк, ширина двойная. «Да куда столько!» — «Да берите, девчонки, чего уж тут отрезать». Они и взяли. Потом стали его раскидывать на столе, отрез сползал, словно разлитое по полировке молоко, так, примерно, с ведро. Вскользь поговорили про фасон. «А что там мудрить? — сказала усмешливая сестра Тоня. — Попроще надо. Юбку пустишь длинную, полусолнцем, с баской, а верх — с широченными рукавами. Тут главное, что ткани много, вся красота в простоте!»
Вот такая была поставлена точка над i. Сестра её поставила. А Валя поставила её внутри себя, успокоившись мыслью: «На всякий случай».
Да нет уж, не на всякий. Только на один единственный в жизни случай. А ведь говорили, говорили ей, что невеста не должна себе платье шить. Ну, это просто нельзя.
Она раскроила белый шелк в своей заводской общаге, предварительно вымыв полы в центре секции, где стоял телевизор. Рукава вшивные с буфами, воротник апаш, юбка — двойное солнце. Специально ходила за выкройкой «Бурды»в библиотеку. Всё выходило неплохо, даже машинка не сломалась, только платье не пригодилось. Говорили ей, говорили.
Тоня боялась, что не сможет приехать к сестре на свадьбу с маленьким ребёнком. А дома ещё деды. Но ехать не пришлось ни той, ни другой.
У Северина умер отец. Все, кто ехал на свадьбу, попали на похороны. Платье так и осталось висеть на плечиках на стене. А Валя пока начала учиться становиться женой. Та ещё наука.
Продолжение - эпизод 8 http://proza.ru/2023/04/24/589