Когда мы учились в институте, это было обычным делом… Собирались в микрашке у Яны. Неуклюже блеяли песни собственного сочинения под гитару, пили пиво и ели жареную картошку, сидя на полу, вокруг сковороды, как рыцари круглого стола.
Засыпали кто-где. В туалет в потёмках приходилось пробираться осторожно, чтобы не споткнуться об одного из ребят. Обычно такие аварии сопровождались глухим ворчаньем («Смотри… я с тобой утром разделаюсь!»), которое тут же растворялось в цокоте настенных часов и раскатах свирепого храпа, что доносился из каждого угла.
Я любил выйти с рассветом на балкон покурить. Одноглазый дворник в строительной робе к этому моменту уже начинал мести тротуар возле торгового центра. В монотонном шипении метлы было что-то умиротворяющее, как бы гарантирующее наступление каждого следующего мгновения. От ментоловых сигарет немного кружилась голова, и заходилось сердце. В мыслях пульсировали наброски воображаемых сцен, каждая из которых, словно заискивающий перед преподавателем ученик, пыталась протиснуться на передний план. Этюды тщеславия, в которых я неизменно стоял выше уровня земли: то на сцене, то на горе, то на приступке гладкой капсулы-звездолёта (в советских журналах с их наивным представлением об эре космических странствий было полно подобных иллюстраций). Однообразные, но такие сладостные истории о величии и обожании миллионов.
Моего плеча словно кто-то касается. Я оборачиваюсь и вижу через стекло балконной двери оплавленные рассветным сумраком силуэты спящих друзей. Причудливый барельеф из взъерошенных, распахнувших рты, хмурых и умиротворенно улыбающихся студентов. Вскинутые, будто на семинаре, руки и неловко торчащие из-под нагромождения спин ноги в дырявых носках. «Жестокие, отзывчивые дети». Такими ли вы были в то утро?.. Даже сейчас, спустя пятнадцать лет, я стараюсь печатать не слишком громко, чтобы не потревожить ваш священный сон. Аккуратно ступаю в крохотные лакуны, где уже проступает узор ковра, медленно пробираюсь к прихожей.
Пора уходить.
- Ты куда? – доносится сонный голос Ольки из кухни. Она приподняла голову над облупившейся тахтой, смотрит сквозь меня из-под медленно смыкающихся ресниц.
- Спи… – шёпотом отвечаю ей и наблюдаю, как аккуратная головка безвольно опадает на подлокотник.
На улице свежо. В воздухе стоит запах сырого бетона и черемухи. Я обхожу дом, иду по дорожке в сторону от торгового центра. Одноглазый дворник всё так же безмятежно метёт тротуар. Ших-ших, ших-ших…
Пусть эта шипящая мелодия реет над городом всегда. Мне становится страшно при мысли, что она может вдруг оборваться.
Ших-ших… Я перебегаю дорогу, ныряю в сквозной проход дома, вижу деревья по другую сторону. Ших-ших… В глубине дворика, у покосившегося стола, за которым обычно играют в домино пенсионеры, стоит сияющая капсула с распахнутой дверцей. Я забираюсь внутрь. «Ших-ших» – едва доносится издалека шелест метлы.
Настало время прощаться.
Спите спокойно, мои родные. Пусть мрачные образы не потревожат ваших грёз. Я улетаю, чтобы рассказать людям будущего о том, насколько вы невинны и прекрасны.
Ших-ших… Ших-ших… Ших-ших...
... ... ...
... ...
...
..
.