Мать проснулась, как от толчка. Сердце колотилось у самого горла. Во рту пересохло, воздух с трудом проходил сквозь сухие губы. Она прислушалась, в доме было тихо, только рядом сладко посапывали дети. Открыв глаза, мать подняла голову. За окном продирался сквозь пургу рассвет нового дня. Сердце матери замерло и пропустило удар, кровать дочери была пуста.
Мать зажмурилась и медленно опустила голову на подушку.
- Это сон, всё сон, сейчас… сейчас, проснусь, открою глаза и моя Катарина улыбнётся мне навстречу. О, майн Гот, майн либер Гот!, - взмолилась она,- Пусть Катарина будет дома, пусть всё будет хорошо. А я больше не буду докучать тебе просьбами о хлебе и молоке для детей, Катарина сильная, она заработает еду. Господи! Верни мне мою Катарину!
Мать зажмурилась ещё сильнее, боясь открыть глаза, из уголка выкатилась одинокая слезинка.
- Нет, нет, не смей плакать, старая дура! Катарина дома, ты её просто не увидела в предрассветных сумерках.
Мать медленно поднялась, стараясь не разбудить спящих детей, и, старательно обходя взглядом пустую кровать старшей дочери, двинулась к столу, на котором так и лежала горбушка хлеба, принесенная ночью Катариной. Ноги не держали, она тяжело опустилась на табурет, не сводя глаз с горбушки. В голове барабанами стучало: - О, майн Гот! О, майн Гот!
Вдруг резко зашевелилась и зашлась в крике семимесячная внучка, София рефлекторно на негнущихся ногах вернулась к ребёнку, погладила тёмноволосую детскую голову, взяла на руки, ласково зашептала в тёплое детское ушко успокаивающие невнятные слова. Невольные слёзы капали на детскую головку, мочили маленькое личико, ребёнок непонимающе распахнул глаза и закатился в плаче ещё горше, требуя маму и тёплого материнского молока.
Почти тут же проснулась младшая дочь пятнадцатилетняя Амалия и сразу бросилась на помощь матери. Зашлёпала губами, скорчила рожицу, привлекая внимание младенца. Аннушка замолчала, переползла с бабушкиных рук поближе к няньке и уже через минуту улыбалась сквозь слёзы, глядя на ужимки любимой нянюшки.
Мать сидела неподвижно, свесив натруженные руки, глаза невидяще смотрели на пустую кровать дочери. Наконец, София поднялась и с тем же неподвижным лицом подошла к входной двери.
Заметив движение, Амалия спросила: - Мамхен, ты куда?
София, не отвечая, сосредоточенно одевалась, повязала выцветший лёгкий платок, сверху тёмно-коричневую шаль с более светлой каймой и бахромой по краям, надела единственную оставшуюся в доме, выгоревщую почти до белизны, кацавейку, натянула старенькие чуни. Всё это время Амалия непонимающе следила за действиями матери, пока её взгляд не упал на пустую кровать старшей сестры.
- Мамочка, мамхен, что случилось? Где Катарина, мамхен?
Дверь за матерью закрылась, оставив все вопросы без ответа.
Мать подошла к забору, разделявшему два дома, с трудом перелезла через невысокую изгородь, которую ещё не успели истопить в печке в эту студёную зиму, и встала напротив окна соседского дома, прижав руки к горлу, непроизвольно спрятав руки от студёного ветра в шаль. Почти тут же за окном замаячило едва различимое лицо, как будто там ждали её появления. Мать стояла молча, не двигаясь, не произнося ни слова, и только ветер трепал концы её старенькой шалёнки, забирая последнее человеческое тепло. Лицо резко отпрянуло вглубь дома, слышно было, как там что-то упало, послышался какой-то вскрик, и всё стихло. Дом замер, чуть вздрагивая, как и мать под порывами снежной бури.
Мать стояла неподвижно, казалось, что жизнь совсем покидает её худое измождённое тело, она уже и не помнила, кто она и зачем она здесь стоит, просто смотрела перед собой и слушала завывания бури. В доме всё также было тихо. Наконец, она оторвала взгляд от окна и двинулась к калитке, там она бездумно пошла по единственной деревенской улице, волоча чунями по наметённому снегу, время от времени останавливаясь и вглядываясь в тёмные очертания домов. Остановили её уже за деревней. Амалия, кое-как одевшись и схватив ребёнка, вся в слезах добежала к тётке Марии, где рассказала о странном поведении матери и пропаже сестры.
Тётка Мария с мужем завели мать в дом, сняли с неё верхнюю одежду и положили на топчан. Мать никак не реагировала на их действия, глаза смотрели в потолок, ум её витал где-то далеко. Муж, потоптавшись, ушёл, а тётка растопила печь, нагрела воду, заварила морковный чай и дала детям вместе с горбушкой хлеба, которая так и лежала на столе. Подперев по-бабьи голову рукой, она смотрела, как дети едят, время от времени вытирая глаза уголком платка. Так и не сумев растормошить сестру, она тоже ушла, наказав Амалии поддерживать огонь в печи.
Между тем серое хмурое утро перешло в такой же серый хмурый день. Ничего не нарушало тишину в доме, только шуршал огонь в печи, да за стеной время от времени взвизгивала метель. Сытые дети уснули, мать не шевелилась. Ближе к полудню за стеной послышались шаги и тихий разговор. Дверь отворилась, мать подбросило пружиной, но вместо ожидаемой дочери в дверь протиснулось несколько односельчан.
- Вот, нашёл на Волге, возле проруби, - вошедший мужчина протянул к матери ладонь, в которой сиротливо лежала женская варежка, любовно связанная матерью для Катарины. Мать взяла варежку, уткнулась в неё лицом и завыла так, что у всех, кто её слышал, озноб прошёл по коже. Бабы заревели, доставая платочки, мужики засморкались, подвигаясь поближе к выходу.
В этот день все в деревне, кто мог двигаться, приходили в осиротевший дом. Несмотря на голод, люди не отступали от старинного обычая – поддержать ближнего своего в беде. Заходили, говорили слова сочувствия матери, гладили по головкам детей, и, уходя, оставляли на столе кто горстку муки, кто варёную картошину. Некоторые не могли принести ничего съестного, но в сенях заметно добавилось хвороста, выросла стопка кизяка, появилось даже несколько поленьев.
Наконец, ближе к вечеру, поток посетителей прервался, Тётка опять растопила печь, в очередной раз попыталась разговорить мать, подсовывала ей еду, но мать только переводила глаза с её лица на лица детей и беззвучно плакала. Посокрушавшись и поплакав вместе с матерью, тётка ушла. В который раз за день захныкала Аннушка, вспомнив о материнской груди. Амалия, умело держа племянницу, укачала её и легла вместе с ней на топчан за спину матери, которая безучастно сидела на краю, время от времени судорожно вздыхая.
Домишко освещался только отблесками огоньков в печи. Уже совсем в сумерках внезапно отворилась дверь, в проёме стояла тёмная фигура. Мать открыла набрякшие веки: - Катарина, - прошептала она ссохшимися губами и шагнула навстречу.
Вошедшая женщина тоже сделала шаг, глаза двух матерей встретились. Внезапный порыв бросил их друг к другу, они обнялись и зарыдали обе. Мать, уткнувшись в воротник гостьи громко причитала: Катарина, о моя Катарина, майне либхен, доченька моя… Гостья вторила ей: - Соломон, сыночек, где искать тебя? Что делать теперь?
Вдруг, так же внезапно, гостья отстранилась, вытерла уголком платка глаза и стремительно вышла. Хлопнула дверь. На пороге остался узелок, там был стакан молока, горбушка хлеба и маленький кусочек ржавого солёного сала.