Глава 3
Художник и Марина.
Все реки постепенно мелеют. Совсем маленькие реки превращаются в ручьи, а потом пересыхают… А потом зарастают. Люди уже давно строят красивые и нужные мосты через широкие реки – люди уже давно перешагивают через эти широкие реки, не замочив своих тканевых, легких летних туфелек. Широкая река в плотинах, мостах, городах… Шумит-ворчит на плотинах, а то сама слушает тонкий писк летящего комара. Ах, какие красивые берега без бетона!
Старый художник со складывающимся деревянным мольбертом и большим зонтом от солнца и дождя почти каждый день уже пятьдесят лет пишет реку и ее берега. Для этого он давно приобрел себе широкую, деревянную лодку. И если его не находили на берегу, то искали его лодку на реке, а потом терпеливо ждали на берегу, чтоб купить у него только что написанную картину. Цена за картину, все они почти одного размера, была небольшая и последние лет десять не менялась. Невысохший холст художник вставлял в очень простой, деревянный багет и на обратной стороне аккуратно подписывал «Артемий Боголепов», и ставил очень точную дату. После многолетних мук с названием к своим работам, он оставил только два: философское – «Все та же река» и «Рыбак на реке». Если на реке картина сразу не продавалась, то художник начинал ловить рыбу, которую тоже мог продать. И в небольшом его домике по всем стенам висели его картины и сушеная рыба… Нет, конечно, были и его друзья: Ван Гог, Гоген, Матисс… Развешаны вперемешку, а то и друг на друге… Картины часто перевешивались даже в течение одного дня – то много света, то мало света, то хотелось видеть их рядом, то наоборот – разделить… А когда день складывался удачно и душа художника «пела», он ставил автопортреты своих друзей на стол, поближе к винной бутыли, и начинал им рассказ о своем «счастливом» сегодняшнем дне… Ах, что это был за рассказ!.. Чайки вырывали у него кисть из рук, когда он очень долго смешивал краски на палитре, и кончиками своих крыльев дописывали на холсте небо, белые паруса лодок, высоко летящие серебристые самолеты – и этому были свидетели на берегу… Рыбы сами залетали к нему в лодку… А лодка без якоря стояла на месте. И когда художник явно противоречил самому себе в своем рассказе, то друзья называли его трезвенником и требовали, чтоб он выпил еще вина. Большая винная бутыль была очень темная, поэтому не видно было, сколько еще в ней осталось вина, и художник черенком самой длинной кисти через горлышко бутыли, по меткам на кисти определял, сколько он еще может выпить сегодня вина. Художник любовался собою со стаканом вина перед зеркалом, он становился выше, красивее, моложе, он становился ритором, он подражал Цицерону: «Хотя ты, сын мой Марк, слушая Кратиппа уже в течение года и притом в Афинах, должен отлично знать наставления и положения философии»… В эти минуты он все еще мечтал о выставках и признании… На стене висела совсем уже желтая газета пятидесятилетней давности с портретом лучшего студента-выпускника художественного училища Артемия Богомолова. Вот еще только в прошлом году можно было как-то разобрать текст и фотографию – а вот сегодня уже ничего не видно… На стене висел газетный желтый лист – совсем не живописный… На следующий день страшно болела голова, винная бутыль бережно ставилась в дальний угол и прикрывалась художником в назидании самому себе испорченными холстами. Этой огромной бутыли ему хватало на год. И ровно через год знакомый виноградарь, почитатель его таланта, в обмен на вино снимал со стены понравившуюся ему картину художника. И всегда застенчиво сомневался при этом: «Артемий, пусть твои самые лучшие работы останутся, чтоб все их видели… У тебя все работы хорошие… Беру первую попавшуюся».
В светлом, высоком зале художественного училища висели дипломные работы выпускников. Чудом сохранились за пятьдесят лет всего четыре работы того давнего выпуска. Просто за эти пятьдесят лет так высоко на стеллаж хранилища никто не залезал… В год пятидесятилетия окончания училища у своих работ стояли два старика и одна… Стояла очень модная женщина и два ее кавалера… Седовласые, счастливые, с дорогим вином в бокалах… Один из них, с короткой косичкой, десять лет назад вернулся в родное училище в кресло директора училища. Вот он и устроил эту встречу выпускников. И прежде, чем расспрашивать своих именитых гостей-однокурсников, говорил без остановки сам о четвертом выпускнике, об Артемии Богомолове:
– Когда мне рассказали, то я не поверил… Пошел сам смотреть издалека. Он до сих пор пишет наши места, где мы проводили пленэры на всех курсах. Вот не поверите: совсем не смотрит на натуру, совсем глаз не поднимает!.. Палитра, холст, стакан с чаем, бутерброды… Бутерброды всегда падают в реку, и там их всегда ждут рыбы… Палитра, холст – ни взгляда на натуру. Он пишет серый день – а вокруг светит солнце. Увлечен, радостный, песни поет… И вот работа дописана – он поднимает свой взгляд, чтоб сравнить… Все верно: композиция, тон, цвет, состояние – вот-вот начнется дождь!..
– Он тучки видел издалека. Ха-ха-ха!
– А я так и не решился подойти к нему. Нет, я намеревался, даже один раз сам пришел на берег с холстом и красками… Но мимо меня проходил покупатель с его картинкой… А я уже разложился, не хватало только чистого холста на мольберте… И покупатель поставил на мой мольберт его картину и ждал от меня каких-то оценок… Когда я чему-то завидую, то мой голос сразу выдает меня. Завистливо ехидничаю со слезами на глазах: «Только автор знает цену своей работе». Покупатель разжал кулак, в котором были деньги, и сделал вывод: «Тогда эта картина бесценна»… И я бежал с берега. Я бежал от него. А ведь приготовился к длинному разговору с ним, даже взял с собою бутылку хорошего вина. Хотел ему рассказать про вас, про ваши выставки по всему миру, взял журналы с вашими работами, ваши фотографии с президентами … Конечно, хотел рассказать немного о себе… О нем я все знал, да что там знать… Пятьдесят лет на берегу реки.
– Посмотреть бы на его живопись, подходи, не скупись. Ха-ха-ха!
– Мои студенты купили у него несколько работ совсем за гроши. Вот идите сюда. Он мог бы свои работы писать в мастерской, у него все уже давно в голове. Он пишет пароходики, которые уже давно заржавели и затонули… Но они до сих пор у него плывут: он их реставрирует, перекрашивает, дает названия.
Работы Боголепова перевесили поближе к хорошему свету и долго молчали возле них. И это долгое молчание было признанием… Без каких либо сомнений.
– А мои облака всегда стоят на месте.
– Ха-ха-ха! Твои облака коваными гвоздями намертво прибиты к холсту! Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха! А твои облака – коровьи лепешки, всегда цепляются за высокие электрические столбы и искрят разноцветными леденцами!
– Ха-ха-ха! Академики, перестаньте рекламировать друг друга. А у меня всегда безоблачное небо. Мои облака с первого курса были ватными. И преподаватели всегда мне говорили: «Сними с неба вату». Прошли годы, и теперь уже я говорю: «Сними с неба вату»…
– Я все это помню!
– А в дождливую погоду он обязательно пишет рыбака на лодке.
– Рыбак не сидит в ресторане с бокалом вина и не листает глянцевый журнал, пережидая дождь, он внимательно смотрит на поплавок, черпает воду из лодки консервной банкой и все о том же думает, что в дождь самый лучший клёв.
– Коммерческий ход… Грубый брезентовый плащ с капюшоном – ни лица, ни фигуры… Женщина или мужчина, молодой или старый, полный или худой? И каждый владелец картины может сказать, что на холсте художник изобразил именно его. И показать руками, какую большую рыбу поймал он тогда. Ха-ха-ха!
– Поехали на берег.
– Внимание! Марина, а вот и обещанный мною сюрприз для тебя!
Директор повесил на стену большой холст с обнаженной девушкой. И опять стояла долгая тишина.
– Вот не зря я из Нью-Йорка прилетела сюда. Вот что мне еще надо было, чтоб умереть спокойно? Да еще торопилась, везде боялась опоздать… Как я себя тогда любила!
– Только тогда?
– Нашей обнаженной натурщицей была «девушка в годах», да еще и беременная четвертым ребенком… И я приходила домой и перед огромным зеркалом писала себя обнаженную…
– Сколько наготы и наглости!
– Сколько красоты!
– Марина, ты всегда была талантлива во всем.
– Тогда такие красные перчатки и туфли были модными. Конечно, таких соломенных шляпок с перьями никто не носил. Наглости никому не хватало.
– Нас же тогда с Боголеповым чуть не выгнали из училища!.. Подружки тайком от меня принесли этот холст на просмотр, подписали холст его именем и выставили перед комиссией. И весь курс, кроме нас, знал про это! Директор училища кричал на него: «Как ты смел?! Как твоя рука поднялась?!»
– А Артемий не оправдывался перед директором, хотя все остальные преподаватели видели, понимали и даже шептали друг другу: «Боголепов, может, обнимал ее, но на холсте не его рука». И этот холст тогда назвали «Обнаженная Стрекоза». Ах, какая легкость!..
– И этот холст сохранился!
– Марина, а Боголепов после этого ни разу не взглянул на тебя, стеснялся. Ты для него навсегда осталась, как на холсте… Хорошо, что вы были в разных группах. А потом все замкнулись на своих дипломных работах. А «Обнаженную Стрекозу» директор пообещал собственноручно уничтожить, чтоб жизнь у всех текла спокойно своим чередом до самой глубокой старости. Да, и он был прав…
– Марина, Стрекоза, а молчание Артемия перед директором и всеми – было его признание в любви к тебе. Нет, тогда перед холстом все ребята признавались тебе в любви. Ха-ха-ха!
– Мой холст, как не хватало мне тебя. Теперь уж так не напишу…
– А все думали тогда, что ты с этого холста улетела. Далеко-далеко улетела.
– С пятидесятого этажа моей мастерской теперь будем вместе смотреть на закат…
Посередине светлого выставочного зала стояли три кожаных, огромных кресла из директорского кабинета… Рядом на столике вино и журналы…
– Рядом с его картинами завидуем ему… Ха-ха-ха! Но потом по хорошо начищенному паркету мы идем к мягкому дивану читать журнальную статью со своей умной фотографией, в которой ты учишь всех: и как надо писать, и как надо жить, и как надо ценить всех и всё…
– Особенно ты в последнее время.
– Благодарю Бога за свой бытовой комфорт и душевный покой… Только вчера поздним вечером долго хохотал по телефону на своем просторном балконе… В трусах стоял и долго со слезами смотрел на город, на родные рубиновые звезды вдалеке и признавался всем-всем в любви. И звезды, и редкие горящие окна, и макушки очень высоких деревьев с едва различимыми огромными птичьими гнездами были родными… Очень родными.
– А Художник пятьдесят лет пишет одну и ту же реку: река течет, облака плывут, дымит пароходик, белые и красные паруса весело гоняются друг за другом, слышна музыка с теплоходов, и рыбак ждет свою рыбу, разговаривая с ней. И через десять лет мы все обязательно будем завидовать Художнику.
– Да, на нашем курсе мы только его одного звали Художник.
С высокого берега они покричали и помахали рукой художнику, который внизу писал старую, искривленную ветрами сосну, – он ответил им, как и многим другим и склонился над холстом. Казалось, он дул на холст, подгоняя облака в нужную сторону, отхлебывал остывший чай, оббегал мольберт, распрямляя спину…
Марина первой отказалась спускаться по крутой тропе к нему:
– Да он меня и не узнает. Я все же постарела. Пятьдесят лет прошло.
– Имя твое он, конечно, помнит… Ах, а твои глаза, твой голос! Возьмешь его за руку, поцелуешь его в щеку, уколешься…
– Нет, поцелуй его в губы. Первый и последний раз…
– Кто я – и кто он! Я смогу поцеловать только его руку…
– У него полно кобальта на палитре, он этой голубой тряпицей вытирает и кисти, и свой нос…
– Зато как плывут облака!
– Вы хотите, чтоб он завтра писал этот берег и эту реку? Тогда не будем ему мешать. Из ресторана уже звонили. Ваши поклонники ждут нас.
– Господи, прилететь из Америки и не обнять его… Ха-ха-ха! Ведь буду стоять с ним рядом как с неудачником… У которого сандалии стоптаны до дыр, который давно не мыл свои седые, выцветшие патлы ароматным шампунем, у которого…
– У которого уже заготовлен для себя деревянный могильный крест на чердаке. Это мне рассказал по секрету его друг-виноградарь.
– Да все же он чего-то ждет в этой жизни… Ха-ха-ха!
Глухо и плотно закрылись дверцы дорогого автомобиля… Чуть приподнимая пыль дороги, космический аппарат, полетел в ресторан, где будет пустовать четвертое кресло Художника.