Лето было на излёте, но август не скупился на тепло и располагал к сибаритству. Вадик сибаритствовал на веранде любимого кафе за чашкой капучино.
День клонился к вечеру.
Над крышей дома, стоящего на противоположной от кафе стороне улицы, зависло солнце. Огненный шар решил не покидать небосвод и строптиво сопротивлялся сумеркам. Но законы природы не зыблемы. Сумерки свалили усталое солнце на крышу дома. Светило из последних сил цеплялось за кровлю, но сумерки легко и непринуждённо столкнули его в колодец двора. Вечер вступил в свои права.
Вадик улыбнулся: потом ночь поглотит вечер, а утром отдохнувшее, набравшееся сил солнце растопит в лучах зари ленивую тьму и воссияет новый день. Законы мироздания незыблемы и понятны. Почему у людей всё по-другому? Например, он всю жизнь боролся за личное счастье и, как солнце сумеркам, сопротивлялся судьбе, но как бы ни цеплялся за кровлю обстоятельств, судьба сбрасывала его в колодец превратностей и непонятностей.
Превратности и непонятности – чёрная дыра бытия, где не действуют законы природы! Чем сильнее попытки что-либо предпринять, тем глубже падение в бездну.
Вадик понимал, ему не хватает и никогда не хватало ни усердия, ни прилежания, что благодаря только каким-то счастливым стечениям обстоятельств выносило его, немного балбеса, немного лентяя, но в основном симпатягу и обаяшку, на гребень жизни.
Легко закончил музыкалку, легко консерваторию. Всех восхищал талантом, и сам верил, что пианист от Бога. Ему бы трудолюбия и дисциплины, но эти качества у Вадика были в зачаточном состоянии, что и служило причиной превратностей и непонятностей. Его увольняли из одного оркестра, но принимали в другой. Он бегал по замкнутому кругу, продолжая опаздывать на репетиции и выступления, срывать концерты после бесшабашных попоек, скандалить с очередными сожительницами, удирать или драться с рогоносцами, жаждущими его, Вадика, крови.
И вот однажды, а все глобальные события начинаются однажды.
Однажды, проклятого и изгнанного почти всеми дирижерами городских оркестров, гонимого всеми директорами и режиссерами театров и концертных коллективов, безработного и трезвого из-за хронического отсутствия денег Вадика, благодаря рекомендации старого учителя, любившего своего заблудшего ученика, приняли в эстрадно симфонический оркестр городской филармонии. Бедолага понял, это последний шанс, если профукать, страшно подумать что может случиться. Пришлось накинуть узду на буйный нрав и встать в эстрадно симфоническое стойло.
В стойле приняли хорошо, Вадик умел быстро становиться своим.
Вскоре его внимание привлекла первая скрипка оркестра. Женщина лет сорока, стройная, обыкновенной и даже сероватой внешности, но скрипачка!!! Он, буквально, заслушивался фантастической игрой, особенно каприсами Паганини, в её исполнении они звучали гениально.
В оркестре шутили: продала душу дьяволу, как в своё время сам Паганини. Но валторнист Снегирёв утверждал, что помнит с консерваторских лет: никакой души у неё никогда не было. Правда, деньги в долг даёт, но где душе быть, там собакам не добыть.
Отсутствие души не мешало виртуозности и все, включая Снегирёва, почти не дышали, когда играла первая скрипка. Звали её Аста.
Вадик вёл серьёзный образ жизни – не пил, не скандалил, стал аккуратен и осторожен в связях, не играл в покер, из прежних недостатков остался только один, но самый дорогой - Вадик изумительно матерился. Его мат не оскорблял слух, но лелеял, как стихи, воистину талантливый человек во всём талантлив. Женщины потихоньку стали обожать пианиста и вздыхать откровенно и тайно, кто как осмеливался.
Хорошую репутацию и уважение коллег он заработал.
Оставалась могучая проблема, отсутствие жилья. В своё время Вадик мощно проигрался, пришлось продать квартиру. А съёмное жильё - головная боль. Вот он и мучился головой и приличным поведением. Душа просила сексуально-пьяного разгула, разнузданной весёлости, чтобы всё вдребезги, но разум запрещал. Страдалец впервые в жизни не прекословил разуму. И втайне сам себя такого положительного боялся.
Продержался Вадик до Нового года.
Праздник встречали почти всем оркестром в каком-то ресторане, сразу после завершающего выступления. Женщины в вечерних туалетах, красивые, зовущие, желанные. Мужчины в смокингах, ещё интеллигентные, ещё трезвые…
И ещё трезвый Вадик послал виртуозно и элегантно, как он это умел, все добродетели, вместе взятые, и бросился в объятия вожделенным порокам. Он был счастлив, пьян, нахален до наглости, но никто не возмущался и не обижался, потому что отвязались все! И всем было хорошо.
Занималось тяжелое похмельное утро.
Вадик открыл глаза, потолок, распростертый в вышине, был незнаком.
Рядом кто-то лежал, обычное дело после бурных празднеств. Усилия воскресить в памяти хоть какие-нибудь эпизоды, имевшие место до пробуждения, ничего не дали, чугунная голова не соображала. Тогда он попытался включить логику: поскольку он и партнёрша наги, стало быть, этой ночью они не были невинны, как дети. Хорошо бы знать кто она. Вадик осторожно повернулся и, увидев Асту, обомлел. Из какого-то мутного облака выплыл надменный взгляд первой скрипки. Он вспомнил, как в танце пытался прижать её к причинному месту и как внутренне съёжился и весь завял под этим взглядом. Как же удалось затащить её в постель? Колоколом бил в висках вопрос.
Аста приподнялась на локте и сказала: «Это я затащила тебя в постель, ты бы не смог».
Удивлённый похмельной телепатией сокроватник спросил: «И что ещё я не смог этой ночью?».
«Всё остальное на уровне мировых стандартов», - рассмеялась Аста, и, не стесняясь наготы, вальяжно вышла из спальни. Изумлённый Вадик пытался понять – явь это или белочка!
Освеженная водными процедурами и слегка подкрашенная Аста, вошла в спальню. В руках у неё был небольшой поднос с двумя коньячными бокалами и двумя чашками крепкого кофе. Коньяк выпили молча, залпом, а кофе посмаковали. Аста велела Вадику очень быстро встать и отправляться в ванну. На все "да пошло оно" и "на фиг надо", напомнила, что через два часа детский концерт. Весь оркестр бодрый и свежий, насколько это возможно после вчерашнего, должен выдать программу. Если Вадик не придёт его элементарно выставят, следует ли начинать год с такого безрадостного события. Упрямец содрогнулся от предполагаемой перспективы и поплелся приводить себя в порядок.
Почти все музыканты ненавидели первоянварские детские концерты. Они, истязаемые похмельным синдромом, должны были бодро и радостно отыграть, отдудеть, отальтить, отарфить программу, чтобы отвратительно трезвые бабушки и внуки остались довольны и счастливы. Какое коварство и издевательство над измученными организмами! Утешало то, что артистам балета ещё тяжелее… в этот ужасный первоянварский день.
Страдали не только музыканты. Конферансье, живой, но тускло соображающий, объявляя очередное произведение, почему-то вместо симфонической сказки «Петя и волк» объявил симфоническую поэму «Пляска смерти». «Во, мля! Самая подходящая музычка для праздничного детского концерта», - хором подумали музыканты, порывшись в нотах. «Мля!», - подумал удивлённый дирижёр, порылся в партитурах и взмахнул палочкой.
Слушатели почти ничего не заметили, а которые заметили, подумали, что кто-то из музыкантов заболел, потому и заменили одно произведение на другое.
Конферансье получил строгий выговор, но это было потом.
В антракте все поздравляли и восхищались Астой. Она, мучимая абстинентным синдромом, виртуозно отыграла свою партию. Первая скрипка улыбнулась и сказала: «В данный момент что угодно отдала бы за порцию мороженого. После возлияний это очень помогает». Снегирёв посоветовал заложить душу, а находчивый Вадик обещал доставить мороженое за ночь любви и скрылся в неизвестном направлении. Через несколько минут он принёс десять брикетов. Аста приятно удивилась, взяла три, остальное стали жадно поедать коллеги по цеху.
Отмучив концерты, и хорошо опохмелившись, музыканты отправились по домам.
Аста, не спеша, открыла дверь квартиры. Вдруг кто-то схватил её за талию и толкнул внутрь темной прихожей. Аста завизжала, кто-то накрыл её губы поцелуем. Когда она пришла в себя, увидела Вадика. Он, улыбаясь, поднял вверх указательный палец: «Должок, сударыня, должок!».
Продолжение следует.