Продолжение двенадцатого внутривквеливания.
Уилсон проснулся, приоткрыл глаза и снова сильно зажмурился от нахлынувших чувств. Вчерашний вечер казался фантасмагорией, и он даже испугался, не выдумал ли он себе, как некогда Хаус, параллельную реальность, в которой его погибший друг остаётся живым, остаётся с ним до конца.
Поверить в это было тем легче, что с вечера он выпил куда больше, чем планировал, и теперь действительность была подёрнута тонкой тошнотворной кисеёй похмельного синдрома.
Торопясь развеять сомнения, он снова широко раскрыл глаза и увидел над собой суставчатого монстра из металла и стекла, опознанного, как люстра Хауса. Следовательно, и потолок, с которого она свисала, был потолком Хаусовой квартиры. И получалось, что он спит на диване в его гостиной, разгороженной этим диваном на логические зоны. На мгновение он снова испугался, что заснул-таки у Хауса в день его гибели пьяный, а панихида, речи и чудесное явление живого Хауса – просто сон. Но в следующий миг он услышал голос Хауса, доносящийся с кухни:
- Куда ты дел мой кофе?
И снова задохнулся от мгновенной пробежки счастья. Хотя в следующий миг его словно холодной водой остудило соображение о том, что он сам всё равно умирает, и что если он немедленно не примет какой-нибудь антипохмелин, его прямо сейчас ещё и стошнит, пожалуй.
- Я не подумал, что обгоревший труп захочет кофе, - крикнул он Хаусу. – Хочешь, сейчас схожу за ним?
- За трупом?
Уилсон встал – на одевание тратить время не понадобилось, он, как выяснилось, заснул одетым, и выглядел сейчас жёванным не хуже Хауса. Даже лучше, потому что футболку и джинсы не помять так основательно, как рубашку и брюки. Нечего было и думать выйти куда-то в таком виде.
- Шмотки мои ещё не продал? – поинтересовался Хаус, явно обретший на том свете экстрасенсорные способности. – Прими душ и возьми спортивный костюм с попугаем. Он широкий и короткий – в самый раз для тебя. Трусы тоже дарю.
Уилсон разыскал в шкафу чёрный свитер и трико «от армани» с орлом, пренебрежительно обозванным Хаусом попугаем – значит, покупал не сам, чей-то подарок – матери, скорее всего. Спортивные трусы, новые с этикеткой, выбрал зелёные – нелюбимого Хаусом цвета – и отправился в душ, где, слава Богу, похозяйничать не успел, и поэтому там всё было: и гель для душа, и бритвенный станок, и зубная паста, и даже туалетная вода сдержанного цитрусового аромата.
Заметил, кстати, что пол около ванны мокрый, полотенце брошено, как попало, а небрежно вымытая зубная щётка со следами пасты не в стаканчике, а на краю раковины. Значит, Хаус успел умыться и принять душ прежде, чем отправиться искать кофе. И не разбудил его при этом.
Уилсон забрался под душ, сначала пустил холодную воду, чтобы смыть остатки похмелья, потом горячую и снова холодную. Размазал по коже киселеобразный гель, смыл, стал чистить зубы и, глядя на себя в зеркало, увидел, что у корней волос много седины, а раньше он такого не замечал. Вдруг подумалось, что седина эта так и останется у корней – волосы не успеют отрасти настолько, чтобы она сделалась заметной, до того, как он умрёт.
Ледяная игла вошла в сердце, перехватив дыхание – с ним это часто бывало последние дни, и флакон с гелем выскользнул из рук и брякнул о звонкий кафельный пол.
- Эй! – окликнул Хаус. – Ты в порядке?
От звука его голоса ледяная игла вышла из сердца, и Уилсон вздохнул глубоко и освобождено.
- В полном, - откликнулся он. – Просто уронил флакончик на пол.
«Как же всё-таки здорово, что ты жив, Хаус, что ты со мной» - ещё раз подумал он и улыбнулся своему отражению перепачканными пастой зубами.
Кофе нашёлся в ближайшем мини-маркете – даже ехать не пришлось. Но он ещё захватил фаст-фуд и печенье с кремовой начинкой, так что завтрак у них получился почти роскошный.
- И всё-таки, - спросил Хаус, дожёвывая печеньку. – Как мы с тобой проведём остаток твоей жизни, Джимми-бой? Сидя перед телевизором с заказанной пиццей или как-нибудь поинтереснее?
- Я хочу поехать на юг, - сказал Уилсон. – Хочу в тепло. Флорида, Техас, Калифорния, Аризона...
- В тепле онкология быстрее прогрессирует.
- Плевать.
- Ладно. А на чём поедем? С моими документами аэровокзалы лучше не посещать.
Уилсон нахмурился:
- Слушай…. Я тебя не спросил, твои счета ведь больше тебе недоступны, да?
- Жаба заквакала? Боишься, присяду тебе на шею?
Уилсон печально вздохнул:
- Хаус, ты – идиот. Мне осталось жить пять месяцев. Я могу каждый день просто выбрасывать несколько сотен в мусорную кучу, и то мне хватит. Гроб без карманов, знаешь ли. Какая жаба! Но только, когда я умру, ты-то останешься, и тебе нужны будут деньги. Что мне для тебя, наличку в саду в консервной банке зарыть?
Лицо у Хауса побледнело и вытянулось, а в глазах явственно отразилась боль. Уилсон готов был поклясться, что ту самую ледяную иглу, которую Хаус вынул своим голосом у него из сердца, он сейчас своими словами в сердце Хауса всадил по рукоятку. Но он должен был сказать то, что сказал, должен был напомнить Хаусу, что смерть де-факто отличается от смерти де-юре.
- Давай, - отведя взгляд, проговорил Хаус, - мы будем это решать… позже. Когда приспичит. Я же не осёл, Уилсон, я не собираюсь скитаться вообще без документов и денег. Но авиалинии – это слишком, там документы тщательно проверяют.
- На моей машине.
- Да у тебя городская тачка, у неё подвеска даже на тротуаре брюхом чиркает. А если мы захотим в лесок свернуть? Мы же наверняка захотим.
- Можем взять машину класса кросс-кантри напрокат.
- Напрокат? Это всё равно, что чип вживить.
- Или купить внедорожник.
- Или… Постой…, - он отставил опустевшую чашку из-под кофе. – А свози-ка меня в одно место – я тебе кое-что покажу. Не бойся, это быстро.
«Одно место» оказалось небольшим авторынком – в черте города, но почти на окраине. Уилсон сам ни за что к такому бы и близко не подошёл – от него за милю разило нелегальщиной.
- Привыкай, - сказал Хаус, угадывая, как нередко случалось, его мысли. – В нашей жизни скоро будет очень много нелегального.
На участке расчерченного и размеченного асфальта под номером двадцать стояло десятка три мотоциклов. Рыжебородый парень лениво торчал среди них, щурясь на солнце. Хаус бодро захромал туда, неустойчиво балансируя на ходу – обожжённые ладони всё ещё не позволяли пользоваться тростью.
- Эй! – издалека окликнул он. – Приятель! Чувак! Я тебе покупателя привёл. Он – лох, но ты его не вздумай лапошить, покажи простое, но хорошее.
Бородач удивлённо воззрился на них. Очевидно, что Хауса он видел впервые в жизни, и то, что тот обращается к нему, как к знакомому, вызвало у парня когнитивный диссонанс.
- Ну… вот, всё…- наконец, «отвис» он, растерянно обводя жестом свой товар. – Вам какой класс нужен?
Но Хаус уже высмотрел то, что хотел:
- Вон тот «Харлей» покажи. Да-да, тот, чёрно-зелёный, рогатый.
- Это старая модель, - честно предупредил парень.
- Давай-давай, выкатывай свой антиквариат, - и Уилсону. – Присмотрись. Как тебе? Простой, не особо тяжёлый. Справишься? Кросс-кантри, как ты и хотел.
Первая фраза, которая вертелась у Уилсона на языке: «Ты с ума сошёл», но в следующую минуту он вдруг понял, что идея Хауса ему нравится. Именно мотоциклы – быстрые, компактные, не запредельно дорогие в ремонте, проходимые, а главное – такие, на которых будешь чувствовать ветер, и дышать и задыхаться им так, что никакие ледяные иглы не выберут мгновения между вдохами, чтобы успеть воткнуться. И на парковке любого отеля они прекрасно поместятся, а вместительный багажник – ну его к чёрту. В конце концов, что им нужно? Пара футболок, пара трусов, пара носков, полотенце и мыло. А всё остальное можно купить.
- А если дождь? – спросил он, и продавец фыркнул, потому что вопрос на его взгляд был странным, почти дурацким. Но Хаус понял:
- У нас будет палатка.
- Она же громоздкая!
- Двухместная – не громоздкая. Ну, что ты встал? Оседлай его, пришпорь, почувствуй под собой.
Уилсон нерешительно погладил выгнутый руль, похлопал по баку, как похлопал бы по холке лошадь, зачем-то присел на корточки у заднего колеса.
- Прокатитесь кружок на пробу, - предложил продавец. – А ваш приятель побудет пока заложником, - он сам открыл багажник и протянул Уилсону облегчённый шлем и очки.
Всё так же нерешительно Уилсон взял шлем, нахлобучил на голову и затянул под подбородком ремень.
- У него пробег всего пару месяцев, - сказал продавец Хаусу. – Модель не новая, как я уже сказал, но он долго не продавался, а потом парень, который его купил, почти сразу пересел на «Хонду», и этот приятель снова достался мне.
Уилсон оседлал мотоцикл, приятно удивившись высоте – точно по своему росту – и удобству посадки, потратил несколько мгновений на то, чтобы разобраться с управлением и двинул ползунок стартера.
- Сцепление, - напомнил Хаус. – Главное, где тормоз, не забудь.
- Тормоз там же, где старт, - вспомнил Уилсон старую шутку.
Мотор рокотал ровно, но громко, мешая слышать. Уилсон оттолкнулся ногой и прибавил газ…
ххххххххххх
А вот сегодня на берегу ветра как раз и не было. Ласковое с утра солнце ближе к полудню сгустило плотный, почти осязаемый зной, и он навалился на них, придавливая к песку.
Хаус, подстелив футболку, лежал на спине, прикрыв глаза от солнца сгибом локтя. Измор дневного зноя, лёгкий бриз, размеренный плеск зыби о камни растворили его ночную тревожность, успокоили, расслабили – он медленно погружался в дремоту.
Уилсон, опасаясь окончательно сжечь кожу, так и не снял свою яркую гавайку, только расстегнул, но ему и этого было достаточно – просто касаний воздуха, чуть влажного от близости воды. Он сидел, обхватив колени, и смотрел на море – занятие, которому в последнее время с лёгкостью мог предаваться, не соскучившись, часами.
- Прикрой голову, - лениво, не открывая глаз, велел ему Хаус. – Не то солнечный удар получишь, мистер Пинг-Понг.
- Да тут тень падает, - покривил душой Уилсон. На самом деле, кружевная дымка от чахлого кустика поодаль, случайно оброненная на них солнцем, на гордое звание тени не тянула.
- Ты спорить будешь?
- Ну, у меня кепки нет с собой.
- Носовой платок есть? Завяжи углы – будет почти кипа.
На «кипу» Уилсон еле слышно фыркнул, но послушался. Головной убор получился смешной, с маленькими торчащими узелками - не то ушками, не то рожками. Уилсон натянул его на лысину.
- И водой смачивай, - добавил Хаус, как будто, не смотря на закрытые глаза, прекрасно видел, что Уилсон делает.
Уилсон со вздохом отошёл к воде намочить свой новоявленный головной убор, но не успел, потому что, как по заказу, совсем рядом с ним раздался ломающийся мальчишеский голос:
- Пэр фавор, сеньор, акуи эста эль сомбреро дел сол (пожалуйста, сеньор, шляпа от солнца)
Уилсон обернулся, как ужаленный, уже зная, кого сейчас увидит.
Сегодня мальчик был на велосипеде, а одет почти так же, как и он сам: яркая гавайка, завязанная на пузе узлом, белые слегка замызганные штаны чуть ниже колен, на загорелых ногах ременчатые сандалии, потёртые до такой степени, что непонятно было, почему не рвутся. На верёвке, перекинутой через плечо, спереди и за спиной болталось несколько ярких широкополых шляп.
- Буэн диа, - сказал Уилсон.
- Хола, сеньор, - голубые глаза мальчишки смеялись.
- Ми сальвасте ла вида, - сказал Уилсон. – Те ло агродеско мучо (ты спас мне жизнь, я тебе очень благодарен)
- Но энтиендо, - улыбнулся мальчик. – Компрар ун сомбреро (не понимаю. купите шляпу)
- Куанто?
- Чинко, - он показал растопыренные пальцы. Видимо, цены здесь формировались своим особым, непостижимым образом.
- Донде вивес? – спросил Уилсон (где ты живёшь?).
Но мальчик опять не понял – очевидно, Уилсон говорил с чудовищным акцентом. Вместо этого он скинул верёвку с плеча и жестом предложил выбрать шляпу.
Уилсон выбрал соломенно-жёлтую с чёрно-красной тульей и широкой резинкой под подбородок. Повернулся к Хаусу, думая предложить шляпу и ему – раньше Хаус был падок на такие полунужные сувениры - а заодно и попросить узнать у мальчика, где всё-таки его дом, и кто его родители. Но увидел, что Хаус уже успел заснуть – после почти бессонной ночи на солнцепёке и свежем воздухе его совсем разморило. Рука расслаблено соскользнула и больше уже не защищала глаза, но он всё равно спал, приоткрыв рот и тихо размеренно похрапывая. Уилсон не решился тревожить его из-за такой мелочи, как широкополая мексиканская шляпа и таинственный мальчишка, появляющийся именно там и тогда, когда ему, Уилсону, надо, как по волшебству.
Он протянул мальчику деньги – сразу в двойном размере.
- Пара ми амиго, - сказал он, кивая на Хауса.
На этот раз мальчишка почему-то самому ему выбирать шляпу не дал, а снял с верёвки и протянул очень светлую, почти белую с рисунком сине-жёлтым, как песок и море.
- Нос вемос эн ля орилла, - весело сказал он и, снова перекинув верёвку через плечо, оттолкнулся и закрутил педали – быстро поехал по прибрежной полосе плотного от воды песка в сторону больших камней, пока не скрылся за ними.
Держа обе шляпы в руках, Уилсон смотрел ему вслед. Его испанский был, конечно, далёк от совершенства – даже далёк от испанского Хауса, но последние слова он понял. «Увидимся на берегу», - сказал мальчишка. И какой берег он, интересно, имел в виду?
«Глупости, - наконец, укорил он сам себя. – Охота мистифицировать! На берегу – и на берегу – а где ещё здесь увидишься? Может быть, мальчик живёт сравнительно далеко от залива, и просто называет это место берегом, как они в Принстоне говорили «на озеро», имея в виду дорожки городского парка, в котором это озеро и располагалось». Успокоив себя таким образом, он засунул в карман ушастый-рогатый платок, который, к счастью, ещё не успел намочить, и надел сомбреро. От широких полей тень падала и на лицо – хорошо, можно было больше не щуриться. Он подумал, и лицо спящего Хауса тоже прикрыл бело-голубой шляпой – на открытом солнце даже через веки сетчатку могло прижечь. С ним как-то такое было – в Филадельфии. А здесь солнце ещё свирепее.
« И всё-таки, кто ты, странный голубоглазый пацан, ничуть не похожий на местных? Как тебя зовут? Кто твои родители? Наверное, они нуждаются, раз ты вынужден продавать американским туристам раковины, шляпы и стволовые клетки», - снова подумал он.
Однако, все эти мысли текли вяло и лениво, словно солнце плавило их, делая тягучими.
Временное затишье прогнало серфингистов – поблескивающая гладь воды казалась зеркальной от неподвижности, от её ровного, и только чуть рябящего блеска уставали глаза. Уилсон почувствовал, что и ему хочется спать. Ночью он спал нормально - просто слабость ещё давала себя знать.
Но ложиться на песок он по-прежнему не стал. Снова обхватил колени, упёрся лбом – ещё год назад, когда он был цветущим упитанным мужчиной, такое упражнение показалось бы ему последним писком хатха-йоги, а теперь давалось без труда – и закрыл глаза, стараясь избавиться от пляшущих зеркальных вспышек перед ними…
Кто-то тронул его за плечо – он ждал этого и не удивился.
Туман светился всё так же белесовато, но теперь за ним отчётливо угадывалось солнце. Офтальмологи называют это «восприятие света с поляризацией». Изменился и сам берег – вместо мелкого белого камня его покрывал такой же белый, даже серебристый, песок. А вот большие валуны остались, и красный подростковый велосипед прислонился к одному из них. На ноге мальчишки чуть ниже подкатанной штанины джинсов чернел жирный след велосипедной смазки, а на щиколотке – розовый след сорванной коросточки с мелким бисером выступившей крови и свежий, только-только наливающийся синяк.
- Опять осваивал то, что никто не может? – понятливо спросил Уилсон, приглядываясь к синяку.
- Просто в очередной раз слетела цепь. Ослабла, надо подтянуть, - серьёзно ответил мальчик. – У тебя в кармане нет гаечного ключа, Сумчатый Кролик?
Уилсон сунул руку в карман, чувствуя себя идиотом, который ведётся на подначку, но ключ был там – металлический, тяжёлый, синевато-тусклый.
- Вот, - растерянно проговорил он, протягивая ключ на ладони.
- Спасибо, - всё так же серьёзно, почти строго, сказал мальчик. – Ты всегда меня выручаешь. Ты – надёжный. Хотя сам думаешь по-другому. Даже здесь. Ногу мне полечил, с великом в прошлый раз помог. А сейчас у тебя нашлось как раз то, что мне было нужно. Ты только забываешь об этом, а помнишь промахи и неудачи. Так часто бывает: мы видим только одну сторону луны. Хорошо, что ты разглядел другую сторону в нём – разгляди теперь в себе, ладно?
Он подошёл к велосипеду, привычно и легко вздёрнул его из полулежачего положения и подкатил ближе. Действительно, цепь слетела и волочилась по земле.
«В нём» - это в Хаусе?», - подумал Уилсон, следя глазами за тем, что делает мальчик.
Теперь, вблизи, велосипед уже не казался таким нарядным и ярким, как издалека – побитый он был и поцарапанный, звонок сорван, ниппель на передней камере без колпачка, и передний отражатель погнут с отломанным краешком. Уилсон вспомнил, что в прошлый раз этих повреждений, кажется, не было. Наверное, прошло много времени, хотя внешне мальчик не изменился, даже волосы не отросли. Присел на корточки, стал зачем-то, сопя, откручивать шестигранник каретки.
- Подожди. Зачем? – не удержался Уилсон, в детстве заядлый велосипедист. – Не курочь, цепь прекрасно и так укоротится. Дай-ка…
- Не надо, - шевельнул плечом мальчик. – Вымажешься. Я умею обращаться с цепью – просто хотел ещё педаль поправить, её перекосило, когда я налетел на камень с горки.
- Тут есть горка? – удивился Уилсон. – Подожди, а… тут что-то ещё есть?
Мальчик чуть усмехнулся – самым уголком рта:
- Тут? Нет.
- Значит, - холодея от своей догадки, проговорил Уилсон, - ты не всегда здесь, а бываешь и где-то ещё? Где-то в реальности? Ты…кто?
Мальчик тяжело вздохнул, как человек, которому приходится в тысячный раз объяснять одно и то же.
- Я же тебе уже говорил, что это зависит от тебя. Я – твой хранитель, - он выделил интонацией «твой».
- Хранитель здесь или там? Или…
- Или, нариш йингл.
- А там как тебя зовут? – попытался схитрить Уилсон, гадая, что может ему ответить мальчик из бреда и сна, и как это может неожиданно согласоваться с реальностью. Хотя… откуда неожиданно? Мальчишка правильно сказал: это его бред и его сон, здесь не может произойти ничего, чего бы он сам не спровоцировал своим искажённым сознанием. Вот только раньше он не воспринимал своё навязчивое видение так скептически. Ещё немного – и он, пожалуй, прочитает мальчику лекцию о природе иллюзий и галлюцинаций и их коренных отличиях от сновидений. В этом, видимо, был признак его выздоровления, но Уилсон не хотел покидать туманный берег насовсем – где-то, глубоко в душе, как заноза, торчала мысль, что скоро он ему всё равно понадобится. Это была не слишком позитивная мысль, но она не захлёстывала горла удавкой ужаса, пока он мог возвращаться на берег света «с поляризацией» к голубоглазому пацану.
Мальчик снова чуть дёрнул углом рта – так знакомо, так по-хаусовски:
- Кто меня там может звать? Я умер, Уилсон…
- Но ты же не умер. Ты же просто всё подстроил, чтобы остаться со мной до конца.
- Ну, вот, я с тобой до конца.
- Перестань. Это просто сон.
- Уверен, что сон именно это, а не то? А что, если на самом деле Хаус погиб в огне, а ты сошёл с ума от безысходности и страха, и весь этот мексиканский вояж – плод больного воображения умирающего от рака психа, который на самом деле лежит сейчас на застеленной клеёнкой простыне, голый и в памперсах, где-нибудь в Принстоне, а морфия в него влито столько, что он запросто видит море, скалы, и кактусы?
От очередной пробежки ледяного страха Уилсона спасло совершенно отчётливое понимание того, что он сейчас спит на берегу залива, уткнувшись в колени лбом, и никакой другой реальности нет, а Туманный берег и мальчишка – никакая не реальность, как и, тем более, не реальность то, что он говорит.
- Ты чушь несёшь, - резко проговорил он. – Конечно, я уверен. И я не сошел с ума. И, сплю я или бодрствую, я никогда не спутаю реальность и галлюцинацию.
«Но вот что странно… - вдруг задумался он вслух. – Если ты просто в моей голове, то все твои слова – это мои мысли. А если я сам никогда не думал, что реальность и бред можно попутать, откуда это взялось в моей голове, а? Уж не воспоминание ли это о чём-то очень похожем, почти забытом, но сейчас почему-то снова тревожащем и больном?»
Продолжение двенадцатого внутривквеливания.
- Мы его берём, - Уилсон стащил шлем – отросшие и взъерошенные волосы после быстрой езды торчали по-боевому. Он и затормозил лихо, с заносом заднего колеса, подняв пыль, а на скулах у него горели два ярких красных пятнышка от возбуждения, лихо сочетаясь с наметившейся щетиной.
- Хорошо, берём, - покладисто согласился Хаус, уже успевший за время его отсутствия подобрать железного коня и себе.
- Бак полон, - сказал продавец, по-свойски похлопав по нагретому металлу. – Парень, шлем у тебя без щитка – береги глаза, пока не купишь новый. С вас десятка, чтобы не торговаться.
- А за два? – наклонил голову набок Хаус. – Ты же видел, какой твоей красотке я сделал предложение. Сколько всего тебе нужно отслюнить, чтобы ты благославил наш брак?
- Две десятки, - невозмутимо пожал плечами продавец.
- Ну? – Хаус обернулся к Уилсону и нетерпеливо дёрнул подбородком. – Есть у тебя? И мы сможем уже сегодня поехать, куда угодно.
Уилсон вытащил бумажник:
- Где здесь поблизости банкомат?
- Да просто скинь мне на карту, - предложил парень. – Давай. И можете забирать. Путешествовать собрались?
- Вроде того, - неопределённо откликнулся Хаус.
- В них, действительно, что-то есть, - проговорил Уилсон, любовно оглядывая свой «харлей». – Автомобиль, конечно, надёжнее, но в нём, как в квартире. Отличное решение для деловых поездок, но от смерти убегать лучше на этом. Бесполезно, конечно – от неё не убежишь… Зато весело. И ещё я, кажется, лучше стал понимать, что заставляет ребят в разноцветных шлемах гнать лошадь через барьеры.
- Немного же тебе понадобилось – две минуты в седле – и проникся, - фыркнул Хаус. - И, кстати, о седле: с непривычки может быть больно. Не думал об этом?
Уилсон сжал губы и слегка понурился. Могло показаться, что его, действительно, напугала перспектива натрудить на мотоцикле непривычные части тела. Но вдруг он поднял голову и посмотрел Хаусу в глаза:
- Если… мне будет больно, мы ведь остановимся? Ты же не будешь… не будешь заставлять меня… ?
И, конечно, он сейчас не о стёртой заднице говорил – Хаусу уже была знакома пробежка лёгкого, но острого холодка между лопаток, и он сейчас снова её почувствовал.
- Я всё для тебя сделаю, - сказал он абсолютно серьёзно, не пытаясь ничего доказывать или рисоваться. – Это – твоя поездка.
Уилсон вздохнул и как-то неуловимо расслабился.
- Знаешь… - проговорил он, кусая губы и уводя взгляд в сторону. – Я больше всего на свете боюсь какого-нибудь хосписа, в котором я буду умирать в одиночестве. Хорошего, качественного хосписа, где всё по высшему разряду – чистое бельё, вежливый персонал, сбалансированная диета и чёртова прорва психологов… И что я буду лежать там в светлой, со всеми удобствами, палате и буду знать, что это – последнее в моей жизни. И каждый день будет похож на предыдущий, как его близнец. Только каждый раз чуть больнее. Я не хочу…
Он замолчал, но в этом молчании остался висеть невысказанный вопрос.
- Хорошо, - сказал Хаус. – Хосписа не будет. Я тебе обещаю. А сейчас заведи уже чёртов мотоцикл, не то мне начинает казаться, что ты купил его только для того, чтобы, кряхтя, покатать вручную и поставить на место…
ххххххххх
Уилсон проснулся оттого, что потерял равновесие и чуть не завалился набок – всё-таки, заснуть сидя было не самым мудрым решением – у него затекла спина и одеревенели согнутые колени. И немудрено – судя по переползшей по песку тени, он проспал довольно долго.
Кряхтя, он кое-как разогнулся и снова посмотрел на залив – в дальней половине неба потихоньку копилась синеватая хмарь, и она уже отбросила свою тень на воду. В этом, в самом деле, чувствовался лёгкий мистический налёт – даже для внесезонья в этой части Мексики такая постоянная изменчивость погоды, когда зной за пару часов сменяется вдруг порывистым ветром и ливнем – явление небывалое. Ещё в Мехико могли бы быть промозглые и ветреные ночи, но не здесь, между Канкуном и Веракрусом, в самом сердце курортной зоны Мексиканского залива. И, однако, погода уже больше месяца оставалась из рук вон. Так и казалось, будто Хаус и Уилсон привезли сюда с собой свою собственную, особую погоду, заточенную под реабилитацию безнадёжных онкологических больных с опухолью в средостении.
Уилсон сделал несколько шагов к воде, чтобы поплескать в лицо, прогоняя вялость дневного сна на солнцепёке, и попробовать отделить приснившееся от реального. Например, мальчика на велосипеде из сна от мальчика на велосипеде из реальности.
У кромки воды на мокром песке отчётливо виднелись отпечатки велосипедных шин, широкополая шляпа была на его голове, другая по-прежнему прикрывала от солнца лицо Хауса и, значит, по крайней мере, в этой части всё было реально - паренёк, действительно, проезжал здесь и, действительно, продал ему шляпы.
Но он не вёл странных разговоров о больном воображении умирающего от рака, породившем псевдореальность, и он не знал о Уилсоне того, что знал мальчик из сна - умывание помогло справиться с этим.
Медленно, но верно наползающая туча принесла с собой усиление ветра, и на волнах снова появились сёрфингисты. Кроме того, несколько молодых парней взяли напрокат скутеры и теперь резвились, поднимая высокие буруны и пролетая опасно-близко от этих самых сёрфингистов. Сёрфингисты ругались, смеялись и показывали средние пальцы.
Уилсон вспомнил, как ещё в начале их пребывания здесь, ещё до лечения, до всего этого ада, оттуда, из блеска волн и ветра, появился на доске Чейз и, белозубо улыбаясь, помахал им рукой. И снова его резанула тоска по Принстону, по всему, что осталось там, и по Чейзу тоже. Ему всегда нравился Чейз, он видел в нём, каким мог бы стать Хаус, если бы не суровый отец, не инфаркт четырёхглавой мышцы бедра, не слабость Стейси, не гениальность, которая порой чем-то напоминала проклятье. Очевидно, чувствовал это и Хаус, потому что он выделял Чейза, по-своему любил его, хотя от любви Хауса тому приходилось нередко кряхтеть и чесаться. Но и всё равно сам Чейз платил встречным чувством – возможно, ещё и потому, что с детства лишённый близости отца, подсознательно искал его суррогат в суровом начальнике. И когда Хаус в насмешку раз или два говорил Чейзу «сынок», это было менее смешно, чем могло бы. И то, что именно Чейзу он доверился, и именно Чейз взялся снабжать их деньгами и документами, было, пожалуй, закономерно.
Пока Уилсон думал о Чейзе, ветер ещё усилился. Теперь уже только самые отважные сёрфингисты продолжали держаться на крепчающих волнах – более робкие или менее подготовленные выходили на берег, раскладывали на песке и камнях мокрые доски и, сами зябко вздрагивая от порывов ветра, блаженно вытягивались сохнуть под всё ещё не покинувшим берег солнцем.
Но все они располагались в стороне, ближе к отелю и дальше от возвышающегося над собственной тенью уступа, где устроились Уилсон и Хаус.
А здесь, рядом с ними, по-прежнему берег оставался безлюдным, словно само их присутствие сформировало вокруг некую зону отчуждения.
Наконец, всё крепчающий ветер подхватил шляпу Хауса и швырнул, как серсо или фрисби. Она пролетела прямо над головой Уилсона, намереваясь спланировать в воду, но он подпрыгнул и поймал, радостно удивившись и своей хорошей реакции, и тому, что, оказывается, может прыгать.
Хаус при этом проснулся, помигал, приходя в себя, и сел, ошалевший спросонок, всклокоченный, заспанный, с набившимся в волосы песком. Болезненно сощурился на солнце и сипло спросил:
- Что это за фигня у тебя?
- От солнца. Мексиканская шляпа, - сообщил Уилсон. – Пацан тут продавал – я купил нам обоим. Это – твоя.
Но Хаус покосился на шляпу без воодушевления:
- На кой чёрт мне такая?
- Ну…не знаю… Чтобы голову не напекло… Хаус, брось, это просто шляпа – какой глубокий смысл ты хочешь в ней найти? Сувенир с местным колоритом и одновременно полезная вещь. Чтобы голову не напекло, я же сказал.
На это Хаус не ответил. Он так и выглядел не до конца пришедшим в себя – заторможено уставился в одну точку и машинально потирал больное бедро – это движение сделалось у него уже навязчивым, как нервный тик.
- Я смотрю, ты ночью совсем не спал, - заметил Уилсон. – Никак не проснёшься… Зайди в воду, лицо ополосни – станет легче.
- Снится дрянь, - хмуро сказал Хаус, но послушно поднялся и побрёл к воде, опираясь на трость тяжелее обычного. – Который час?
Уилсон посмотрел на часы – со вчерашнего дня он снова носил их на руке, хотя браслет сделался слишком свободным и, болтаясь, натирал кожу, но ему возвращение к этой привычке казалось ещё одним знаком возвращения к жизни вообще. Только недавно, перед тем, как зайти в воду, он расстегнул их, снял и переложил в нагрудный карман, а теперь вот снова достал и с маниакальным упорством защёлкнул на запястье.
- Третий.
- А пришли мы сюда часов в одиннадцать. Это я что, почти три часа спал? И не выспался…
- За сутки почти три часа – мало…. Ты чего? – удивлённо спросил он, потому что Хаус вдруг расстегнул и уронил до колен джинсы.
- Окунусь, не то я, правда, как варёный.
- Куда ты окунёшься? – встревожился Уилсон. – Окунаться раньше надо было, когда я звал тебя, а сейчас смотри, волны какие. Все уже давно из воды вылезли, покруче тебя пловцы. Ты же со своей ногой еле плаваешь.
- Тем не менее, - напомнил Хаус, - я со своей ногой уже спас тут один раз чокнутого прыгуна в воду, которому захотелось что-то там себе доказать. Так что заткнись.
Уилсон только вздохнул и обречённо закатил глаза. Он почувствовал, что убедить Хауса не лезть в воду не удастся. И Хаус не сонливость хотел прогнать, а оставшийся от сна осадок, от которого, по-видимому, избавиться иначе не мог. Уилсон видел это отчётливо, хоть и не знал содержания его сновидения. Зато знал Хауса. И знал также, что о том, что ему приснилось, Хаус никогда и ни за что не расскажет.
Но затея с купанием ему отчаянно не нравилась. Более того, она слегка напоминала изводящую его все годы их знакомства привычку Хауса дёргать смерть за усы.
Залив, правда, не был совершенно открыт, как бывает открыта иная прибрежная отмель - всем ветрам и течениям, но берег был усеян камнями, и среди них некоторые весьма крупные, а волны уже поднимались выше головы прежде, чем обрушиться на берег.
Хаус бросил на песок джинсы и трость и, опустив голову, остановился у края воды, словно мучительно раздумывая над чем-то – длинный, исхудавший, сутулый, с грязновато-кофейным загаром, более густым на руках, где заканчивался след от рукавов футболки, и лице, в тёмно-синих с алой полосой синтетических плавках, обвисающих на тощих бёдрах. Его изрытый, разноцветный от неравномерно просвечивающих сосудов и келоидных масс шрам красовался теперь весь на виду, и смотреть на него было почти невыносимо.
- Не надо, - в последней жалкой попытке попросил Уилсон, невольно отводя глаза от шрама.
Хаус, не оглянувшись, шагнул навстречу волне.
Он, действительно, был весьма средним пловцом из-за покалеченного бедра, с готовностью отзывающегося судорогой на самую минимальную разницу температур. К тому же, успел растерять почти все навыки юности, когда ему приходилось купаться даже в океане. Но с первой волной он справился, поднырнув под неё, а со следующей сумел поймать гармонию, и некоторое время это было даже красиво, пока очередная не накрыла его с головой. И ещё раз, сбив дыхание так, что он захлебнулся. Но и тут он ещё выправился. Резко выхаркнул воду и почувствовал, как что-то изменилось – волны на небольшом участке, где он оказался, словно пригладила невидимая рука. И, наверное, та же рука вдруг властно обхватила его и потащила прочь от берега. Быстро и сильно. Как если бы некий невидимый кракен опутал его щупальцами и поволок в свою подводную пещеру. В первый момент он почувствовал, скорее, удивление, чем испуг, энергично замахал руками, стараясь приблизиться к берегу, но вместо этого увидел, что продолжает отдаляться. И это был первый, почти незаметный укол страха. Настоящий страх пришёл, когда через несколько гребков свело-таки проклятое бедро, и он, зайдясь от боли, понял, что не может больше ни грести, ни звать на помощь – только кое-как держаться на поверхности воды, относящей его всё дальше от суши.
- Рип! – закричал с берега Уилсон. – Это рип, Хаус! В сторону! В сторону! Уходи с него! – и замахал рукой, показывая, что надо грести не к берегу, а параллельно ему. Только тогда ошалевший от боли Хаус сообразил, наконец, что произошло: от берега образовался мощный рип, отбойное течение, в которое его угораздило попасть. Как только пришло понимание, пришло и спокойствие – он знал теперь, что делать, и без подсказок Уилсона.
Рипы могут быть стремительными и мощными, но они не бывают слишком широкими. Ему нужно просто перестать плыть против течения, а сделать несколько гребков в сторону параллельно берегу. Пусть его при этом ещё отнесёт, но зато ему удастся покинуть рип и выгребаться на сушу уже по спокойной воде.
Стремнина оправдала его ожидания, закончившись уже метров через десять, но его успело снести далеко, а волн никто не отменял. Правда, теперь они, скорее, подталкивали к берегу, чем оттаскивали от него, но не забывали накрывать с головой, сбивая дыхание и заставляя захлёбываться.
На спокойной воде он лёг бы на спину и отдохнул, но – увы – из-за волн приходилось грести непрерывно, притом только руками, нога с затаившейся между мышечных волокон судорожной готовностью никуда не годилась, он только и беспокоился о том, чтобы снова не скрутило крупную мышцу. А руки тяжелели с каждым гребком. Но всё-таки мало-помалу берег приближался, и он уже видел, как мечется у самой кромки воды встревоженный Уилсон, не зная, то ли звать на помощь, то ли самому броситься в волны на выручку. «Не вздумал бы, - обеспокоенно подумал Хаус. - Тут самому не знаю, как выбраться, а ещё с ним возись». Мысль была трезвая, и он окончательно успокоился. Только силы таяли подозрительно быстро. Он чувствовал, что вспотел, хотя понятия не имел, как это можно, вспотеть в воде, и одновременно замерзает – волны пригнали более холодную воду от берега, от её неласковых прикосновений пробирала дрожь, а мышцы бедра опасно поджимались. Но берег уже был совсем близко.
И напоследок, когда уже до того, чтобы почувствовать дно, оставалась пара гребков, прибой сыграл с Хаусом последнюю шутку – подхватил очередной волной, окунул с головой, снова сбивая ориентацию, да и грянул со всего размаха о торчащий из воды мокро-зелёный камень. Хорошо не головой, но в колене вспыхнула такая острая боль, переходящая в жжение, что он не смог подняться на ноги – снова упал и тут же покатился под напором очередной волны, сдирая кожу о камни.
Это было уже совсем унизительно – захлёбываться и барахтаться на мелководье в двух шагах от берега.
- Хаус! Хаус! – звал Уилсон – он уже успел влезть в воду по пояс и старался дотянуться до Хауса – Держи мою руку! Цепляйся!
Хаус подумал, что нелепее он ещё никогда в своей жизни не выглядел. Это придало ему силы – проигнорировав руку Уилсона, в накат очередной волны он просто бросился в неё, вдогонку и, наконец, не вышел и даже не выкатился – вывалился на берег. И поспешно, чуть ли не на четвереньках отполз от догоняющего сзади водяного гребня, прежде чем рухнуть лицом вниз, тяжело, почти в стон, дыша.
- Ну, ты кретин! – Уилсон едва удержался, чтобы не пнуть его в бок ногой. – Опять начал?
- Что… начал? – прохрипел Хаус, который всё не мог перевести дыхание.
- Что? Игры твои сраные со смертью! Вот эти все выходки! Всё то, из–за чего меня каждый внеурочный звонок в предынфарктное состояние вгонял. Инсулин. Передоз. Нож в розетке. Пожар. Мало тебе? Я устал тебе хоронить. Это и всегда было на грани. А теперь, когда мне самому осталось два понедельника, просто невыносимо – поверь… – начав с повышенного тона, почти с крика, последние слова он проговорил, наоборот, очень тихо. Встревоженный этим перепадом, Хаус поднял голову и снова вспомнил, как в первую их встречу выражение глаз Уилсона показалось ему чем-то похожими на взгляд полувзрослого спаниеля. Но в них и тогда не было заискивания – просто доверчивость и ожидание. Красивые глаза, не смотря на косинку, а может, и благодаря ей. Именно на них, да ещё на каштановый волнистый чуб Уилсон, кажется, и ловил всех своих пассий. Но чуба больше не было, а глаза словно бы сделались даже больше на похудевшем лице – тёмно-карие, с выражением лёгкой горечи сожаления о самом несовершенстве человеческой природы. «Эль шоколад амарго», - вспомнил Хаус слова Оливии Кортни.
- Просто отбойное течение, - сказал он виновато. – Я не думал, что попаду в него. И, уж точно, не собирался. Это случайность. Зря ты орёшь на меня…
- Я уже не ору, - вздохнул Уилсон, и это была правда – он уже не орал. Сел рядом на влажный от близости воды песок, указал движением подбородка:
- У тебя кровь.
- Да, похоже, коленку разбил.
- Ну, повернись, дай взглянуть.
Хаус медленно, всё ещё осторожничая с недалеко ушедшей судоргой, подобрался и сел, опираясь ладонями позади себя. Согнул ногу. Колено, действительно, влажно алело ссадиной, основательно запорошенной налипшим песком. Кровь, жидкая от смешения с водой, сбегала с неё по голени к ступне двумя тонкими сливающимися ручейками, ползла вдоль вен на тыльной стороне стопы и пробиралась между пальцами Хауса в песок.
- Надо промыть и перевязать, - сказал Уилсон.
- Дудки! Я туда больше не полезу.
- Вот где твоё такое здравое суждение было прежде? – не удержавшись, упрекнул Уилсон. – Сиди. Я сам.
Он вошёл в воду по щиколотку, зачерпнул воды в шляпу и, намочив ушастый платок, вернулся к Хаусу.
- Давай скорее - это всё-таки не тазик.
Хаус подставил колено с бесстрастным видом. Уилсон старательно смыл кровь и песок, испытывая странное ощущение – всё это время Хаус заботился о нём, а ему не приходилось, и вспомнить, как это бывает, оказалось почти так же, как вспомнить Принстон, снег и прежнюю жизнь, до рака – и сладко, и больно.
- А перевязать нечем, - огорчённо вздохнул он, закончив. – Платок теперь мокрый, а о твоём я не спрашиваю, потому что у тебя таких вещей сроду не водилось.
- Ну, не я же сумчатый кролик, - хмыкнул Хаус.- Оставь, само подсохнет.
- Подсохнет, если сидеть, а если встанешь, опять закровит.
- А зачем я встану? Мне и тут хорошо.
- Тут слишком близко к воде. А ветер усиливается. Ещё чуть-чуть – и начнёт захлёстывать.
- Тогда посижу чуть-чуть. Вдруг этого хватит…