Красные слезы рябины -14. Раздвоение личности

               

 Мама была дома, и мы привыкали к этому состоянию. Она постепенно начала готовить на кухне пищу, убираться по дому. Я успокоился. Она ничего не спрашивала о Галине. И я ей ничего не говорил. Все свои мысли о Гале я помещал в тетрадь, в которую раньше записывал свои стихи.
 Звонки после того, как мама попала с кровотечением в больницу, прекратились. И вдруг случилось то, что я не ожидал.
Однажды, спустя несколько дней после того, как мама вернулась домой, она неожиданно, когда я пришел с работы, сказала:
- Валера, мне снова звонили.
- Кто?
- Те же люди. Они сказали, что ты продолжаешь встречаться с начальницей.
Я почувствовал, как холодная и рассудительная рука смерти схватила меня за сердце.
- Не надо брать трубку, если звоню не я, - удалось произнести мне непослушными губами.
- Как я могу узнать, кто звонит? А если это ты звонишь, если с тобой что-то случилось. И потом мне звонят мои подруги.
- Мы встречаемся по служебной необходимости, - сказал кротко я и прошел в свою комнату.
Я переодевался в домашнюю одежду и в голове стучало: «Опять… Опять… Опять эти звонки…»
За ужином мама сказала:
- Валера, зачем она тебе нужна? У нее двое детей…
- Хорошо, мам. Могу я хотя бы рассчитывать на дружбу?
- Какая дружба, сынок?
И, когда она стала клонить к тому, что не нужна никакая дружба, я почувствовал, как у меня задрожали руки.
Поужинав, я пошел в свою комнату, достал из тумбочки тетрадь, в которую записывал свои мысли о Гале  начал писать. Я бредил ей, и каждое мгновение хотел фиксировать свои чувства, которые испытывал  к ней.   
  Мама заглянула в мою комнату и спросила:
- Может быть, тебе уволится с этой работы? Конечно, это рядом с домом и на обед ты можешь заскакивать, но тебе ведь надо как-то от нее отходить.
- Мам, мне некогда. Ты видишь, я занят.
Мама покорно склонила голову и ушла.

На следующий день мы стояли с Галей на лестнице у окна и разговаривали. Я говорил ей то, что появлялось у меня в мыслях после того, как я поговорил с мамой. Я сам был не уверен в том, что говорил, но все равно говорил. 
- Знаешь, я заметил, что близость не украшает наши отношения. Бывает, что когда это с нами происходит, то потом словно черная туча сгущается над нами. Наверное, я не хочу обманывать ни тебя, ни мать… Вот… Наверное, в этом дело. Хочу любить тебя светло и чисто… Давай попробуем обходиться без близости. Мне кажется, нам будет светлее жить. Моя душа постоянно просится к твоей… Я понимаю, ты не можешь без близости…
- Почему? Могу… Но сейчас я постоянно хочу к тебе.
-  Да, ты очень чувственная, сексуальная… - сказал я.
- Наверное… Не у всех бывает три раза… А у меня случается и больше… Я хотела тебе сказать…
- Что?
- Нет, ладно…
- Ну, что?
- Да, нет…
- Я все равно знаю, о чем ты хотела сказать.
- О чем?
- Знаю.
Мы уже дошли до того, что нам не нужно было что-то обсуждать, потому что наши способности позволяли нам говорить мысленно.
- Что ты знаешь?
Я кивнул головой.
- Я подумала о том, что эта работа на Питер могла бы нам позволить снять квартиру.
- И я думал, снять комнату или квартиру, - сказал я, хотя это совсем меняло направление разговора.
- Я даже хотела пойти к нашему коменданту в общежитие, Михалычу, он раньше у нас в отделе работал, броситься в ноги и попросить у него комнату, чтоб нам там жить. Я не могу тебя пригласить к себе. Это его квартира, мужа. Ему ее дали от работы. А если у меня будет свое жилье, то мы могли бы как-то устроиться и жить вместе.
   - А как же мать? – спросил я растерянно. - Я не смогу ее бросить… И тебя не могу пригласить к себе жить.
Она с горечью потупила взгляд и замолчала. Я смотрел на нее и видел морщинки у рта и под глазами, как пути ее страдания.
Дома в тетради я записал наш разговор на лестничной площадке. Мне нужно было еще раз, еще и еще проживать то, что я испытал. Я хотел окунуться в это и найти хоть какой-нибудь выход.

Вечером на другой день я пришел с работы, и мама мне сказала:
- Вас видели вместе на лестничной площадке…
«Откуда, - метнулось у меня в голове. – Мы стояли на последнем этаже и нас никто не видел. Нет, все-таки кто-то проходил мимо нас…» 
И так происходило день за днем. Я приходил домой, и мама мне говорила то, что я держал в себе и никому не говорил. Мне казалось, что кто-то залезает в мои мысли и копошится в них, перебирает и выискивает необходимое. Это на меня влияло, и я старался не встречаться с Галей. Я звонил ей и со страхом в сердце,  говорил, что мы будем обходиться без близости и без встреч. И через три дня звонил ей и просил встретиться.  Я ехал с ней в электричке, чтобы побыть рядом и вместе постоять под нашей рябиной. И потом снова говорил ей, что нам не нужно встречаться. И эти колебания выводили меня из себя.
Когда я приехал домой, мама спросила:
- Ты где был?  К ней ездил?
- Я ездил на могилу Вити, - ответил я, потому что действительно  время от времени ездил на кладбище.  Даже когда приезжал с Галей, то после обязательно ходил на кладбище к сыну.
- Цветочки положил? - спросила мать.
- Положил, - ответил я, чтобы закрыть разговоры на эту тему.
Мама потупила взгляд и пошла на кухню накрывать ужин.
 
На следующий день, когда я пришел с работы,  мама встретила меня  и произнесла:
- Валера, мне снова звонили и сказали, что ты ей звонишь, и вы общаетесь.      
Ее слова действовали на меня сильным образом, и я все время собираясь сделать то, что хочу сделать, думал о том, что по телефону скажут моей маме.
 
С этих пор я заметил, что со мной стало происходить что-то странное. Нет, я контролировал свои действия, но замечал, что во мне появилось еще что-то и оно хочет сделать то, что я делать не собирался. Я не понимал, что это, пока не осознал, что это раздвоение личности. В какой-то момент мне хотелось сделать то, что я делать себе не позволял и даже не позволял думать об этом.
За ужином я садился за стол, брал в руки нож и чувствовал, что он в моих руках становится особенным. Он приобретал качества, о которых я не подозревал.  Какое-то мгновение я понимал, что могу сделать неожиданное. Я не мог себе признаться в том, что я хотел сделать. Не мог даже мысленно произнести то, на что меня толкали обстоятельства. Я говорил себе, что это отвратительное положение, нездоровые  поползновения, неожиданные толчки вбок, под руки и успокаивал себя только тем, что сам еще контролирую свои действия.
Однажды мама попросила меня завязать ей платок  под горлом. Мы куда-то собирались, возможно, в магазин,  и она сказала:
- Валера, затяни мне потуже платок под горлом.
И я, взяв за концы платка руками вдруг почувствовал, что руки хотят сделать то, что я делать не собирался. Они подрагивали и сами могли что-то сделать. Я с трудом с этим справился.
 
В другой раз она попросила меня полить ей воду на волосы, когда она мыла голову в тазике.  У нее по-прежнему  были роскошные длинные волосы, которые она мыла с мылом, а потом споласкивала в тазике.  На висках они набрали седины, но ближе к плечам оставались русыми, светло-коричневыми с небольшими волнами. В девичестве ее волосы доходили почти до колен. Раньше она сама мылась  и волосы мыла в ванной. Теперь у нее кружилась голова. Она мылась отдельно, а голову мыла в тазике. И в это время я ей поливал из ковшика теплую воду на затылок. В какой-то момент, поливая ей воду на намыленный затылок, я вдруг понял, что одного моего движения достанет, чтобы ее лицо вошло в воду тазика. И потом, если еще немного ее голову подержать в воде… Я понимал, что никогда, ничего такого не сделаю. Не смогу, потому что вряд ли у меня получится жить не только счастливо, но и вообще жить. Тогда мне останется только одно, покончить с собой, чтобы не мучится от совершенного действия. Но тот, кто во мне поселился, все время меня провоцировал, словно уговаривал совершить непотребное.

Мы собирались с мамой на улицу. Ей нужно было пройтись, и заодно мы хотели зайти в магазин. Одевались в нашем маленьком коридорчике. Она надела легкий плащ, я надел легкую курточку и надевал ботинки. В этот момент, чтобы кухонная дверь мне не мешала, я захотел ее прикрыть. Держась за ручку двери, надевая ботинок, я прикрыл дверь. И тут же услышал истошный крик.
- А-а-а… Что ж ты делаешь? А-а… А-а… Ты нарочно это сделал. Ты хотел мне сделать больно…
Она заплакала и зарыдала.
- Что такое, мам, что? – спросил я испуганно.
И тут я увидел, что она держалась рукой за косяк двери кухни и, когда  я закрывал дверь, надавил торцом двери на указательный палец, который попал между дверью и косяком.
- Прости, прости, пожалуйста, я не хотел… - взмолился я тут же.
- Нет, ты специально это сделал… Специально… Ты хотел мне сделать больно…
Я не знал, что ей сказать. С одной стороны я обрадовался, что доставил ей такую же боль, какую она доставляет мне. Но с другой стороны я сразу же признался себе, что этого не желал. Я не хотел ей доставить такую боль, какую она доставляла мне. И вот тот во мне гадкий и черный радовался, ликовал, а я сам сочувствовал матери и желал, чтобы у нее быстрее прошла резкая боль в пальце.
Постепенно ее боль утихла. На ее указательном пальце остался черный рубец.
- Может быть, забинтовать? – спросил я, рассматривая место защемления.
- Не нужно… - со стоном ответила она.
- Болит? – с участием спросил я.   
- Болит… - сдерживая боль, ответила она.

Я чувствовал, что схожу с ума. В какое-то мгновение мне казалось, что я могу потерять над собой контроль. Чтобы не сойти с ума, я садился, и все записывал в тетрадь со стихами.
Почему-то мне казалось, она знает, что со мной происходит. Мне казалось, и я это чувствовал, подозревал, догадывался по каким-то отдельным словам, интонациям, взглядам.
Спустя какое-то время она мне сказала:
- Мне две ночи снится женщина. Она мне говорит: «Твой сын желает тебе болезней и смерти... Опасайся его…»
И этими слова она меня просто убила, потому что мне ей на это нечего было ответить. Я сам не признавался себе в том, что хочу сделать. Нет, я не желал ей смерти, потому что я ничего такого не совершал. Страшные мысли прокрадывались ко мне в мой мозг, но я не давал им возможности размножаться, плодиться. Я не желал ей болезней, иначе зачем возил на обследование, иначе почему так переживал за нее.
- Что ты говоришь, мама? Кому ты веришь мне или ей? Я делаю все, чтобы ты жила. Все!..
Я говорил ей это так горячо и искренне, что она успокоилась. Я видел, ей душевно стало легче.
 
Я разрывался между двумя женщинами, которые меня любили. Одной женщиной являлась мать, а другой была любимая женщина.
На работе я все время искал Галю, ждал ее прихода, искал возможность,  чтобы пойти к ней. Раньше я чувствовал, что она боялась меня. И я тоже боялся ее. Она приходила к нам на территорию, проходила мимо, и я видел в ней что-то от той лягушки, которая не хочет, а прыгает в пасть к змее. Точно также я   ощущал себя лягушкой, прыгающей в пасть змеи,  испытывая нечто похожее. Она пищит, сопротивляется и все равно прыгает в раскрытую пасть. Теперь я, когда не находил ее рядом, невольно искал везде ее приметы. Когда же она приходила к нам в комнату и останавливалась с программистами, я подходил, будто по делу, чтобы побыть с ней рядом. И тогда она ловила мой взгляд и с испугом рдела, теряясь, не зная, как себя вести. Замечая это и понимая, что и другие могут заметить ее перемены, я старался поскорее отойти. Запах ее духов все  так же преследовал меня. Едва я заходил в комнату, где находилась или побывала она, то улавливал запах ее духов, который кружил мне голову и заставлял стремиться к ней. Я знал, что она только что была, побывала здесь, проходила мимо, приходила по делу для разговора, и все во мне восставало и просилось к ней. Когда я ловил или узнавал ее движения в других женщинах, меня это волновало, потому что напоминало о ней.
Она еще раньше подарила мне мохеровый шарф. Я его отнес домой, чтобы оставить или подменить на мой прежний. Очень хотелось носить ее подарок. В тот же день мама сказала:
- Валера ты никакие ее вещи домой не приносил.
- Нет, не приносил, - ответил я.
- Но у тебя был другой шарф. Я это точно помню, - сказала она.
Шарфы были очень похожи. И цвета те же, черный, красный, синий и белый.  И я подумал, что она ничего не заметит.
- Нет, мам, ты что-то перепутала, - сказал я.  – У меня был именно этот шарф.
И я, немного поносив шарф, снова отнес его на работу и положил в нижний ящик стола.
К этому времени он успел пропахнуть ее духами. Галка любила тыкаться носом в мою грудь. Он хранил ее запах и теперь лежал на работе в моем рабочем столе.   
Эта привычка Гали тыкаться носом мне в грудь доставляла мне немало хлопот, потому что мне приходилось стирать и застирывать красные пятна от ее губной помады, которые оставались на дубленке, кожаной куртки и черном плаще.
 
Дома с мамой происходили странные вещи, которым я сначала не мог найти объяснения.
 В тот день я пришел на обед с работы. Мать ходит поникшая, как будто в могилу смотрит. Говорит, голова болит. Сама вся безжизненная такая. Я это заметил и ничего ей не сказал, хотя и обеспокоился.
Вечером  я под видом того, что пишу в тетрадь стихи, сел записывать все, что со мной происходило. Я вел дневник, потому что мог все доверить только ему,  выговориться, открыть свои мысли, которые роились и не давали мне покоя. И в какой-то момент услышал на кухне всхлипы. Вышел из своей комнаты и  увидел, что она плачет. Спрашиваю с тревогой:
- Что случилось, мам?
- Ничего, - отвечает.
- Нет, что-то случилось. Ты утром еще была спокойным человеком. В обед я тебя нашел другой.
- Я боюсь, что снова изо рта или носом пойдет кровь, и я весь дом затоплю. Боюсь… Дверь хлопнет, и я вздрагиваю, – говорит и все время трогает нос. 
- Ну, что ты говоришь, мам. Мы же справились с этим, - попытался я успокоить ее.
- И тебе я надоела… Хоть бы уже сдохнуть, господи. Я устала… Устала… Нет, я не сделаю этого… Я не смогу… А то в аду буду гореть и не попаду к моей маме.
- Что такое? – спросил я настороженно.
  - Как хочешь, а я не смогу, - говорит твердо.
- Что ты такое говоришь, мам?
- Я знаю, что не умру своей смертью. Мне отец приснился.
- Ты мне утром рассказывала.
- Он мне сказал… Маша, ты не умрешь своей смертью.
- Что это значит, мам? Не умрешь своей смертью… - спросил и подумал о том, что со мной происходит.
- Пойду на улицу, и пусть меня машина собьет, - сказала она.
- Ты не ходи на улицу.
- Что-то сны плохие снятся – в слезах вздохнула она.
- Не надо, мам, не уходи, - попросил я, смягчаясь от ее слез и сказанного ею. - Мне без тебя плохо будет. Ни о чем не думай, пожалуйста, мамочка. Ты для меня все в этой жизни, - сказал я совершенно искренне, и она успокоилась.

На другой день я пришел на обед, а она на меня как будто обиделась. Есть не хочет. 
- Что ты, мам со мной опять так натянуто. Я тебе вроде повода не давал.
Она строго на меня посмотрела и покачала головой, мол, давай, давай, говори.  И в этом мне показалось, что-то глубинное, то, что не лежит на поверхности. Не могла она так долго обижаться на то, что было когда-то.  В этом скрывалось что-то свежее. Именно тогда пришло осознание происходящего и до меня  стало доходить то, чего я даже не мог предположить. Я не верил в свою догадку, но по-другому все происходившее объяснить не мог. И на работе я все время думал об этом. Я работал, и все время думал об одном и том же. И к концу работы окончательно утвердился в своих догадках. «Мама, - сформулировал я для себя, - делает то, что делать она не могла. Я делал записи для анализа своего состояния, для более точного понимания себя и происходящего. Она просто придумывает, что ей снятся плохие сны и что ей звонят и говорят о нас с Галей то, что никто ни видеть, ни знать не мог. И отсюда возникало такое ощущение, как будто у меня в мозгах кто-то копается. И в то же время на другой день я растерянно и твердо подумал, что она не способна была этого делать, потому что раньше никогда ничего подобного не делала. К тому же, я писал  отдельные заметки так неразборчиво, что сам не мог потом всего разобрать. В этот момент я не учитывал одного: способность матери углубляться в неведомое, копаться в неизвестном, постигать неявное и  улавливать необъяснимое, если это касается ее сына. И все же сомнения во мне закрались основательные и не давали спокойно ни есть, ни спать, ни жить. И еще одно обстоятельство мешало мне во всем разобраться. Я не знал, как мне проверить свои догадки.

В этот день после работы я поехал провожать Галю в городе на станцию, где останавливались электрички. Мы ехали в троллейбусе, стоя рядом на задней площадке. Я смотрел на нее и улыбался.
- Почему ты мне все время говоришь такое. Поправь глаза, все слишком заметно, - сказала она. 
- Потому что ты слишком сияешь. У тебя стали другие глаза, другое лицо. Скажи мне, где ты потеряла свое прежнее лицо?
 - Почему потеряла?
- Где твоя строгость и деловитость?
- Пусть привыкают к моему новому лицу. Я могу быть и такой, - улыбаясь,  сказала она.
- Ты вся сверкаешь и приманиваешь к себе  мужчин, которые готовы к тебе лететь, как мотыльки на свет лампы.
- Знаешь, меня после работы стал поджидать на машине какой-то кавказец. Говорит, садись, красавица, я тебя подвезу.  Я каждый день прохожу мимо и ничего ему не отвечаю.
- У тебя глаза сияют, как две звезды. И улыбка неподражаемая. В ней свет и радость.
Мы помолчали. Через некоторое время она неожиданно сказала:
- Ты за кого держишься?
-  Не понял, - удивился я.
- Ты за кого держишься в этой жизни?
- За тебя, - сказал я, не понимая, куда она повернет и что хочет сказать.
Я действительно держался и поддерживал ее за локоть.
- А я за тебя, - сказала она, отпустила поручень  и взялась за мою руку.  - Ты крепче держись за меня… Еще крепче.
Я взялся еще крепче за нее. 
- Вот так и в жизни, кругом много людей, а держаться бывает не за кого, - сказала она грустно.
Ее слова особенно подействовали на меня. Мы помолчали. 
- Хочу, чтобы, когда я буду умирать, ты была рядом, - задумчиво глядя куда-то за окно, сказал я. 
- Да, - сказала она. -  Давай умрем вместе в один день.
- Угу, - согласился я и, поймав шаловливый поток мыслей, улыбнулся. – Галка скажи, это ты звонишь, по местному телефону и кладешь трубку, когда ее берет кто-то другой. Признайся, что это ты.
Она промолчала.
- Ну, признайся.
Она потупила взгляд и едва заметно улыбнулась.
- Признайся, прошу тебя… - уловив ее улыбку, попросил я.
- Да, я… А почему ты не берешь трубку? – уже с откровенной улыбкой спросила она.
- Потому что телефон стоит на соседнем столе и трубку  может снять кто угодно. Я и так, когда стою у стенда, стараюсь быстрее всех подойти к телефону, показываю всем своим видом, что я уже беру трубку.
Мы оба засмеялись.
- Поправь лицо, - улыбался я Гале. – Поправь его сейчас же. Ты вся светишься счастьем. Ты опять потеряла лицо.
- Ничего, приеду в Рябиновку и поправлю, - сказала с улыбкой она. 
Я проводил ее на станцию. Мы стояли и ждали электричку. Я задумчиво смотрел в сторону, откуда та должна была появиться.
- Если бы ты носила кольцо, я бы ни за что к тебе не подошел, - сказал я, продолжая задумчиво смотреть вдаль.
- Но я же не была в отношениях с мужем.
- Нет, сказал вдруг я, продолжая обдумывать то, что сказал. – Я бы все равно подошел к тебе.
В это время появился зеленая электричка, которая приближалась и пугала народ стремительностью и раскрашенной красной мордой. 
Я ее обнял, поцеловал,  подвел к вагону, посадил в электричку и поехал домой.

Дома меня встретила мама и спросила:
- Ты снова был с ней?
Наверное, мое лицо показалось ей слишком благостным.
- Нет, - ответил я хмуро и коротко. – Задержался.
- Мой с мылом руки и садись кушать, - сказала она.
И по тому, как напряженно она это сказала, я понял, что разговор о Гале не окончен. Я помыл руки, зашел на кухню и понял, сейчас начнется.
- Валера, ну зачем она тебе нужна. Брось ее, она же старуха.
- Какая она старуха, если тебе в дочери годится.
- Она плохая женщина… У нее семья…  Муж… Двое детей… Она-то останется с семьей, а ты с чем останешься?
- Мама…
- Она проститутка… Проститутка…
- Никогда не говори таких слов, - сказал я сурово и нервно.
- У нее до тебя были мужчины и после тебя будут.
- Мам, я тебя прошу, не надо об этом говорить.
И тут она заплакала.
- Что ты плачешь, мам? Ну, перестать…
- Я все знаю…
- Что ты знаешь?
- Ты хочешь меня убить, - со слезами на глазах сказала она.
- С чего ты взяла? – удивился я, понимая, что словно копается в моих мыслях, где в этом я не мог признаться даже себе. Я не мог произнести этих слов, потому что контролировал себя, не позволял себе думать об этом и подавлял в себя всякие желания и поползновения.
- Я знаю… - плакала она.  – Ты хотел меня утопить в тазике…  И ножом хотел меня зарезать…
И тут я понял, то, что произошло. 
- Убей, меня Валера… Убей!.. – выла она. - Чтобы я никому не мешала на этом свете… Лучше убей, чтобы я ничего не слышала и не видела… Потому что я всего этого не вынесу… Я не вынесу… Чтобы мой родной сын, которого я вырастила, которого оберегала от всего,… Что бы он меня…
- Мама, перестань. Что ты такое говоришь?
- Я знаю… Знаю… Я все знаю…
- Перестань, я хочу, чтобы мы с тобой жили долго и счастливо… Выбрось все эти мысли из головы… Успокойся… Не плачь… Ближе тебя у меня на этом свете человека нет …
Я поймал себя на том, что говорю искренно и с чувством. Она успокоилась, вытерла слезы, и мы сели за стол ужинать.
Из ее слов я понял окончательно, что она читала мой дневник, тетрадь, в которую я делал записи. Иначе она бы так не сказала.
- Почему ты мне так сказала о том, что я хочу тебя убить.
- Мне недавно приснилась моя мама. Она звала меня к себе и сказала, что ты хочешь меня убить.
- Не надо повторять за ней эти слова, - попросил я и задумался.
Мать не желая того, довела меня до края,  до очень опасного края,  поставила на грани жизни и смерти. Она читала мой дневник. И если это так, то она могла прочитать такое, что касалось только меня и могло ее довести до такого же края.
Я сам прослезился. И чтобы утвердится в своих мыслях,  решил проверить свои догадки. Теперь я знал, как мне это сделать. Я достал из лакированной тумбочки в моей комнате тетрадь, в которую раньше писал стихи, а теперь записывал дневник. Раскрыл тетрадь на странице, где писал о своих чувствах, когда поливал ей из кувшина на голову воду и, закрывая на том месте, всунул сторожок – маленький кусочек бумажки, который обязательно выпадет, если тетрадь возьмет в руки кто-нибудь другой и раскроет.  Еще я сунул сторожок между дверцами тумбочки так, что бы он  упал, когда дверцы откроет кто-нибудь,  кроме меня.
Вечером, на дугой день, я вернулся с работы и увидел, что сторожок воткнутый в дверцы лежит на полу. Я достал из тумбочки тетрадь и увидел, что сторожок, который я воткнул между страницами, в тетради отсутствует. Мне стало понятно, что мама читает мой дневник. Неопровержимые доказательства находились  у меня на руках. Точнее, они лежали на полу. В квартире жили только я и она. Я единственный человек, который мог полезть в тумбочку, достать тетрадь и открыть на нужной странице. Но поскольку я этого не делал, значит, это сделала моя мать.
Я взял в руки тетрадь и с негодованием пошел на кухню.
- Зачем ты читаешь мой дневник? – спросил я у мамы.
- Я не читаю, - ответила она.
- Как же не читаешь, когда читаешь, - твердо сказал я.
- Не читаю, - твердила она.
Я ничего ей не сказал. Теперь я знал, что она читала мою тетрадь. Когда-то раньше ей звонили и говорили все о Гале. Наверное, это было так, потому что ей говорили такое вещи, которые не знал даже я. Теперь она читала мою тетрадь и говорила, что ей снова звонят и говорят обо мне и Гале.  Этим она доводила меня до исступления, до умопомрачения. Я не понимал, что происходит, потому что во мне появилось два человека. Один из них был на стороне матери, другой на стороне Галины. На следующий день я отнес тетрадь на работу и положил в нижний ящик стола, где лежал мохеровый шарф, хранящий запах ее духов.

Вечером я застал маму в совершенно расстроенных чувствах.
- Что случилось? – спросил я.
- Ничего… Зачем ты спрятал от меня тетрадь? Что ты задумал?
- Ничего я не задумал.
Я действительно убрал тетрадь из тумбочки и унес ее на работу, чтобы ее не дразнить.
- Нет, ты задумал…
- Ничего я не задумал, - твердо сказал я и пошел в свою комнату.
Весь вечер я видел обеспокоенность на лице матери. Дневник для нее являлся проводником в мои мысли. Она знала то, о чем я думаю. Это был поводок, на котором она меня держала, и за который она могла меня потянуть в ту или иную сторону. Для нее все было понятным и то, что происходило и то, что я думаю сотворить. Теперь она думала, что я задумал страшное и непоправимое. Она не знала моих мыслей, и это ее напугало. Я понял, что не должен был отнимать у нее то, что давало ей хоть какую-то связь со мной. 
На другой день я вернул тетрадь на место, положив  в тумбочку и решив в нее больше ничего не записывать. Теперь я кое-что предполагал записывать в отдельную тетрадь, которая хранилась на работе. 
 
Я изо всех сил пытался держать равновесие. Говорил себе, что не должен занимать сторону ни одной, ни другой, потому что за обеих чувствовал ответственность. Шаг в сторону одной из них, означал бы мое предательство другой. Поэтому я все время делал шаг то в одну сторону, то в другую и бесконечно предавал то одну, то другую.

Наконец, я уговорил Галю обходиться без близости. Мы с ней долго говорили и, наконец, она меня поняла и дала согласие не встречаться и обходиться без близости. 
Прошло три дня, всего три дня и меня начало разрывать на части. Я не знал, куда мне себя деть. Она не появлялась на стенде. Я не слышал ее голоса, не мог ее касаться. Я не мог жить и сделал то, что не должен был делать.
Я встретил ее у дальней проходной выхода с предприятия, схватил за руку, завел за угол проходной и начал целовать. 
- Я так соскучился, – говорил я, задыхаясь. - Так соскучился….
- Соскучился? – с недоумением говорила она, вся потухшая и не понимающая того, что происходит.
Я понимал, что она мне не верила моим словам, потому что сам уговаривал ее обходиться без близости.
Теряя голову и самообладание,  не сознавая вполне того, что делаю, я целовал ее и целовал.   
- Ну, что случилось то?.. Что?..  Что случилось?  - повторяла она свое и с одной стороны позволяла себя целовать, но  с другой стороны все время ускользая от меня в томительный момент.
Мне показалось, что она даже была холодновата, как будто не соскучилась, как будто сыта, пресыщена  ласками.
- Я так долго не могу…. Я  не могу… - повторяла она после длительного поцелуя, потому что именно длительные поцелую открывают ворота  к единению, и все равно ускользала. – Не могу…
А я, как сумасшедший,  целовал ее снова и снова.
- Почему? Почему ты долго не можешь? – лепетал я между длительными поцелуями, не понимая, что я спрашиваю и зачем.
И целовал, целовал, целовал ее.
И такой весь взъерошенный, взбудораженный вдруг, не говоря ни слова, оставил ее, развернулся и пошел домой. И тут же снова вернулся. И снова начал ее целовать. Я уходил от нее три раза, возвращался и снова целовал  и только на третий раз не вернулся и все-таки пошел от проходной быстрым шагом.
Она вышла из-за проходной проводить меня.
- Помни меня… Помни меня всегда-всегда… Помни такой… - тихо сказала она.
До этого она никогда раньше ничего такого не говорила.
Я видел, как она незаметно помахала мне рукой.
        Я шел домой и все время повторял: «Нельзя… Нельзя… Нельзя…» Мне тяжело ее видеть и не видеть ее не могу… Почему-то мне  показались прощальными слова: «Помни меня такой…»  Во мне бурил монолог, который я не мог остановить и который изрыгался из меня… Я хочу покоя и тишины… Устал от качаний туда и сюда, от неопределенности, от ожиданий. Я чувствую, как удаляюсь и удаляюсь от нее. «Ты только не пропадай, - вспомнил я ее слова. – Объясни хотя бы все. Не пропадай неожиданно». Эти слова относились к тому мужчине, который был до меня. Это он пропал неожиданно. Должно быть так. И теперь я их понимаю, понимаю ее слова, потому что мне хочется пропасть. Не видеть ее, отдохнуть от всего, отлучиться.  И теперь я словно слышу сказанные ею тогда слова: «Не пропадай».  И еще она говорила: «Я всех бросала, и тебя брошу…» Она действительно бросила того мужчину, но, когда он вдруг пропал, вот тут она почувствовала себя одиноко, на нее напала тоска и начала ее грызть, как голодная волчица. Ей стало ужасно плохо. И она его стала ждать. И, в конце концов, измучившись и измотавшись от ожиданий, поставила себе цель: «Чтобы никогда-ничего такого больше не случилось». И вот тут появился я… И вот теперь я чувствую, как подо мной ломается и отплывает льдинка времени. И меня уносит на ней дальше в жизнь. Туда, где я еще не был. Но я хватаюсь за удаляющийся берег и хочу все вернуть хоть ненадолго, хоть на один миг…

Я очень соскучился по Гале, не мог больше без нее, без ее губ, без ее глаз, без ее тела… Не мог терпеть отстраненность…
Переговорив с ней по телефону, я взял у одного из своих приятелей ключ от квартиры. Мы с утра договорились встретиться и вместе ехать на «остров любви». Так мы называли  место, где могли встречаться. Я сделал все, как мы договорились. Приехал на квартиру, сел за кухонный стол у окна и стал ждать.
Она не приезжала.  Теряясь в догадках, я позвонил на работу. Трубку телефона у нее на столе взял кто-то еще и через некоторое время передал ей.
- Галя, что случилось? Я тебя жду на квартире…
- Я не приеду, - сказала она спокойно и холодно. – Очень много работы.
- Я невероятно соскучился, – вырвалось у меня. 
- Ты знаешь, у меня все это уже было. Квартиры, встречи. Что я какая-нибудь совсем пропащая… Чтоб по звонку на встречи бегать.
Трубка почти выпала у меня из рук.  Огорченный я посидел на кухне и поехал на работу. Пришел в отдел и сказал, что у меня сорвалась встреча. Понурый пошел к ней на территорию. Она стояла в окружении своих сотрудников. Они о чем-то горячо разговаривали. Она увидела меня и, не договорив подошла.
- Ну, что? Что ты? – спросила она с обидой в голосе.
- Я тебя ждал. Ты не приехала и не позвонила, - сказал я с упреком.
- Нам надо заканчивать этот маскарад, - сказала она расчетливо и холодно.
К такому повороту я не был готов и наивно спросил:
- Почему?
- Мне звонила твоя мама. Она просила оставить ее сына в покое.
- Когда она звонила? – спросил я.
- Вчера вечером. Мы долго с ней разговаривали. И она мне сказала, или я тебя оставлю в покое, или ты уволишься с работы.
Я стоял, растерянный и поникший.
- Я ей обещала…
- Это все? – спросил я. 
- Все, - ответила она и вернулась  к разговору с сотрудниками.
Она совсем не походила на ту Галку, которую я знал.
Я шел по улице  к своему корпусу и думал о нас с Галей. Кто-то со мной здоровался, и я ему отвечал. Вспомнились ее слова о том, что она не может без близости. Что для нее это очень важно. А я просил ее успокоиться и обходиться без близости. Она говорила: «Не могу…  Нет, я могу, но не сейчас… У всех бывает один-два… А у меня шесть…»  Я понимал, о чем она говорила. Это касалось ее физиологии, ее сексуальности.  У нее извержение могло происходить с содраганием тела до шести раз с перерывами. Мы с ней ни однажды расставались по моей инициативе. Но я долго не выдерживал, звонил ей по местному телефону и говорил: «Все мое я стремится к тебе. Ты для меня, как солнце, которому я навстречу, словно трава, встаю на цыпочки и мечтаю дотянуться». И мы снова встречались. Теперь она мне сказала – нет.

Домой я пришел расстроенный и грустный. Я спросил у матери:
- Мама, ты зачем ей звонила? Я тебя просил не вмешиваться.
- Я не могола ей не позвонить.
- Ты, как будто сильно схватила двумя руками за мое мужское достоинство, сжала до боли  так, что терпеть не могу, и не отпускаешь.
- Ты мне потом спасибо скажешь. Я тебя спасаю от нее.
- Не надо меня спасать.
- Если ты будешь с ней встречаться, я не знаю, что сделаю, - сказала она очень нервничая. - Нет, я знаю… - вдруг сказала она. -  Если ты меня бросишь и уйдешь к ней, как вы там обговариваете, я тебя прокляну… Прокляну… - крикнула она, страшно выпучивая глаза. - Так и знай…
В этот момент я с содроганием увидел в ее глазах что-то жуткое. Я увидел саму смерть. Она стояла рядом со мной с седыми космами и страшными выпученными глазами. Мне было не так  страшно на нее смотреть, как и показалось жутким то, о чем она говорила. Я не боялся, что она меня проклянет. Хотя внутренне весь при ее словах содрогнулся. Необыкновенное беспокойство вызывало ее состояние.  И спорить с ней мне не хотелось. Я безвольно опустил голову, сел и так сидел.
- Дай мне слово, что ты с ней расстанешься, - попросила мать.
Я молчал.
- Дай мне слово, что ты с ней расстанешься, - снова сказала она.
- Даю, - безвольно сказал я, не поднимая головы.
Я снова предавал близкую мне женщину и дорогого для меня человека. И от этого чувствовал себя совершенно мерзко.   
- Валера, - сказала мама спокойнее, - я подумала, что если ты не можешь с нею расстаться, то, может быть, тебе лучше уволиться. Ты же хороший специалист. Найдешь себе другую работу.
Я поднял на нее глаза и сказал обреченно:
- Теперь все… В этом нет никакого смысла.
- Что ты хочешь сказать?
- Между нами все кончено.
«Кончено… Кончено… Кончено…» - застучало, заколыхалось,  зазвонило колоколом  у меня в голове.
Мама замолчала, повернулась и ушла из ухни. Я сел ближе  столу, безвольно и машинально поел то, что она приготовила, помыл посуду и пошел в свою комнату.  Через час я услышал ее слабый голос. Я нехотя отодвинул тетрадь, поднялся из-за стола и пошел к ней в комнату.  Она лежала на белых простынях разобранной потели. Волосы, которые теперь не казались мне седыми, разметались по подушке, руки лежат по сторонам туловища поверх одеяла.
- Валера, мне плохо… Мне очень плохо… Посиди со мной.
Я ей сочувствовал, но почему-то в это время на моем лице появилась предательская улыбка. Это была та двойственность, раздвоенность, которые боролись во мне и не уступали одно другому. Я часто замечал за собой, что, когда ей было плохо, она волновалась за меня, и за наше будущее, я улыбался своей отдельной улыбкой. Старался стереть ее с лица, но она все равно появлялась, предательски выползала на губы и пристраивалась на них так, чтобы оставаться. Я не знал, замечала это мать или нет. Если я скрывал улыбку, то она появлялась в лучащихся глазах, мяла щеки. Я ругал себя, стараясь прекратить это сумасшествие, но оно не проходило.
Сейчас я справился с улыбкой, сел рядом с ней и увидел, как ее начало трясти и колотить. Ее бил жуткий озноб. Ее всю подкидывало на кровати.  Я положил дрожащую руку на ее лоб.  Повышенной температуры не было.
- Не знаю, что со мной, - сказала с трудом мама, и голос ее прерывался, вздрагивал и пропадал.
Ей явно нужна была помощь. Я вскочил, схватил в руки телефон и вызвал врачей скорой помощи.
- Приезжайте, пожалуйста, скорее… Нет… Не было…  Раньше  никогда не было.
Я назвал адрес и принялся ждать, прохаживаясь по комнате и подходя к окну и входной двери, которую открыл в ожидании врачей. 
Приехавшие врачи, померили давление, пульс.
- У нее какое обычно давление? – спросил врач.
- Сто двадцать на восемьдесят.
- Очень высокое давление, - вздохнул врач. – Сейчас сделаем укол и на завтра вызовем участкового врача.
Они действительно сделали укол от высокого давления, снотворное, каждые пять-десять минут мерили давление  и, когда давление заметно снизилось, уехали.
На другой день мать почувствовала себя лучше. Я в обед забегал домой, чтобы повидать ее и чем-то помочь. В это время мать стала для меня  главным в моей жизни. Я заботился о ней и старался поднять  на ноги.
Когда маме становилось плохо я переживал о ней и тогда из лабиринтов памяти вдруг всплывали такие воспоминания, которые меня очень волновали и заставляли от волнения сглатывать подкативший к горлу комок чувств от чего кадык мой тревожно дергался вверх и вниз, а на глазах наворачивались слезы. Однажды, это было в общежитии,  когда я был совсем маленьким, и днем спал, я неожиданно проснулся непонятно от чего. Мне было приятно оставаться в полусне, отчего глаза у меня не были плотно открыты и как следует закрыты.  Я лежал в сладостном дремотном состоянии и смотрел сквозь туман ресниц на все, что происходило в комнате и  будто все не узнавал. И в это время по комнате, как какое-то невозможное чудо, ходила очень красивая женщина с длинными распущенными волосами совершенно обнаженная. Она проходила то в одну сторону, а потом в другую. И мне казалось, что я эту женщину знал. И в этом полусне я, то засыпал, то снова просыпался, а женщина все ходила по комнате, ка что-то невероятное. Я боялся открыть глаза, потому что мог спугнуть ее, причинить беспокойство. Я твердо знал только одно, что очень люблю эту женщину. С тех пор прошло много лет и я всегда знал, кто была эта женщина и кого я так сильно любил.

 Через несколько дней после кризиса мама уже ходила по квартире и делала нехитрые дела по квартире.

Когда дома у меня все наладилось, я узнал, что Галина уже как два дня не появляется  на работе. Я, конечно, забеспокоился. Мне хотелось узнать, что с ней случилось, не нужна ли какая-нибудь помощь. Но никто ничего не знал. Иногда она действительно  так странно поступала. Исчезала и о том, что с ней случилось, знало только ограниченное число людей в числе самого  высокого начальства. Прошло какое-то время и начала появляться тревожная информация. «Лежит в больнице…» «Головные боли…» Еще через некоторое время сказали, в какой больнице она лежит. Я переживал за нее и за мать, потому что отвечал за обеих женщин, и разрывался между ними. Очень боялся за здоровье матери и беспокоился за здоровье Галины, за ее морально нравственное состояние. Я хотел ей позвонить. Хотел узнать о ее самочувствии. Говорили, что ее скоро должны выписать. Я отпросился у коллег, купил  яблок и поехал в больницу к Галине, чтобы ее навестить.
В больнице мне сказали, что ее нет.
- Как нет? – спросил я на проходной у человека, просматривающего  журнал регистрации. – Она лежит в этой больнице.
- Ее выписали… - сказал тот.
- Не может быть, - настаивал я.
- Вчера за ней приезжала машина, мужчина с женщиной, и забрали ее.
«Приезжал муж с какой-то родственницей, - подумалось мне с нервной дрожью.  – Значит, у нее все наладилось. Может быть, все не так плохо…»
Я поехал на работу. Но на работе ее тоже не оказалось. Спустя три дня я узнал, что за ней в больницу ездил заместитель генерального Павлинов и главный бухгалтер Раисина.
Галина находилась дома, но я не мог ей позвонить по нескольким причинам. Она от меня отказалась, находится в семье и поправляется.