Колька

                Колька. (Про Юльку.)

      К концу первой декады декабря прояснилось, что немцы под Москвой окончательно выдохлись, так и не взяв столицу, а наши войска успешно перешли в наступление. Партизаны активизировали деятельность. Почти каждую ночь диверсионные группы уходили на задание взрывать мосты, нападать на немецкие обозы, нарушать связь и снабжение вражеских частей и гарнизонов.
      В один из таких выходов группа привезла с обозом из-под Демидова подростка. Сначала с ним долго беседовали в штабе партизанского движения, а потом направили в санитарную часть для обследования.
      Когда он появился в избе у Никифорова, Юлька с трудом узнала в подростке родного брата. За четыре месяца, что они не виделись, Колька вытянулся, сильно исхудал, оброс длинными волосами и безнадёжно завшивел.
      Юльке пришлось подстричь брата наголо, отвести на помывку в баню, где ещё и организовать серьёзную дезинсекцию – обработку от нежелательных насекомых.
      Очень сильно Колька изменился внешне. После подстрижки на голове проявились выступы черепных костей, лицо обострилось за счёт исхудавших щёк и заострившегося носа. В глазах проявился нездоровый блеск, взгляд сделался бегающим, неспокойным, рыщущим. Руки и ноги истончились от голода, в фигуре появилась сутулость от постоянно опущенного к земле взгляда. Походка стала угловатой, с завалом носка правой ноги внутрь – такая вот уродливая косолапость.
      С голосом тоже произошли изменения. Стали слышны басовитые нотки, которые неожиданно срывались в обычную подростковую речь.
      Юлька очень обрадовалась появлению в отряде брата. Этот подросток, почти догнавший её в росте, но безмерно худой, неуклюжий в движениях, был совсем не похож на того паренька, которого оставила Юлька в Демидове полгода назад. И был он ей дорог хотя бы тем, что оставался теперь единственным родным, имевшимся на данный момент.
      Вот что рассказал Колька о том времени, что они не виделись с Юлей.
      На второй день после ухода Юльки в Демидов вошли немцы. Точнее будет сказать – въехали. Со стороны северного большака в город вкатились несколько мотоциклистов, следом проползли бронетранспортёры и машины с пушками и пехотой.
      С появлением в городе фашистов тётка Полина загнала своих пацанов и Кольку в подполье и запретила высовываться.
      Немцы заняли центр города, и уже на следующий день назначили бургомистра из бывших помещиков, похоже, проживавшего до этого в Германии.
      Спустя два дня по улицам пошли совмещённые патрули, немецко-русские, созывая народ на центральную площадь города, чтобы огласить новый порядок и правила поведения в немецком понимании.
      На площадь ходила тётка Полина, настрого приказав детям и Кольке носа за ворота не высовывать и дверь, и калитку никому не открывать.
      Порядок пока заключался в следующем: с девяти вечера и до шести утра вводился комендантский час, советская власть объявлялась уничтоженной окончательно, но предприятия и учреждения должны были продолжать работу. За неисполнение и саботаж грозили серьёзными неприятностями. Было предложено всем коммунистам и партийцам добровольно явиться в комендатуру. В обороте оставались пока советские деньги, но немецкие солдаты и офицеры могли рассчитываться за товары и продукты немецкими рейхсмарками, правда, по какой их цене – не указывалось.
      Было также упомянуто, что в самое ближайшее время начнётся решение земельного вопроса для крестьян.
      Вот такой пока был объявлен порядок.
      Тётка Поля со следующего дня снова вышла на работу, но теперь в жилищно-коммунальную контору. И всё бы, может быть, пошло бы нормально, если бы через несколько дней снова не собрали на центральной площади народ для решения земельного вопроса.
      У окрестных колхозов уже появились хозяева, большей частью, белоэмигранты, вернувшиеся с гитлеровцами, и даже отдельные немецкие помещики.
      На собрании провозгласили, что по новым правилам и законам крестьянам из колхозных фондов прирежут земли, и даже некоторым городским обывателям, живущим по окраинам города, тоже, в первую очередь, самым лояльным к новой власти.
      Тётка жила на окраине города и в душе, видимо, рассчитывала, что немцы и ей хотя бы половину десятины, а то и всю десятину земли прирежут. Потому воскресным утром направилась на сход в центре города. В городе с приходом немцев обстановка успокоилась, детям Полина теперь разрешала выходить на улицу, и Колька увязался за ней следом.
      На площадь съехались крестьяне с окрестных деревень в надежде быть первыми при раздаче земли. Пришло и немало городских жителей, заинтересованных в решении земельного вопроса. Собравшиеся громко разговаривали, обсуждая вопросы, связанные с землёй, военные новости и успехи немцев.
      Вышедший на крыльцо управы бургомистр с помощью полицаев навёл порядок и призвал к тишине. Он коротко пересказал воззвание, расклеенное по всему городу на телеграфных столбах и заборах, и объявил, что землю получат только преданные новой власти.
      В толпе начались выкрики, поднялся шум, а кое-где раздались хлопки в ладоши в знак поддержки новой власти.
      К бургомистру из толпы выскочила бабёнка и заголосила на всё площадь:
      -Правильно, господин бургомистр! Неча землю большевистским приспешникам раздавать! Пущай в колхозах себе трудются за копейки! А ешшо кажу, - передохнув, выкрикнула она, - тем, хто в Красну Армею пошёл, землю то ж не давать!
      На площади началась ругань, поднялся шум, а где-то дело дошло и до драки. Колька услышал, как тётка прокричала:
      -Это как так мобилизованным не давать?! Они, чай, не по своей воле в армею ушли. Им власть повестки выписала, не пойди, так дезертир!
      -Ну и чё?! – заорала бабёнка. – Скрылись бы в лесу, как мой, и ждали бы нову-то власть! И неча тут большевиков зашшишщать!
      -Так я и не защищаю! – окрысилась тётка. – Только землю делить надо по-честному!
      -Послушайте, бабы! – надрывалась крикунья. – У ней мужик-то одним из первых ушёл против немца, а она тепереча по-чесному требует! Бейте её!!!
      Получилась настоящая свалка. Несколько женщин вцепились друг другу в волосы и одежду. Ругаясь, а где и откровенно матерясь, измеряли свою приверженность земле.
      Дошло до того, что бургомистр приказал стрелять в воздух. В разнобой хлопнуло несколько выстрелов, согнав с колокольни собора стаю ворон, которые громким карканьем добавили шума на городской площади.
      Полицаи растащили дерущихся, а основных зачинщиков согнали прикладами в стайку и повели внутрь управы. Увели туда и тётку Полину.
      Колька, видевший случившееся, опрометью помчался домой к тётке. Ни вечером, ни на следующий день Полю не выпустили.
      Старший тёткин пацанёнок сбегал к деду с бабкой – родителям Егора – и рассказал им всё, что узнал от Кольки. Егоровы родители, на всякий случай, всю Полину живность со двора перевели к себе, забрали и основные продукты, забрали и детей, а, вот, Кольку брать к себе отказались, милостиво разрешив пожить в доме сына и дожидаться возвращения Полины из немецкой несвободы.
      Ни через неделю, ни через две тётку из управы не выпустили. Позднее родителям Егора сообщили, что увезли Полину в Смоленск на работы.
      Хуже всего пришлось Кольке. Он теперь сам готовил себе еду на летней печке. Отваривал овощи в чугунке: картошку, свеклу, морковь и репу – тем и питался. Иногда выходил к собору в людный воскресный день просить милостыню, не чураясь при этом кусками хлеба, яблоками и щепотками соли.
      Тяжело жил. Научился приворовывать у съехавшихся торговать крестьян, за что несколько раз был бит, а один раз доставлен в комендатуру.
      Комендатура – бывшая милиция – располагалась неподалёку от управы. Верховодили в ней полицаи. Кольку завели в большую камеру, где лежало на обширном деревянном топчане, сидело на полу или просто бродило больше десятка человек, в основном, мужчин зрелого возраста.
      В одном из углов, отгороженных старой плащ-палаткой, было устроено подобие туалета, куда изредка заходили задержанные для испражнений; рядом находился водопроводный кран с чашей для умывания, из которого тоненькой непрерывной струйкой вытекала вода, но так лениво, что для того, чтобы напиться или наполнить кружку, требовалось несколько минут.
      Колька забился в угол и просидел на полу до утра. Еду принесли только один раз в большой деревянной кадушке, наполненной плохо проваренной перловкой. Из арестантов мало кто покушал, а Колька каши поел вдоволь, и даже остатки каши в комках рассовал по карманам.
      На допрос вызвали только утром. За столом сидел толстый полицай, вытирал грязным платком потеющую лысину, неторопливо записывал на листе бумаги Колькины ответы.
      Для начала он поинтересовался:
      -Хто ты, малец, будешь, и почему задержан.
      На что Колька обстоятельно ответил:
      -Я дяденька, Колька Иваньков из Рудни. А когда война началася, мы с сёстрами пошли в Демидов к тётке. А младшую сестру разорвало бомбой на дороге…
      -Ну, ты не так подробно, - пропыхтел полицай, - где родители твои?
      -Дак где? Знамо дело - в тюрьме. Сначала батьку посадили, а потом и мамку.
      -Постой-ка, постой… а начальник полиции в Рудне, Пётр Сафронович Иваньков, часом не твой отец?
      -Я не знаю, - смутился Колька, - наш-то в тюрьме сидит, наверное.
      Полицай почесал лысину, выпил водички и уточнил:
      -А тебя-то самого за что в кутузку определили? Што ты успел натворить?
      -Я, дяденька, три дня не ел, а на базаре у одного шляхера пару яблок стырил, так он такой вой поднял, будто у него весь воз с яблоками угнали.
      -А так это ты, шельмец, всю корзину с яблоками опрокинул, а потом у торговок товар поразрушал?
      -Дак я, дяденька, не нарошно. Этот оглоблей грозил убить! Еле утёк!
      Полицай нахмурился:
      -А знаешь ли ты, мерзавец, што у Глафиры Ивановны всю корзину яиц побил, четверть молока вылил, и, опять же, всю сметану в пыль сшиб! Ты ж, негодяй последний, весь доход мне испортил!
      -Не нарошно я, дяденька! – заревел Колька. – С голодухи!
      -В общем так, малый! Десять плетей тебе за разорение, и шоб не смел мне на глаза попадаться! В другой раз – застрелю!
      Полицай вытер платком потное лицо.
      -Пшёл вон! – проорал он, и добавил тоном ниже: - Скажи там за дверью охране, штоб десять плетей тебе отвесили.
      Высек Кольку другой полицай. Худой, длинный и усатый. Бил не сильно, но всё же пару раз приложился прилично, отчего на коже вздулись две красные полосы, и спина разболелась, как от ожога.
      Выпустили Кольку, придав ускорение пинком в зад.
      Почти неделю не отваживался он появляться на площади, помятуя обещание толстого полицая застрелить при встрече. Ещё боялся ходить к школе. В ней у немцев разместился штаб гарнизона. Подходы к зданию были завалены мешками с песком, в некоторых местах из амбразур торчали пулемёты. Вокруг здания постоянно ходили немецкие патрули с собаками и разгоняли гражданских, кто посмел приблизиться к строению.
      По осени совсем тоскливым сделалось житьё у Кольки. Дров в доме тётки Полины было заготовлено немного, и, если оставаться на зиму в доме, их бы для отопления не хватило.
      С трудом, едва справляясь, перетащил он в дом летнюю печку, тяжеленную, чугунную. Тем пока и спасался.
      Кроме еды приворовывал теперь и полешки. Приносил в дом любую, случайно найденную, доску.
      Изредка наведывались родители дядьки Егора. Осматривали дом, всё ли на месте, проверяли наличие стола, лавок, посуды в кухонном шкафу. На огороде выкопали картошку и овощи и почти полностью забрали с собой.
      Колька каждый раз просился, чтобы взяли его к себе на проживание, но они постоянно отнекивались, заставляя оставаться в доме и охранять его.
      Сами они в нём жить опасались, не зная окончательной судьбы Полины и Егора, а вот Колька – живи. Это, пожалуйста.

      Одна только радость теперь оставалась в жизни Кольки. Один, два раза в неделю ходил он в церкву. Церковь с приходом немцев подлатали, приходить молиться разрешили, и потому в церкви теперь почти всегда находился народ, а по субботним и воскресным дням набивалось плотно.
      Службу вёл отец Георгий, недавно вернувшийся из тюрьмы. По натуре он оказался человеком добрым, отзывчивым. Прихожане его быстро полюбили. Вот и Колька, когда заходил в храм, получал от отца Георгия то просвирочку, то хлеба краюху, хорошо поселённую, которую хранил, отщипывая от неё кусочки, для заедки отварной картошки или овощей. Ещё отец Георгий, узнав о жалком теперешнем Колькином существовании, просил заходить к нему домой, где давал мальчишке то яичко, то кружку молока, а то и просвирку, мёдом смазанную.
      Жил он, нужно честно признать, тоже не слишком богато, но кое-что от прихожан ему всё же перепадало. И, вот, от этого кое-чего, он умудрялся отделять кусочки совсем уж малоимущим, голодным и страждущим.
      К зиме Колька окончательно пообносился. Летние его башмаки пришли в негодность, пиджак порвался на локтях и залоснился, потемнел от сажи и грязи; штаны-шаровары на коленях прохудились безнадёжно, и несмотря на то, что Колька латал их несколько раз заплатками, вид имели, как у ничтожнейшего оборванца.
      Родители Егора разрешили ему носить Полину старую фуфайку и кожушок, и это немного спасало его от холода. А с обувью выходила серьёзнейшая проблема. Если летом можно ходить и босиком, по осени в летних разбитых башмаках, то к зиме они развалились от сырости и грязи. Принесённые родителями Егора две пары лаптей тоже плохо уживались с грязью, и лишь после заморозков и выпавшего первого снега, намотав на ноги тряпки вместо портянок, получалось теперь выйти со двора в город.
      Ещё раз попался Коля на краже соли. Её и раньше нечасто продавали на рынке, а с приходом холодов продавцы соли в Демидове стали появляться редко, больше по субботам и воскресеньям в базарные дни. Без соли какая жизнь? Отваришь овощей, а они в рот не лезут. Вроде и еда, но пресная.
      Прицеливался он к нападению долго. Мужик, что солью торговал, весь запас держал в мешках. На прилавок в торговом ряду выставлял стопарик с солью и пол-литровую кружку. Больше выставлять не рисковал. Народ у прилавка постоянно толпился, многие из окрестных сёл и деревень в город за солью съезжались, потому и было людно у него.
      Чуть какая неразбериха начиналась на площади или драка, убирал он быстро и стакан, и кружку под прилавок на специальную полочку. Вот с неё и хотел украсть соль Колька. Нацеливался на кружку, но и стопарику в случае неудачи был бы рад.
      Подговорил местных пацанов устроить бузу перед прилавком, а когда мужик соль спрячет, отвлечь его обидной сказухой, или даже камень в него кинуть, а как отвлечётся, так тут Колькино время и наступало. Он должен был сбоку, из молочного ряда, выскочить и утащить соль. С пацанами потом обещал солью поделиться, по-честному отдать половину добытого.
      План неплохой, развлечений на площади мало, и отвлечься торговец должен был непременно. И началось всё, как было задумано. И драчка получилась на загляденье, и мужик, заслышав обидные изречения, с батогом погнался за пацанвой.
      Колька выскочил из засады, стопарик сунул в карман фуфайки, а кружку, прикрывая ладошкой, прижал к груди и бросился наутёк в образовавшейся неразберихе.
      Не повезло. Кто-то из торговцев подставил подножку, Колька перепрыгнул, но ногой зацепил за торчавший из деревянного прилавка ржавый гвоздь, больно разодрал ногу, рассыпал из кружки соль, и всё-таки, может быть, убежал бы, если бы не прочная тряпка, которой была обмотана нога.
      Тряпка так крепко зацепилась за гвоздь, что удерживала Кольку, словно рыбу, на добротном стальном крючке.
      Вокруг паренька образовалось кольцо зевак, а мужик, владелец соли, растолкав толпу, пробрался к Кольке и со всей силы и злости принялся охаживать его палкой. Наверное, убил бы, если б сердобольные женщины не заступились за парня.
      Домой Колька еле дополз. Руки, ноги, спина, живот, голова – всё было в страшных кровоподтёках. И соль, сохранившаяся в кармане телогрейки, показалась малым утешением.
      Несколько дней не вылазил Колька на улицу, едва находя в себе силы растопить печку и самую малость погреться от её тепла. В один из дней пришли пацаны за своей долей. Он отсыпал каждому по небольшой щепотке соли. Ребята, рассмотрев почерневшие синяки и кровавые ссадины на Колькином теле, охали и ахали с сожалением, но никто от своей доли не отказался.
      Немного придя в себя, выполз Колька на улицу, добрёл с трудом до базара. Там выменял полкаравая на солидную щепоть соли.
В мыслях он держал следующую идею: только ещё малость окрепнет, и уйдут боли от ушибов, пойдёт он в родную Рудню. Конечно же, дойти будет непросто, вёрст пятьдесят, или сколько там, за световой день не осилить, но за остатки соли можно будет напроситься на ночёвку в какой-нибудь деревне.
      За поход в Рудню в голове возникали следующие мысли: там остались дед с бабкой, которые пусть и не очень любили Кольку с сёстрами, но всё ж могли приютить горемыку; там могла оказаться и мать, вернувшаяся, к примеру, из тюрьмы; мог там оказаться и отец (Колька хорошо помнил слова полицая о том, кто в Рудне начальник полиции).
      На отца надежда была совсем маленькая, и отгонял Колька мысли о нём, но думка о том, что отец вдруг вспомнит о единственном сыне, настойчиво лезла в голову.
      Но, пожалуй, самым главным было то, что продолжать жить в Демидове казалось бессмысленным. Овощей в Полином доме, чтобы дотянуть до весны, явно бы не хватило. Родители Егора брать его в семью не собирались, а возвращение тётки Полины оставалось под огромным вопросом.
      Вот такие расклады вырисовывались у Кольки на будущее. Требовался и ещё один важный момент для перехода. Обязательно нужен был не морозный день для похода, иначе, добраться до Рудни стало бы ещё сложнее.
      После десятых чисел декабря морозы чуть отпустили. Накануне сходил Колька в церковь к отцу Георгию, получил благословение на путь дальний, а рано по утру, ещё по темноте, вышел на Роднянский большак и побрёл по наезженной санями дороге.
      Шёл неторопливо, старался экономить силы и к сумеркам оставил позади вёрст тридцать. Везло, мороза сильного не было, и ветер не дул. Лишь снежок лениво сыпался на землю. Раза два, устав, останавливался для привала, перекусывал картошкой в мундире с сухариками от остатков каравая. Малость передохнув, брёл дальше.
      Когда начало смеркаться, перед деревенькой из кустов негромко окликнули:
      -Эй, паря, подойди ко сюды!
      Колька вздрогнул, но подойти всё же решился. В кустах стоял мужик в полушубке с винтовкой наискосок через плечо. Первая мысль промчалась – полицай. Но полушубок был отбеленный, полицаи в таких не ходили.
      -Откуда путь держишь? – спросил мужик, посматривая пытливо на паренька.
      -А из Демидова иду в Рудню, - пробурчал Колька.
      -Чё так вот один идёшь и не боишься? – удивился дядька.
      -Так идти не с кем. Никого с родни не осталось.
      -А в Рудню зачем?
      -В Рудне бабка с дедом живут.
      Мужик почесал пальцами щетину на щеке и поинтересовался:
      -А што в Демидове немцы стоят?
      -Стоят, - пробубнил Колька, - у них в школе теперь штаб, а вокруг неё укреплено мешками с песком, пулемёты, и охрана с собаками патрулирует.
      -Интересно, - ухмыльнулся дядька, - поди, и нарисовать сможешь?
      -Надо, смогу и нарисовать. Только темно уже, на ночь в деревне нужно проситься.
      -Хочешь, до деревни подвезу на лошадке? Опять же, накормим от пуза, а ты о Демидове и немцах расскажешь. Ну так как?
      -Это можно, - согласился Колька.
      Они пробрались по протоптанной тропинке сквозь кусты. В низине стояла впряжённая в сани лошадка и смирно пережёвывала клок сена, лежащий перед ней на снегу. Мужик отвязал повод от деревца, уселся впереди, а Колька разместился в санях на сене.
      Ехали, может быть, с полчаса. Небо освободилось от облаков и заблестело звёздочками. На въезде в деревню их окликнул боец в таком же белёсом полушубке, только с автоматом на груди.
      Дядька завёл Кольку в избу. Там сидели за столом несколько военных и громко о чём-то спорили.
      -Товарищ командир! Вот привёл паренька. Шёл из Демидова, знает там обстановку.
      Военные, как по команде, обернулись к Кольке. Один из них поинтересовался:
      -Ну, поведай, што ты там знаешь?
      Колька ещё раз подробно рассказал про Демидов и даже на листе бумаги нарисовал школу и расположение немцев, какое знал.
      Военные пошушукались, и командир спросил:
      -Хорошо бы тебя до Бати отправить? Как, не возражаешь?
      -У меня батя в Рудне, только он, наверное, за немцев. Говорили, в полицаях служит.
      -Интересно получается, - удивился командир, - так ты тоже за полицаев и против Советской Власти?
      -Не-а. Я против фашистов. Они младшую сестрёнку бомбой убили, а тётку Полю в Смоленск увезли.
      -Ну раз за наших, то и хотим тебя отправить к нашему Бате. А потом, если захочешь, у нас останешься с фрицами воевать.
      -Сначала накормите, - насупился Колька, - дядька ваш обещался накормить от пуза и на ночь пристроить.
      -Шальнов! – обратился командир. - Раз обещал, накорми парня, спать пристрой, а завтра с обозом в Корево, к Бате, отправишь.
      Первый раз за несколько месяцев поел Колька вдоволь сытного кулеша из пшёнки со свиными шкварками. Устал он с дороги так, что заснул на лавке в избе, куда привёл его Шальнов. А на следующий день вместе с обозом ехал в санях в Корево, в деревню, где у Никифора Коляды, по прозвищу Батя, располагался штаб партизанского движения. Ещё через два дня рассказал лично Бате об обстановке в Демидове и о расположении немцев в городе.
      К новому году Колька был окончательно приведён в нормальное состояние. Помыт, прошёл санобработку, подкормился на партизанских харчах, окреп, оброс малость мускулами и теперь совсем не походил на того угловатого тощего подростка, которого привезла в обозе из-под Демидова разведгруппа. Несколько раз разговаривал со старшей сестрой Юлей, но она была сильно занята в санчасти, и долгих бесед у них не получалось. Только и смог вкратце рассказать, что случилось с тётей Полиной, и как жил-мыкался в её доме последние месяцы.
      Его переодели в ушитую военную форму, выдали малого размера чёрный полушубок и шапку-кубанку с красной партизанской полосой наискось.
      Определили Кольку в ту же разведгруппу, с которой он добирался в штаб бригады. Командовал группой старшина Шальнов, тот самый мужик, который остановил Кольку на дороге.
      После одного из рейдов он принёс подростку маленький немецкий пистолет с двумя обоймами, научил разбирать и собирать его, проводить чистку и смазку и разрешил пареньку несколько раз выстрелить на лесном стрельбище по мишени.
      От всех этих произошедших с ним перемен Колька особенно был горд собой. Ещё бы, его не просто взяли в партизаны, а определили в разведку. И пусть пока он в разведке на подхвате (всех и обязанностей – принеси, подай, помоги), но зато на настоящем котловом довольствии, одет в настоящее военное обмундирование, и звание у него – рядовой Красной Армии.
      Даже загордился Колька собой. Шальнов совсем недавно обещал взять в рейд, а ещё научить стрелять из автомата и пулемёта и метать гранату. Это не у Юльки в санчасти – клизмы раненым ставить, перевязки делать, уколы колоть. Это, ого-го, настоящая боевая партизанская жизнь.