Дидерихс был моим другом почти с рождения.
Я ещё не умел говорить, но, ползая, гладил его рельефные ножки, а к холодку латунных педалей приятно было прижиматься и ладонью, и щекой.
Наступило время, когда я сумел добраться до чудесных клавиш, белых и чёрных.
Каждая из них издавала свой звук.
Я дал клавишам имена и они стали общаться, перебивая друг друга.
Высокие тона были детьми, а низкие - взрослыми, они их вразумляли или запугивали.
С ними было нескучно - я жил с бабушкой и, пока не научился читать, звуки были моей компанией.
Ноты пришли ко мне сразу за буквами.
Тогда я понял - в любом тексте скрывается музыка.
Если сильно захотеть, обязательно услышишь его мелодию.
Пианино стояло рядом с окном, я открывал форточку и играл.
Почти на свежем воздухе.
Проезжавшие троллейбусы и машины чаще вносили диссонанс, но иногда попадали в ритм.
Когда школьные часы приходились на вторую смену, для музыки оставалось утро.
Одни и те же люди шли каждый день к троллейбусной остановке.
Спешили почти все, но некоторые замедляли шаг и останавливались на минутку.
Послушать - значит, я был им нужен.
Хоть чуть-чуть.
А потом прощались, слегка махнув ладонью.
И улыбнувшись - как давнему знакомому.
Как все мальчишки я был совсем немного, но постоянно влюблён.
В мои четырнадцать - в загадочную и спокойную как мрамор польскую богиню Беату Тышкевич.
Я знал, что она появится. Моим позывным был Полонез.
В светлом плаще, с тканной холщовой сумкой на плече, Беата тоже спешила на работу.
Остановилась на минутку, махнула ладонью, улыбнулась… и ушла - как другие.
Все равно - я был счастлив.
Ровно три недели - с понедельника по пятницу, каждый день.
В последний раз она задержалась на минутку дольше, улыбнулась, сложила ладонь лодочкой… и послала мне воздушный поцелуй.
Больше не видел её.
Беата. Полонез. Дидерихс…