ПОВЕЛИТЕЛЬ ГОЛДИНГА
Мир начал рушиться не тогда, когда Нобелевскую премию присудили по политическим мотивам гениальному Пастернаку. Мир начал рушиться в 1983-м, когда Нобелевскую премию по литературе дали Уильяму Голдингу. Это новая точка отсчета, результат закономерного движения от этой точки – Нобелевская премия по литературе бездарной, но антироссийской Алексиевич.
История творчества Голдинга – это история не преодоления.
В детстве знакомых и друзей у Голдинга не было, круг общения ограничивался членами семьи и няней Лили. Прогулки по сельской местности, корнуоллское морское побережье, мрак фамильного особняка в Мальборо и близлежащего кладбища.
Любил чтение и математику. В 1921-м поступил в среднюю школу Мальборо, где его отец Алек преподавал естественные науки. Писать начал в 12 лет, сохранилась первая фраза запланированной 12-томной эпопеи: «Я родился в герцогстве Корнуоллском 11.10.1792; мои родители были богатыми, НО честными людьми». Т.е. в отрочестве Голдинг был явно умнее.
В 1930-м поступил в Брейзноуз-колледж Оксфордского университета, где, следуя воле родителей, занялся естественными науками. В 1932-м плюнул, принялся изучать английский язык, литературу, историю. Учился недолго, в июне 1934 года окончил колледж с дипломом второй степени.
Служил во флоте, участвовал в десантных операциях британских войск. Опыт 2-й мировой, как пишут, лишил его иллюзий. «Я начал понимать, на что способны люди. Всякий, прошедший войну и не понявший, что люди творят зло подобно тому, как пчела производит мёд, — или слеп, или не в своем уме… Будучи молодым человеком, до войны я имел легковесно-наивные представления о человеке. Но я прошел через войну, и это изменило меня. Война научила меня — и многих других — совсем иному», — говорил писатель в интервью Дугласу А. Дэвису, New Republic.
Закончена 2-я мировая, появилось атомное и ядерное оружие. Холодная война в разгаре. В 1954-м выходит в свет книга Голдинга «Повелитель мух». В жанре антиутопии. Ничего другого не придумал.
Роман считается самым выдающимся произведением писателя, хотя сам Голдинг справедливо относит это произведение к ничтожным.
Фашизм
«Роман «Повелитель мух» считается одним из важнейших произведений западной литературы XX века. Аллегорический роман, изначально задуманный как иронический «комментарий» к «Коралловому острову» Р. М. Баллантайна, он являл собою сложную аллегорию первородного греха в соединении с размышлениями о глубинной человеческой сути», - пишет Википедия.
На необитаемом острове в отдалённом от материков районе Тихого океана разбивается эвакуационный британский самолёт. Единственными выжившими оказываются дети младшего школьного или предподросткового возрастов. Далее микросообщество разбивается на враждующие группы, выделяются лидеры, они ведут себя не как у Баллантайна, не как воспитанные английские дети, начитавшиеся фантазий Дефо о Робинзоне Крузо. Дети постепенно дичают, раскрашивают себя, как дикари, звереют, охотятся друг на друга, совершают кровавые жертвоприношения водруженному на шест кабаньему черепу - «Повелителю мух». Словом – в них пробуждается изначально заложенный садизм, выступают наружу инстинкты, опять же изначально заложенные.
Герой романа Ральф сохраняет в себе человеческие черты, но убеждается, что верить людям (детям) нельзя, человеческие идеалы кажутся ему смешными в ситуации проснувшейся жестокости. Звериная сущность человека, утверждает Голдинг, лишь сдерживается обществом и проявляется сразу же, как только давление социума ослабевает.
Еще раз: история творчества Голдинга – это история не преодоления.
Голдинг, увидев чудовищные зверства фашизма, вдруг понял: «Их совершали в отношении себе подобных образованные люди - доктора, юристы, люди, за спиной которых лежало длительное развитие цивилизации, совершали умело, холодно, со знанием дела». Озверение недавно еще как будто цивилизованных людей привело его к убеждению, хорошо знакомому по множеству книг и пьес западных авторов: это убеждение в исконной болезни человечества, исконном проклятии «человеческой природы».
Да, фашисты бомбили Лондон, Ковентри, Белфаст, Бирмингем, Бристоль, Кардифф, Клайдбэнк, Эксетер, Гринок, Шеффилд, Суонси, Ливерпуль, Халл, Манчестер, Портсмут, Плимут, Ноттингем, Брайтон, Истборн, Сандерленд, Саутгемптон. Но это не 1710 советских городов и сел, уничтоженных немцами. Если говорить об СССР, то англичане не видели ужасов войны. Не ведомы им были осажденный Ленинград, кошмар под Вязьмой, страшные дома Сталинграда, дикие людские потери под Ржевом, не знали они деревень, сожженных вместе с жителями, не имеют они понятия о пытках в гестапо.
Однако Голдинг так перепуган фашизмом, что кинулся и в религию, и в модерн – точнее, в религию в форме модерна и в модерн в форме театра абсурда, в духе «Алисы в Зазеркалье», потока сознания, в духе «В ожидании Годо».
Фашизм у Голдинга – генетическое зло, не выводимое из капитализма, Голдинг чурается марксизма и потому не понимает социальных истоков фашизма.
То, что автор избирает своими героями детей, то, что он изолирует их от войны – говорит о том. что он нарочито отстраняет читателя и от темы противостояния сверхдержав, и от классового, и от этнического содержания социальных конфликтов. Для Голдинга зло заложено в человеке как некая субстанция, как флогистон, теплород или пассионарность. Но дело еще хуже – у Голдинга это зло абстрактно, как инь или Левиафан.
Шпиль
«В своём пятом романе Голдинг (как отмечал Стивен Медкалф) вновь проявил «интерес к замутнённым областям человеческого характера», продолжив «исследование человеческой воли, требующей всеобщей жертвенности». В центре повествования, разворачивающегося в Англии XIV века, — настоятель Джослин, который находится во власти навязчивой идеи о собственной «миссии», состоящей в необходимости воздвигнуть 400-футовую башню со шпилем над церковью. Коллеги и строители пытаются отговорить священника, указывая на огромные расходы, а также расчёты, согласно которым конструкция не выдержит дополнительного веса; прихожане, большей частью невежественные и безнравственные, открыто потешаются над «глупой прихотью Джоселина», - пишет Википедия.
Масса символов, море аллегоричности, сложность, запутанность понятий и размышлений, исканий и выводов автора – словом, в романе есть всё, чтобы придать вес, значимость, видимость литературы любому пустому, бездарному произведению.
Фрэнк Кермод (New York Review of Books) назвал «Шпиль» «книгой о предвидении и цене за него», которая «затрагивает идеи мотивации искусства и молитвы», а шпиль использует — как символ, с одной стороны, фаллический, с другой — как олицетворение соединения двух начал: человеческого и божественного».
Откуда должно следовать, что роман представляет собой какую-то ценность.
Но ведь можно найти и другую символичность: любое построение на химеричной религиозной основе ведет к краху. Нет и тени удивления, почему такую вот символичность не рассматривает ни один литературовед.
Итак: сюжет романа конструируется вокруг строительства новой крыши храма и огромного 400-метрового шпиля на ней. Под зданием нет крепкого фундамента, всем очевидно, что оно не выдержит веса шпиля. Мастер, Роджер Мейсон, информирует настоятеля Джоспина, что фундамент слаб, но тот против всех законов сопромата уверяет, что "бог поможет". Мастер отказывается работать, но Джослин сначала читает проповеди о чудесах, потом шантажирует.
Джослин убежден, что бог избрал его, чтобы он воздвиг шпиль и таким образом возвысил город, а горожан его приблизил к небу.
«В своём пятом романе Голдинг (как отмечал Стивен Медкалф) вновь проявил «интерес к замутнённым областям человеческого характера», продолжив «исследование человеческой воли, требующей всеобщей жертвенности», - пишут рецензенты.
«Маниакальная одержимость Джослина своим проектом, его сексуальные фантазии и чувство вины окончательно отрывают его от реального мира, мешают ему выполнять прямые обязанности и даже читать молитвы, погружают в мир видений и галлюцинаций», - пишут другие рецензенты.
«В основе романа „Шпиль“ — символ. Он приобретает все новые и новые значения. Его взаимосвязь со строителем помогает понять источник и цену человеческой мечты» - пишут третьи.
У мечты нет фундамента – но на то она и мечта, говорит Голдинг. И это, собственно, всё, что он может сказать.
Вот символ, призванный сделать конфетку из дерьма: попытка Джослина совладать с камнем — «это метафора: Голдинг уподобляет Джослину себя, писателя, пытающегося совладать со своим литературным материалом», - так пишут литературоведы.
Еще: «В романе, прочно сплетающем миф и реальность, автор обратился к исследованию природы вдохновения и размышлениям о том, какую цену приходится человеку платить за право быть созидателем». Да вы что?!
Иные пытаются анализировать по Фрейду, отсылая читателя к детству Голдинга: «Мать, убежденная феминистка, страдала психической болезнью – темными вечерами женщина кидала в сына ножи и другие опасные предметы. В юности трудился в ночлежке для бомжей. Писатель впадал в запои и был страшен в гневе. Известны высказывания зятя Голдинга, утверждавшего, что его любимыми занятиями были унижение окружающих и психологические эксперименты над ними… В романе с завидной регулярностью кто-то умирает. И почти все погибшие-безымянные. Автор сообщает нам об этом как будто между делом. О, каноник умер. И, кстати, дождь пошёл… смерть не более значима, чем заноза в пальце. Только одна героиня была удостоена чести являться в бреду Джослину, при жизни она не занимала столько его внимания, сколько после того, как перешла в мир иной. Вообще, состояние навязчивого бреда, галлюцинаций, нападения демонов (ангелы тоже нападают, предпочитают колотить по спине) и прочих прелестей поехавшей кукушки занимает треть книги, если не больше… мастер-строитель обрюхатил жену одного из служителей храма, стал закладывать за воротник, хамить, грубить, ругаться. А настоятель доволен, похихикивает, совсем двинулся в своей убежденности и мысли, что он движим волей бога. Парад безумцев».
Несмотря на натянутую, неверную посылку, этот анализ представляется наиболее адекватным.
Контрастом ему – поток хвалебных и ничем не подкрепленных словес от А. Чамеева: «Проза Уильяма Голдинга (1911 ;1993), пластичная, красочная, напряженная, бесспорно принадлежит к самым ярким явлениям послевоенной британской литературы. Она покоряет читателей своей драматической мощью, философской глубиной, буйством сложных поэтических метафор. При внешней непринужденности, даже небрежности повествования, книги Голдинга отличаются цельностью, строгостью формы, выверенной слаженностью деталей. Каждый компонент произведения (фабула, композиция, образная система), сохраняя художественную самостоятельность, «работает» на заранее заданную философскую концепцию автора, нередко противоречивую и спорную, но неизменно продиктованную искренней тревогой за судьбу человека в «вывихнутом» мире; претворенная в плоть и кровь художественных образов, эта концепция превращает всю конструкцию в «обобщение почти космической широты» (Уильям Голдинг – сочинитель притч. Предисловие к изданию избранной прозы. М., 1996).
На самом деле в прозе Голдинга нет ни напряженности, ни красочности, ни философской глубины – ничего из того, что перечисляет Чамеев.
«Он смеялся, вздернув подбородок и покачивая головой. Бог Отец озарял его сиянием славы, и солнечные лучи устремлялись сквозь витраж вслед его движениям, животворя осиянные лики Авраама, Исаака и снова Бога-Отца. От смеха у него выступили слезы, и перед глазами множились радужные круги, спицы, арки. Вздернув подбородок и сощурясь, он крепко, в обеих руках, держал перед собой макет шпиля – о радость…
– Полжизни ждал я этого дня! …
Он покачал головой в печальном изумлении перед осязаемым солнечным светом. «Если б не этот Авелев столп, – подумал он, – я принял бы косую стену света за настоящую и решил бы, что мой каменный корабль сел на мель и накренился». И его губы дрогнули в улыбке: подумать только, человеческий ум повсюду открывает законы и вместе с тем обманывается легко, как младенец. «Теперь, когда на боковых алтарях не горят свечи, если стоять лицом к дощатой перегородке в дальнем конце нефа, может показаться, что это языческий храм, а вон те двое с ломами, что работают посредине, в солнечной пыли (когда они выворачивают каменную плиту и бросают ее, раздается грохот, как в каменоломне, и будит эхо), – жрецы, свершающие какой-то неведомый обряд… Господи, прости».
Вот уже полтораста лет мы непрестанно ткем в этих стенах великолепный узор хвалы Господу. Все останется, как было, только узор будет еще богаче, великолепнее, обретет наконец совершенство. А сейчас я встану на молитву».
Так начинается роман – и после такого начала его можно уже и не читать. Такое начало противопоставляет автора всей мировой литературе, безбожной в смысле не упоминания или прямо и воинствующе антицерковной и антирелигиозной.
Причем Голдинг противопоставляет себя не только мировой литературе, но историческому тренду: действие в романе происходит в XIV веке Англии, в период восстаний в Ирландии и Шотландии, в период Столетней войны с Францией, в начале европейского Возрождения, в начале отхода от религиозной ортодоксии.
И в «Шпиле» проблема зла у Голдинга – тоже внеклассовая. Следовательно, она абстрактна, пуста, фантазийна, ее разработка не имеет смысла.
Ума не хватает? Нет сомнений, но суть в другом: современная мировая литература прочно утвердилась в роли прислуги Золотого Тельца - в образе североамериканской валюты.
Модерн теологии
В 1979 году в свет выходит «Зримая тьма», как пишут критики – «крайне одухотворенно описывается борьба Добра и Зла». Или: «Пародия на психологический роман, где так причудливо переплетаются три судьбы: Мэтти, в детстве изувеченного в страшной бомбежке, который становится пророком и олицетворяет свет; Софи – красивой, но обделенной вниманием отца девушки, прекрасного воплощения «хтонического зла», и учителя Педигри, из последних сил балансирующего на грани между добром и злом».
На самом деле Педигри не балансирует, он гомосексуалист и педофил, с размахом удовлетворявший свои наклонности на должности школьного учителя.
Тема извращений не оставляет Голдинга, в романе «Ритуалы инициации (плавания)» - события разворачиваются, в основном, при участии священника мистера Колли, гомосексуалиста, который во время путешествия умирает, вы будете смеяться, от стыда.
Никакой борьбы добра со злом в «Зримой тьме» нет в помине. Как Мэтти может олицетворять свет, тоже неясно, потому что он обыкновенный стукач: «Сэр, вон тот мальчик передал вот этому записку. Это же не позволено, верно, сэр?»
Фрагмент рассказа: какой-то абориген распял Мэтью, Метью угодил в больницу – претенциознее и глупее не придумать. Вот как Голдинг описывает это распятие: «Сраный большой небо-парень его родом Иисус Христос».
Чем меньше смысла – тем лучше.
Еще: Метти вонзает себе в руку гвоздь. Очень, очень интересно!
Еще: «Мэтти осознал шарообразность Земли». Претензия – да, есть, и больше ничего нет.
Читаем во второй части: «Они снова приходили. Я понял как только почувствовал холод и волосы у меня встали дыбом. На этот раз я был лучше подготовлен потому что работая в магазине обдумал что делать. Я спросил шепотом чтобы мистер Торнбери не услышал через перегородку служат ли они НАШЕМУ ГОСПОДУ. Я думал они либо ничего не ответят либо ответят громко или может быть шепотом но вместо этого свершилось таинство. Прошептав вопрос я увидел что они держат большую раскрытую книгу с ЕГО ИМЕНЕМ написанным сверкающим золотом. Так что тут все в порядке но конечно все равно ужасно. Мои волосы стояли дыбом пока они они не ушли. … Они разговаривают не как люди. Они держат красивые белые листы со словами или целые книги и листают их быстрее, чем печатаются газеты, я это видел по телевизору. Я спросил зачем они приходят ко мне и они показали: Мы не приходим к тебе. Мы призываем тебя к себе. … Сегодня они снова пришли, красный дух в дорогой шляпе и синий дух тоже в шляпе но не такой дорогой».
Запятые? А зачем запятые.
В третьей части читаем: «Софи умела определять, когда Тони покидала свое тело. Софи знала, что когда сущность Тони находилась, предположим, в ярде над ее головой и чуть-чуть правее… Софи поняла, что воровство — это хорошо или плохо в зависимости от того, как ты сама к нему относишься, но в любом случае это скучное занятие. Скука — вот единственная причина, почему не стоит воровать, единственная веская причина. Раз или два мысль эта в ее голове достигла такой ясности, что понятия «хорошо», «плохо», «скучно» представились ей числами, которые можно складывать и вычитать. Еще она с той же ясностью увидела, что всякий раз надо прибавить или отнять еще одно число, «икс», но она не могла определить его значение. Сочетание этого четвертого числа и ясности нагнало на нее панику и могло бы повергнуть в холодный ужас, если бы она не сидела у выхода из черного туннеля и не знала, что она не Софи, а Это. Это жило и наблюдало, не испытывая никаких чувств, помыкая и управляя, как сложной куклой, Софи-существом — ребенком со всеми талантами, недостатками и осознанным очарованием вполне раскованной, более чем невинной, наивной, доверчивой маленькой девочки — помыкая ею среди всех прочих детей, желтых, белых, черных, других детей, которые, разумеется, не могли решить в голове ни эту задачу, ни какую-либо другую, и были вынуждены старательно выписывать цифры на бумаге. Хотя иногда ей вдруг удавалось легко — раз! — выскочить наружу и присоединиться к ним… Софи достала предусмотрительно захваченные салфетки и вытерла с бедра струйку крови. Мужчина восторженно сказал в пространство:
— Поимел девственницу!
Софи натянула трусики. На ней было платье вместо джинсов — крайне нехарактерно для нее, но тоже заранее предусмотрено. Она с любопытством посмотрела на мужчину, недвусмысленно радовавшегося жизни.
— И это всё?
— Что всё?
— Секс. Е…я.
— Господи! А ты чего ожидала?
В тесте Голдинга – без пропусков букв.
Еще: отец Софи объясняет доченьке, как он обходится без женщин – онанирует.
В первой части узнаем, что Мэтти – экстрасенс. Но это никак ни на чем в повести не сказывается.
Во второй части автор от своего имени общается с духами – синим и красным. Читатель должен следовать еще и мистицизму Голдинга.
В третьей части нас завораживает описание половой жизни школьницы и бессодержательные, примитивные, быдлячьи разговоры тинэйджеров, быдлячий, но с претензией менталитет тинэйджеров.
В четвертной части – новые герои, ничего не происходит ровным счетом. Четвертая часть – ни о чем, но возвращаются в форме междометий Педигри и Мэтти. Возвращается автор лично и с ним его духи. Возвращается Софи.
Бессвязность фрагментов текста. Бессвязность в диалогах.
Без всякого сомнения: Голдинг достоин Нобелевской премии. Нобелевский комитет хорошо знает своё дело.
Борис Ихлов, 18.4.2023