поэзия как попытка молитвы

Поэзия как попытка молитвы.
Просыпается монах в своей келье от невнятного бормотания:
«Бла-бла-бла-бла…». У божницы стоит бесёнок и ручонкой перед мордочкой водит, как бы крестится.
–Ты что делаешь, нечистый?
– Молюсь! – не моргнув глазом, отвечает бесёнок.
Монашеская байка.

Крестилась я так поздно, что в эти годы А.С.Пушкин был уже убит – какие у меня молитвы?
Из дома  койсугской бабушки мы уехали к себе, в строящийся дом на побережье Черного моря.
Родители были счастливо избавлены от «опиума для народа» воспитанием и помогали совхозу складывать мешки с удобрениями в сохранившийся Храм, где по стенам ещё освещались солнцем фрески с житиями и надписями «…Бога живаго», а я, пятилетняя, с трудом пыталась прочитать на стенах старинную вязь: «мертваго…», «воссияху» и никто не смог мне помочь это осмыслить.
Места были приморские, лермонтовские, воздух, казалось, наполнен поэзией – только вслушивайся в пение ветра над прибрежной травой, в шум прибоя и пение птиц! Вот тебе и «Гимн солнцу», какой уже пела артистка индейских кровей Има Сумак; а Лермонов, выученный мною из большой дореволюционной книги, больше тяготел к Демону и размышлениям об одиночестве: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…» Поэтому, слагать стихи я умела рано, легко, но сказать было не о чем.
 Хотя, уже подростком, уезжая навсегда с побережья, я увозила в Ростов-на-Дону толстую тетрадку со страницами, закапанными слезами. Её выбросила мать при очередной уборке, и утрата этой первой рукописи долго отзывалась во мне болью.
Я вспомнила, как в своей комсомольской юности участвовала в прогулках с «Спидолой» у озера, где принимали крещение баптисты.

Учителям

Что ж сетовать на низверженье нравов
и  поражаться оскуденью душ?
Вы сами пили лживую отраву
и  нас поили, и теперь по праву,
мы вместе пьем из покрасневших луж.
Не вам благодаря, а вопреки,
узнали мы живительные строчки,
и Библии набухнувшие почки
взрывают грудь –листы её легки,
да тяжелы потерянные годы,
и наши души – утлые уроды –
уже навряд ли будут высоки.

В командировках я заходила во все храмы, какие попадались на пути: армянские, греческие, католические, православные – везде впервые, нигде не зная слов молитв и правил, но ощущая на своей голове тёплую руку батюшки.
Однажды, на ликвидации холеры в Керчи, мне дали молчаливую санитарку, которая всё время что-то шептала себе под нос, вытирая тряпкой полы или подоконники. На дворе стоял 1970 год, ни Библий, ни традиций…
Что вы шепчете? – спрашиваю.
– Молюсь я. – а сама ни тени смущения, наоборот, светло так улыбнулась мне снизу, от пола, где собирала мусор на тряпку.
– А как это, молиться? – учитывая бабушкин опыт, я понимала, что нужно было выучить много каких-то текстов.
– Да просто: Господи помилуй, Господи помилуй…
–И всё??? – моему изумлению не было предела. А как же «живаго» и «воссияху»?
– Дак, Господь всё слышит. Ты к нему сердцем прильни и стой под Ним.
Всю ближайшую неделю эта санитарка мне, потрясённой, рассказывала о житии Иисуса, о Марии Магдалине, об Иоанне-крестителе и уже дошла до молитвы в Гефсиманском саду, как ушла на пенсию и покинула меня со своей тряпкой и этими невероятными историями.
–  А где же я узнаю сама, без Библии, без церкви, в чужом городе Керчи? – сетовала я в смятении.
– Господь приведёт! – она обняла и перекрестила меня, некрещённую.
В 1985 году в нашей стране прошёл последний суд над девочками-певчими на клиросе с решением об отчислении их музучилища.
Эх, в детстве мы подолгу жили у бабушки в селе Койсуг под Ростовом, где на церковные праздники соседи накрывали обильный стол на углу улицы, а батюшка объезжал паству на телеге, поздравлял народ со Светлой Пасхой и причащал желающих. Вот и мне, малышке, достался глоток сладкого вина из золотой ложечки – мать ахнула: «Она же не крещённая!» А батюшка положил свою мягкую душистую руку мне на голову и сказал: «Господь приведёт!»
Моя неграмотная койсугская бабушка как-то пыталась выучить молитвы под руководством партийного деда: он считывал написанное рукой, а бабушка, стоя перед иконами, повторяла странные слова, накладывая по указанию написанного, крест: «Святый Боже, святый крепкий, святый без-смертный, помилуй мя…» А я сидела в уголочке и думала: и почему боженька «крепкий» как орех и за что он должен бабушку, тихую и терпеливую труженицу, «помиловать»? Так просили разбойники своего палача, холопы – царя, дети – отца, чтобы не наказывал.
А – бабушка? Она так и не вникла в эти долгие утренние Правила и оставила  затею, перейдя к блиц-молитве: «спаси Господи!», выговаривая на суржике «Спасы господы». Да здесь и вишни называли «Вышни»:

Вышни.

В Батайске «вышня» –  словно божий след,
как зернь земная, но от слова – «вышний»,
и от корней ее неугасимый свет
багрится посреди посадок пышных.
И если тонко веточки иссечь,
их заварить манером чая в доме, –
врачуют сердце, возвращают речь
 при  опохмельном утреннем синдроме…
А уж весной  так – рай! – ни дать ни взять:
над белой пеной гул стоит пчелиный,
так  вышним светом деревА  облиты,
что имя «вышня» дереву под стать.
А если стиснуть ягоды в руке,
и брызнет сок,  и потечет из раны-
повсюду видишь флаги на древке,
повсюду – слышишь? – окрики охраны,
возможно, делит землю бывший друг,
твой рот и род определяя «лишним», –
стой до конца, но с косточкой во рту!
Вот так в Батайске нарождались  «вышни».

Да и самой церкви в Койсуге моего детства тоже не было – одну большевики разрушили до Войны, другую Война разорила, вот и служили в полуразвалинах колокольни, куда бабушка, правда, отпускала меня освящать куличи, но я с ними стояла в церковном дворе, среди людей в сумерках ожидая окропления святой водой.
И вот теперь, я стояла у алтаря в 37 лет с сыном-подростком и младенцем на руках, в дни празднования 1000-летия Христианства на Руси, в уже опустевшем ростовском кафедральном Соборе, где давно закончилась служба, с требованием немедленно окрестить меня и сыновей.
Доброму батюшке удалось отыскать какую-то нищенку с её блаженным сыном в качестве крёстных – он, взглянув на меня, ни о чем не спрашивал, не требовал исповеди и предыстории, но понял, что мне – край нужно принять Христа!
Да и как я объясню, что жизнь – достала по горло, старший сын утекает из рук, младший – из больниц не вылезает, а муж…И сама – едва жива после кесарева.
Крестились. Полегчало. Как бы опора появилась – я не одна, с Богом, но в Храм ни-ни, ни ногой. Некогда. Зато подруга ударилась в православие – каждую неделю стала ходить в Храм и ко мне заходит, приглашает, вздыхает и печалится. Исповедаться нужно мне, говорит.
А мне – некогда! Мы переехали в Койсуг, в бабушкин дом с огородом, печкой, колодцем… Правда, вскоре старший сын начал ходить в церковь – ну, не молиться, а в спортзал, оставшийся от покинутой местной школы на церковном участке. Батюшка обладал чёрным поясом по боевым искусствам, вот и позволял местным мальчикам тренироваться вместе с пономарём и алтарником.

  *   *   *
Плыла жара. И парафины свечек
из дверцы холодильника стекали,
а ночь грозилась выспреться стихами,
слагая зажигательные речи
над речкой, именуемою Ерик,
наслав окрест звенящих камикадзе,
сопровождая лягушачьим джазом
худых собак, сверлящих воем берег.
Стоял июль, июнь сожравший зноем,
завив траву в охристое мочало,
и ночь, и юг, и степь – все истончалось
до пленки пота в приступе апноэ.
…Девонский зной стекал по плаунам
к кишащим океанам трилобитов,
гася водой жерло вселенской битвы,
давая шанс несотворенным, нам
преодолеть Творения зенит,
и выжить, понижая Веры градус…
..Зарницы, словно бабочки, игрались,
и я пред Богом – чистый  прозелит...
Июль, июль, оле-оле-оле!
Где твой Вратарь, впустивший солнца мячик?
Идем ли на грозу?
 Здесь, на селе,
от метеочувствительности плачут.

И дома начались разговоры о святых, о Творце, управлявшем движением светил – сын давно увлекался астрономией, а потом астрологией с картой звездного неба и лекциями Вронского –   сама покупала ему эфемериды, а он составлял ректификационные карты, даже написал программу для расчёта, а тут…
Однажды, он с округлёнными глазами рассказал, как поднимался по лестнице неосвещенной колокольни и держался рукой за стену, из которой шершаво торчал застывший бетон меж кирпичами. А каждый кирпич собирали по всему Койсугу, и каждый кулёчек цемента принесли бабушки –так люди построили себе Храм и потом выпросили себе священника в Епархии! Храм был ещё недостроенный, но стены белёные, а вот на колокольне стены остались неоштукатуренные, ни света нет, ни перил. Звонарь восходил сначала со свечой, а потом привык и так взбегал.
Когда сын с пономарём поднялся вверх, то глазам предстал далекий светящийся Ростов, а прямо над головой – подними руку и потрогай! – сияли огромные мерцающие звёзды. И вот тут пономарь тихо начал читать:

Отче наш, иже еси на небесех,
Да святится Имя твое, да прииде царствие твое,
Яко на небеси, так и на земли…

Сын, только что взошедший сюда, только что цеплявшийся за принесённые людскими руками храмовые камни, был потрясён близостью Всевышнего, казалось, понял каждое слово молитвы и принял её сердцем.
После этого он начал посещать службы, дома молиться перед едой, укоризненно поглядывая на меня.
А я…Мне нужно было сначала исповедаться, а ещё раньше – нужно было научиться исповедоваться, учитывая, что исповедь – это не сеанс психотерапии, и Фрейд здесь не при чём:
Я не могу с душой открытой,/ грехами тёмными повитой,/
устами к Господу взывать./
Мне слёзы застят,/дух сжимает,/слова молитвы ум теряет,/
и словно камень приземляет/ непокаяния печать…
Наконец, я пошла к местному батюшке, жаловалась на непослушание старшего сына, сложности с мужем, а он всё время меня обрывал:
О себе говорите! О себе! – и посоветовал почитать, предложив кое-что из своей подборки.
После погружения в церковно-славянский язык и осмысления трёх из 150 псалмов, после внятных проповедей и комментариев к ним церковных приятелей старшего сына, многое начало проясняться, и я уже не скучала на службе, а иногда соучаствовала.

Ты прости меня, тихий Койсуг!
Видишь: жгучим стихом своим
я хочу поклониться в пояс
и церквам, и людям твоим.
Может рано в Великопостный
расставаться – весенний! – день?
Только чиркает что-то грозно
сердце огненный свой кремень!
На могилках рассыпаны крошки –
это птицам нехитрая снедь…
Моих бабушек тонкие ножки
в черноземе остались тлеть...
Меж холмами могил старинных
койсужанок проходит рать,
что теченье обеден длинных
на коленях смогла стоять
и вымаливать людям Пасху,
и протаптывать в церковь путь...
Помяни меня, Койсуг, и птаху –
Галку белую – не забудь.

Сердце моё, действительно начало сдавать, и после похорон отца, я перенесла инфаркт. Смерть была близко, младшему  всего 10 лет, старший ещё не стоял на ногах и больная мама – куда мне умирать?

молитвенное

Терпеть. Терпеть! Но только –не конец –
душа, на цыпочках по огненному телу,
надев из боли стиснутый венец,
из жажды жизни скомканный венец,
грехи считает в сердце огрубелом.
Надежды, Боже, дай тугую нить,
помилуй, Господи, мя, грешную, – помилуй!
Я так хочу судьбу переломить,
 я знаю цель: зачем и как – но жить! –
не попусти мне сделаться остылой…
Я лишь могу на милость уповать,
на милость, милость – Господи!  помилуй…
О, если б знать, о если б раньше знать –
я по крупинкам стала б собирать,
с молитвою, утраченные силы…
Терпеть, терпеть! Но – только не конец…

После празднования Крещения на Руси, был заметный всплеск неофитства, да и когда-то крещенные теперь хлынули в церкви. Из-за этого у нас часто ночевали ростовские исповедальники или певчие: и тем и другим наутро нужно быть в Храме, чуть свет.
Стихи стали появляться, скорее, от возникающей благодати, от света общемировой молитвы Творцу, даруемой неофитам:
  *   *   *
Зажглась на небе вереница умытых звёзд...
Прервав полёт, ночь голосом незримой птицы
акафист Господу поёт! И в этом искреннем моленье
тоска и радость умиленья перед величием Творца,
пред неизбежностью конца сей красоты сиюминутной,
и вера в то, что в час бес-путный молитва к Богу приведет,
и – можно продолжать полет!

Конечно, мне здорово помогла книга «Библейские истории…» А.Лопухина, не рекомендованная к прочтению, т.к. православие – это, скорее, евангелическое учение. Но некая полнота знания из Ветхого Завета показала мне трёхтысячелетний путь обретения Веры. Я пыталась читать труды святых отцов и даже покаянный Канон:

«Душе моя, душе моя, восстани,
Что спиши? – конец приближается»
 
Андрей Критский

Как мрачный тать бредёт в потёмках,
ища утех, червонцев звонких –
так бродит спящая душа,
едва живая, чуть дыша…
А благовеста звук высокий
 летит над нею ввысь и ввысь,
где крылья ангелов сплелись,
где мой Спаситель синеокий,
где мой Создатель и Отец…
О, Homo sapiens, венец
Христу надевший так жестоко,
проснись – приблизился конец!

Но  пришло осознание невозвратности к прошлому и мучительный страх перед будущим по причине принятого Креста, смешанный с надеждой. Так приходят сомнения.

*  *   *
Судьба меня сажает на кукан.
Я вольная!... Я в окна бьюсь и двери,
и разбиваюсь, пригубив обман,
и, распадаясь, припадаю к Вере…
Так – лисы припадают к зеленям,
в овсах врачуя  раненное тело,
беглец так пробирается к коням,
среди  копыт проскакивая смело…
На волю-ю! – сети прочь и кандалы! –
я слова жажду местного пророка!
Но искушения матерый клык
вонзается в меня с полоборота!..
Обрушусь я в лампадный окоём,
челом, к Державной, попросить защиты –
пророков нет в Отечестве моём,
мои грехи распяты и забыты.
Пить!!! – воли безмятежное виНО –
на волю!.. Только «НО»  меня тревожит…
На во-о-олю!… Что-то растревоже-НО,
оно корёжит, гложет и треножит,
и – гнет меня в горбатую дугу,
восьмёркою свивает, жалким червем,
и вновь – души, а не хулящих губ –
Творец коснётся Светом невечерним…
 
Сын уже сослужал батюшке в алтаре и пел на клиросе, а я, скромная прихожанка, стояла внизу, на «женской половине» церкви и слушала службу, где пели наши «ночевальщики».
Хор, кроме местного, старушечьего, был великолепный: все певчие были или консерваторскими или с отличным слухом, а сама регент(ша) обладала хрустальным колоратурным сопрано. Прихожане, зная молитвы, подпевали смело. И, тогда в Великопостные дни, общий хор сурово грянул речетатив:
Ныне отпущаеши раба твоего по Закону твоему с с мииииром… –
А певчий Фёдор выводил, уходя в рокочущие  контрабасы:
–Людей твоих Изра-и-ляя… – все прихожане уже стояли на коленях, обливаясь слезами. И я обливалась: это ведь уходил умирать старец Симеон, увидев, наконец, младенца Иисуса – спасение Израиля.
Научиться «стоять под Богом», как советовала санитарка из Керчи, было непросто. Поэтому многословное проговаривание своих прилогов греха, возможно, было моим ученичеством. Особенно, после кончины матери.

сон

Над утлым шариком Земли,
куда-то, в сторону и мимо,
темно и низко тучи шли,
стремительно, неотвратимо…
Куртинки высохшей травы
среди суглинка…Сиротливо,
так выпукло, так несчастливо
стояла я... А где же вы,
мои мужья, мои сыны –
их нет. И не было как будто…
А над свинцовым перламутром
безмолвно голос прогремел:
ДВА ГОДА! – по тонким нервам
достиг ума  мгновеньем первым.
Мой жалкий ум, мой ум ущербный –
не то, чтобы оцепенел –
сдавился в крохотную точку –
перед загадкой бесконечной
о смысле жизни и – цене.
И было ясно, что невмочь
мне совладать без ясной цели
загрудным горним Языком,
и что моё «вхожденье» в церковь,
со страхом о грядущей смерти –
слова! – о внешнем и пустом…
Мне что-то надобно сломать,
когда-то сросшееся криво
в моей генетике игривой,
 услышать  чтобы и понять
тот голос, тот Язык избранный,
которым небо говорит,
он, как заоблачная прана,
мне недоступен и закрыт…
Я буду спрошена пред небом
и…не смогу ответа дать –
от ужаса, со страхом бледным,
я и не вспомнила про мать.
…Я вспомнила.
Но было поздно.
Бывают сны виденьем грозным.
…Спустя два года сквозь планету,
через меня прошла черта
и разделила жизнь. И та –
была гораздо лучше этой…
Невыносимо…Мама, где ты?

А тут Чечня…Тревожные вести. Погибли одноклассники старшего сына. У подруги сын стал дезертиром.
Раньше мы не очень-то задумывались об особенностях религий других конфессий, а тут, после Пасхи, сообщили, что нашему солдату Евгению Родионову боевики предложили снять нательный крестик и принять Ислам.
 О, сколько наших мальчиков приняли Ислам в Афгане, спасая собственные жизни!  Фильм «Мусульманин» прекрасно показал разницу в отношении к Вере, к собственной принятой людьми религии. Солдат Родионов  не принял от боевиков Ислам, а принял крестное распятие, отказавшись снять свой крестик. О, Боже, Боже! Я такой Верой не обладала…

пасхальное

Христос воскрес! –  Воистину воскрес!
Ответный хор что океана всплеск.
Усталый пастырь браво восклицает:
Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
Паникадило до самих небес
отрадно и торжественно пылает,
благоуханный ладан, мрея, тает,
окутывая православный крест.
 …Толпа людей колышется плечами,
светлеют лица ясными очами,
и пришлый запах раннего вина,
растерянных, накрашенных девчонок,
принесших тоже куличи в поддонах
и ожерелья радужных яиц,
был наравне с химической атакой…
…ОМОН проворно разобрался с дракой
безусых, сильно раздраженных лиц.
 …Сухих старушек невечерний свет –
такой я в зеркале искала – нет.
Платочки белые, как мантия в миру –
их подвиг – подвизаться на юру,
не среди волков – одичалых псов!–
что знают дом Хозяина и зов,
с Его руки, по милости, питались,
и – в лес ушли, и там, в лесу остались,
звериный снова обретая рык,
и мне непостижим Святой язык…
 В Чечне распяли юного Христа –
кому-то эта истина пуста…
«Христос воскрес! –  Воистину воскрес!» –   
Кричу и плачу. Предо мною лес.

Это был плач по моей слабой Вере, плач по 19-летнему мальчику, новомученнику Евгению. Какой молитвой можно было о нём молиться?

Сын с церковными товарищами поступил в Духовное училище без отрыва от Технического университета, а у меня началась серия «отпадения и возврата» в церковь. Тогда я помогала этим студентам составлять антисектантсткие беседы.
В перестройку в страну хлынули миссионеры десятков конфессий, а все религии были объявлены равными.
Украина была очарована неким афроамериканцем, более 20 лет проводившим гипнотические и религиозные сеансы, а вскоре появилась на площадях Киева Мария Деви Христос и её последователи в белых одеждах, за ними по телевизору морочили голову миллионам сограждан  Алан Чумак и гипнотизёр Кашпировский.
Все секты начали через Украину активно продвигаться в Россию, жадно поглощая наивные души. Так, моими соседями была одна активная проповедница Свидетелей Иеговы, другая – из семьи проповедника секты «Пятидесятников», соседи напротив – прихожане храма Кришны, старый приятель серьёзно ударился в Буддизм. На соседней улице появились семьи огнепоклонников-езидов и поселение турок-месхетинцев. Кроме того, на рынке, куда я приходила, меня обступали с беседами и адвентисты, и украинские баптисты, и польские католички, миссионерствующие в Батайске.
Было о чём поразмышлять….

вершинное

На вершине  воздух имеет другой состав,
даже формула  крови  здесь меняется у людей:
на секунду мечтаешь  сподвижником  стать  Христа,
а потом –  хоть  Демоном, лишь бы разок взлететь
над наростами крыш,  над царапинами дорог,
любопытствуя,  к окнам  прижать щеку:
как они поживают,  те, кому Бог помог
не сорвать до сих пор термоядерную чеку?
Понимаешь: ты слаб, и не в силах любить друзей,
так «желая его осла»,  «и жену его, и вола»
что согласен  летать, чтоб на ближнего поглазеть,
не  вникая, где Кришна, где Будда и где Аллах .
Словно мысь, пробирается мысль, и смысл
изменяется, Слово на ложь сменив –
земно-водные,  скользкие, млеко-упитые мы –
а «по образу и подобию»- это миф.
Поклянёшься  вернуться  сюда, где небо –  взмахни рукой,
где любая вершина маняща, что твой Тибет…
На вершине горы воздух имеет  состав другой –
это на спуске будет понятно тебе.

 Мне всегда трудно исповедовалось, а писалось легче, даже шутилось:
Койсуг нынче – Лига наций, пантеизма и свобод,/Вавилон цивилизаций! Поменялся здесь народ:/
Тут гуляет прабху лысый, «Харе» Кришне вознося, адвентисты, методисты, православных понося;/
Вот Свидетель Иеговы – как без них? Без них нельзя!/ Из соседнего Ростова едут гости да друзья…

Я не могла им, сектантам, оппонировать, и жаловалась на исповеди батюшке об этом, а он ответил мне:
– Вам Господь ещё не отверз уста…
Потом, когда старший сын стал советником по вопросам связи с общественностью и религиям у Полномочного представителя Президента по ЮФО Виктора Казанцева, я узнала, что существует около 2000 церквей только христианского толка. И это всё – от разночтения Святого Писания и самотности  их пастырей.

миллениум
Зародыш века в спорах трехнулёвых,
какой геном под цистами прядешь?
Что прячешь ты на дне  пустышек плёвых,
и двойки змий – твой страж?
Не проведешь…
Я знаю – там гомункулусов лапки!
Во тьме веков ретортами звеня,
осуществляешь замысел свой сладкий,
Создателю переча.
Не виня, и соучаствуя отчасти и по власти,
(что – я? Что? – мой немудрствующий род)
от труса, глада и другой напасти
прошу в полиелее в Новый Год:
Распятый алкоголик Вонифатий,
наш именинник в первом январе,
спаси страну, лежащую в объятьях
угара пьяного в двухтысячной заре!
…Миллениума пузырьки тугие
шампанских вин  стекают по стеклу,
прозрачным глазом всасывая мглу,
а кажется – сияет Панагия…

Это была слабая попытка молитвы.
Как-то в Рождество я сиживала в трапезной и смотрела, как причётницы молча готовили пирожки для местной «психушки»: у них едва шевелились губы в молчаливой молитве, почти как у санитарки из Керчи – Иисусова молитва! – я уже знала о ней, этой медитативной молитве, которая может одарить долго и непрестанно молящегося «светом невечерним».
Но эти женщины молились более долгой молитвой: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя!» – Их языки были в непрестанном движении, они вминали молитву в тесто, замешивали её в картошку и залепливали в пирожки.
Я пока так далека от этой простой и светлой молитвы, но разницу во вкусе простых пирожков и «намоленных» я поняла сполна.

рождественское

Коровы безмятежные   сенцом
так хрупают – как сахаром, наверно,
сминая тело мягкое люцерны,
а мир бушует, как перед концом.
И в этом обстоятельном жеванье,
и скорбных вздохах о грехах людских,
вселенское сквозит переживанье
и зависает на губах у них –
молчат  коровы,
только шумно  дышат…
Неужто помнят сонные глаза,
как плоские, запыленные крыши
вдруг осветила яркая Звезда?
Не видели, как воссияли стены,
зазеленела серая земля
вокруг пещер,
       под небом Вифлеема,
но точно знают, 
              что лучом к  яслям
Звезда  проникла в темноту овина
и осветила женские  соски…
…«Или, или, лама савахвани?»
Но этого не слышали они…

Однажды после службы я увидела в нашем Храме плачущую женщину из далекого Чертково. И плакала оттого, что отдали они, чертковцы, нам, батайчанам, батюшку молодого, черненького, а он у нас – беленький, совсем седой! И снова заплакала…
Я никогда не думала о нашем священнике, как о простом человеке. Я-то думала, что священники чуть ли не нарождаются с готовностью такими стать. А, оказывается, Бог призывает людей любой профессии к себе на подвиг служения. Подвиг!
Наш священник, отец Алексей, по первому образованию архитектор, практически построил наш Храм Вознесения, руководя и вникая во все тонкости строительства и оснащения. Я впервые задумалась о судьбе нашего пастыря, у которого жена наравне со всеми пела на клиросе, а три их дочери, считай, выросли на наших глазах. Батюшка чуть ли не жил в пристроечке при Храме: вечером исповедальщики толпой ожидали исповеди, которая длилась и длилась, зачастую заканчиваясь далеко заполночь. Я всегда исповедовалась последней, и батюшка, терпеливо вздыхал со словами: «начинайте!»
 А потом он долго молился, отмаливая, вземляя наши грехи, немного спал и, с раннего утра служил, причащал нас и читал проповеди.
Один за другим «церковные мальчики» уходили в монастыри.
Первым ушёл алтарник Дима, рукоположенный во диаконы. Велика была моя материнская печаль по теперь иноку, отцу Сергию.
Мой старший тоже ринулся в «монаси», да старец Николай не благословил. А вот на Диму в толпе прихожан указал пальцем:
Димитрий! А тебя паства заждалась! – вот Дима и принял постриг.

отцу Сергию(в миру Димитрию Швыдкову)

Тихо как.
Изморозь.
Лед на реке.
Крест золоченый блеснул  вдалеке…
Взвился над Койсугом чистый напев,
ветер морозный на миг присмирел…
Батюшка Сергий, ты помнишь колядки?
Слышали сонные снежные грядки
Вашего голоса ангельский взлёт,
плакали дети, да кто их поймет?
Тронулся лёд…
Снова на Святки нам ветер принёс
белой поземкой согбенный вопрос:
батюшка Сергий, ты помнишь колядки?
Как тебе, инок, поется на Святки,
в свете лампадки?
Пусть не туманятся очи твои,
нашей молитвою множатся дни:
кабы мы знали, что будут они
с юным, веселым – отцом, чернецом…
Праведный сон…
Плотью ли грешной? – нам душно и скучно
здесь, на земле!
А душа – сладкозвучный
слышит хрустальный мотив неземной,
к Богу зовущий, целебный, живой,
Боже, – тобой!
Юный Димитрий, надевший клобук,
Койсуг затихший твой слышал каблук,
своды у храма ловили задор–
даже притвор! –
и отпускали в окно, на простор:
Птицей ли, семенем, или зерном –
ныне и присно колядки поем!
Так и живем…
Сеется в Койсуге семя в навоз,
всходит весной за вопросом вопрос
капелькой слез…
Дима, Димитрий – слёзоньки вытри…
Батюшка Сергий – слёзы как серьги…

Сейчас отец Сергий, иеромонах Сергий Швыдков, поёт на ю-тубе замечательные демественные распевы и прокимены. Я ему выслала это стихотворение 30-летней давности – и он был расстроган.
Из постоянных товарищей у сына оставался ещё и алтарник Лёша, но и он ушёл в далёкий монастырь, на Север. Через несколько лет он вернулся в Ростов и привёз мне большой деревянный крест из столетнего дуба с распятием – сам вырезал. Сейчас он регентствует в Ростовском Храме.

Регенту, иеродиакону Амвросию

Я крест монастырский ношу на груди –
ты помнишь? –  сам вырезал,
молитву шепча,  – помоги, огради! –
ты выбрал служенье и знал,
танцорки крылатой забытый сын,
с отметиной Божьей в зобу;
молюсь за тебя – с Богом ты не один,
и всё же, как сына зову,
и всё же, как сына прошу:
пусть труден и горек, и светел твой путь,
молюсь и надеюсь чуть-чуть:
акафисты вторя, меня не забудь –
я крест твой дубовый ношу…

Спустя время, наш батюшка, после решения в 2007 году соединить нашу Православную церковь и  Русскую Зарубежную Церковь, был отправлен в Уругвай миссионерствовать.
Православного же Храма, расположенного в Монтевидео, ему не уступил Агафангел, бывший священник РПЦЗ, посчитав возможным оставить всё по-старому, то есть не подчинившись решению. Он, раскольник, «увёл» паству и яростно настраивал прихожан против нашего пастыря.
 Это противостояние с раскольниками было ещё за два года до Майдана!
 Наш батюшка, благочинный Азовского благочиния, выехав «в чём стоял», с семьёй и несколькими причётницами, фактически остался, на «улице» Монтевидео среди испано-португалоговорящих индейцев и русскоязычных потомков эмигрантов Революции и Великой отечественной войны.
Он первым из нас принял удар против России – это я понимаю сейчас, а тогда просто клокотал протест.

уругвайско-батайское

Что ж, батюшка, воспитанная паства
приемлет всё, что ей послал Господь.
Но я ропщу – я рассудить горазда – что? – Ваш уход…
И в Вами возведённом Храме место другому пастырю.
Прирученный приход поёт разученные с Вами песни –
меж ними – Бог…
Там, в обоюдоостром православье,
где русским – a la guerre comme a la guerre* –
для эмигрантов исповедь – услада среди  химер,
там – с Вами Бог!  Пока Вы в Уругвае
весь мир благословляете  крестом,
мы ни на миг о Вас не забываем – Батайск, Азов…
О, исповедник Алексей Демидов,
Вас отдалили во смиренье нам.
Из Уругвая даже Богу видно – печален Храм.

 Молитвы составляются праведниками.
А кто – мы? Мы, только прикоснувшись к слову, как к Слову, лепечем в попытке рассказать о себе, в надежде, что Бог услышит.
Мне кажется, что только сейчас Бог «отверзает мои уста» и мы, соединённые в Боге, думая друг о друге беспрестанно, иногда слагаем почти молитвы.

Батюшке о.Алексею (Демидову), Уругвай

Батюшке светлому, Господи праведный,
Дай же терпения, милости, здравия,
Дай благодарную паству ему,
Обереги от предательства мук.
Дай же водицы в минуту горячую,
Поводыря для поступка незрячего,
Дай ему, Господи, хлеба кусок,
Если он сам заработать не смог.
Батюшка наш, исповедник заботливый,
Наш исправитель поступков уродливых,
Только живи!
И в чужбине твоей
С нашей молитвою будешь сильней.

И это – тоже плач о невозвратном, потому что, чем больше осознаёшь и свою немощность и слабость перед Верой, а не можешь от неё отступить – а  это неописуемое состояние! –  тем меньше у тебя слов, и начинается тяготение к молчанию.

Чаще
Не узнаю себя по утрам:
как сталактиты нависли веки.
Надо бы снова пойти в храм,
и постоять посреди человеков
всяких:
слепых, многодетных, больных,
чтобы во-первых, а может и в 5-тых,
встать, словно лечь, меж могил чужих
в собственный ров, запятой распятой,
ровней почувствовать –но  чую спазм,
только однажды согласна быть ровней,
если осмыслю, что – есмь аз
равнолюбимая Богом суровым.
Стойкий протест немотой гортани –
вона! – гордыня, во всей красе:
невосприятие Божьей длани.
Я не хочу быть как все,
и…
просыпаюсь в раннюю рань,
не узнаю себя по утрам:
щеки сползают и тянут веки –
надо бы в храм.

Сейчас, когда на Украине изгоняют священников Московского патриархата, я вспоминаю своё стихотворение 2014 года:

печальное

Когда Господь  лицо отвёл и Землю милостью оставил,
то волю человек обрёл менять  основы горних правил.

Ни саддукей, ни фарисей не ведали такого в распрях –
когда крещенные в Христе ни сёстры сделались, ни братья,
соседский отнимая Храм, друг друга понося хулою,
что нам? – Иуды вечный срам,
когда один – Аника-воин,
другой – остатаневший хам.
Межхристианская вражда! – спасибо жерлам революций –
теперь гражданских поражать для армии одна из функций…
Десятилетия! – врага придется сдерживать соседу,
а мир свою куёт победу.
Читает суры Эрдоган.

 В 2017 году я отправилась в Донецк, чтобы своими глазами увидеть всё, о чём, возможно, нам лгали по ТВ.
На таможне, в городке Новоазовск, высадилась юная девочка Лиза, по пути ей позвонили, что погибла её мать*.
В этот день Лиза ехала домой на каникулы к маме, из областного города Шахты, где она училась. Она была в одном автобусе со мной, ехавшей в Донецкую народную республику.


Обыкновенный день весенний в провозглашённой ДНР.
На солнце греются растенья  и тянутся на свой манер.
И марши в школе музыкальной лились из окон, словно зов,
но мы ни звука не слыхали –
ростовский Мерседес печальный
пересекал Новоазовск.
И девочка, почти подросток, вдруг закричала в телефон:
 Не может быть, не верю просто! – и выскочила на перрон
таможни. Грозные солдаты её  пытались внутрь ввести,
но ноги становились ватными,
и обмякала травести.

Сказали: мать её убило! – граната в школе взорвалась.
Там, на субботнике, все были, и раненных, наверно, пять.

Мы усадили на ступеньки  автобуса почти дитя –
воды, лекарств – здесь нет аптеки, но от себя
здесь каждый помогал несчастной, как выкупал,
и видно было: каждый часто так поступал.
Она как раненная птица, едва дыша,
пересекла границу. Вышла, сбивая шаг –
в моих руках тряслась от плача, приняв судьбу…

О, порошенковский палачик!!!
Вертись в гробу.
5.04.17

*Погибшая Любовь Лапенкова работала преподавателем теории музыки и фольклора детской школы искусств Новоазовска. Без мамы остались двое детей: Елизавета и Дмитрий. Учительницу музыки похоронили на кладбище в ее родном селе Маркино, близ Новоазовска,ДНР.
Комсомольская правда,ДОнецк
 
Разве я не молитвы складывала, нет???

Дорога Ростов-Донецк

Эх, дороги... - ради Бога! На дороге бога нет:
в колдояминах дорога, страшен черный пистолет,
надолбы, что раскоряки,за развилкою – блок-пост.
Жители привыкли прятать, очи, блёклые от слёз.
Где дороги-недотроги возводили их отцы –
ждут, готовые к тревоге, любознательны и строги,
молодые погранцы с автоматами на взводе.
Сколько человеку родин обеспечила судьба?
На Донбасс ведут дороги – если жизнь не дорогА –
не дороги, а пути, да не все из них открыты ,
то и дело, миной взрытый 21-вый век гудит.
На Дебальцево – молюсь! – глухо долбит канонада,
как похожа на салют. Неужели ЭТО – правда???
Окна выбитых витрин, стен раззявленные пасти,
каждый день прожИт за три – здесь другая мерка счастью.
Наш автобус превозмог колдорытвины устало –
до Донецка  оставалась лишь прямая из дорог.

5.04.17

Меня встретили местные поэты, организовали ночлег.По пути к дому, я увидела домашний тапочек, приклеенный к луже крови – прямо на остановке автобуса зияла пробоина от снаряда.

Ночлег в Донецке
 Вере Ивановне Белиной, Донецк.

ВераВанна – училка, цифровед-архимед –
ей для гостьи случилось приготовить ночлег.
За окном канонада. Говорит: не по нам!
И тому уже рада, что не дует из рам.
Помолчала, но к слову: вот, осколок в стене…
Но стекло уже новое, как и стеклопакет.

Над моею подушкой осколок в стене.
ВераВанна подружкою сделалась мне.
Телевизор не вклЮчен – повсюду брехня! –
шрамом жгучим-колючим отныне семья.
Все разъехались дети – в Ростов ли, Шанхай,
по квартире как в клетке остаётся шагать
ВереВанне, хранительнице очага.
Над кроватью учительницы – осколок врага.

5.04.17


Увидела я всё сама, своими глазами. Ужаснулась. Узнала о добровольцах и священниках, проводящих там службы. Отец Дмитрий (Трибушный) один из таких.

Человеческое. Донецк
 
«Быть человеком некрасиво…»
отец Дмитрий Трибушный,
Донецк

Быть человеком – не опасно,
легко, когда в своём дому
к столу скликаешь зычным гласом
друзей на шашлыки в дыму.

Быть человеком непривычно –
мы так старались исполнять
законы волчьи, лисьи, птичьи –
что нам людские не понять.

Быть человеком – это просто,
когда найдёшь, за что гореть,
тогда в Макеевке и Грозном
не страшно будет умереть.

Быть человеком некрасиво,
и смерть не ведает стыда –
откуда ж внутренняя сила,
 «живот за други отдавать»?

Быть человеком – не героем,
ни Бэтменом, ни Жанной Дарк…
С коляскою гуляют трое.
Тепло. Весна. Донецкий парк.
6.04.17

Возвращалась я ночью. В Ростове было тихо, мирно, холодно.

Ватница. Возвращение

Я приехала с вокзала ночью в пятницу –
только дома осознала, что я – «ватница».
Я гуляла по Донбассу, там уже весна:
ДНР, – кричала, – здравствуй, тебе нужно знать,
ростовчане тебе рады, мы всегда с тобой,
будем штатом Колорадов, нужно – примем бой!

На Донецких на проспектах сталинский ампир,
а я, «ватница», я сердце положу за мир!

7.04.17


Поэтому, моё отношение к СВО однозначное и обжалованию не подлежит.
 
гербовое. Донецк
 
«Садок вишневый коло хаты»…
Тарас Шевченко

Тарас кручинится над площадью,
что голубями не обсиженный –
умчались голуби, так проще им,
войной донбасскою обиженным.
А нам всё верится-не верится,
надежда, словно в горле ком:
всё в Украине перемелется,
и ей виниться перед Горловкой.
Но, как бы круто не замешано
начало века 21-вого,
я срежу вишни ветку вешнюю,
и флаг повешу русский. Гербовый.

9.04.17


По старой памяти у нас иногда гостюют монахи: проведать, заночевать, передать поклоны. Однажды они рассказали такую байку:
Приходит монах на исповедь к священнику и заплакал о грехах, о своих и грехах мира. Священник тоже заплакал. Стоят и плачут. Молча.
 
А я вот ещё дерзнула и порассуждать «о связи поэзии и религии».



Внизу подборка стихов на эту тему.


Донецк.Гражданам.

Да облекутся противники мои бесчестьем и, как одеждою, покроются стыдом своим…
Псалом 108

Здесь граждане, гордо надев ордена,
приходя, послушать поэта –
война ль виновата, погода, страна?
Здесь «выжить по-русски» – кредо.
Еще не видали ни век, ни Клио
такого кипения в генах,
чтоб чувство подкорковое «патриот»
охватывало бы мгновенно,
не отпуская воспрявших жил,
не опуская взгляда,
и ты понимаешь: где б ты не жил,
Родина  – рядом.
Она проступает сквозь чью-то спесь,
чужие слова и фасоны,
и ты вдруг сжимаешься в русскость весь,
до 46-той хромосомы,
аж проступает видеоряд
 предков, ушедших в славу –
и в зеркале ищешь русую прядь,
доставшуюся по праву.
И, возвращаясь в сытый Ростов,
ранено, невыразимо,
слышу сквозь ропот Донецка зов:
с нами, Россия!
И, зубы сжав, неумело молюсь
о постыжении вражьем,
«неопалимый Донбасс», ты – Русь,
о, Боже спаси сограждан!

Пьета

Город просыпается, то ли спит,
у воды неправедный вкус,
а Мария скорбная всё сидит:
на руках её сын Иисус.
Я звоню во все колокола,
но не слышишь ТЫ голос мой,
я бы жизнь свою за него отдала,
вороти мне сына домой…
То ли ещё вечер, то ли рассвет,
а не видно брода в воде,
то ли был сыночек, а то ли нет –
его след пропал на войне…
Как собака-ищейка я чую след –
по песку бежала бы, по воде –
не Мария, Господи, я, нет и нет –
сына я не отдам Тебе!
Я звоню, как звонили бы все звонари,
да оглох Ты в грохоте канонад,
за сыночка жизнь мою забери,
вороти мне сына назад!
Я шепчу молитву – да наугад,
а слова словно вырваны из груди:
Ты, я вижу, Господи, мне не рад,
одно слово: ГОС-ПО-ДИ,
помоги! – натянута, как струна, –
не верши, ГОСПОДИ, убивать,
видишь, как схлестнулась с страной страна –
пожалей мать…
Я звоню во все колокола –
а как будто мир в тишине –
я бы жизнь свою за тебя отдала,
воротись, мой сынок, ко мне…

Самариянка

Когда бессонница под кожу
вжимает каменное ложе,
и сна обертка кружевней
и призрачнее, и по ней
проходит маршем гурт баранов,
которых вряд ли сосчитать,
и капает вода из крана,
как время  в решето карманов –
то женщине негоже спать.
Грядёт рассвет, мучимый жаждой,
и влаги ищет всякий вдох:
уже стремятся толпы граждан
к  колодцам пыльным у дорог –
встаю.
Ищу рукою посох,
стянув сандалий ремешок,
смотрю, как склёвывает просо 
ущербный месяца рожок
под светлым небом Самарии – 
все ждут мессию. Будет нам,
покуда веру не смирили,
разрушив наш священный храм –
клокочет только Иудея… 
Я по тропинке вдаль иду
с пустым кувшином, не умея
избавиться от бренных дум …
Меж колосящейся пшеницей,
минуя ближние криницы,
лежит мой предрассветный путь,
туда, где струй прохладных ртуть –
к колодцу  Якова…
Глубоко, блестит вода, сгустивши  мрак…
Воды мне не достать никак –
вот как молитвы слышит Бог мой!…
Ещё не вынув водоноса,
я недр не ощущаю дна,
а инфернальный тянет осмос
всю глубину его познать…
 «Плесни мне, женщина, в ладони…» –
пришлец  – таких в округе нет.
Накидка… длинный кетонет…
(в руинах – Гаризин на фоне).
Высок и худ он был, и строг –
ооо!... если б он на мой порог
взошел, и хлеб ломал со мною,
я ноги мыла бы, а так,
я грязную одежду мою 
за пресный хлеб и за пятак,
пытаясь быть с мужчиной нежной…
«Не искушал бы ты надеждой, –
я отвечала, – иудей,
воды самаритян не пей!
Она не утоляет жажды.
Хотя мне жаль тебя, ты страждешь»…
Он отвечал, что знает вечность,
подарит мне и хлеб, и жизнь,
и жажду, словно  раны, лечит,
лишь только за него держись,
но…
Скольких я вела б, как лоцман?–
их флот велик – да сушь везде …
Теперь я к дольнему колодцу
пришла, покорная звезде:
«Прощай, твой дом –  в Ерусалиме!»   
И взгляд его был – взгляд орла.
Я побрела дорогой длинной,
и взгляд тянула, как бурлак,
несла – с предощущеньем вдовьим
 беды тяжелый водонос …
…Проснулась я в панельном доме,
с глазами, вспухшими от слёз. 


Утраченное

Как ученик,
песок стирая в пудру –
раздробленного прежде минерала,
подобранного им же среди гальки
запрятанной в горах бранчливой речки,
или добытого хозяином на рынке
в таинственной и ароматной лавке,
хранящей запах моря и обмана,
сверкающей секретами сосудов
и ослепляющей густой палитрой цвета
пигментов, равноценных весу злата,
так –
помнит ученик своё причастье
к волхванью наложения рисунка
на высохшую белую основу,
магического тонкого касанья
к сухому слою белого левкаса,
расцвеченного тёртым минералом,
хранящим и его прикосновенье,
а оттого и лик, и складки платья
внезапно расцветают на картине,
и подмастерью мнится, что святые
не обретутся без его заслуг.

Так –  музыка хранит в себе начало,
исторгнутое ветром меж тростинок,
и плеск воды, и стоны дюн, и щебет,
и хриплое сдвиженье мегалитов –
Всё это первородство сохранилась
в коленцах дудки, флажолетах флейты,
в глиссандо скрипки, в стуке барабана,
в арпеджио всех струн, прижатых пальцем,
в архитектуре опусов и опер –
чтоб в русле музыки легко сыскать начало…исток
Играя песни, мы читаем ноты,
добытые расчетом контрапунктов,
хоть песня не желает быть как рыба
в сетях,  или таврённым – буйвол.
И оттого соперник-исполнитель
задумки композитора лишает,
а слушатель без слуха, соучастник,
перевирает, представляясь в ванной,
но музыка не ведает конца.

Лишь таинство непостижимой речи,
восшедшей к слову от призывных кличей,
от криков боли вперемешку с воплем,
от нас скрывает, где её начало.
И всякий люд, вместивший звуки в буквы,
собравший айбубены алфавитов,
составивший глоссарии созвучий,
не назовёт источник языковный –
утраченный праобраз осознанья,
связавшего предмет со сгустком звуков,
назвавший одинаковую птицу
и «бёд» , и «тори», «фогель» и «тричун».
О, как давно мы вышли из пещеры,
что стоит возгордиться восхожденьем,
нам подарившим приступ амнезии:
забыт исток вспоивший и вскормивший,
иссушен третий глаз, и глас Господний
записан вязью мёртвого наречья –
ни имени не знаем, ни пути.

Увы, не помним, растирая краски,
каракули марая первоклашкой,
какие битвы претерпели буквы,
чтоб освятиться в стройный алфавит.

Мы так давны, что позабыли Слово,
утраченное в гомоне и страсти,
и лишь осталось сохранять созвучья
словес, прикованных к предметам  и поступкам,
пытаясь быть хотя бы сопричастным
к великому процессу мирозданья.
Иначе ускоряемое время,
сжимает фразы до олбанских трешей,
слова – в иероглифы, и только две цифири
описывают жизненный итог.
Хранители, оглохшие, увы, на оба уха,
беспутные, со стойкой амнезией,
мы охраняем Речь, гремя затвором,
рыча в лицо идущему: «Quo vadis»?


ВЕК раффлезии

«Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный , тако отцветет»...
Псалом102


Ни пион, ни лилЕя, ни роза, ни лотос, ни  мирты –
век раффлезии! –
этот цветок-властелин
метит в символы нашей эпохи немирной
с духом падали.
Выйдя из праха и глин,
свои всходы таит он, от взора скрывая до срока,
инфернальные силы сбирая в багровый венец.
Он паломников жаждет –  так в древности
голос пророка 
на сошедший огонь приглашал посмотреть.
Наконец
исполинский бутон расцветает –
исполненный тленья,
воспевающий смерть под мушиную жадную трель –
отродясь не слыхали цветы на гербах поколений
тех фанфар,
что Раффлезия смрадная слышит теперь!
Что ж, безумие  нынче –
отметина скорбного века,
где Эль Ниньо вскипает, как дьявольский как суп на костре! 
Нам осталась любовь, как доступный единственно лекарь,
к нашим ближним и к Богу, 
хоть это похоже на бред.
Век раффлезии! – горше становится  миро и ладан,
век людской – словно цвет дни его! –
век весенней травы….
Человек прозревает со смертью.
Такая смешная оплата
слишком поздняя.
Мёртвые любят живых.

И  это почти молитва, написанная в смятении многослойным языком, была посвящена моему ученику, заболевшему раком. Слава Богу – он жив и почти здоров!

Другу, больному раком

По канцерогенному лету Ростова,
бредя-тину сея меж Делом и Словом,
(в) бреду ли, в опалесцусиме и аде,
надейся: останется лад в шок-оладье.
Меж радио-попу-секу-канце-лярий,
ты с канцлер-рачком на приём, регулярно,
к наместнику Бога– врачу на земле,
к Вратам –  где не врати (в неврите) семь лет…
Семь бедок. Кругов. Оболочек. Небесок.
Не бездна – не бездарь ведь? – жизни обрезок,
Не сжаться. Не (в) жил-кость. Не в жир. И не в хер:
ваалхимии - хамки врощенье химер.
Но, если по-рачьи, по-рычьи, по рвенью –
порыбить (по-Ихтис); по неразуменью –
в астрО-филологию вникнуть, как вошь,
ты, может, в созвездии Рака взойдёшь?
Что – опухоль-выхухоль? –  выкуси на, хорь,
она ж – до анапеста! Машка – монаху!
она ж – до Онасиса! Сис и Масис!..
(…По фрейда куранту проспись-торопись,
Ооо, фейсом курвантная жисть…)
Аskомой скули, в ракулитку свиясь,
витийствуй, да истину пей, наг и ясн,
оденься надеей: в возничих Фагот,
борзей, образея, в формате «фак-Т-gott».
Я плачу, плачу, помаваю платком,
мой онкотоварищ, которого Он
кавернит Иссой, Гумилёвым, Басё,
и  фотиком, летом, и это не всё:
«как в детстве, по лужам под летним дождём»…

Мой ракожемчужный!  (не чуждый, а ждый,
как,  не каждый… Да все мы, однажды…)
Мой Рака-великий…ещё – подождём!

И последнее «неотправленное письмо». Точнее отправленное, но уже не отвеченное, увы. Адресат жил в Израиле, куда он с семьёй выехал из Сибири, с обидой, с тяжелой болезнью, с матерью, уже не узнававшей в седом измученном старике своего мальчика.


Неотправленное письмо


…а душное время уже миновало…
Что ж, роза засохла? – пришла ей пора.
Вы приняли «химию»… толку мало…
не хочется  ёрничать, жизнь, мол, игра.

Надежду питая, что куплена роза,
согласно цветочным посадкам у Вас,
я не задаю, опасаясь, вопроса
«как ваши дела?», потому что сейчас
пишу доказательства теоремы
квадрата стихов лягушачьей икры.
… у Мёртвого моря под кроной деревьев,
готовых любого  паломника  скрыть,
не вспомните напрочь ни ёлок, ни елей
с мильёном зелёных хвоинок-антенн,
направленных в небо – конечно! – елей
олив Гефсиманских и храмовых стен
напомнит родную Сибирь еле-еле…
Тем лучше.
И мы, не нашедшие Света,
в египетской тьме – как в болоте кулик.

Родные торфяники каждое лето
геенские  разогревают угли –
но мы терпеливы. И тушим болота,
и очень надеемся: может быть кто-то,
большой и великий нагрянет с Востока
и каждому он по заслугам воздаст,
и зло покарает за Вас.  И за нас,
прищученных за горбачовую ересь…

Под Богом, от Бога ли, к Богу идём?...

В онколога Вашего стоит поверить –
Кинерет от Веры наполнен дождём!


молитвенное

Спаси, Господи, от вибраций
залихватского «что ж вы, братцы?»,
дай покой, чтобы в нём остаться,
вдруг – Гораций…

Дай рабам Твоим в меру напастей,
труса, глада, других несчастий,
ибо в этих качелях – счастье
быть с Тобой нечасто.

 Сохрани нас, неверных, некаянных –
злые сети окрест расставлены –
и восславит Тя всякое дыхание,
даже Каина.

А ещё, триединый Боже,
коли нас сотворил похожими,
отличи меня меж прохожими,
как таможенник.

Мы на милость Твою – в очередь,
что ж Ты в космосе, в одиночестве?
А мы - тут – сыны Твои, дочери.

Ты без имени.
Мы – без отчества.