Эй, там! внизу... всё ещё живущие в этом лучшем из миров. Вы спросите меня, горемыки, полюбопытствуйте, бедолаги, – что я делал на земле всю свою сознательную жизнь? Чем я там, безумец, занимался? Что тревожило тело и душу, и мозги мои? И я отвечу. Сплюну и отвечу: «Я пытался постичь то священное племя!»
Помните, как там, у Венички… Ему, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость то, что у них есть талия и они вынуждены мочиться, приседая на корточки. И это наполняло Ерофеева негой. О, кей! Но и он – проницательнейший – всё равно, ни черта не понял, потому что они Марата ножиком зарезали, а в Ильича из нагана стреляли. И это убивало в Ерофееве всякую негу. То есть, приседать приседай, но зачем из нагана-то стрелять!
Я же пошёл иным путём. Я стал сам в себе выращивать женщину, с целью познать её тайну. Как Лев Толстой, я её чувствовал в подвале души моей. Она там, бедняжка, чахла… Я стал лелеять её и взращивать. Я даже на корточки стал приседать, чтобы помочиться. И ни в кого никогда из нагана не стрелял!
Я долго трудился. Я вырастил, наконец, шикарную женщину, со всеми выкрутасами, непредсказуемостью, загадками. И – о, чудо! – я познал, наконец, её парадоксальную логику! В отличие от нашего НАДПРИРОДНОГО сознания, они обладали сознанием ПРИРОДНЫМ. То есть более устойчивым и гармоничным. Только и всего.
И что? Что дало мне это открытие? Эти откровения, сошедшие на меня. Да, ничего! Моя пленница… оказалась лесбиянкой… то есть ориентирована была на тех же особ, которых я пытался постичь.
Вопрос завис… Я потерпел фиаско! Я так ничего и не понял в женщинах и отлетел сюда недотёпой. Дураком, которого, кстати, шлёпнули, как муху, из-за бабы.
Но вот теперь, в спокойной обстановке, рассматривая проблему как бог ото всюду… и с высот, и из глубин (из бездны вершин, если хотите) – я дозрел и прозрел. Я понял, что ничего понимать и не надо.
Есть ЖИВОТ, к которому мы все привязаны пуповиной пожизненно. Есть вход в эдем и выход в ад. Ад, который нам суждено пройти, не ропща. И всё. И кто скажет, что это не так, я плюну в него последним плевком. И плевок тот будет самым позорным и несмываемым.
Отрывок из романа «Зона любви»